Глава четвертая У старой башни 3 страница

С тех пор как Батази принесла в дом залог Гойтемира и после разговора с мужем, когда убедила его в том, что Бог услышал ее молитвы и послал им счастье, с дочерью она обходилась как с больным ребенком. Она старалась во всем угодить ей, облегчить ее жизнь в доме, избавить от тяжелой работы. Батази уже сейчас видела Зору в доме старшины, где все будут делать наемные слуги. А так как пока их не было, мать все взвалила на себя и, к удивлению дочери, при этом была в хорошем настроении. Иногда Батази даже тихонько пела. Этого Зору не слышала от нее отродясь.

Однажды поздним вечером, когда отец уже уснул, Батази, подложив в печурку дров и поправив в камине огромные тлеющие комли, потушила лампу, прилегла к дочери и завела разговор, к которому она давно не знала, как подступиться. Речь зашла о будущей жизни Зору. За последнее время мать настолько изменилась к ней, стала такой близкой и заботливой, что сердце дочери снова по-детски доверчиво открылось ей. Зору созналась матери, что любит Калоя.

Полумрак, царивший в комнате, скрыл выражение глаз Батази, когда она услышала это имя. Калой представился ей в образе того орла, который приснился Хасану-хаджи, и она затрепетала от мысли, что этот сосед может расстроить их жизнь, которая должна была сложиться таким чудесным образом.

Но сердцем женщины она поняла, что стоит ей спугнуть доверчивость дочери, как та снова замкнется и, может быть, даже совершит непоправимый поступок. В этом возрасте влюбленные девушки способны на все. У Батази хватило силы выслушать дочь до конца и поговорить с нею, не настораживая ее.

Зору знала взгляды матери на жизнь, поэтому сразу сказала, что они со свадьбой не торопятся и выйдет она за него только после того, как он разбогатеет. А работает он очень много и много успел накопить. Ускорить их женитьбу может возвращение его родителей из Турции. Там они, наверное, нажили большое богатство и собираются вернуться домой. Это Калою рассказывал горец, а он сам видел человека, вернувшегося из Турции и встретившего там хорошего знакомого отца Калоя.

— Ты веришь этому? — спросила Батази.

Внутри у нее все кипело, потому что в этом рассказе она усмотрела только злой обман Калоя, решившего заморочить девушке голову. Как она теперь ненавидела его!

— А почему не верить? — наивно спросила Зору. — Ты как он. Он тоже говорит, что все это может быть совсем не так. А я верю. И ему сказала, что Бог все может… И теперь он тоже ждет отца! Вот было бы хорошо! Ведь Пхарказ и его отец были друзьями! Мы купили бы много земли…

— Конечно, — глухим голосом отозвалась Батази. Казалось, она преодолевала дремоту. — Значит, ты встречаешься с ним?

— Мы же рядом живем, — уклонилась от ответа Зору. — Ты знаешь, мне кажется, мы жили бы так, как вы с отцом. И никуда от вас уезжать не надо!..

Батази вздохнула и, стараясь казаться бесстрастной, сказала:

— Мать не может идти против счастья своего дитя. Но замуж выйти — это не то, что выйти на свидание у реки. Хорошо, если будет так, как тебе хочется. А если не так? А если ему предложат невесту побогаче да тоже красивую? Он ведь парень хоть куда!

— Да я-то что! Какое у нас богатство! — вздохнула Зору.

— То-то… Ты не должна становиться ему поперек дороги…

— Я люблю его! — почти со слезами вырвалось у Зору.

— И другая, деточка, будет любить. Да добро принесет… А ты? Голую свою любовь?.. Прорехой прореху не латают! И он так же должен думать, если любит тебя. Попадется тебе богатый да хороший — и Калой должен только радоваться. Я так понимаю любовь. С нею ведь не в куклы играть, а детей рожать. Или на голод и нищету, или на достаток… Послушай меня, поразмысли…

Они замолчали. Каждая думала о своем. Мать жалела дочь и понимала ее сердце. Но горькая жизнь заставляла ее быть черствой, искать для дочери свою правду — правду нищей, мечтающей о богатстве. А дочь думала, что мать, наверно, права, и как горька эта правда! А разлука с милым — хуже смерти!..

В камине тоненько посвистывал ветер. На базу скрипела жердь. По стенам бегали блики от огня. Было тепло, уютно и грустно. Незаметно пришел в башню сон. Он обеих избавил от тягостных дум и заставил мать обнять ребенка.

Бывает жизнь, когда лучшее, что есть в ней, — это сон.

В эту зиму Калой редко встречался с Зору. Мать не отходила от нее ни на шаг. Но им удавалось переброситься словечком у ручья. Калой тосковал и, чтобы убить время, пропадал на охоте.

Шли дни, ничем не отличавшиеся один от другого.

Только раз, перед самой пахотой, жители башен были потревожены стычкой с хевсурскими пастухами. Но, к счастью для обеих сторон, жертв не оказалось.

В один из весенних дней, когда тяжелый труд приходит к концу и радость заполняет сердце, Калой поцеловал в голову своих быков, которые вспахали ему землю, и сбросил с них ярмо. Дружески шлепнув каждого по исхудавшей спине, он отпустил их на волю, на зеленую гору.

Последняя пядь принадлежавшей ему земли была перевернута. Он вспахал землю Фоди, день поработал у Пхарказа и теперь с чистой совестью мог отправиться домой. Но ему все еще не хотелось уходить от этих черных полос. Они пахли весенней сыростью и будущим хлебом.

Калой поднялся на скалу Сеска-Солсы, сел под отцовскую сосну и посмотрел вокруг. Все те же, в легкой дымке, снежные вершины вдали, леса, под ногами — ущелье, поросшее кустарником и редкими деревьями, и всюду полоски вспаханной земли: на всех склонах, во всех впадинах, где только мог пройти человек. Как огромны горы и как малы на них эти полоски черной земли! Этой вечной радости и вечного горя!

В лучах заходящего солнца каменные башни Эги-аула казались белыми. Калой любил свой аул. Любил извилистые лабиринты его улочек, остроконечные боевые башни, стаи сизых голубей, которые со свистом опускались на уступы их вершин; любил тишину солнечных могильников, где лежали его предки.

Там и Гарак. Он давно уже высох, почернел, стал маленьким.

Во всем, что тут видел Калой, таилось начало его жизни и когда-то должен будет наступить конец. Он знал, что человек, как тростинка, поднимается из земли, тянется к солнцу и снова падает на землю. Но тростинка не ведает ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. А человек живет ими, и это делает жизнь его и лучше и труднее. Вон на горе новое мусульманское кладбище и серый столбик, под которым лежит Докки. А Гарак ушел в склеп отцов. Увидятся ли они там, куда сейчас уходит солнце?.. Кто знает? Кто может им помочь? А вон окно башни Пхарказа. Отсюда нельзя увидеть, но, может быть, в этом окне Зору? Та, с которой он собрался дойти до того края жизни, куда каждый день опускается солнце…

Они долго-долго будут идти вместе, будут вместе на этой пашне, в этих лесах, на этом камне…

Усталый и счастливый, Калой всей душой ощутил, как бесконечно хороша эта трудная жизнь и как в ней нужна ему она, Зору…

Он вспомнил о первых встречах с нею под этой сосной, достал из-под камня свой старинный рожок, давно заброшенный как детская забава, сдул пыль с него и заиграл. И рожок ответил тихо и нежно. Он пел о счастье, которого так ждал Калой.

А в это время в Эли-ауле забеспокоились все. Ребятишки метались от башни к башне. С крыш перекликались соседки. Отдыхавшие после пахоты мужчины выходили на терраски, за ворота. Всех подняла необычная весть: в село пришел странник. Он разыскивает Калоя, не хочет назвать себя, сказать, откуда и куда держит путь.

Его отвели в дом Калоя. Орци побежал за братом.

Кто-то высказал предположение, что странник может оказаться мухаджиром, вернувшимся из Хонкар-Мохк^[83]. Догадка понеслась по селу.

И тогда к башне Калоя потянулись люди.

Хасану-хаджи тоже показалось подозрительным настойчивое желание странника видеть Калоя. Зачем он пришел в этот дом? Кто дал ему знать, где искать Калоя в этих огромных горах? Чтобы узнать об этом, Хасан-хаджи сам направился к нему.

«Если это мухаджир, то он лучше всех должен знать, как бог-Аллах оделяет своих послушников, — думал старый язычник Зуккур. — Кто знает, может быть, хоть на старости лет и мне лучше стать мусульманином, чтоб спасти свою душу!..» Он оделся и потихоньку, опираясь на турс, стал спускаться с горки, на которой ютилась его башня, и откуда теперь Зуккур редко когда выходил.

Пхарказ пришел к гостю, чтоб занять его, как сосед Калоя. Батази умерла бы, если б не ей пришлось первой узнать, с чем пришел мухаджир к Калою. Может быть, от этого зависело будущее ее дочери? «Шайтан забери этот гойтемировский газырь! Если Калой разбогатеет, разве я могу лишить дочь парня, которого она полюбила? А от Хасана-хаджи и данного ему обещания с деньгами можно будет как-нибудь открутиться. Недосмотрела, скажу, убежали! — и дело с концом», — думала она, по-хозяйски наводя порядок в башне Калоя.

Пришел Иналук и другие родственники и соседи. Одни из них стояли во дворе, другие — в дверях комнаты, где с гостем сидели Зуккур, Хасан-хаджи и Пкарказ.

Гость изредка ронял слово, из которого нельзя было сделать никакого вывода.

Но вот приехали на Быстром Калой и Орци.

Узнав от Иналука, что происходит в доме и кто у него в гостях, Калой, не заходя в башню, поймал первого попавшегося ему во дворе барана и тут же зарезал его.

Поручив Орци разделать тушу, сварить мясо, Калой пошел в башню. Люди двинулись за ним.

Зору в окно видела все это. И, несмотря на строгий запрет матери, она покинула башню и затерялась в толпе соседок.

Мужчины вошли с Калоем и встали вдоль стен, а женщины остановились в дверях. Все молчали. Калой поздоровался.

Старик гость сидел на низеньком кресле около очага. Увидев Калоя, он встал. Поднялись Зуккур и все остальные… У старика был острый с горбинкой нос, поблекшие серые глаза. Седые борода и усы подчеркивали загар его опаленного солнцем и стужей лица. Он был в старенькой темной папахе, в ветхой рубахе и рваных штанах. На ногах — грузинские чусты. Они, видимо, и заставили эгиаульцев сделать вывод, что старик идет с грузинской стороны. Но, как ни приглядывался Калой к лицу гостя, не мог припомнить, чтоб где-нибудь видел его. А старик смотрел на Калоя, как на старого знакомого.

Он протянул к нему трясущиеся, худые руки и голосом, в котором слышались радость и тоска, сказал:

— Ты!.. Конечно… это ты!.. Рожденный тогда… под камнем… Лицом ты — Турс, а сердцем как? — И он обнял Калоя, припав к нему сухой грудью…

— Мы не знаем твоего имени, гость, но можем сказать: в этом парне действительно бьется сердце его отца. А ты откуда знаешь его? — спросил гостя Хасан-хаджи.

Гость сел на прежнее место, не спуская глаз с Калоя.

— Верю вам. Огню Турса он не дал погаснуть. Горит очаг… — добавил он. — А в моем погас… У меня никого… Никто меня не ждет… Сам иду к родной земле! Никто из вас не знает, что это такое! И дай вам Бог никогда не узнать! — Глаза его временами оживали и загорались, а потом снова тускнели. Как угли в костре: ветер подует — они засветятся, пройдет ветерок — и они покрываются пеплом.

— Кто же ты, брат, откуда и куда держишь путь? Где с Турсом встречался? — повторил вопрос Зуккур.

Калой при старших молчал. Предчувствие чего-то недоброго волновало его. Зачем пришел к нему этот странный человек, знавший его отца? А гость молча уставился в очаг, словно хотел увидеть в огне то, о чем предстояло ему говорить. Потом откашлялся, оперся на свою истертую дорогами палку и, не торопясь, оглядев всех собравшихся, заговорил:

— Когда у человека жажда, ему дают ковш с водой. Он пьет и утоляет жажду. Это короткое дело. А когда человек должен рассказать целую жизнь и ждет этого часа целую жизнь, это не просто. Хлеб надо давать в руки голодного, оружие — бойцу, а правду — сердцу, которое ждет ее. Он видел своего отца в свой первый день — день рождения. Я видел последний день его отца. Он всю жизнь ждал правду об отце. Я носил ее в себе и принес сюда. Вот почему я ждал его прихода и не мог расплескать ковш его воды. Если б меня спросили, что я за всю мою жизнь научился делать лучше всего, я бы ответил — молчать. Но сегодня я должен говорить. И вы — простите меня.

Его слушали, затаив дыхание.

— В год, когда имам Шамиль сам сделал то, за что двадцать пять лет беспощадно рубил головы другим, — сдался в плен, на милость гяуров, я получил первую пулю в сердце. Я ненавидел христиан, я искал с ними вражды, но люди устали от войны, и таких, как я, было немного. И объявился тогда генерал русского царя, назвавший себя слугой Аллаха и защитником Ислама, Муса, сын Алхаза. Он призвал правоверных уезжать из страны христиан в страну хонкаров^[84]. Он раздавал деньги, он обещал там земли, почет. И мы пошли за ним, пошли все, кому ненавистна была жизнь под властью гяуров, все, кому негде и нечем было пахать! Впереди нам чудился рай. Но дорогу в этот рай мы усеяли могилами, прошли ее мукой и нищенством. Долгим был этот бесконечный путь, как постель умирающего. Нам говорили, что хонкары встретят нас, как мухаджиров, пожалеют, как братьев по вере, помогут начать снова жизнь. Но это был обман. Муса, сын Алхаза — сын свиньи, сын собаки, — продал нашу кровь, нажрался царских денег и покинул нас. Хонкар-падишах загнал нас туда, где не было ни леса, ни воды, где земля — как жженый кирпич, где не было ни крова, ни живой души. И понял народ обман, подался назад, но «братья мусульмане» нас встретили пулями и штыками в спины.

И разбрелись люди по лесам и дорогам… Кто в рабство к баям, кто умер с голоду, кто в лихорадке, кто был сражен пулею аскера^[85] на дороге в сторону этих гор…

Долго рассказывал старик о мытарствах народа на чужбине, о ссылке в Сибирь тех, кому удалось вернуться в Россию. Вытирали глаза женщины, сдержанно вздыхали мужчины. А Калой слушал его, надвинув на брови папаху и сложив руки на черном кинжале.

— Долгие годы бились мы с твоим отцом за жизнь. Три раза подходили к границе, чтоб вернуться к тебе, и однажды в лесу схоронили родившую тебя Доули. Умерла она в лихорадке, от голода… И, не пробившись, снова работали мы у бая за кусок хлеба. Видели, как отнимают они у наших половину урожая, отбирают детей и увозят на продажу в рабство. Шли годы, кончалась жизнь без радости, без надежды. И тогда снова собрались мы с силами и снова пошли к границе, чтобы пройти или умереть. Ночью пробирались лесами, днем, голодные, как волки, отлеживались в чаще, ели траву, коренья. Однажды утром — это был семнадцатый день наших скитаний, когда ослабевшие, шатаясь, брели мы в надежде, что граница осталась позади, — нас заметили аскеры хонкара. Они гнались за нами, как псы за зверем. Мы громко призывали Аллаха, но они стреляли в нас. Нас спасло болото. Они отстали, а когда мы выбрались из него, Турс держался за грудь. Из-под его руки текла кровь. Он упал, чтоб уже не подняться. Он говорил, чтобы я оставил его, бежал, пробираясь к вам. Мы были близко у цели. Но разве может человек бросить друга? И тогда он завещал мне найти тебя… — Старик молча смотрел на Калоя… — И вот я нашел тебя… Да, ты очень похож на него. Похож…

Зору, как и все, не пропустила ни одного слова старика. И с каждым из них угасала ее надежда, рушились светлые мечты. Она видела, как плохо Калою, и, не в силах вынести этого, выбралась из толпы и убежала домой.

— О чем еще говорил твой отец в то утро, я могу рассказать тебе потом, если ты хочешь, — сказал старик Калою.

Но Калой покачал головой.

— Говори при всех, — сказал он. — Это мои родные и односельчане. С ними мне жить, с ними умирать. От них я ничего не скрываю.

Старик подумал, взвесил его слова и продолжал:

— Так лучше. А мне все равно. Долго мучился твой отец. То совсем затихал, то жизнь снова возвращалась к нему, и тогда он говорил: «Если дойдешь до наших гор, передай им мой последний салам. Скажи: если жить не удалось с ними, то думал — хоть лежать придется в своей земле… Сыну, брату, селу передай: не хотел я покидать их, да Гойтемир толкнул меня на это, а сам остался… Видно, знал, что мне не вернуться, не спросить у него свое…» Он сказал: «За обман, за то, что завлек меня, пусть Бог спросит с него. Я должен был иметь свою голову. Я не имел ее. Но за жизнь и смерть несчастной жены моей, Доули, нет ему от меня прощения на этом и на том свете!»

— За жизнь Гарака и Докки — тоже нет! — негромко сказал Калой. Люди вздрогнули. — Прости, что перебил. Продолжай. Я слушаю.

— «Если дойдешь, — сказал он, — передай людям: пусть ищут счастье там, где живут. А если не найдут его под ногами, пусть умрут и лягут в ту землю, которая их родила. Смерть в родном краю краше жизни на чужбине. Пусть не верят, — сказал он, — звуку зурны на расстоянии. Он красив только издали!»

— Эх, человек ты наш, Турс! — вздохнул Зуккур, неумело смахнув слезу. — Истинную правду познал! Но дорого она ему стала. Мы не хотели, чтоб он уходил… Не зря деды говорили: «Спокойная бедность лучше беспокойства о несбыточном благе!» Но мы перебили тебя, говори, гость!

— Мое имя Хамбор. Я кончаю рассказ. Турс к вечеру умер. Мы были в стране Ислама. Где-то рядом ходили мусульмане, турецкие аскеры, которые, как и мы, чтут Аллаха и делают намаз. А я, чтоб не попасть снова в рабство, должен был шепотом помолиться за друга и оставить мусульманина, не предав земле. Может быть, вороны выклевали ему глаза или шакалы разорвали тело… У меня не было возможности вырыть могилу. У меня не было сил, чтоб унести его с собой, а «братья-единоверцы» преследовали меня, как собаки зверя. Я не мог дать им убить себя, не рассказав вам этого.

Я не помню, сколько дней, сколько ночей я полз по земле, уподобившись гаду. Тело мое покрылось ссадинами, корой струпьев, одежды превратились в лохмотья. Меня подобрали грузины-дровосеки. Ночью они привели меня в свое село, тайно, в чулане, кормили, поили три дня и три ночи, не открывая даже своим. Потом ночью дали вот эту одежду, вывели на дорогу и показали, куда идти. Старший сказал: «Говори, что ты пастух, осетин». Научил, как просить. Показал, как благодарить, креститься. Только это спасло от Сибири.

Хамбор замолчал. Молчали и все остальные.

Давно уже знали горцы, что царские власти не ради добра спешили помогать каждому, кто соглашался покинуть свой край.

Чем больше уходило их, тем меньше оставалось царю врагов, тем больше оставалось земель его слугам.

Но не знали горцы, как принимал мухаджиров хонкар-падишах. Как принимал их его народ. Теперь узнали.

И мрачные, но верные мысли медленно, как волы, брели в их голове: держаться один одного, не верить никому! И не ждать блага за порогом собственного дома.

— Да простит и помилует Аллах твоих родителей, Калой, — обратился к нему от всех Хасан-хаджи, — да определит он им рай на вечные времена!

— Амин! — поддержали его остальные.

Вместе с Хасаном-хаджи все подняли руки для молитвы. Только Зуккур — жрец и почитатель местных богов да Хамбор оставались безучастными к этому обряду.

— Ну, Зуккура мы знаем, — сказал Пхарказ, — недавно еще многие из нас, как и он, почитали только своих богов. А некоторых мы и сейчас почитаем. Но ты только не обидься: в кого веруешь ты? Я заметил — ты не молился…

Хамбор помолчал, подумал и ответил, не глядя на Пхарказа:

— Я молился. Много молился. Я за пророка убивал и своей головы не щадил. Но нет пользы для вас в этом разговоре… Я знаю одно: из земли я вышел, земля меня кормила, как мать, она же станет мне последней постелью. И вот я вернулся к родной земле. «Здесь солнце исцеляет, здесь дождь — из масла». А кому молиться? Молиться можно кому угодно. Но кто услышит?

Наступило неловкое молчание. Больше никто не спрашивал его ни о чем.

— Калой, я был одним из тех, кто, сам не ведая обмана, вовлек в обман других, — сказал Хамбор. — Я звал твоего отца туда. И я повинен в том, что он погиб. Прости меня за это, если можешь. С таким грехом мне трудно умереть…

— Надо простить!

— Прости его! — раздались возгласы.

Калой оглядел всех и заговорил просто, душевно.

— Прощаю тебя, Хамбор. Я не вижу твоего греха! — Он дотронулся до плеча старика. — С прошлым ничего не поделать, — продолжал он, — но думаю, что я не так уж несчастлив, если Аллах хоть тебя послал в этот дом, чтобы освободить мою голову и сердце от вечных правильных и неправильных дум. Спасибо тебе за то, что другом был отцу, за то, что закрыл ему глаза… Я не знаю, кто есть у тебя и куда твой путь. Если ты одинок — вот твой дом. Я и брат — твои сыновья. Но если у тебя свой путь, мы поможем. Теперь ты не один. Ты знаешь: нет здесь в горах ни падишаха, ни князей, ни амбаров с золотом. Но есть вот эти люди, мужские руки и дружеские сердца. И этим мы готовы делиться с тобой!

— Правильно!

— Оставайся у нас.

— Мы сделаем тебя пришедшим братом!^[86] — зашумели мужчины рода Эги.

Хамбор долго молчал. Ему трудно было говорить. А потом ответил:

— Да не оставит вас благополучие! Слушаю вас и думаю: где и что еще хотели мы найти, уходя от такого народа? Мы были слепы! Спасибо! Но я вернулся уже не для жизни… а чтоб лечь там, где лежат отцы и братья. В этом доме я закончил все дела, которые обязан был сделать на земле. Спасибо за доброту.

После этих слов Хамбора люди стали расходиться. На ужин остались лишь самые близкие. Подали мясо, лепешки, чай.

Батази, узнав главное, что Турс и Доули погибли, что никакого богатства Калою не дождаться, решила, что больше ей нечего слушать, и принялась помогать Орци по хозяйству.

Во время ужина Зуккуру подавали отдельно. Он брезговал есть из одной посуды с мусульманами, потому что они руками совершали омовение тела..

После ужина Хамбор еще долго рассказывал печальные истории из переселения черкесов, которых топили в Черном море и морили заразой, о гибели чеченских партий, а в конце концов попросил дахчан-пандур и слабым голосом запел песню, которую люди сложили в чужом краю:

Птицы крылатые, летите вы в Гехичу^[87].

Гехичинскому народу поклон снесите и скажите:

В ночном сумраке родных лесов

Унылый крик филина заслышав,

Пусть вспомнят о нас, без поста и молитвы

Бродящих на чужбине и не видящих исхода!

Бывало, волк холодной ночью воет,

Мы думали: «Он с голоду воет».

Нет, он от стаи оторвался — вот причина!

Не походим ли и мы на этого волка,

Оторванные от родины и родных могил?

За что Бог карает нас, как судно,

Шедшее в Мекку и разбитое бурей?..

Эти слова тоски и боли мухаджиров дошли из чужой страны до братьев сквозь муки и смерть, сквозь строй пограничных солдат, под свистом пуль и заставили дрогнуть сердца.

Люди, которых жизнь приучила больше всего думать о сегодняшнем дне, о хлебе насущном, нелегко понимали суровую правду хамборовских слов.

Хасан-хаджи видел по глазам, какое смятение в их душах. Он знал, что от него ждут ответа. И, словно обращаясь к одному Калою, глядя в его удивленное лицо, он сказал:

— Аллах указал всем праведный путь в писании пророка. А мы не всегда идем по этому пути. Кто виноват? Вас турки встретили не так, как велит Аллах встречать мухаджиров… А здесь — брат убивает брата… Кто виноват?..

Ему никто не ответил.

Тогда Хамбор посмотрел на него злыми глазами и переспросил:

— Кто виноват? Не я! Здесь, — он ткнул палкой в пол, — за мою веру на меня слал солдат христианский царь. Там — за мою веру на меня слал солдат мусульманский царь! Если цари не знают, чей я, и боги не знают, чей я, — куда же девались мои молитвы? Кто виноват?

Не успел Хасан-хаджи ответить, как Зуккур, открыв щербатый рот, разразился скрипучим смехом.

— Вот вопрос! — выкрикнул он, наконец успокоившись. — Вы говорите, Аллах милостив и всемогущ. А как же он разрешил вам губить друг друга? Чем же он лучше старых богов? Они ведь тоже не за руку водят людей! Зачем же люди меняют богов, если они похожи друг на друга?..

Калой очень уважал Зуккура за мягкость его характера, за то, что он прост был с людьми, с младшими. Но эти разговоры о религии не нравились ему. Он знал, что он мусульманин, и не собирался сравнивать и выбирать богов. По иронической усмешке и взгляду Хасана-хаджи он понял, что тот тоже не считает нужным поддерживать этот разговор, потому что гость не в здравом уме. И Калой решил положить конец спору.

— Хамбор, кажется, устал. Не пора ли дать ему отдохнуть? — спросил он у старших.

Те поняли его, поднялись, распрощались с гостем и, пожелав ему доброго сна, разошлись.

Ночь спустилась в аул. В окнах башен она увидела свет и неясные тени задумчиво поднятых лиц. Где-то дрожала тоскливая песня, кто-то о чем-то вздыхал… чьи-то глаза сквозь слезы искали свой будущий день… а перед ними вставала глухая, тоскливая ночь. Как много сегодня светящихся окон!

Наутро соседи собрались к жилью Калоя, чтоб проводить старика. Он выглядел совсем по-иному. Соседи узнали на нем папаху, серый бешмет и ноговицы Гарака. Орци держал оседланного коня.

— Мальчик, — обратился Хамбор к Калою, — твоему благородству и доброте нет предела. Но я не могу воспользоваться этим конем. Я забыл, когда в последний раз ездил верхом, да и сил у меня нет, чтобы сдержать скакуна. Спасибо, он мне уже не помощник.

— Ты ошибаешься, Хамбор! — ответил Калой громко и уверенно. — Этому коню может довериться ребенок, и я пойду с тобой. Слава Аллаху, ты не в той стране, в которой вы искали дружбу, а нашли вражду. Правда, не моего ума это дело и не к месту разговор, но вы в свое время должны были понять: если русский царь так свободно и с радостью отпускает вас, — значит, это для вас не к добру!.. Он знал, куда отпускать и что с вами будет!

Соседи Калоя переглянулись.

— Ты прав! — сокрушенно покачал головой Хамбор. — И мы это поняли. Но только поздно. А в самом начале нас гнала туда ненависть, голод, религия и вера в слова Мусы, сына Алхаза — собачьего сына, — с ненавистью воскликнул старик.

— Ложись, — негромко сказал Калой. Быстрый подобрал ноги и лег. Хамбор растерянно смотрел на лошадь.

— Садись в седло, — обратился к нему Калой.

Старик не решался.

— Садись, не бойся! — ободрил его Пхарказ. — Этот конь у него понимает ингушский язык!

Народ засмеялся. Старик неуверенно занес над седлом ногу я сел.

— Вставай, — так же негромко приказал Калой, и Быстрый осторожно встал. — Счастливо оставаться! — простился Калой с односельчанами и тронулся в путь. Быстрый пошел за ним. Эгиаульцы напутствовали их добрыми пожеланиями.

За все время, что провел Хамбор в этом селе, он впервые улыбнулся, пожелал людям хорошей жизни, богатого урожая и уже издали крикнул:

— Раньше я знал, что при людях не все можно говорить, а теперь и лошадей придется остерегаться!

Вскоре Калой и его гость вошли в Ассиновское ущелье. Они двигались молча, потому что рядом с тропой, прыгая с глыбы на глыбу, продираясь в завалах камней, с ревом бежали бело-зеленые волны Ассы. По обе стороны ее высились обнаженные слои каменных гор. Теснины между ними заросли нежно-зеленой листвой бучины, чинары, орешника.

Было прохладно. Воздух наполняла влажная пыль, в которой внезапно возникали полосы радуг. А над ущельем узкой дорогой простиралось бездонное голубое небо.

Хамбор любовался этой колыбелью буйного потока, и в голове его неотступно кружилась одна и та же нерадостная мысль: «Зачем, зачем уезжали?..»

Они сделали привал у родника. Чьи-то заботливые руки приладили к скале лоток для стока воды, выдолбили корыто для животных, поставили на сланцевую плиту деревянную чашу для путников.

Хамбор напился и пожелал долгой жизни тому, кто сделал все это. Калой заметил: Хамбор даже случайно ни разу не упомянул имени Бога, не пожелал никому блага на том свете. Видно, он в самом деле потерял веру. И Калой мысленно просил Аллаха простить Хамбора за слабость его души.

Сегодня старик был значительно бодрее, чем вчера. Он сделал несколько резких движений руками, поизгибался в пояснице, размял затекшие от непривычно долгой езды ноги, с наслаждением вдохнул свежий горный воздух и неожиданно для Калоя сказал:

— Когда у человека в начале жизни нет глаз и головы, чтобы заглянуть вперед, тогда в конце ее он может не оглядываться. Там не останется ничего, кроме боли… Начать снова, мальчик, никому не дано!.. Поехали!..

«Нет, Хасан-хаджи, — думал Калой, шагая впереди своего коня, — ум этого старика ясен, как родник! И если он изверился в силах небесных, то неплохо усвоил дела земные. Как это он сказал: „Кто не умеет заглянуть в свое будущее, тот ничего не найдет в своем прошлом“? А что же у меня впереди? Что я должен делать теперь? Почтить память родителей. Посчитаться с Гойтемиром за предательство… Распрощаться с мыслью о помощи Турса. Добиться, чтоб Зору выдали сейчас… Вместе с нею трудиться, чтоб хорошо жить…» Он был очень рад этим мыслям и благодарен за них Хамбору. Теперь, когда он ясно представил себе, что делать, у него на душе стало светло. И день показался ему светлее.

Увлеченный думами, Калой намного опередил своего спутника. Заметив это, он остановился под вековым дубом. Вскоре из-за поворота показался Быстрый. Он шел легко, покачивая головой и навострив красивые уши.

Хамбор любовался ущельем, словно видел его в первый раз. Глядя на него, Калой подумал: «И отец мог бы так ехать…» Вздохнув, он зашагал дальше.

А в это время в башне у Пхарказа было тихо, словно рядом лежал покойник. Сам он помрачнел, замкнулся в думах. Вспомнилось ему детство, прошедшее здесь, в этих стенах, в этих дворах, на этих склонах. Он и Гарак были одногодки. Турс — лет на десять старше. Потом все сравнялись и были друзьями. Теперь двоих нет. Значит, очередь за третьим. Мир его людей редеет. Тоскливо и холодно на душе из-за этого, и порой кажется: незачем жить…