II. Поминальные свечи в Боготе 21 страница

— Где он?

Кнаппа провели в кабинет на первом этаже.

— Может быть, следует постучать, прежде чем войти, — ненавязчиво подсказал Тепфлер, который либо утратил желание смеяться, либо сумел достаточно овладеть собой, чтобы не дать волю смеху в присутствии Алоиза Кнаппа, спустившегося со своего Олимпа.

Кнапп постучал, его пригласили войти; переступив порог, он прикрыл за собой дверь. Пробыв внутри десять-пятнадцать минут, Кнапп вышел, лицо его чуть побледнело, а на правой щеке красовался очень характерный отпечаток красной помады в форме губ. Кнапп посмотрел на Тепфлера:

— Он хочет общаться с нами только через вас. Вы и есть Тепфлер, не так ли? Идите же к нему. Входите.

В полном недоумении Тепфлер вошел в кабинет. Он успел услышать вопрос Брокмана и ответ Кнаппа.

Брокман спросил:

— Миллиард долларов! Это безумие. Что будем делать?

— Платить, — ответил Кнапп.

 

В кабинете Тепфлер увидел, что молодая женщина стоит на диване, закутавшись в одеяло, которое он ей принес. Мужчина был раздет по пояс, а лицо разрисовано губной помадой, как у индейца сиу, отправляющегося на тропу войны. Мужчина мило улыбался:

— Как вас зовут?

— Тадеуш Тепфлер.

— Я обожаю Тадеуша, — сказала женщина. — Он просто душка.

— Можно вас называть просто Тадеуш? — спросил мужчина. — А меня, пожалуйста, зовите Реб. Кстати, Тадеуш, я хотел бы получить этот миллиард в купюрах по сто долларов, не больше. Крупных купюр не надо, прошу вас. Вам только придется сложить их в кучу где-нибудь.

— Что же касается трех долларов и сорока пяти центов, сказала женщина, — мы предоставляем выбор вам: либо три доллара сорок пять центов одной бумажкой, либо мелкой монетой. Нет, подождите, лучше пусть будут монеты: немецкие туалеты, где приходится платить за вход, если ты дама, и не нужно, если ты мужчина, — ведь вы понимаете, о чем я говорю, — абсолютно невыносимы.

Только в этот момент впервые (и это ощущение будет усиливаться в последующие часы) у Тепфлера закралось подозрение, что здесь что-то не так. Конечно, то, что кто-то мог представить такой чек, само по себе было уникальным фактом. Согласен. Но по реакции Кнаппа ясно: этот сероглазый мужчина действительно мог войти в швейцарский банк — неважно, крупный он или нет — и потребовать астрономическую сумму в миллиард американских долларов. Да, это подтверждало, что клиент владел совершенно невероятным состоянием. Но в мире насчитывалось еще несколько человек не менее богатых — конечно, их всего лишь горстка, но они есть. А тут что-то другое.

Во-первых, человек этот неизвестен. Тепфлер чуть ли не читать учился по финансовой прессе под наблюдением своего грозного деда. Он по именам и в лицо знал Говарда Хьюза, Ханта, Гетти, Гульбекяна, Онасисов и каких-то там Ниархосов, последние двое были мультимиллиардерами второго ряда. Он знал даже о существовании Даниеля Людвига, неизвестного или почти неизвестного никому в, мире. Но Климрод? Кто, черт возьми, когда-нибудь слышал об этом Климроде?

— Чем могу быть полезен? — спросил Тепфлер.

— Я хочу мартини со льдом, того и другого побольше, — сказала женщина. — Еще шампанского и икры. Насчет икры позвоните от моего имени шаху Ирана, у него есть несколько баночек хорошего качества. Скажете, что звоните от Чармен, он в лепешку расшибется.

— Какая-нибудь особая марка шампанского? — осведомился Тепфлер.

— «Дон Периньон-1945», розовое, пожалуйста. Три-четыре обычные бутылки для начала. Больших емкостей не надо. Вино выдыхается. Реб!

— Да, дорогая.

— Ты должен подарить десять — пятнадцать миллионов этому молодому человеку. Он действительно милый.

— Я подумаю об этом, — ласково ответил мужчина. — Как только они оплатят мой чек. Боюсь, что для этого понадобится некоторое время. Тадеуш!

— Слушаю, сэр.

— Я бы не отказался от гамбургера, если это вас не очень затруднит. Во Франкфурте их готовят превосходно, кормят ими американских солдат, расквартированных в Германии. Не могли бы вы позаботиться об этом, Тадеуш?

— Конечно, конечно, сэр, — ответил Тепфлер. — С радостью.

Он попробовал выдержать испепеляющий взгляд серых глаз, но в конце концов вынужден был отвернуться. «Этот человек не сумасшедший, вовсе нет, — таков был первый вывод, к которому он пришел, дальнейшее лишь укрепило его в этом убеждении, — Может быть, он просто развлекается. Зато она…»

Да, какой бы необыкновенной красавицей она ни была, сомнений не оставалось: женщина была ненормальной, просто сумасшедшей. В ее безудержной веселости молодой Тепфлер разглядел болезненное и безнадежное возбуждение.

 

В кабинете Алоиза Кнаппа, куда в этот день он вошел впервые, Тадеуш Тепфлер застал группу людей: обстановка сильно напомнила ему военный совет. Штаб собрался в полном составе, и, более того, через час на помощь явился старый почтенный Жакоб Фюссли; ему исполнилось уже семьдесят восемь лет, но только три года назад он решился уйти на пенсию и передать свой пост Алоизу Кнатту.

— Что нового, Тепфлер? Но не называйте его фамилии.

— Они хотят шампанского, но не какого-нибудь, а особого, икры — тоже особой, а также гамбургеров — но только…

— Не паясничайте, прошу вас, — прервал его Кнапп. — Садитесь, Тепфлер. И слушайте. Наш клиент желает общаться только с вами. Следовательно, с этой минуты вы освобождаетесь от всех других обязательств и обязанностей. Вы будете поддерживать постоянный контакт, во-первых, с вашим клиентом, во-вторых, со мною и господином Фюссли. Ваша задача проста: выполнять все просьбы клиента до тех пор, пока сумма расходов не превысит ста тысяч франков. По поводу любых затрат, превышающих этот предел, вы должны обращаться к господину Фюссли или ко мне. Вы женаты?

Тепфлер ходил пока в женихах. Кнапп снисходительно кивнул: хотя бы эта новость оказалась хорошей. И заговорил снова:

— Понадобится некоторое время, чтобы собрать сумму…

— Он хочет, чтобы все деньги были в сотенных купюрах, не крупнее, — вставил Тепфлер, осмелившийся прервать Великого Маниту.

Кнапп закрыл глаза. Затем открыл их:

— В таком случае нам понадобятся еще два дня. А в общей сложности три. В течение этих трех дней, Тепфлер, вы — на круглосуточном дежурстве. Если наш клиент, или ваш, пожелает, как уже бывало, не покидать нашего банка до тех пор, пока не получит по чеку деньги, вы останетесь здесь вместе с ним. То есть с ними. Прощупайте почву, Тепфлер, попытайтесь узнать их намерения. Если они захотят ночевать у нас, мы переоборудуем зал Вильгельма Телля под квартиру, а вам поставим раскладушку.

Тепфлер посмотрел на Кнаппа с безграничным удивлением. Он вдруг подумал, что Кнапп тоже сошел с ума, а с ним Достопочтенный Фюссли и все члены штаба — все, кроме него самого.

— Ночевать здесь? В банке?

Холодный взгляд пронзил его насквозь. Кнапп обернулся к «публике»:

— Мы с господином Фюссли хотели бы остаться втроем с Тепфлером.

«Публика» удалилась. Тепфлер остался один с двумя Великими Маниту.

— Тепфлер… — заговорили в унисон Достопочтенный Фюссли и Алоиз Кнапп.

— Прошу вас, господин Фюссли… — вежливо обратился Кнапп к бывшему патрону…

— Нет, нет, никак нет, Алоиз, — забормотал Достопочтенный. — Вы теперь вcем руководите. А через несколько секунд добавил: — И слава тебе, господи.

— Тепфлер, — сказал Кнапп, — вы прекрасно понимаете, что мы столкнулись с ситуацией, беспрецедентной в истории швейцарских банков.

— И очень похоже, банков всего мира, — заметил Достопочтенный.

— Мы примем вызов и преодолеем все трудности, — продолжал Кнапп, — проявим выдержку, деловую смекалку, оперативность и умение хранить тайну — тайну, Тепфлер! — то есть те качества, что принесли нам славу, богатство и возможность гордиться нашим учреждением.

Тепфлер почтительно поднял указательный палец:

— Можно задать вопрос, сэр?

— Да, мой мальчик.

— У нашего клиента действительно миллиард долларов на счету?

«Не следовало задавать этот вопрос», — подумал он в следующую секунду. Оба Маниту испепелили его взглядом.

— Не заставляйте нас думать, что вы не совсем в здравом уме, Тепфлер. У нас могут возникнуть опасения относительно последствий выбора, который сделал наш клиент, потребовав, чтобы все контакты с ним осуществлялись через вас. Никто в целом мире не держит миллиарда долларов на банковском счету, Тепфлер. Просто наш клиент располагает правом кредита на сумму, превосходящую этот предел, и особые отношения, которые мы с ним поддерживаем, ставят нас перед необходимостью удовлетворить его просьбу.

Кнапп глубоко вздохнул и добавил:

— Тепфлер, в пятницу в пятнадцать часов мы закрываем банк для посетителей, официальный предлог — небольшая внутренняя реконструкция. До тех пор банк должен работать как обычно, по крайней мере будем на это надеяться. За исключением того, что семьдесят мужчин и женщин будут работать день и ночь, собирая необходимые нам купюры. У нас нет миллиарда по сто долларов, Тепфлер, здесь их умопомрачительно мало, и придется обращаться во все банки нашей страны и всей Европы и, очень похоже, в американский эмиссионный банк. Надо, чтобы сработал гигантский механизм — самолеты и спецэшелоны — в масштабах всего мира. И если мы достигнем цели за три дня, то это чудо можно будет объяснить лишь вмешательством божественной десницы. И вы будете замыкающим в этой цепи, Тепфлер. Вас зовут Тадеуш?

— Да, сэр.

— Тадеуш, остается последний пункт, на который я и господин Фюссли хотели бы обратить ваше внимание: несколько минут назад в этом кабинете, помимо господина Фюссли, вас и меня, находились еще пять человек, представляющих руководство нашего банка. Они не знают имени нашего клиента. Следовательно, вместе с Брокманом его знаем только мы четверо. А теперь вот что, Тепфлер: если кто бы то ни было в этом банке, а тем более за его пределами, по вашей вине, даже если вы просто разговариваете во сне, окажется в курсе свалившейся на нас катастрофы, а тем более узнает имя человека, которому мы ею обязаны, то, клянусь Богом, я сделаю так, что вы не найдете потом и самой скромной работы, даже места дорожного рабочего. Я лично позабочусь об этом. Тадеуш, и пусть на это уйдет весь остаток моей жизни! Я ясно выразился, Тадеуш?

— Да, сэр. Предельно ясно.

— А теперь ступайте, мой мальчик. И старайтесь изо всех сил.

Они действительно расположились в зале Вильгельма Телля. Туда привезли спальный гарнитур на две комнаты — его предоставил на время Долдер Гранд Отель. Пришлось пробить одну стену — для того чтобы вход во вновь оборудованную квартиру не привлекал особого внимания и попасть в нее можно было бы из соседнего дома либо через задние помещения банка.

И тут началось: в течение нескольких часов каждый изощрялся как мог. Понадобилась, конечно, ванная комната. Затем кухня — во-первых, чтобы разогревать блюда, заказанные на стороне, во-вторых, чтобы было где работать специалисту по гамбургерам, которого в тот же день привезли на самолете из Франкфурта вместе с его инструментарием и запасом продуктов.

Далее — телефонная связь, в общей сложности пять линий.

— Мне надо сделать несколько звонков, — объяснил мужчина Тепфлеру. — Но ни в коем случае я не хотел бы перегружать банковские каналы связи. Я бы себе этого не простил. Но пока я решу, что делать, хотел спросить, если это, конечно, не слишком обременительно: нельзя ли нам оборудовать небольшой зал для просмотра фильмов? Мадам Сапата обожает кино, особенно Хемфри Богарта. Не могли бы вы взять это на себя, Тадеуш? Было бы очень любезно с вашей стороны.

И действительно, мужчина звонил беспрерывно.

Тепфлер улавливал обрывки разговоров на самых разных языках.

Что касается женщины, то первоначальное интуитивное ощущение Тепфлера с каждым часом обретало характер все большей уверенности: «Ее надо вязать, она совсем безумная». Но у Тепфлера не было никакого желания шутить по этому поводу. Наоборот, его мучила какая-то непонятная тоска. Да и могло ли быть иначе, если видишь, какую любовь и нежность ОН питает к НЕЙ. И какое у него ангельское терпение…

 

Первый день был довольно беспокойным из-за беготни, которую старались скрыть от посетителей банка и служащих, не знающих, что происходит.

Но вечером, после закрытия, все успокоилось. Зал Вильгельма Телля находился на первом этаже и обычно использовался для приемов. На всякий случай его изолировали от остальных помещений, а на ночь поставили двух дополнительных стражей (но они ни разу не видели пару и даже не подозревали о ее присутствии). Инструкции, полученные Тепфлером от Кнаппа, не вызывали никаких вопросов:

— Тадеуш, вы остаетесь с ними. Я прошу вас об этом в порядке личного одолжения. Потом вы получите какой хотите отпуск, и мы вместе обсудим, чем вы у нас займетесь в будущем. Но не оставляйте их ни на минуту, Тадеуш, и постарайтесь быть как можно любезнее. Если нужно, подавайте им обед, выполняйте все их прихоти. Тадеуш! Во всем доверяйтесь нашему клиенту, у него есть особые причины вести себя так…

Тепфлер считает, что с первой минуты Кнаппу было известно о душевной болезни женщины и о том, что вся эта немыслимая трехдневная комедия была задумана только, для того, чтобы «позволить человеку, назвавшемуся Климродом, — ведь тогда я думал, что это всего лишь псевдоним, и даже предполагал, что речь идет о Даниеле Людвиге, которого я никогда не видел, хотя наш посетитель показался мне слишком молодым, чтобы быть Людвигом, — позволить ему, как бы это сказать, разыграть спектакль перед женщиной, в которую он был безнадежно влюблен. А может быть, он пытался хоть на несколько часов проникнуть в ее мир, мир безумной…

Так называемый Климрод всегда знал, на что идет…

Второй день был поспокойнее, по крайней мере отчасти. Пара расположилась на постой, окончательно устроилась, хотя и весьма экстравагантным образом. Весь первый этаж банка был закрыт для посторонних за исключением Кнаппа и Тепфлера. Накануне, в соответствии с высказанным молодой женщиной пожеланием, Тадеуш позвонил в Тегеран. К его великому удивлению, после того как он произнес имя Чармен Пейдж, с ним заговорили намного любезнее. Но он совсем уж остолбенел, когда к телефону подошел сам шах и деликатно стал расспрашивать о Чармен.

— Кажется, она очень хорошо себя чувствует… да, Ваше Величество, — ответил ошарашенный Тепфлер. — Она просто захотела немножко икры и поручила мне…

Тогда Его Императорское Величество сказал по телефону, что Они прекрасно понимают ситуацию, и отдадут необходимые распоряжения, а также были бы признательны Тепфлеру, если бы он заверил мисс Пейдж в Их самых дружеских чувствах.

И действительно, икра была получена, прислана специальным самолетом: два величественных и очень молчаливых иранца, явно дипломаты или тайные агенты, доставили ее прямо в банк через служебную дверь. «Это была не жизнь, а какой-то безумный сон», — говорит Тепфлер двадцать два года спустя.

Кризис наступил в конце второго дня. Как было предусмотрено, для Тепфлера поставили раскладушку в маленьком кабинете, расположенном через две комнаты от зала Вильгельма Телля. Он услышал крик около девяти часов, а перед этим — грохот разбитого стекла и глухие удары.

Он помешкал немного, но затем бросился в зал. Постучал. Ему разрешили войти. Тепфлер увидел, что мужчина старается удержать молодую женщину, отведя ей руки за спину, а она, блуждая глазами, брызгая слюной и тяжело дыша, яростно вырывается.

— Помогите мне, прошу вас, — сказал он. — Отнесем ее на кровать.

И тогда Тепфлер спросил, не надо ли позвать врача, на что ему ответили:

— Нет. Такие нервные припадки иногда случаются с моей женой. Я знаю, что нужно делать.

Муж был сверхъестественно спокоен. Тепфлер помог ему положить женщину на кровать, ей сделали укол. Скоро он подействовал.

— Теперь она поспит.

В бледно-серых глазах вдруг появилась такая бесконечная, такая немыслимая печаль, что Тадеушу Тепфлеру показалось, будто мужчина сейчас заплачет. Он отвернулся…

— Тадеуш!

— Да, сэр.

— Спасибо.

Тепфлер кивнул головой. Он не знал, что говорить и что делать.

— Расскажите мне о себе, — очень тихо попросил Хозяин. — Есть у вас братья, сестры? Вы женаты?

Они разговорились, вернее, в глубокой тишине опустевшего банка с полчаса говорил Тепфлер, он рассказывал о разном, в частности о грозном деде Антоне Густаве, Казалось, собеседник почти не слушает его, сидит с задумчивым видом, уставившись широко раскрытыми глазами в пустоту, но его вопросы свидетельствовали о том, что он слушает с огромным вниманием, которого, по мнению Тепфлера, вовсе не заслуживал его рассказ.

Наконец Тепфлер ушел и улегся на свою раскладушку. Заснуть не удавалось, нестерпимо мучила печаль. Через анфиладу дверей, которые он оставил открытыми на случай, если что-то понадобится, Тадеуш видел, что свет в зале Вильгельма Телля все еще горит. В конце концов, промучившись часа два, Тепфлер встал и пошел узнавать, не нужно ли чего-нибудь.

— Ничего, спасибо, — ответил мужчина тихим и любезным тоном.

В этот момент он сидел у кровати, на которой спала молодая женщина, и читал по-немецки Гомера в переводе Иоганна Бодмера — это была книга из личной библиотеки Алоиза Кнаппа.

«Он провел так всю ночь, я уверен. И утром все еще сидел на том же месте…»

Но увидев их чуть позже вместе, Тепфлер заметил, что молодая женщина, Чармен Пейдж — так, видимо, звали ее — выглядела почти нормальной; сначала она казалась несколько заторможенной, что вовсе не мешало ей быть по-прежнему красивой, даже наоборот, затем, по прошествии нескольких часов, к ней вернулась ее веселость, порой переходящая в грубоватый юмор. Да, она казалась нормальной, если не считать беспокойного и лихорадочного блеска в фиолетовых глазах.

И вот наступил третий день, тот день, когда был собран миллиард.

В течение двух предыдущих суток бронированные грузовики все время подъезжали к банку, одни — непосредственно из Цюриха, то есть из других банков, которые, насколько было это возможно, опустошили все свои запасы американских долларов, но главное, машины шли из аэропорта Клотер. Движение стало особенно интенсивным на третий день, но оно не слишком привлекало внимание посторонних глаз, поскольку банк закрылся раньше обычного. Деньги начали скапливаться. Никто в точности не мог определить, сколько места займет миллиард долларов, сложенных в пачки. В целях предосторожности вместо маленькой комнаты, которая вполне могла оказаться слишком тесной для этой цели, выбрали холл и решили складывать деньги посредине, на подстилках.

Тадеуш Тепфлер, чтобы чем-нибудь заняться, сам попытался сделать подсчет.

Связка из десяти купюр по сто долларов вместе с ленточкой была почти в семь с половиной миллиметров толщиной. Чуть меньше — если бумажки были новые, чуть больше — если подержанные. Он остановился на средней величине. Таким образом получалось, что миллион долларов, сложенных в пачки из сотенных купюр вместе с ленточками, образует кипу высотой семь с половиной метров.

Затем он измерил сотенную бумажку по длине и ширине. И оказалось, что поверхность одной купюры равна ста пятидесяти с половиной миллиметрам, умноженным на шестьдесят шесть миллиметров.

Оставалось узнать, сколько денежных связок из 15,5 см на 6,66 см (умноженных на 7,5 метра по высоте) уместится на одном квадратном метре.

Ответ: девяносто. «Девяносто миллионов долларов на одном квадратном метре, Боже милостивый! Сколько же денег уместилось бы в пяти комнатах!»

…Однако в миллиарде — тысяча миллионов.

А если тысячу разделить на девяносто…

Одиннадцать — запятая — сто одиннадцать квадратных метров.

Разумеется, при той же семиметровой высоте. Это выходило за рамки здравого смысла. Если высота потолка в холле местами вполне соответствовала задаче, то добраться до верха этой горы после того, как ее нагромоздят, было бы крайне затруднительно. «И если наш клиент захотел бы пересчитать эти кучи, ему понадобился бы вертолет или по меньшей мере альпинистское снаряжение».

Поэтому Тепфлер решил, что вместо девятисот девяносто одной кипы и пыли, которая взметнулась бы на семь с половиной метров вверх, лучше было бы ограничить высоту упомянутых кип. Разделив, например, каждую на пять частей. Это то, что надо.

«Четыреста пятьдесят пять куч… или четыреста пятьдесят шесть», — он явно где-то ошибся.

Но результат показался ему вполне подходящим и реально достижимым: таким образом миллиард можно было бы уложить штабелями высотой полтора метра на площади приблизительно пятьдесят шесть квадратных метров.

«В любом случае все деньги уместились бы в холле, это уже неплохо. В каком-нибудь другом помещении — нет, а в холле — да».

 

Сложные расчеты Тадеуша Тепфлера оказались ошибочными. Не совсем, но все же во многом. Головокружительная гора банкнот заняла более шестидесяти квадратных метров и местами немного превышала два метра. По той простой причине, что не удалось собрать достаточно купюр по сто долларов и пришлось иногда дополнять недостающие суммы пачками в пятьдесят, двадцать, десять, пять и даже в один доллар.

И это значительно увеличило объем сооружения.

 

Около семи часов, то есть вечером третьего дня, в зале Вильгельма Телля зазвонил телефон. Тепфлер, дожидавшийся звонка с того момента, как отъехал последний бронированный грузовик, дрожа от возбуждения, взял трубку. Голос Кнаппа произнес: «Пора».

Они втроем спустились вниз; пара, обнявшись, шла чуть впереди молодого швейцарца.

В большом безлюдном холле поодаль от миллиарда банкнот стояли лишь Алоиз Кнапп и достопочтенный Фюссли, опиравшийся на трость.

Человек, назвавшийся Климродом — во всяком случае, так считал Тадеуш Тепфлер, — не подошел к сокровищу. Он замер, уставившись чуть вытаращенными глазами в пустоту, и даже тень юмора или веселости исчезла с его лица.

Молодая женщина, наоборот, медленно обошла гору денег и осмотрела ее.

— Миллиард долларов? — спросила она.

— Миллиард три доллара и сорок пять центов, — ответил Кнапп. — Просим нас извинить за задержку в оплате вашего чека.

Она исчезла за грудой денег. Но ее голос звонко прозвучал под сводами холла:

— И все это принадлежит тебе, Реб?

— Да, — бесстрастно ответил мужчина.

— И сколько же раз по столько у тебя есть, Реб?

— Не знаю.

— Два раза? Пять? Десять?

— Не знаю.

Она снова оказалась в поле зрения четырех мужчин.

— А если я подожгу их, Реб? Могу я все это сжечь?

— Да.

— Правда, могу?

— Да.

Но он улыбнулся и сказал чарующе нежно:

— Только одновременно ты подожгла бы и банк.

— Купи банк.

— Ну зачем нам банк, любовь моя? Это очень грустное место, ты не находишь?

Она посмотрела на него, и вдруг слезы навернулись на ее глаза:

— Ты необыкновенно ласковый и нежный, Реб. Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Чармен.

Она прислонилась к стене из долларов и заплакала — совсем беззвучно.

Сначала Тепфлер, затем Кнапп и наконец Фюссли отвели взгляд, не в силах дольше глядеть на нее, на нее и на него — в тот момент он был похож на человека, которого распинают.

— Теперь можешь опять отвезти меня туда, Реб. Пусть они снова запрут меня.

Многочисленная охрана, расставленная снаружи, по знаку Кнаппа пропустила их обоих. Даже после того, как двери закрылись, Тепфлер не двинулся с места. Кнапп сказал ему:

— Идите домой, мой мальчик. Все кончено.

— Что мы будем делать со всеми этими деньгами?

— Возвратим их туда, откуда взяли. Что еще можно сделать?

Тадеуш Тепфлер кивнул. Разумеется. Теперь и он пошел к выходу.

— Тадеуш!

Повернувшись в полоборота, Тепфлер просто сказал:

— Знаю, я должен молчать.

Он ушел вслед за ними. И говорить с кем бы то ни было у него не было никакого желания. Тепфлеру больше хотелось плакать, ему тоже.

 

 

— 37 -

Чармен Пейдж умерла 17 января 1961 года. Обычно все рождественские праздники она проводила в кругу семьи. Вот и на этот раз она приехала в сопровождении двух своих эфиопок да еще другой женщины, как оказалось, врача, не отходившей от нее ни на шаг. В течение двух недель, которые она провела сначала в Нью-Йорке, затем в Коннектикуте, она выглядела вполне жизнерадостной даже веселой, хотя временами в глазах у нее опять появилась лихорадочная тревога, и швейцарка — ее звали Марта Ходлер, — заметив это, сразу тихонечко пря жалась к ней, чтобы вовремя оказать помощь. Но даль ничего не происходило, и Чармен с улыбкой говорила «Все хорошо, Марта…»

Она обожала детей Дэвида и Дианы Сеттиньяз, и в этом году, так же как прежде, привезла с собой неслыханное множество подарков, в том числе настоящее швейцарское шале из дерева и шесть полностью обставленных комнат и даже со смешной кукушкой, которая в самые неожиданные моменты высовывала головку из ящика и кричала хриплым фальцетом: «Детское время! У умных детей родители без ума!»

И все это в масштабе один к десяти, включая трубу.

Так что слуги-гавайцы, когда им надо было сделать уборку в шале, установленном в глубине сада, вынуждены были ползать на четвереньках, а иногда даже на животе («игрушку» собирала специальная бригада плотников, прибывших на грузовом самолете из Цюриха).

Дети были в восторге. И, конечно, они изо всех сил упрашивали родных, чтобы им разрешили провести каникулы в их собственном доме, в компании двоюродных братьев и друзей, с которыми они запирались в шале и проводили свои тайные совещания. В результате вечером, чтобы извлечь их оттуда и отправить в ванную, приходилось вести долгие переговоры с участием парламентеров. Они явно боготворили свою тетушку, способную придумать такое…

… Так же как боготворили ее все родственники, включая родителей Сеттиньяза и, конечно, его жену. Когда он пытался заговорить о том, что сам боязливо называл «нервозностью» Чармен, они пожимали плечами. А иногда даже упрекали в том, что он без конца муссирует эту тему. Чармен эксцентрична, но такой она всегда была, с самого детства, что же в этом нового и зачем волноваться по этому поводу? Разумеется, они уже знали о ее браке с «этим Климродом», которого никто или почти никто не видел, кроме Дианы, встречавшейся с ним раза два. Им известна даже история с револьвером, когда она якобы стреляла в своего эфемерного мужа на ее яхте где-то в Средиземном море в начале весны 1956 года. (Дэвид, которому Джордж Таррас рассказал о подлинных обстоятельствах случившегося, открыл тайну жене.) Но дело выеденного яйца не стоило; не было никакого полицейского расследования, и, между прочим, кто знает, что там произошло на самом деле? Этот Климрод или как-там-бишь-его-зовут, вполне возможно, погнался за приданым, соблазнившись десятью миллионами Чармен, которая наверняка вышла за него из чистого сумасбродства, но так же быстро отделалась от мужа: она ведь намного умнее всех в семье, и вряд ли найдется мужчина — какой бы он ни был, — которому удастся заставить ее делать то, чего она не хочет. Этот Климрод, наверное, явился с тем, чтобы потребовать еще немного денег, и, пожалуй, никого бы не удивило, если б вдруг обнаружилось, что в действительности именно он пытался стрелять в нее, а Чармен, по своей известной доброте, не захотела передавать его в руки полиции.

И, кроме того, если бы Чармен была действительно неуравновешенной, это было бы заметно. Да, она консультировалась с врачами как в Соединенных Штатах, так и в Европе и не скрывала этого. Но ее ведь не положили в психиатрическую больницу? Нет. Она жила в Швейцарии, в огромном и роскошном доме под Цюрихом, который приобрела, и если там с ней находились один-два врача, то это просто ее очередная блажь, ведь держат же при себе другие магов или астрологов.

— Дэвид, ну посмотрите на нее… В чем она ненормальна? Да, Чармен живет одна, я хочу сказать, без мужа и детей, но разве это запрещено? И почему женщине нельзя оставаться без мужа? Вы, мужчины, все одинаковы: когда один из вас отказывается жениться и иметь детей, вы готовы считать его чуть ли не героем. Но если женщина ведет себя так же, вы объявляете ее сумасшедшей…

Телефонный звонок раздался в ночь с 16 на 17 января, около двух часов утра — в восемь утра по европейскому времени. Сеттиньяз сам снял трубку, голос с немецким акцентом произнес:

— Случилось несчастье, господин Сеттиньяз. И очень большое.

В Цюрихе они с Дианой наняли машину и поехали на юго-восток, в сторону Вадуца в Лихтенштейне, но ехать так далеко им не пришлось. Дом находился среди великолепных гор, окружавших озеро Валензе. Марта Ходлер ждала у ворот, глаза ее распухли и покраснели от слез:

— Никогда себе этого не прощу, господин Сеттиньяз. Никогда в жизни.

И снова заплакала. Она жила при Чармен семь лет и была не единственным врачом, постоянно дежурившим около нее: Чармен находилась под наблюдением еще двух врачей, не считая сестер, которые день и ночь не сводили с нее глаз, сменяя друг друга. Роскошный дом с огромным штатом прислуги и так называемых секретарей был, в сущности, частной психиатрической клиникой для одной больной, которую оберегали от нее самой.

— Вчера вечером, как часто бывало, мы смотрели фильм. Она казалась совсем спокойной, спокойнее, чем обычно, и абсолютно здраво обо всем рассуждала. Я не могу простить себе именно этого: столь ясное сознание должно было насторожить меня…

После возвращения из Соединенных Штатов с ней случился припадок, но довольно непродолжительный. Как всегда.