Чаплинка — только начало 5 страница

Садился — видел землю, а пока дорулил до стоянки, совсем стемнело. Торопливо выключил мотор, крикнул:

— Машину! Скорей машину. Любимова сбили!

С этой минуты в течение суток эскадрилья, потерявшая командира, не знала покоя. Машина ушла. Я как заместитель комэска обязан был остаться на КП. Не покидали командного пункта и все летчики. Доложили о случившемся генералу Ермаченкову, звонили в наземные войска района приземления Любимова. С рассвета уходили на задания, возвращаясь с которых я дважды залетал на место подбитого самолета. Но там уже никого не было.

 

 

* * *

Любимов приземлился удачно, с выпущенными шасси. Подрулил ближе к копне, чтобы удобнее разместиться, перевязать рану. Отошел от самолета и передумал — чего доброго уснешь там и не найдут. А что за ним приедут, — не сомневался, знал, как только я долечу, сразу же вышлю кого-нибудь на машине.

Он вернулся к самолету. Чтобы не истечь кровью раньше, чем его найдут, торопливо снял с реглана пояс, туго затянул им раненую ногу выше колена и лег под плоскостью крыла на спину, положив голову на парашют. Раненую ногу приподнял на колене левой. Острой боли не чувствовал. Лежал спокойно, разглядывал заклепки на обшивке центроплана. Руками механически мял на корню сухой ковыль. Прикидывал, через сколько минут вышлют с аэродрома машину, за сколько она пройдет двадцать километров по ночной степи. Скоро станет темнеть...

Послышался гул самолетов. По звуку Любимов определил, что их всего два, два "мессершмита".

Отдаленный гул вскоре перерос в нарастающий рев моторов, часто застучали пулеметы и реже, но сильней- роторные пушки. С визгом забарабанили по самолету пули и снаряды. Здоровая нога не удержала раненую, упала. Острая боль током пронзила тело. Любимов приподнялся на руках и не увидел на левой ноге бурки, и самой ноги чуть ниже коленки не было, хлестала кровь. Но сознание оставалось ясным. Он торопливо расстегнул реглан, снял ремешок от кобуры и также торопливо стал туго наматывать его выше колена, а слух осторожно следил за звуком фашистских самолетов: уйдут совсем или вернутся... Уйдут или вернутся...

 

 

* * *

Он опять лег на спину. Чтобы меньше потерять крови, положил культю на поднятое колено раненой ноги. От залива потянуло прохладой. Зашевелилось прибившееся к копне перекати-поле. У колеса зашептал колосьями ковыль...

И снова гул моторов распорол тишину. Сердце застучало гулко, гулко и где-то в висках. "Мессершмиты" развернулись. Быстро передвинулся на локтях, выглянул из-под крыла. Теперь стервятники шли в атаку с его стороны. Он схватил парашют и метнулся на четвереньках под другую плоскость крыла. Еще раз выглянул, прикинул прицельную линию и вероятное попадание и, нырнув в створ мотора, сжался комом за колесом шасси. Только он укрыл голову парашютом, как снова застучали по плоскостям, по фюзеляжу пули и снаряды, засвистели осколки. Надрывно взревели на выходе из пикирования моторы.

...Жив... Любимов руками поднял каждую ногу, пристроил на колесо. Лежа на спине, смотрел вслед удаляющимися истребителям. "Стервятники. Неужели еще...".

Они возвращались еще дважды. Потом на малой высоте скрылись.

На земле совсем стемнело. Любимов устроился насколько мог удобней, стал вслушиваться в густую темноту. Знобило. В октябре ночи в крымских степях очень холодные. А может, от потери крови и от всего пережитого? Мерзла ступня левой ноги, ступня, которой уже не было. Холод пробирал сильнее. Он плотно запахнул расстегнутый реглан. Странно — самолет не загорелся. Сколько по нему стреляли, а он не загорелся. Зажигательных у них не было что ли? Вспомнил: открыл при посадке противопожарные баллоны.

В черной, непроницаемой степи звенела тишина. Любимов дрожал от холода. Дробно стучали зубы и не было никакой возможности с ними справиться. Глаза слипались. Только бы не уснуть. Что-то долго никто не едет. Наверное блудят в темноте. Он пожалел, что оставил в кабине ракетницу. Теперь до нее не добраться. Тогда он вытащил из кобуры пистолет. В обойме восемь патронов. "Шесть выпущу, два оставлю на всякий случай". И он выстрелил из-под крыла в звездный лоскут неба. Степь не ответила. Стал считать небесные светила. Трясло все тело и зубы не унимались. Переносить это оказалось мучительней, чем тяжелые раны. Незаметно "забылся"...

Очнулся в ужасе — на него снова пикировали "Мессершмиты", много мессершмитов: красные, желтые, зеленые... Стреляли по нему свои "яки", а он один бежит по степи и негде ему укрыться. И он впервые испытал страх. Страх не перед смертью, а перед беспомощностью.

Где-то фыркнула лошадь. Любимов дал два выстрела. Вскоре услышал шаги, насторожился. Хотел громко окликнуть: "Кто идет?". А получилось совсем шепотом.

— Не стреляйте, дяденька, — услышал он мальчишечий голос. — Где вы тут?

— Ты один? — спросил Любимов. — Откуда? Мальчик ответил, предложил свою лошадь, а когда узнал, что летчик без ноги, побежал в деревню за помощью. Вскоре он вернулся с двумя красноармейцами. Те решили уложить летчика животом поперек крупа лошади. Так, мол, быстрее доберемся в лазарет санбата.

Любимов согласился. Только примостили его, лошадь кинулась задом и он упал, сильно ударился о сухую землю.

— Оставьте меня под самолетом, — попросил Любимов, - и пришлите какую-нибудь машину.

Его послушались. Но машина не пришла. Тот же мальчишка приехал с санитаром и фельдшером на подводе.

 

 

* * *

Проснулся Любимов в три часа ночи. В свете керосиновой лампы, висевшей на столбе посреди землянки, увидел у своей постели комиссара. На щеках его блестели мокрые дорожки.

-Ну, что ты, Иван, - голос Любимова был еле слышен. — Видишь, я — живой. Как ты меня нашел? — вялая улыбка тронула его вспухшие губы.

— Я тебя, Вася, и на том свете нашел бы.

Батько Ныч достал носовой платок, вытер непрошеные слезы. Он не стал рассказывать, как всю ночь колесил с техником и медсестрой по степи, трижды натыкался на разбитые и обгорелые самолеты и находил там мертвых летчиков. Один даже был в таких же белых с отворотами бурках, как у Любимова, и в реглане, и они подумали, что это он, но тот оказался из другого полка. А потом нашли возле целого самолета одну бурку вместе с ногой и похоронили ее там же.

— Как у нас, Батько, все вернулись?

Ныч тяжело вздохнул, чуть не вырвалось: "Не повезло нам, Вася, ох, как не повезло", но тут же спохватился — незачем ему сейчас знать, что Аллахвердова сбили — сгорел Аршак километрах в десяти от аэродрома, что не вернулись с задания лейтенант Щеглов и сержант Швачко. Нет, комэску, теперь не то нужно. И выдавил улыбку комиссар, сказал ободряюще:

— Не беспокойся, Степаныч, все в порядке. Вот тебя только подлечим...

— Не утешай, Иван. Плохо мое дело, — Любимов перевел дыхание. — У меня же левой ноги нет, Батько. — Он зажмурил на секунду глаза, на ресницах задрожали две росинки. — Хирург грозился и правую отрезать... Ваня, милый, как же я без авиации? На одной-то еще, а без двух куда? Умру, а вторую ногу резать не дам!

Всегда умел, всегда находил Ныч нужное человеку слово а тут сам разволновался, еле сдерживал себя чтобы не разрыдаться у постели пострадавшего друга.

— Не об этом думка твоя, Вася. Ногу спасем. Сейчас поеду к Ермаченкову. Василий Васильевич поможет в госпиталь перебросить. И мы еще повоюем с тобой.

Помолчали немного. Любимов устал. Прощаясь, попросил, чтобы самолетом, чтобы не трясли его на машине по дорогам.

— Посоветуй Ермаченкову назначить вместо меня Авдеева, дай слово мне, дай, что не уйдешь в пехоту. Батько поклялся, поцеловал Любимова и вышел.

Закрыв дверь, Ныч отвернулся в темный угол, вытер глаза — зачем сестре видеть, как комиссары плачут.

Горькую весть о случившемся с командиром батько Ныч привез в эскадрилью утром. Все ходили, как пришибленные, разговаривали в полголоса. Я собрался немедленно ехать к Любимову, но Ныч предупредил, что скоро прибудет Ермаченков.

— Просил быть всем в сборе.

Прилетел Ермаченков. Он не стал донимать расспросами, что и как было. Сказал коротко:

— С этой минуты вы, товарищ Авдеев, командир пятой эскадрильи. Боевых заданий на сегодня вам нет. С личным составом проведите серьезный разбор вчерашнего дня, пусть выскажутся и извлекут урок из собственных ошибок. Я, к сожалению, присутствовать на разборе не смогу, улетаю в Севастополь. Завтра доложите. А теперь расскажите, как могло случиться, что погиб Аллахвердов.

Я достал из кармана небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги, протянул его Ермаченкову:

— Вот докладная единственного свидетеля — его ведомого.

Генерал развернул листок, исписанный убористым круглым почерком, прочитал молча:

"Врид командира 5 АЭ 32 АП

Ст. лейтенанту Авдееву.

9.10.41 в 15-28 мл. лейтенант Аллахвердов — ведущий я и мл. лейтенант Колесников — ведомые, на самолетах Як-1 вылетели на сопровождение бомбардировщиков в район Григорьевки. Шли маршрутом Тагайлы - Григорьевка на Н до 3000 метров. Прибыли на цель в 15-40. Во время бомбометания прикрывали группу бомбардировщиков. После выполнения задания сопровождали на обратном пути. В р-не Ишунь пилот мл. лейтенант Колесников отстал и больше я его не видел. К-р звена т. Аллахвердов подал сигнал подойти ближе. В это время нас обстреляли ЗА пр-ка. Пристроившись к к-ру зв. на Н-3000 м, я почувствовал в 15-52 попадание снаряда ЗА по правой плоскости. Мл. л-т Аллахвердов сделал левый переворот, а я стал разворачиваться вправо. При развороте со стороны солнца меня атаковал 1 Me-109. Попал по левой плоскости: самолет загорелся. Я пошел на снижение в направлении на свою территорию. Меня прикрывал подполковник Юмашев на с-те Як-1. Я произвел посадку на горящем с-те в 16.45 в районе Мунус-Татарский на брюхо. Самолет сгорел, сам имею легкие ушибы правой стороны: руки, ноги и спины, После посадки я видел, как 3 Me-109 гнался за ком. звена Аллахвердовым на бреющем полете. В районе Кир-Актачи зажгли его, он сделал горку, свалился на крыло и врезался в землю. Летчик и самолет сгорели.

10.10.41 Пилот 5АЭ 32 серж. Николаев".

Ермаченков также молча вернул докладную.

— М-да. Жаль хорошего командира, прекрасного летчика не стало. У него родственники есть? Напишите им. Подробности эти не нужно, — он кивнул на докладную Николаева. — Напишите — погиб при выполнении боевого задания, как воевал, как любили его товарищи. А Николаев где?

— Отправили в госпиталь, товарищ генерал.

В Тагайлах Ермаченков задерживаться больше не стал. Распорядился выделить одно звено на два-три дня в Одессу для прикрытия кораблей эвакуации и улетел.

 

 

* * *

В Севастопольский госпиталь Любимова, как и просил, перевезли санитарным самолетом. Сильно израненную правую ногу там, в госпитале, не отрезали, но и здесь ничего утешительного не обещали.

— Напрасно упрямитесь. - убеждал его хирург. — Перебиты сухожилья, порваны сосуды, ступня начинена мельчайшими осколками, извлечь которые абсолютно невозможно. Начнется гангрена — отхватим до коленки. Любимов на ампутацию не согласился. Думал, что хоть этой искалеченной ногой он стоит пока в авиации непрочно, но стоит. Лишись ее, единственной опоры, спишут подчистую с флота и в штабники не возьмут. Вне авиации он себя не представлял.

Истекая кровью в ночной степи, беспокоился, как бы не уснуть, не умереть под крылом самолета раньше, чем его найдут. Отчаяние схватило его за горло, когда смертельная опасность осталась позади: обработана и забинтована культя, перевязана раненая нога, извлечено несколько осколков из головы и кистей рук, когда услышал спокойный, уверенный голос хирурга:

— Правая нога, дорогой мой, тоже не нога. Спасти ее медицина беспомощна.

Как же жить летчику безногому?

Столько лет готовился к боям, и дрался уже без страха, что поначалу с каждым бывает, набрался опыта, в воздухе сам искал встреч с врагом — воевать бы еще, да воевать. А его уговаривают — отнять вторую ногу. Врачи, разумеется, спасают жизнь ему — человеку. И никто из них не думал спасти в нем летчика, боевого летчика-истребителя. Да и было ли у них время раздумывать? Прибывали и прибывали раненые. Медперсонал не знал ни сна, ни отдыха. В госпитале заставлены койками все палаты, коридоры и проходы. Здесь каждый должен благодарить судьбу, что жив остался.

Ночью на Корабельной стороне завыли на разные голоса сирены и гудки судов. Любимов слушал тревожный концерт отражения воздушного налета. Сначала дробным барабанным боем отозвались на гудки зенитки. Сирены умолкли. Высоко в стороне подвывали моторы "юнкерсов". Внезапно оборвались орудийные залпы. На секунду усилился гул "юнкерсов". И вдруг мощный протяжный рев истребителей Миг-3 (Любимов узнавал их по голосу) распорол ночное небо и посыпались из него с нарастающим свистом бомбы. Они рвались далеко и глухо. А в воздухе сквозь надрывный гул чужих и своих моторов рыкали скорострельные пулеметы и сухо постукивали роторные пушки.

Любимов знал, что на "мигах" отражает налет 1-я эскадрилья. Возможно, там, в ночном небе, бьет по нащупанному прожекторами "Юнкерсу" комэск Васильев, или Евграф Рыжов, или Николай Савва, или Яша Иванов, не исключено — и его друг Семен Карасев с ними. А сколько таких налетов отбивал от Севастополя Любимов до перебазирования его эскадрильи в Таврическую степь, под Тагайлы. Но больше всего запомнился ему не тот случай, когда ночью сбил он немецкого бомбардировщика, а самый первый вылет 22 июня, перед рассветом.

На флоте за день до начала войны все было приведено в боевую готовность номер один. Для черноморцев нападение фашистской Германии на нашу страну не оказалось внезапным. Не верилось, что это может случиться, но ожидали с часу на час. Только закончились большие учения флота. Произведен разбор. Любимов с эскадрильей вернулся на свою основную базу, пришел домой. Жена обрадовалась. Теща начала накрывать праздничный стол.

-Пока вы тут со своими делами управитесь, я в парикмахерскую сбегаю,- сказал Любимов. Парикмахерской дождался очереди, и только уселся в кресло, как на пороге появился моторист-сержант Кокин. Отыскав взглядом Любимова, подошел к нему и, не переводя дыхание, зашептал:

— Вас срочно вызывают в штаб полка.

Не пришлось Любимову посидеть за праздничным столом. Забежал домой, сказал, что вызывают. По пути на аэродром ломал голову: зачем? Тревоги не может быть — только прошли учения. Полеты не планировались. Тут дело серьезней. Догадывался — война. И не верилось.

Командир бригады приказал Любимову немедленно перелететь с эскадрильей под Севастополь. В полном составе.

— Молодых здесь оставить? — спросил Любимов.

— Я же сказал: в полном составе, — рассердился командир.

- Побьются. Там посадка с обрыва и пробег, короткий.

— Захотят жить, сядут.

Любимов еще раз подумал: значит - война. А ночью он дежурил в самолете. Ждал, в любую секунду может взвиться ракета — сигнал на вылет. И эта секунда пришла перед самым рассветом.

Прожекторы щупали севастопольское небо, засверкали взрывы зенитных снарядов. Любимов взлетел в паре с Сапрыкиным. Уже над городом, над Северной, стороной, он увидел в скрещенных лучах прожекторов чужого бомбардировщика. Поспешил к нему. Зенитки умолкли. Ярко освещенный хищник уходил к морю. Он был совсем близко и хорошо сидел в прицеле. Любимов хотел было открыть по нему огонь, но в этот миг прожекторы погасли. Какую-то долю секунды Любимов видел еще на фоне светлеющего неба черный силуэт самолета. Дал по нему очередь. Ослепило пламенем бортового оружия. Бомбардировщик исчез. Любимов снизился до самой воды, осмотрел небо, пролетел вперед, развернулся и с набором высоты вышел к берегу. Никого, пустынная гладь. Так и по сей день не знает, сбил он тогда бомбардировщика в тот первый боевой вылет или нет.

Заново переживая отражение налета вражеской авиации на Севастополь, Любимов сначала и не заметил, как мысленно работает руками и ногами, маневрирует самолетом. В начале войны он летал на этом типе истребителей. И тут вспомнил вдруг отличие в ножном управлении Як-1 от И-16. На Як-1 нет под пяткой педалей для торможения на рулежке. Черт возьми! Там же просто качалка для управления рулем поворота, а тормоза ручные, на ручке управления. Когда в Москве переучивался вместе с Наумовым на Як-1, воспринял перенос управления тормозами на ручки чисто механически, теперь же, в госпитале, это было равносильно гениальному открытию.

— Костя, а Костя! — задыхаясь от волнения, окликнул он соседа, Костю-минера, пострадавшего при разборке первой, сброшенной немцами на парашюте морской магнитной мины новой конструкции. — Не спишь?

— Не спится, — отозвался Костя.

- Я буду летать, Костя? Костя промолчал.

— Не веришь? Ногу бы только отвоевать у врачей.

— Как же ты, Ваня, без ноги самолетом управлять будешь, — не стал лукавить Костя. — Машину разобьешь и сам угробишься. Да тебя и не пустят.

— Ничего ты, друг мой по несчастью, не смыслишь в этом...

 

 

* * *

Утром старший лейтенант Минин и сержант Шевченко улетели в Одессу. Филатов и Колесников сели в самолеты дежурить. Мы четверкой летали на задание, вернулись без потерь. Готовились ко второму вылету. С севера пришли чьи-то "гуты" (истребители Миг-3), стали восьмеркой в круг, попросились принять. Едва осела после их посадки пыль, как взвилась красная ракета — приказ дежурного паре на взлет. Тут же взревел мотор филатовского "яка" и Григорий прямо из капонира пошел на взлет. На разбеге он скосил глаза вправо и увидел над самой деревней девятку Ю-88 без прикрытия. "Юнкерсы" шли правым пеленгом на высоте около полутора тысяч метров курсом на Перекопский залив. Возможно, летали бомбить Симферополь или специально подкрались с тыла, чтобы внезапно ударить по аэродрому.

Колесников пошел на взлет, когда Григорий уже оторвался от земли и, разогнав скорость, стремительно набирал высоту на пересечение курса "юнкерсов". Сотни глаз слелили за самолетом Филатова — с аэродрома, с деревни, с командного пункта авиагруппы. Ведомый только разворачивался, а Филатов уже, точно рассчитав траекторию своего сближения с противником, красиво подходил снизу к крайнему справа "Юнкерсу". Какая-то секунда и бомбардировщик будет сбит. На виду у всех над северной частью аэродрома. Он еще летел, Филатов еще не стрелял, а все, затаив дыхание, ждали этого момента. И, уже предвосхищая событие, готовы были сорваться возгласы одобрения, как невесть откуда в хвосте Филатова появилась пара "мессершмитов", и ведущий немец дал по Филатову короткую очередь на долю секунды раньше, чем Филатов мог ударить по "Юнкерсу".

Машина Филатова круче взвилась вверх, проскочила сзади бомбардировщика, перевалилась через спину и отвесно с работающим мотором устремилась к земле. Можно было подумать, что Григорий применил тактику противника, уходя из-под внезапной атаки. Но немцы обычно имитировали падение, а Филатов, казалось, торопился вниз, чтобы быстрее соединиться со своим ведомым и броситься в бой вместе.

Летчики по привычке глянули на часы: 10.35. Через несколько секунд они поняли — Филатов не пикирует, а убит или тяжело ранен, потому что никто из них не пикирует отвесно.

Застонал от боли аэродром, застонал от бессилия помочь своему любимцу. Батько Ныч, вскочив на подножку санитарной машины, летел через летное поле к месту предполагаемого падения самолета. Параллельно, вздымая пыль, мчались на стартере мы с инженером Докуниным и несколько вскочивших на ходу в кузов летчиков и механиков. Остальные, кто мог оставить стоянку, бежали напрямик.

Самолет Филатова упал за северной границей аэродрома и разлетелся на куски, подняв столб пыли. "Юнкерсы" и "Мессершмиты" ушли. Над погибшим товарищем кружил одинокий "Як".

В стороне от мотора, зарывшегося в раскаленную землю, лежал на спине Филатов. Целый, ни единой царапины, будто прилег на выгоревшую за лето траву и уснул. Военфельдшер быстро отстегнула парашютные лямки, распахнула на Григории китель: на тельняшке ни капли крови. Комиссар, инженер, мы все, кто добежали, обнажили головы, стояли молча, у многих навернулись слезы.

— Наверное, о землю убился,- сказал кто-то дрогнувшим голосом.

Фельдшер перевернула Филатова. На спине, между лопатками зияла крупная окровавленная дыра. Сержант Бугаев нашел бронеспинку. Она была пробита снарядом на вылет.

— В груди разорвался, — заключила фельдшер. И совсем тихо добавила. — Мгновенная смерть...

Тело Филатова отвезли в деревню. Я повел остатки эскадрильи на прикрытие Ишуньских позиций. Адъютант послал в штабы Фрайдорфской авиагруппы и полка срочное донесение:

"15.10.41 в 10.35 один Як-1 5 АЭ 32 АП летчик Филатов был сбит истребителем противника при отражении воздушного налета. Самолет разбился, летчик погиб".

Похоронить лейтенанта Филатова в этот день не пришлось. Летали еще несколько раз на задание. Летали злые и дрались, как звери. С последнего задания вернулись в сумерках. Никому не хотелось ехать в деревню, не хотелось видеть Григория мертвым. На ночь гроб поставили в общежитии летчиков на две табуретки против двухъярусных нар, где последнюю ночь лежала постель и Григория Филатова. До утра почти никто не сомкнул глаз, тихо говорили о погибшем. А на рассвете летчики попрощались с ним и уехали на аэродром.

— Прости, дорогой, что не сможем проводить тебя в последний путь, -казалось шептал каждый, кто нагибался и целовал Филатова в холодный лоб. -Прощай, Гриша.

 

 

* * *

Днем, окрыленный своим открытием, Любимов уснул. Сквозь дрему услышал знакомые голоса:

— Попробуй найти их. Все в бинтах, рядом стоять будешь и не узнаешь...

— Сестрица, тут где-то наши летчики Любимов и Овсянников?

Любимов открыл глаза и наяву увидел командира полка Павлова и комиссара Пронченко в белых, с незавязанными тесемками халатах.

— Наум Захарович,- позвал он. — Тут я.

Павлов кинулся на голос.

— Голубчик. Как же это, а?

Присели с комиссаром на койку с обеих сторон. Расспросили, как все случилось, поинтересовались, какой уход здесь в госпитале. Потом Любимов впервые услышал от Павлова о гибели Аршака Аллахвердова, о потерях и других эскадрилей и полков.

— С Южного фронта немцы перебросили эскадру Мельдерса, которую вы пощипали раньше, — пояснил Павлов. — Появилась она вновь неожиданно и, видимо, старалась отомстить.

Помолчали.

— Скажу по секрету, — доверительно зашептал Павлов, — командующий подписал представление на тебя к ордену.

Любимов поблагодарил.

— А теперь скажи, что тебе надо, Иван Степанович, — спросил на прощание комиссар. — Говори, все сделаем для тебя. Ничего не пожалеем.

— Одна к вам просьба.

- Говори, говори.

— Дайте слово, что обратно в полк возьмете.

- И только? — удивился Павлов. — Да как ты мог в этом сомневаться?

— Нет, я серьезно, — тихо произнес Любимов. — Я летать буду, сам за свою ногу рассчитаюсь.

Командир с комиссаром переглянулись.

— Я все обдумал, — торопливо заговорил Любимов, как бы боясь, что его не дослушают. — Управление на "яке" в основном ручное. А руки-то у меня целы. Бинты снимут, и пожалуйста. Только руль поворота для ног остался. Качалку смогу и протезами двигать. Понял, Наум Захарович? А ты Пронченко, понял?

— Вообще-то идея, — поддержал Павлов, — ты только не волнуйся. Поправляйся.

Любимов уловил в его тоне неверие и понял, что сказанное просто для приличия. Он горько улыбнулся, в глазах застыла обида.

— Ладно, — шепнул он устало. — Мне бы только правую ногу спасти. Поговорите с доктором, попросите вы его.

Павлов и Пронченко пообещали и, простившись, ушли искать раненого Овсянникова — заместителя командира полка.

Вскоре приехал в госпиталь член Военного Совета Черноморского флота Кулаков. В сопровождении хирурга Надтоки он обошел палаты, поговорил с ранеными, задержался у койки Любимова.

— Как вы себя чувствуете капитан? - спросил он. — Чем могу помочь?

Любимов попросил о том же — не ампутировать правую ногу. Кулаков обратился к хирургу:

— Можно что-нибудь сделать?

- Никакой гарантии.

— А если я вас очень попрошу, доктор? Сделайте все возможное.

— Постараюсь, товарищ дивизионный комиссар.

 

 

Последняя связь со штабом

 

После десяти утра позвонили из штаба авиагруппы. Приказали командиру 5-й эскадрильи принять в свое распоряжение девять летчиков на самолетах Як-1 из 9-го авиаполка. Приведет группу капитан Калинин. Во второй половине дня заданий на вылет не предвиделось.

Мы с Нычом обрадовались пополнению. Это, конечно, не то, что свои. Свои всегда кажутся лучше, чем прикомандированные, но все-таки "нашего полку прибыло".

— Интересно, они хоть воевали где-нибудь? — спросил я комиссара.

— Наверное, воевали, — отозвался Ныч. Тут же приказали инженеру Докунину выделить механиков и принять самолеты.

— Батько, а ты, между прочим, не знаешь, что из себя представляет капитан Калинин?

— Нет, не встречал такого. Может с Балтики или с Приморья... Смущает, что он старше тебя в звании? — спросил Ныч. — Привыкай. Завтра могут майора тебе прислать или разжалованного командира полка. На войне, Михаил Васильевич, может и такое случиться, а ты не смущайся. Тебе власть над нами дана, пользуйся ею только умело, командуй. А тебя разжалуют или в другой полк рядовым перебросят, не дери перед молоденьким лейтенантом нос, помогай без назидания — воевать легче будет.

Любил батько Ныч позаботиться о людях. Разговаривая со мной, он уже держал в руках трубку полевого телефона и названивал в подразделение базы. А, дозвонившись, попросил приготовить дополнительный обед на прилетающих, истопить баню.

Группа капитана Калинина вышла точно на деревню Тагайлы, растянулась цепочкой и стала в коробочку. На втором круге выложили посадочное "Т". После приземления Калинин выстроил своих летчиков у капонира и повел к шеренге 5-й эскадрильи, перед которой в двух шагах стояли посередине командир и комиссар.

Капитан Калинин оказался человеком рослым, крепкого телосложения, лет тридцати-тридцати двух, с лукавой искоркой в прищуренных глазах и сильно распухшей, потрескавшейся нижней губой.

Приняв официальный доклад о прибытии, мы с комиссаром пожали капитану руку, потом поздоровались со строем и пошли к левому флангу, который замыкал молоденький сержант. Когда ему подали руку, он пожал ее с таким восторгом, будто никогда начальство не подавало ему руки и представился:

— Сержант Швачко.

Рядом стояли тоже сержанты Бондаренко, Ватолкин и четвертым был высокий чернобровый Шелякин. Здороваясь с ним, я поинтересовался:

— Сколько вам лет, товарищ сержант?

— Ровно двадцать, товарищ старший лейтенант.

— Давно воюете?

— Полтора месяца.

— А сбитые есть?

— Два "сто девятых", товарищ старший лейтенант.

Невольно обрадовался: это хорошо, значит, все обстрелянные.

— Откуда родом? — спросил Ныч Шелякина.

— Родился в Орловщине, а вырос в Мариуполе, там школе учился, и аэроклуб закончил.- Сержант вдруг посуровел.- Скажите, товарищ старший политрук, Мариуполь еще не заняли?

— Точных сведений не имею, - отвечал Ныч.- Сложная там сейчас обстановка.

Шелякин больше ни о чем не спросил, лишь замутившимся взором посмотрел куда-то вдаль, и Нычу показалось, что слышал он, как застонала от горя душа пилота.

А я в это время уже знакомился с лейтенантами. Их было четверо: крепко скроенный Беспалов, тоненький, как былинка, с пухлыми девичьими губами Кисляк, коренастый, не по годам серьезный, Берестовский и постарше их всех Куликов.

— Ну, что ж, товарищи, - сказал я прикомандированным. - Будем воевать вместе. Сейчас придет машина — отвезут вас в баню. Старшина покажет места в общежитии, потом обед. После обеда - изучение района, а пока познакомьтесь с нашими летчиками, со своими новыми механиками. Разойдись!

Две шеренги, рассыпаясь, сходились, как на братаньи. Возгласы, приветствия, восклицания, многие друг друга знали по Ейской школе морских летчиков. Батько Ныч остался тут, а я ушел с Калининым на командный пункт.

— Вас как зовут, товарищ капитан?

— Иван Куприянович. А вас?

Выслушав ответ, Калинин спросил:

— Как вы решили поступить с нами? Смешаете со своей эскадрильей или мы будем получать от вас задания и действовать самостоятельно?

По тому, как он это спросил, видно было, что этот вопрос для него далеко не безразличен.

— Над этим я пока не думал. Скорее всего действовать будем в зависимости от обстановки и заданий: и врозь, и сообща. Решим вместе с вами.

У землянки КП капитан расстегнул реглан, стянул с головы меховой шлемофон с очками, взъерошил над широким лбом копну темно-рыжих волос и увечье лица стало еще заметнее.

— А что у вас с губой?

— Да так, обветрилась и потрескалась, вот и вздулась. Генерал Жаворонков был у нас, приказал срочно ехать на операцию. Это, пожалуй, единственный приказ, который я позволил себе не выполнить. Воевать она мне не мешает. Красотой займемся, когда немцев разобьем. А сейчас скажите мне, Михаил Васильевич... Правильно я вас называю? Скажите, вы здесь уже месяц воюете. Удержимся мы на перешейке или немца в Крым пустим?