Глава третья Первая любовь 3 страница

Переводчик перевел.

Турс весь преобразился, слушая хозяина дома, глаз его сиял благодарностью и почтением. Он сказал:

— Хвала Аллаху! Я счастлив, что узнал тебя, Муса. Ты большой человек! Но бывает и так, что большой человек нуждается в маленьком человеке. Тогда вспомни обо мне. Я для тебя сделаю все, что в моих силах! Спасибо за все.

Военный был доволен собой и впечатлением, которое он произвел на горцев. Он ушел. За ним ушли и все остальные. Прислуга быстро накрыла на стол. На подносе задымилась баранина, в чашках подали сметану с чесноком, бульон. Позже принесли блюдо с жирными пирогами и чай. Гойтемир ел много, но ерзал и суетился, не зная, что делать с вилками и ножами. А Турс сначала не мог успокоиться, восторгался добротой и хлебосольностью хозяина. Горло сжимало. Но наконец засучил рукава и, не обращая внимания на ножи и вилки, стал есть по-горски — руками.

К концу обеда снова пришел молодой офицер и вручил Турсу деньги на покупку лошади и арбы. Он велел ему намазать палец черной краской и приложить его к бумажке, где было записано, что ему выдали деньги. Расставаясь, он сказал, что Муса занят, выйти не может — к нему пришли большие гости.

Из внутренней комнаты по-прежнему доносились звуки удивительного чондыра.

Гойтемир и Турс поблагодарили офицера за все, что он сделал для них, и ушли.

Смеркалось, когда они выбирались из города. Фонарщики с лесенками на плечах обходили улицы и зажигали лампы в редких фонарях. С ревом расходилось по дворам стадо, где-то пели солдаты, звонили колокола к вечерне. У крепостных ворот персиянин, сидя на корточках, задумчиво вертел мангал, от которого шел сладкий дух жареных семечек. Как и утром, прошел со смены караул, отбивая шаг под звуки трубы и барабана. За ним бежали мальчишки. Вся эта картина городской жизни сейчас проходила мимо внимания Турса.

Он думал О своем. Он думал о том, как неожиданно и быстро менялась его судьба. Жизни в горах, в кругу родных и близких наступал конец. Предстояло далекое путешествие, за которым его ждала земля и труд…

Во всем, что произошло, он видел предначертание Аллаха. И поэтому, когда, выйдя далеко за город, они, совершив омовение у родника, встали на намаз. Турс произносил молитву в глубоком благоговении перед силой и мудростью Всемогущего. Он благодарил Бога за то, что тот вразумил его не ссориться с Гойтемиром — человеком, преисполненным к нему хороших намерений, за дружбу Хамбора, за доброту русского офицера и за Мусу, так любящею людей и радеющего за них перед султаном, царем и самим Аллахом.

— Далла хоастам бы! Далла хоастам бы!..^[23]

Стоявший рядом Гойтемир тоже возносил благодарение Богу. Он благодарил его за ниспослание терпения, которое позволило ему сдержать себя и не выгнать взашей этого бессовестного Турса, вспомнившего о земле своих отцов; за то, что он вразумил его поехать с Турсом в город и тем самым превратить недруга в друга; за то, что свел их с людьми, которые наконец избавят Гойтемира и всех его потомков он одного из самых главных врагов, задумавших отнять их владения. Да погибает он в султанской Турции! — Далла хоастам бы! Далла хоастам бы!..

И доме у генерала Мусы званый обед подходил к концу. Среди гостей по преимуществу были офицеры — русские и кавказцы. Многие из них даже не владели родным языком, потому что были из аманатов^[24], взятых в детском возрасте и получивших образование и воспитание в России.

Вряд ли военные сейчас отдавали себе отчет в той политике, которая преследовалась выселением горцев в Турцию. С одной стороны, кавказская администрация как будто противилась этому мероприятию, с другой — генерал-майор Муса и его помощники имели широкую возможность беспрепятственно организовывать переселенческие партии и тратить на это подозрительно большие средства.

Здесь лилось шампанское, вальсы под клавикорды сменялись бурной лезгинкой под гармонь, на которой играли родственницы Мусы, ученицы владикавказской женской гимназии. Они по-прежнему были верны прелести своей народной музыки, танцев, а также изумительному по красоте и элегантности наряду. Вихрем носились пары. Захмелевшие офицеры пожирали девушек глазами и расточали комплименты, от которых у гимназисток розовели уши.

Разъезжались поздно. Последним хозяин отпустил корнета, пригласившего к нему Турса и Гойтемира. Он выразил ему большую благодарность за это.

— Лед тронулся! — сказал он. — И благодаря вашей сообразительность. Ингуши-горцы очень недоверчивы и связаны родственными узами. В то же время среди них сильно развито чувство подражательства. И очень может быть, что за этими первыми ласточками потянутся и остальные. А это будет благим событием для отечества!

Позднее, сидя за своим письменным столом, освещенным веселым огнем жирандолей, под которыми сверкал полировкой чернильный прибор карельской березы, генерал, облаченный в домашний халат и любимую турецкую феску, задумчиво поглядывал на портрет царя-освободителя и, часто обмакивая гусиное перо в чернила, писал по начальству:

«Милостивый государь Михаил Ториэлович!^[25] Спешу донести о том, что намеченное Высочайшим предприятие получает все большее распространение. Вслед за непокорными орстхойцами и чеченцами изъявили желание многие жители Ингушевского округа. Сегодня удалось приобщить к партии, готовой к отправке, две ингушские семьи из горского участка.

Но должен предупредить: крайняя бедность переселенцев создает для некоторых из них невозможность отправиться в путь без получения существенного денежного пособия, по крайней мере на покупку лошадей или быков для упряжки. Это вынуждает меня выдавать им пособие, и таким образом мною превышены размеры ассигнованной на это суммы. Сие прошу доложить его превосходительству генералу Карцеву и учесть в дальнейшей субсидии.

С глубоким к Вам почтением генерал-майор…»

Он написал число, 1865 год и, сделав замысловатый вензель, расписался.

Отложив письмо, генерал потянулся, сладко зевнул и, комкая слова, пробасил:

— Сла-в-а Ал-Ла-ху!..

На другое утро Гойтемир по дороге в Джарах продал Турсу лошадь и отдал взаймы одну из своих арб с условием, что тот в Турции вернет ее.

Турс был очень доволен, потому что у него оставались деньги, выданные на покупку подводы.

Весть об отъезде Гойтемира и Турса в Истмале^[26] пронеслась над аулами, взбудоражила всех. Чтобы взглянуть на мухаджиров^[27], узнать условия отъезда, многие пустились по тропам и напрямик через горы к аулам Гойтемира и Турса. Родственники торопились повидаться, попрощаться с ними. Остальных подгоняло любопытство и подозрительность. Равнодушных не было.

Доули и Гарак с Докки от этой новости не могли прийти в себя. Они попытались отговорить Турса. Почувствовав, что он в центре всеобщего внимания, Турс стал неузнаваем. Всякое возражение против отъезда вызывало в нем негодование. Доули, зная его характер, раньше всех поняла, что уговоры не помогут, и начала собираться в дорогу. Брали с собой самое необходимое. Очажная цепь, котел, сито и деревянное блюдо для теста всегда принадлежали старшему сыну в роду. Однако Турс распорядился оставить их в башне, потому что, видимо, надеялся когда-нибудь вернуться.

Многие родные и соседи были по-настоящему огорчены решением Турса.

Поздно вечером жрец сельского святилища белобородый Конахальг собрал стариков, женщин и детей на холм бога охоты Елты, чтобы помолиться за отъезжающих. Во внутренних и наружных нишах молельни вспыхнули свечи. Конахальг надел белую одежду, обнажил голову, вышел на открытое место, воздел руки к небу и воскликнул:

О верхнее божество Дяла!

О Миха нана — богиня ветров,

О богиня вьюги — Дерза нанальг,

О мать рек наших — Хи нанальга,

И Болам дяла — бог путников!

К вам поднимаем мы руки и очи свои,

Вас молим сделать благополучной дорогу братьев наших,

Идущих за семеро гор, семеро рек и морей

В далекие, неведомые нам края.

О богиня луны — Кинча,

Молим тебя: свети им ночью темною,

Как корень лесов наших бага!

О ангелы Ткамыш-Ерды!

Уберегите их своими крылами от несчастья.

Дика дяла — бог хорошего!

Не допусти козней матери

Злых богов Цолаш,

Которая вечно подстерегает бедного человека

В доме и за его стенами!

Долго еще молился жрец, а люди стояли под ореховым деревом, слушали его, обнажив головы, и набожно подхватывали: «Очи! Очи!^[28] Да-алай, да-алай!»^[29]

Долго из аула были видны на горе мерцавшие огоньки свечей. Но потом взошла золотая луна, и все померкло в ее ровном свете.

Соседи Турса еще с вечера пригнали к нему во двор своих осликов, чтобы чуть свет он мог нагрузить их и отправиться в путь к Джараху, где начиналась широкая дорога и ждала его арба с лошадью.

Еще до восхода солнца Турс навьючил животных. Доули и заплаканная Докки погнали их. А сам… Он то заходил в дом, то бродил по двору, дотрагивался до каких-то предметов, не зная зачем. Нарубил дров, снес их в дом и бросил у очага.

Гарак молча следил за ним. Турс сел к огню, подложил несколько поленьев и, когда они разгорелись, встал, выпил ковш воды, снял со стены чондыр и сказал:

— Огонь отцов никогда не должен погаснуть. Ты не покидай этих мест. А я, как обживусь, пришлю тебе денег на шесть коров. Выкупишь у Гойтемировых землю… Тогда, может быть, и встретимся… С соседями живи мирно. Пошли. — И, засунув смычок за пояс, он пошел со двора.

На окраине аула его поджидали односельчане.

— Не уходил бы! — искренне сказал Пхарказ. — Я отдал бы тебе полпашни. Не зря, при людях говорю!

Но Турс покачал головой:

— Камень, который тронулся с горы, остановится только на дне ущелья! Не сокрушайтесь. Я ухожу по воле Аллаха, и, может быть, вам тоже придется последовать за мной.

Он хотел здесь же распрощаться с ними, но люди пошли за ним до конца аульской земли.

Поравнявшись с тем местом, где еще недавно был клочок его пашни, Турс остановился и, поглядев на него, громко, с надрывом воскликнул:

— Есть еще у меня здесь земля!..

Он вырвал с корнем росшую у тропинки молоденькую сосну и направился с ней на вершину скалы Сеска-Солсы. Кинжалом выкопав ямку, посадил деревцо в центре каменной глыбы, куда тысячелетиями ветер по песчинке переносил землю, и спустился вниз.

— Пусть растет. И может быть, кто-нибудь в жаркий летний день найдет прохладу в его тени. Он не будет знать о нас, которые сегодня проходили здесь, как мы не знаем, зачем упал сюда этот камень и закрыл от меня навеки так много земли!..

Расставаясь с Турсом, горцы обнимали его. Пхарказ, прощаясь, ободряюще похлопал соседа по спине. А на лице у Турса застыла улыбка, как оскал подбитого зверя.

— Остающимся — да будет хорошо! — прохрипел он.

— Да будет благополучна ваша дорога!..

Яркое солнце освещало удаляющихся братьев. Жители аула остались на крайней полоске своей земли. А с вершины горы вниз, снизу на другую вершину, от башни к башне уже неслась, обгоняя путников, печальная весть.

— Турсе вы-шел!..

— Слы-шу-у!..

— Вы-шел!..

— Вы-шел!..

Братья шагали быстро, разогрелись, повеселели. Вскоре они догнали жен и пошли все вместе. Услышав о том, что Туре вышел, горцы выбегали проститься с ним. Кто жил поближе, выходил на тропу, обнимал его. Кто дальше — поднимался на свою вершинку. И тогда оттуда доносилось:

— Бла-го-по-лу-чи-я! Пу-ти!

И Турс, помахав чондыром, кричал в ответ:

— Дай ва-а-м Бог!..

Его охватило непонятное возбуждение. Он словно впервые увидел свои аулы, ущелья, их красоту, весну, которая покрывала леса и горы нежной дымкой зелени… И на этом фоне пробуждающейся жизни вдруг, как сухой скелет, появилась на скале одинокая башня замка Ольгетты. Мрачно смотрела она на путников черными глазницами окон. Змейкой вилась к ее подножию едва заметная, заброшенная тропа. Турс сразу потускнел, помрачнел. Заметив усталость женщин, он велел сесть и отдохнуть.

— Вот оно, гнездо Тантала. Это он заставил наших дедов уплатить Гойтемировым за смерть Тешала землей и получил от них за свой суд вот эту скалу. Он сам, на своих плечах, таскал туда камни. Сам строил башню. Неведомо откуда привез Тантал свою семью. Был у него единственный сын Бий. Народ боялся Тантала, его ума, его силы, и он косил чужие луга, запахивал земли слабых. А когда умер, собрались люди и не дали его сыну земли даже на то, чтобы похоронить труп отца. Закопал Бий Гантала во дворе замка и наутро исчез вместе с семьей. — Турс помолчал. — Говорят, каждый год, весной, в ночь после первой пахоты, на башню поднимается мертвый Тантал и зовет Бия. Он требует чтоб Бий пахал. Но вместо сына Танталу из леса отвечает Ешиб^[30]:

«Люди не дали тебе могилы, а сына лишили горы…» И клянет Тантал людей, пока не погаснет последняя звезда. А потом уходит и снова ложится в свои камни. Страшное место. Говорят, те, кому случалось в такую ночь проходить мимо башни, становились безумными. Если б не этот человек, может быть, и мне не пришлось бы уезжать сегодня…

Проклятая башня!..

С суеверным страхом уходили Гарак и женщины от мрачных стен замка, а вокруг на землю наступала цветущая весна. Приближался месяц богини плодородия — Тушоли^[31]. Уже прилетела и бегала по траве ее священная курочка — удод. Вот и сейчас пронеслась она мимо, вспархивая полосатыми крылышками, словно ныряя в траву, остренькая, как веретено. Около Горы Воздуха — Мохте — стоял храм. Каждый из путников нагнулся и бросил по три щепотки земли в его сторону.

— Да будет весна хорошей!..

Справа внизу показались руины аула Эбан, разрушенного войсками царского генерала Абхазова, когда Турсу было еще лет пятнадцать. Турс еще раз посмотрел на горы. Вон древний аул Кербете^[32], под ним многопашенные аулы Арзи^[33], Ляжг, вон в лесу Бейни^[34], над ним, на Столовой горе, маленькой точкой виден храм Мятт-села^[35]… Все это — страна отцов, древняя колыбель народа… Увидит ли он ее когда-нибудь? Турс резко отвернулся и зашагал вперед, в Джарах, где кончалось ущелье реки Амар-хи^[36] и начиналась долина Терека.

Джараховцы давно уже поджидали Турса. Около башни толпились родственники, знакомые. Они освободили осликов от вьюков. Каждый из них старался чем-нибудь услужить. Его мухортый конек был уже накормлен, напоен и запряжен в арбу. Хомут, седелку, чересседельник, вожжи — все принесли, подарили люди. Проверили каждый ремешок. В последний момент уже груженую арбу миром приподняли и смазали ось салом, а запасную так же дружно подсунули под скарб.

Когда все было готово, Гарак взял коня под уздцы и тронул с горы.

— А где же Гойтемир?

— Его надо бы подождать! — раздались голоса.

— Дождемся его внизу, на Военно-Грузинской дороге. Так и решили.

Турс шел, окруженный толпой мужчин. Доули с женщинами шла позади. Идти под уклон было легко, и толпа двигалась быстро.

В ауле Озьми мальчишки, высланные с утра на главный тракт прибежали сказать, что партия из Бурув до сих пор не появилась.

Еще когда вышли из дому, Доули почувствовала себя плохо. Но сказать об этом она не могла. Боялась, как бы Турс не подумал, что она умышленно хочет задержать отъезд. Ведь прошлой ночью, когда Доули сказала, что в месяце Тушоли у нее могут начаться роды, он только засмеялся:

— Бабы вы, ничего не знаете! Месяц! Да за месяц на арбе можно в Мекку съездить! А земля турецкая — вот она, за горой! Говорят, мы за десять дней там будем!

Доули не знала, так это или нет. Она никогда в жизни не была нигде даже на расстоянии езды в двое суток.

И вот она шла со всеми мимо последнего на их пути ингушского аула и знала, что если действительно это началось, то ей придется худо. Роды могли наступить там, где не сыскать никакой помощи. Спустились до поймы Терека. И тут Доули не выдержала, сошла с дороги в сторону, потащила за собой Докки, и остановилась за огромным валуном.

— Началось? — испуганно спросила ее Докки.

Доули виновато улыбнулась.

Гарак вывел арбу на Тифлисскую дорогу и остановился. Провожавшие женщины шептались в сторонке. К арбе подошла Докки и молча вытянула из вещей циновку. Она успела взглянуть на мужа, и тот понял ее, едва сдержал радостную улыбку. Никто — ни брат, ни родные, ни соседи — не смогли отговорить Турса ехать. И вот сама собой появилась причина, которая наверняка вынудит его отказаться от принятого решения.

Одна из женщин отвязала от арбы деревянное ведро и побежала к Тереку. Нескольких девчушек бабы зачем-то послали наверх, в аул.

Мужчины, поняв, что происходит, как ни в чем не бывало продолжали свои разговоры.

— Удивительно, когда у человека вся земля его под буркой, тогда на него и наводнение и злые духи — все наваливается! — говорил один.

— Да, — поддержал его другой. — Если ударить палкой по корове, так она только хвостом отмахнется, а ударишь мышь — из нее весь воздух выйдет! У кого земли много — тому ничего! В одном месте наводнение, в пяти других — урожаи…

Турс слушал их, а сам думал: «Почему не видно партии? Где задерживается Гойтемир? Что делать, если Доули сейчас родит?»

Осторожно приблизился Гарак и что-то шепнул ему на ухо. Турс отошел в сторону, достал из-за пояса кремневый пистолет и выстрелил в воздух. Только он один, отец будущего ребенка, мог сейчас помочь его матери и отпугнуть злые силы. Это знали все.

— Правильно! Их, илбызов этих, если не разогнать, они сразу все возьмут в свои руки! — похвалил один из мужчин. — И быстро порчу наведут!

Перезарядив пистолет, Турс вернулся к провожатым. Немного погодя от женщин прибежала девочка.

— Кому объявить весть? — закричала она.

— Ему! — указали ей на Турса.

Мальчик, — закричала счастливая вестница.

И смелый Турс неожиданно растерялся. Гарак достал из кармана серебряный рубль, который собирался отдать брату в дорогу, и подарил его девочке. У него мгновенно мелькнула мысль, что Турсу теперь этот рубль не понадобится, потому что он уже никуда не поедет.

— Вот это подарок! — раздались возгласы.

— Пусть сын будет вам на счастье! — поздравляли люди Турса. — Но куда же вы с ним теперь поедете?..

Подошли женщины и тоже стали просить Турса отложить поездку хоть на несколько дней.

— Ведь в таком пути человеку тяжело самому, а тут еще с ребенком! Солнце, дождь, а совсем в горы заедете — там и снегом посыпет!

Турс задумался. Как долго ждал он сына. Втайне мечтал о нем, не признаваясь даже жене, чтоб черти не подслушали. И вот все Бог дал, как он хотел. Что же делать?.. Ведь действительно, можно поехать со следующей партией. Будут же, наверно, еще мухаджиры.

«А где сеять?.. А слово твое?..» — поднимался в нем другой голос.

Все эти мысли прервал крик мальчика, сторожившего на бугре.

— Едут! Алей-лей!^[37] Конца не видно!

И раздумье Турса снесло, как рой мошкары ветром.

— Нет. Решение менять не буду, — сурово ответил он. — У мужчины должна быть одна голова.

Он с волнением глядел на дорогу.

— Это слово верное, — согласился старик из рода Чуры, племянник Эги. — Но здесь такое положение… Словом, тебя не упрекнут в слабости…

— Чью же землю вам падишах обещал? — сиплым голосом спросил у Турса другой горец. — Нет же ничейной земли на свете! Я ее всю исходил! Был и в Черкесии, и у осетин, видел чеченскую жизнь, жизнь кумыков — всюду одно: на каждом клочке хозяин! А раз у земли есть хозяин — никто тебе ее не отдаст.

— Султан даст. У него хватит на всех! — убежденно ответил Турс.

— Поверю, когда сам увижу! — упрямо возразил горец.

А вереница подвод приближалась к джараховцам. Впереди на коне — офицер партии. За ним охрана — несколько казаков, потом арбы, огромные мажары с плетеными боками, навьюченные верблюды, мулы, ослики… Все это вперемешку ползло длинным серым пыльным облаком. Рядом с арбами дети гнали баранов, коз, телят. Редко у кого за подводой шла на привязи корова. Между колесами понуро шагали мохнатые овчарки. Обоз двигался мимо, а пораженные ингуши молчали. Наконец-то все, о чем говорили с Турсом и порой говорили с какой-то легкостью, встало перед ними удручающей действительностью. Вот они, эти мухаджиры, которые добровольно покидают родные очаги и идут в заморские дали. И чем больше джараховцы всматривались в их лица, тем яснее видели в них себя.

В кибитках женщины, покрытые платками из домотканой дерюги. Они с завистью глядят на остающихся джараховцев. У них на руках малыши, кто гол, кто в рубашонке. Вокруг подвод — пешие мужчины. Одни ведут упряжки, другие просто шагают рядом. Подводы перегружены. Кто знает, сколько им так шагать и все ли дойдут до конца. Ведь это началась у людей целая жизнь на колесах…

Повозки шли одна за другой без промежутков.

Офицера, который проехал впереди, Турс узнал сразу. Это был тот самый молодой человек, который свел его и Гойтемира с Мусой. Но он искал среди проходивших Хамбора. Люди двигались, а того все не было. Недалеко от места, где стояли джараховцы, вверх по Тереку начинался подъем. Мужчины партии встали на подъеме по бокам дороги и, когда подходили подводы, подхватывали их за колеса, за оглобли и, подталкивая, провожали до самого верха. Потом спускались вниз за следующей. Это было нелегко. Они обливались потом, но делали свое тяжелое дело дружно. Слышались возгласы погонщиков. В этой работе от взрослых не отставали и подростки.

— Пошли! — закричал ингуш с сипловатым голосом, и джараховцы кинулись на помощь.

Когда, втащив подводу наверх, они оставляли ее, чтобы спуститься за следующей, из кибиток раздавались голоса женщин:

— Да отблагодарит вас Господь!

— Прощайте, братья! Дай Бог нам счастья!

И в этих надрывных женских голосах, в этих пожеланиях, произносимых с болью в сердце, слышалось такое отчаяние и такая тоска по всему оставленному дома, что суровые горцы Джараха сдвигали папахи на глаза и скорее сбегали вниз, чтобы скрыть в работе глубокое волнение. Они снова хватались за арбы, и те надсадно, как живые, скрипели деревянными колесами.

Наконец Турс и Хамбор увидели друг друга. Хамбор свернул свою арбу с дороги и поставил рядом с арбой Турса. Они обнялись как старые друзья.

— А я думал, что ты так: поговорил — и только! — сказал взволнованный встречей Хамбор. — Теперь мы с тобой не расстанемся!

А Турс в душе все еще колебался: ехать или отложить поездку. Очень страшно было за маленького и нездоровую жену. И если б не Хамбор, может быть, ему легче было бы принять решение. А может, сказать новому другу? Может, предложить и ему остаться здесь на месяц?

В это время на дороге из Джараха к Тереку показался верховой. Он ехал быстро, торопился. Ингуши сразу узнали лошадь под всадником. Это был известный в горах иноходец Гойтемира. Потом узнали и всадника — родственника старшины. Подъехав, тот соскочил с коня. Люди окружили его.

— Меня послал Гойтемир, — сказал он, едва переводя дыхание, словно бежал. — Он не может ехать. У него нездорова жена… Сын родился!

Люди переглянулись.

— Сыну Гойтемира дай Бог счастья! Но я по носу его отца, который больше похож на земляную грушу, чем на настоящий нос, еще третьего дня понял, что он зря решил ехать, не спросив совета у жены! — злобно сказал Хамбор, не обращаясь ни к кому.

Кто ты? Я не знаю тебя, старик, но если твой рот не способен говорить иное, я заткну его! — гневно ответил Хамбору родич Гойтемира и, положив руку на кинжал, направился к нему.

Но народ зашумел, кто-то схватил его и отвел в сторону. А Хамбор, не обращая внимания на угрозу, продолжал:

— У меня тоже есть жена. Она больна и скоро умрет. Мы увидимся с нею, если даст Аллах, только на том свете. Наши два сына, которые бились с гяурами на стороне имама, уже там… Но я иду. Кто кому служит! Кто Аллаху, а кто царю и жене…

Турс слушал его и испытывал чувство стыда за свои сомнения.

— Посторонись! Посторонись! — раздался крик.

По дороге скакали два кавалериста. Подводы с трудом сворачивали к обочине. За кавалеристами мчался с грохотом рыдван, запряженный четверкой. За ним скакало еще двое верховых. Заметив их еще издали, офицер из головы партии вернулся назад, навстречу рыдвану, который перед подъемом сбавил ход. Военный, находившийся в рыдване, встал.

— Салам алейкум, Хамбор! Салам алейкум, Турс! — обратился он к горцам.

И те с удивлением узнали самого Мусу.

— Во алейкум салам! — ответили они в один голос, до глубины души польщенные тем, что он запомнил их имена и заметил в этой массе людей.

— Ты с нами? До конца? — закричал Хамбор. Переводчик, сидевший рядом с кучером, перевел.

— Когда все мусульмане, желающие выехать из России, выедут, я последним, волею Аллаха, покину эту страну и навсегда присоединюсь к вам, братья мусульмане! — торжественно прокричал в ответ генерал.

Он несколько раз приподнял фуражку над головой в знак приветствия и опустился на сиденье. Офицер партии поехал рядом. Перебрасываясь фразами, они двигались рысью, обдавая переселенцев серой пылью.

Мимо Джараховского ущелья проходили последние подводы. Гараку не верилось, что Турс вот так же сейчас уйдет. Он с надеждой смотрел на него, ожидая последнего слова, и Турс понял это. Пришло время или ехать, или остаться.

— Люди, — сказал он, — нам пора в дорогу, как вам в борозду. Жена и сын пока останутся с вами… Но прежде чем уехать, я обязан выполнить свой долг. Снимите с арбы мешок с ячменем и овцу! — крикнул он молодым людям.

— Зачем?! Тебе овца пригодится на племя!

— Мы это сделаем сами! — поняв его намерение, закричали родственники.

Но Турс не слушал их. Когда к нему подвели овцу, он сказал:

— У меня родился сын. И я хочу отблагодарить того, кто дал эту жизнь!

Он снял с себя черкеску, расстелил ее на молодой траве и попросил подойти к нему самого старшего джараховца. Взяв у него посох, он положил его на черкеску, засыпал зерном и отдал это зерно старику.

— Ты по всем правилам! Ну, дай Бог сыну изобилия, — пожелал старик Турсу, пересыпая в полу черкески зерно, покрывшее посох.

— Турс! Как жаль, что на этот раз у тебя не родилась девочка! — засмеялся все тот же горец с сиплым голосом. — Ведь тебе пришлось бы засыпать посох зерном, поставив его! Вот тогда бы ты никуда не уехал! Куда же в путь без хлеба!

В народе засмеялись.

— Братья, я вижу, как вам не хочется расставаться, со мной. Но камни не пашут. У нас если один брат сыт — второй голоден. Если есть земля у отца, то ему нечем наделить сына… Кому не известно, что дождь в родном краю — масло, а солнце — целебное лекарство! Но об этом не стоит говорить… Сын родился за одним из камней, которые бросали друг в друга наш богатырь Калой-Кант и его враг кабардинский князь. Так пусть тому, который, впервые открыв глаза, увидел над собой не отчий кров, а голубое небо и этот камень, будет имя — Калой! — С этими словами Турс зарезал жертвенную овцу…

Когда арбы Хамбора и Турса тронулись, из-за валуна появилась Доули. В ней, казалось, не было ни кровинки. Низко натянув на глаза темный платок, под которым она несла маленького Калоя, она неверной походкой пошла за арбами.

Турс остановился.

— Ты что? — спросил он ее тихо, когда она приблизилась.

— Иду, — едва ответила Доули, не поднимая глаз.

— Но ты не сможешь. Путь далек, — прошептал Турс.

— Я буду с тобой…

— А он? Он может погибнуть!

— И ты можешь погибнуть. А он всего лишь твой сын…

Турс на мгновение задумался, потом громко, так, чтобы слышали все, сказал:

— Нет. Он не только мой сын, он сын моего рода!

Гарак, увидев, замешательство брата, подбежал к нему.

— Не уходи! — вырвалось у него. — Ведь нас только двое!.. Если надо будет, я наймусь к людям… я милостыню пойду просить!..

Хамбор стоял в стороне и выжидающе смотрел. Он все понимал. Совсем недавно он сам пережил такое. Но для него это уже был вчерашний прожитый день.

— Я остаюсь один, как палец!.. — Гарак опустил голову.

— Дай! — крикнул тогда Турс жене и принял из ее дрожащих рук живой комочек в тряпице, который исчез в его руках.

— Гарак! — сказал он громко, обводя всех взглядом. Казалось, что смотрит он на людей серым бельмом. И им стало жутко.

— Люди! — воскликнул Турс. — Свидетель Бог, свидетели вы! Пусть никто не думает, что я все хорошее ищу для себя. Пусть Гарак не будет одиноким… Я отдаю ему Калоя. Я отдаю ему мое сердце, которое бьется в нем, — и Туре высоко поднял сына, — оно остается с вами, здесь, на этой земле!.. — с этими словами он передал Калоя брату, и арбы тронулись.

С последним поворотом скрылся из виду Хамбор, а за ним — большой босоногий Туре и едва живая Доули.

Долго стоял онемевший Гарак с ребенком на руках и ничего не видящими глазами смотрел на опустевшую дорогу…

Далеко за полдень подводы достигли реки Кистинки. Здесь, на берегах белого потока, широко разбежавшегося по черной пойме дробленых камней, сделали привал. Час спустя партия снова втянулась в ущелье и поползла вверх. Мужчины задержались у воды. Они припадали к ней и жадно ловили холодные струи, прибежавшие сюда из-под ледниковой вершины Ахкарой-Лома^[38], чтобы проститься со своими. Напившись последний раз из родной реки, люди набивали газыри родной землей, которая для ингушей, орштхоевцев и чеченцев кончалась здесь, на границе с Грузией.

Опустели серые громады гор, на которых, вцепившись корнями в расщелины скал, стояли редкие сосны. О чем-то шумел Терек. Кипела Кистинка. Мрачно смотрели вслед уходившим горцам руины замка царицы Тамары.