Афоризмы по иностранным источникам. М., 1985.

Вовенарг Л. К. Размышления и максимы. Л., 1988.

Гете И. В. Избранные философские произведения. М, 1964.

Гомес де ла Серна Р. Избранное. М., 1983.

Грасиан Б. Карманный оракул. Критикон. М., 1984

Жемчужины мысли. Минск, 1987.

Ларошфуко Ф., Паскаль Б., Лабрюйер Ж.

Ницше Ф. Соч. М., 1990. Т. 1-2.

Федоренко Н. Т., Сокольская Л. И. Афористика. М., 1990.

Шоу Б. Афоризмы. Кишинёв, 1985.

Эсалнек А. Я. Внутрижанровая типология и пути её изучения. М., 1985.

Глава II

Исповедь

Философский жанр исповеди столь же привлекателен и интересен, сколь трудноопределим. Трудноопределим в том смысле, что с неиз­бежностью отсылает к двум проблемам. Первая проблема - размытость и неустойчивость самого понятия исповеди. Исповедь, зафик­сированная в религиозном сознании как таинство покаяния, и испо­ведь как феномен культуры, исповедь как выражение индивидуального опыта и исповедь как жанр философии и литературы - далеко не одно и то же. Вторая проблема - специфичность исповеди, ее отличие от других философских жанров. Именно с этими проблемами мы сталкиваемся при попытке объяснить явную привлекатель­ность исповеди с точки зрения философского жанра. Особое значе­ние приобретает вопрос об истоках исповедальности как таковой. Каким образом исповедь соотносится с бытием человека, его пре­дельными и глубинными основаниями? Какова роль исповедального слова в культуре? Каков философский смысл исповеди? Без ответа на эти вопросы невозможно уловить жанровую специфичность испо­веди.

Первоначально само понятие исповеди было прочно укоренено в христианстве и христианской культуре. Причем исповедь понима­лась как одно из таинств: раскрытие верующим своих грехов священнику и получение от него прощения («отпущения грехов») име­нем Христа. Фактически исповедь отождествлялась с покаянием. Это, безусловно, наложило отпечаток на все последующее развитие представлений об исповеди, в том числе и как философском жанре. Весь­ма примечателен тот факт, что исповедь почти не исследовалась как с позиций светской культуры, таки в рамках религиозных христианских представлений. Не говоря уже о том, что имеется явный недостаток исследований исповеди с точки зрения ее самобытности и уникальности именно как философского жанра. Зачастую в христианской литературе понятия «исповедь» и «покаяние» совершенно не различаются. Как верно замечает М. С. Уваров, «иногда авторы просто отсылают нас от слова «исповедь» к слову «покаяние» как к синониму, а иногда отсутствует и такая ссылка, хотя родственные термины («исповедание», «исповедник») разъясняются и комментируются»¹. В этой связи необходимо отметить, что христианское тол­кование исповеди далеко не единственно возможное. Безусловно, в исповеди момент покаяния играет огромную роль, однако опыт и примеры исповедальности показали и показывают, что одним пока­янием и раскаянием исповедь не исчерпывается. Уже у Августина, чью «Исповедь» можно рассматривать в качестве первого образца философского аспекта исповедальности, мы находим, помимо пафо­са покаяния перед Богом, линии судеб культуры, выраженные в тек­сте и переплетающиеся с линиями жизни и духовного пути автора. Здесь «линия жизни исповедующегося - как связующая грань «уз­ловых точек» культуры»². Кроме того, исповедь всегда предельно искренна, в ней задействуются высшие потенции сознания, она ста­новится раскаянием перед самим собой. В этом смысле исповедь яв­ляется своего рода самосознанием культуры, а исповедальное слово провидит «порядок и строй, лад и гармонию культуры»³. Тема испо­веди постоянно присутствует в культуре, подобно тому, как в созна­нии и в душе человека постоянно присутствует потребность и воз­можность самоочищения, покаяния и познания самых глубоких и фундаментальных внутренних оснований. Исповедь, таким образом, уникальное явление, рождающееся на пересечении двух линий: ли­нии духовной культуры и линии жизни исповедующегося.

В акте исповеди раскрывается самая сокрытая, самая потаенная человеческая суть. Шаг за шагом снимается все наносное, что скры­вает подлинное «Я» человека, тот внутренний стержень, который формирует весь внутренний мир личности. Иначе и невозможна ис­поведь. Поэтому нельзя согласиться с Л. М. Баткиным и его трактов­кой истоков «Исповеди» блаженного Августина⁴. Несмотря на то, что для Августина все люди равны перед Господом, и именно по этой причине мы, читающие «Исповедь», узнаем и познаем в ней себя, - ­это только указывает на ярчайшую, животрепещущую индивидуаль­ность автора, так как только мощная индивидуальность способна задевать тончайшие струны души. Исповедь всегда есть глубокий внутренний порыв, попытка проникнуть в подлинный смысл своих чувств, стремлений, действий, желаний, идеалов. А этот подлинный смысл всегда скрыт от посторонних глаз. Но вся сложность еще и в том, что он сокрыт и для глаз своих. И потому исповедь так желанна и одновременно мучительна и болезненна: человеку тяжело загля­нуть внутрь себя, ему всегда, или почти всегда, хочется быть лучше, достойнее. Он хочет приписать себе желаемый «подлинный смысл», а глубоко внутри всегда томится постоянная потребность в обрете­нии истинного, по-настоящему подлинного смысла, незамаскированного и незаретушированного. Отсюда и постоянная потребность в исповеди, во вскрытии своей внутренней сути. В исповеди происходит двойное погружение в глубь себя. В ней происходит, пользуясь христианской терминологией, таинство обретения себя самого во имя будущей жизни; так как именно перед лицом будущего человеку так необходимо обретение своих предельных внутренних оснований. Но обретение это происходит в ходе постоянного диалога с самим со­бой, с другими, с Богом. Именно эта потребность в диалоге, в сопос­тавлении себя с другим является одним из основных импульсов испо­веди.

Исповедь всегда повествовательна и автобиографична. В ней на­ряду с внутренним диалогом присутствует и монолог. Человек в ней выступает как рассказчик, повествователь своей жизни, судьбы, де­яний. Но повествует он не просто о событиях своей жизни, а о глубо­ко личных духовных поисках. Исповедь - это всегда история ста­новления духа. История драматичная, а иногда и трагичная. Испо­ведь проговаривается в словах. В этом нам также видится характер­ная особенность исповеди как жанра. Человек испытывает мучитель­ную потребность высказаться, проговорить свою жизнь заново. Сло­во здесь выступает в качестве животворящей силы, оно заставляет встать в позицию говорящего о самом себе, а значит, найти в себе новые жизненные силы, обрести себя нового. Кроме того, слово ска­занное - есть слово реализованное. Исповедь - своего рода акт преодоления страха перед словом, сказанном о самом себе, правди­вым словом, срывающим все завесы с подлинной внутренней сути человека. Слово исповедальное это реализация истинного чело­веческого «Я».

Еще один немаловажный момент для исповеди, это ее связь со знанием и познанием. В исповеди человек осмысляет некое знание о себе самом, тайное, сокровенное знание и вместе с тем, проговари­вая это знание, заново переживая свою жизнь, познает, обретает но­вое знание. Исповедь, таким образом, это и познание. Познание себя через себя, познание своего прошлого, будущего и настоящего. Не случайно поэтому и то, что исповеди пишутся в переломные момен­ты, как для самого человека, так и для целых эпох. На переломном этапе жизни и истории очень важно совершить переоценку всех са­мых сокровенных смыслов, исповедоваться, понять и познать свое предназначение перед лицом неведомого грядущего.

Исповедь тесно сопряжена с покаянием. Иногда даже выступает в роли синонима покаяния. Действительно, покаяние - лейтмотив лю­бой исповеди. Оно неизбежно, так как если человек совершает испо­ведь, то он заведомо обречен на обнажение себя подлинного. Путь к самоуспокоению и самоувещеванию отрезан и отвергнут человеком, а значит, совершается покаяние, совершается исповедь. Истоки ис­поведи, истоки покаяния находятся в сфере неких абсолютных на­чал индивидуального бытия человека и обусловлены этими абсо­лютными началами. Эта особенность выводит исповедь из ряда про­чих философских жанров и вообще способов философствования.

Таковы, на наш взгляд, некоторые особенности исповеди, опре­деляющие ее уникальность в качестве философского жанра. Но для того, чтобы понять, почему философ приходит к мысли о написании исповеди; необходимо обратиться к конкретным примерам. Среди таких примеров наиболее яркие - исповеди Ж.-Ж. Руссо, Августина Блаженного, Л. Н. Толстого.

Для Августина, чья «Исповедь» самая ранняя по времени напи­сания среди всех трех, главной предпосылкой для исповеди является поиск путей единения с Богом, обретение подлинной веры, в которой для Августина сосредоточены все смыслы его индивидуального бы­тия и бытия всеобщего: «Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам»⁵. Авгу­стин обращается к Богу за утешением. Утешением за грехи, которые совершались им на протяжении всей жизни. Он еще раз, заново про­живает свою жизнь, дабы найти Бога там, где отклонялся от истинно­го пути и грешил. «Что хочу я сказать, Господи, Боже мой'? -толь­ко, что я не знаю, откуда я пришел сюда, в эту - сказать ли - мерт­вую жизнь или живую смерть? Не знаю», так говорит Августин в первой книге своей «Исповеди». Вся «Исповедь» Августина - это своеобразный поиск ответа на этот вопрос, но уже с предзаданным ответом. Для Августина и для читателей ясно, что начало всех начал и конец всех концов - это Бог, абсолютное начало. Смысл же испо­веди - найти Бога в глубинных, смыслообразующих основаниях собственной личности. Впрочем, найти Бога или вместить в себя -­ для Августина этот вопрос остается без четкого ответа. Так или ина­че, но за всем этим стоит одна потребность - утвердиться в соб­ственной вере, исповедаться, покаяться, обрести Бога и идти по пути, ведущему к вечному единству с Богом.

Для Руссо потребность в исповеди - это потребность показать другим людям одного человека во всей правде его природы. Этим человеком он пожелал видеть себя. Причём для него важна именно правда, какой бы она ни была. Исповедь - это итог всей жизни Руссо. Только правда, высказанная о самом себе, способна дать оцен­ку самой личности исповедующегося и тому, что предопределило становление этой личности. «Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь»⁶. Оценка эта важна и необходима в первую очередь самому автору, несмотря на отсылки к мнениям дру­гих людей: «Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях»⁷. Руссо посредством прав­ды исповеди хочет утвердиться в собственной самооценке, в своих внутренних основаниях. Исповедуясь, он признается самому себе в собственных ошибках и, следовательно, находит силы для поиска и утверждения истинных основ своей жизни и индивидуального бытия.

«Исповедь» Л. Н. Толстого очень своеобразна и несет на себе яв­ственный отпечаток личности своего творца. Для Толстого извеч­ной и одной из самых главных проблем была проблема должного отношения к Богу⁸. Эта проблема отразилась и в его «Исповеди». Толстой, говоря о своем тернистом и мучительном пути духовного становления, постоянно создает напряжение между должным отно­шением к Богу и тем, как далека та жизнь, которой он живет, от этого должного отношения. «Исповедь» Толстого выросла из незакончен­ной главы большого религиозно-философского сочинения. Поэтому главный мотив исповеди Толстого - попытка объяснить то, как дол­жно человеку, преодолевая собственную слабость, подниматься до уровня божественных истин. Толстому важно было показать это на собственном примере, чтобы самому еще раз удостовериться в пра­вильности выбранного им пути, в очередной раз предстать перед судом собственной совести, принести на алтарь веры перипетии соб­ственных духовных исканий.

Таким образом, во всех трех исповедях мы видим различные от­правные точки: для Августина это Бог, для Руссо - правда жизни, для Толстого - должное отношение к Богу. Однако общий смысл исповедей заключается в том, что в них раскрываются самые тай­ные, самые сокровенные страницы жизни человека. Другими слова­ми, различие исповедей определяются различием тех отправных то­чек, с которыми эти тайные, глубинные переживания соотносятся. Исходя из этого, специфичность исповеди как жанра состоит еще и в том, что отправные точки являются для авторов абсолютными цен­ностями. Именно поэтому исповеди пишутся предельно откровенно, и в них все самые высокие потенции человеческого сознания работа­ют с предельным, почти абсолютным напряжением. Отправная точ­ка в исповеди (например, Правда у Руссо) в качестве абсолютной ценности требует такого же абсолютного статуса и от конечной точ­ки. Говоря точнее, эти точки совпадают. Исповедь, таким образом, - это круг восхождения от абсолюта к абсолюту, и на пути этого вос­хождения человеку открываются бездны и вершины собственного бытия.

Говоря об исповеди как о философском жанре, следует определить границы этого жанра, а также отметить ряд стилистических особенностей. К таким особенностям нужно отнести, прежде всего, ав­тобиографичность исповеди. Однако автобиографичность характер­на и для других образцов философской прозы. В частности, можно вспомнить «Самопознание» Н. А. Бердяева, которое также посвяще­но опыту духовного, философско-мировоззренческого становления автора. Сам Бердяев пишет, что «моя память о моей жизни и моем пути будет сознательно активной, то есть будет творческим усилием моей мысли, моего познания сегодняшнего дня. Между фактами моей жизни и книгой о них будет лежать акт познания сегодняшнего дня»⁹. Именно этот акт познания, как нам кажется, и отличает самопозна­ние от исповеди. Самопознание имеет другую отправную точку, оно рационализировано и определено ценностью творческого акта по­стижения глубин становления личности автора. Исповедь же не подразумевает рационального творческого акта познания. Она есть акт откровения, раскрытия своей внутренней сути во всей правде чувств и переживаний. Хотя и исповедь, безусловно, не лишена по­знавательного аспекта и ценности с точки зрения осмысления сегодняшнего дня. Исповедь по сути своей онтологична, в ней происходит финальное «оформление» смыслов индивидуального бытия челове­ка. Самопознание, в свою очередь, гносеологично. Оно исходит из стремлении познать, проникнуть в эти смыслы и, говоря словами Бердяева, "есть творческий акт, совершаемый в мгновении настояще­го»¹⁰.

Элементы исповедальности мы можем найти и у В. В. Розанова в «единенном». То, что сам автор называет «восклицаниями, вздо­хами, полумыслями и получувствами», местами очень напоминают исповедь. Тем более что адресованы они не читателям, а самому себе. Разговор с самим собой, точнее схватывание своих пережива­ний, ощущений настоящего момента. Можно сказать, что Розанов - ­первооткрыватель нового жанра, жанра, в котором представлен по­ток чувственности, неоформленных мыслей, первичных впечатлений жизни, иногда смутных, а иногда и очень ярких. Что же придает это­му разрозненному потоку черты исповедального слова? Прежде всего, интимный, происходящий глубоко внутри себя процесс открытия новых смыслов собственного индивидуального бытия. Во-вторых, адресованность этих переживаний, выраженных в коротких, отры­вочных записях, самому себе. В «Уединенном» Розанов попросту стремится успеть за жизнью собственной души, по существу, без вся­кой цели, без преднамерения и без переработки¹¹. В то же время розановский жанр существенно отличается от исповеди. В нем наличе­ствуют только лишь элементы исповедальности, однако нет той цель­ности, глубины раскрытия личности, которую мы находим в испове­ди. Жанр исповеди не может ограничиваться лишь мимолетными, эмоциональными впечатлениями о себе и об окружающей действительности. Исповедь требует включения всех внутренних резерва личности. Исходя из полноты своего онтологического статуса для исповедующегося, исповедь фиксирует перипетии жизненного пути той же полнотой оснований и средств выражения. Этой-то полноте мы и не находим у Розанова.

Своеобразное переплетение жанров присутствует у еще одного гиганта русской философии - священника П. А. Флоренского. «Стол и утверждение истины» представляет собой непревзойденный образец православной теодицеи, а по жанру его можно соотносить и апологией, и с трактатом, и с исповедью. Действительно, то обстоятельство, что произведение задумывалось как теодицея, придает ем жанровый характер апологии, а целенаправленность и наукообразие роднят его с трактатом. В то же время, произведение можно соотносить и с исповедью. «Столп и утверждение истины» - труд глубоко личный и является плодом напряжённой духовной жизни автор. Об этом в письме к В. А. Кожевникову пишет и сам Флоренский: «Лирика «Столпа»… - нечто хрупкое и интимно-личное, уединенное»¹². Стоит заметить, что «Столп и утверждение истины» прошел четыре редакции. И причиной тому послужила авторская трудность выражения и изложения. С одной стороны, книга должна была выглядеть как целостное научно-богословское сочинение с учетом всей строгости требований, предъявляемых к подобного рода книгам. С другой стороны, авторская подоплека «Столпа» вносила исповедальную, интимно-личностную интонацию в ткань самого текста. Избегать этой подоплеки Флоренскому явно не хотелось, о чем свидетельствуют следующие его строки: «Между тем, почему я должен печататься именно таким-то шрифтом, говорить таким-то языком, употреблять термины такие-то, а не такие-то. Ни Господь, ни св. каноны церковные не требуют от меня ни шрифта, ни языка, ни терминологии философской»¹³. В этом противоречии и выявляется граница жанра исповеди и жанров апологии и трактата. Какие бы элементы исповедальности не несли в себе апология и трактат - это все ж не исповедь. У этих жанров разные мотивы и, если так можно выразиться, «поля приложения». Апология и трактат могут быть скал угодно личностны, но они имеют целью прояснение и утверждены конкретных вопросов, проблем и принципов. Они используют рационализированный, адаптированный для конкретных задач категориальный аппарат. Исповедь же свободна от всего этого, она ест выражение индивидуального бытия, потребности высказать его, вербализировать его, если угодно. В ней нет той строгости и наукообразия, но есть внутреннее духовное напряжение, покаяние и очищение в попытке обнажить и прояснить самые глубинные внутренние основания, что само по себе уже является одной из основных философских проблем.

Именно эта постановка самых фундаментальных философских проблем и делает исповедь подлинно философским жанром. На при­мере конкретной, живой личности, ее поисков и страданий, взлетов и падений, трагедия и величие человека наблюдаются особенно ярко. Человек в исповеди проектирует себя будущего и настоящего, пусть даже перед лицом смерти, через себя прошлого. Через познание себя человек познает мир. В этом - неповторимость и уникальность ис­поведи как философского жанра. Благодаря этой уникальности жанр исповеди в ХХ веке не исчерпал себя. И вряд ли когда-нибудь исчер­пает.