Открытая дверца в заднем заборе 7 страница

Бывало, стражники из городского дозора, в черных накидках хаори[54]с тремя гербами, с большим и малым мечом, да еще и с алебардой дзиттэ[55]у пояса, с молодецким видом обходя с помощниками город, неожиданно сталкивались с О-Маю.

В таких случаях частый противник О-Маю по поединкам и равный ей по мастерству стражник Нагаи Ёгоро, прямодушный молодой парень, горько улыбался своим спутникам и, сворачивая на боковую улочку, оправдывался:

— Приближается норовистая лошадь из лавки «Симая»!

Упомянутый выше Хикотаро из квартала Сэтомоно приходился племянником матери О-Маю и был вторым сыном в семье оптового торговца благовониями из торгового дома «Моритая». О-Маю не сомневалась, что он готов жениться на ней лишь ради лавки «Симая».

Хоть на словах он был любезен, но когда смотрел на О-Маю, в его взгляде мелькало презрение, покорность судьбе и горечь, которую он не в силах был скрыть.

Однажды Хикотаро пришел к ним в гости, и О-Маю нарочно, чтобы он видел, принялась сгружать с телеги как раз прибывшую партию хлопка, швыряя тюки к воротам склада.

На трех возах были горы хлопка, и О-Маю поочередно то левой, то правой рукой быстро хватала двухпудовый тюк и одним махом перебрасывала его на расстояние около пяти кэнов,[56]пока не перегрузила все. Хикотаро, видя это, побледнел.

— Хикотаро-сан, моим мужем быть опасно! — сказала она с усмешкой, глядя ему в лицо, и того затрясло как в лихорадке, так что он долго не мог успокоиться.

Однако оставим эту тему, а лучше расскажем о второй встрече О-Маю и Итимацу Кодзо Матакити.

Встреча эта произошла через двадцать дней после случая на мосту Эйтайбаси. Возвращаясь домой из фехтовального зала, О-Маю миновала мост Наканохаси, ведущий к столичной усадьбе князя Хосокава, и направлялась уже в квартал Синэмонтё, как вдруг столкнулась с Матакити.

В сумерки в этой округе прохожих немного, и Итимацу Кодзо уже почти разминулся с О-Маю, когда вдруг неожиданно сдернул с плеча мокрое полотенце и хладнокровно залепил ей лицо. Таков был прием — залепить прохожему лицо и мгновенно схватить кошелек. Матакити обычно исполнял его мастерски, но на этот раз остался ни с чем.

Полотенце шлепнулось рядом, и О-Маю так скрутила руку Матакити, что вырваться и сбежать было невозможно.

— У-у-уй…

Боль вгрызалась все глубже, по всему телу Матакити вдруг выступил густой жирный пот.

Наблюдающий за всем этим коротышка Сэн решил, что на этот раз пришел его черед выручить собрата, и бросился ему на помощь с противоположной стороны моста.

— Ну, постой, чертова баба!

Выхватив откуда-то нож, он изготовился полоснуть О-Маю по запястью…

— А-а-а!

Коротышка Сэн получил удар такой силы, что перекувырнулся, а вдобавок — ува-а! — падая по инерции, напоролся на свое же оружие и, роняя капли крови, пустился без оглядки бежать.

С воинственным кличем О-Маю нанесла Матакити удар в опасное место. Когда он обмяк, она без труда схватила его в охапку, некоторое время волокла на себе, а потом кликнула носильщиков паланкина и закинула его туда. Вместе с ним она отправилась на указанный носильщиками постоялый двор «Тамая» у речного причала.

В тот раз О-Маю не ночевала дома.

Когда Матакити очнулся, он уже лежал в комнате совершенно голый, а руки и ноги его были связаны веревками. Все это сделала О-Маю.

Накопившиеся в ней чувства наконец нашли выход.

Досада на существо, именуемое мужчиной, ненависть к нему и вместе с тем влечение — все это собралось в едином порыве, побудившем О-Маю, по тогдашним понятиям старую деву, совершить такой поступок.

Матакити был изумлен.

— Ой, что ты делаешь? Ведь я же Итимацу Кодзо, известный как…

— Вора-коротышку на мосту Эйтайбаси выручил ты.

— А, так ты знаешь…

— Он ведь бросил тебя, убежал.

— Скотина! Корчил из себя главаря, а когда настало время, оказался ни на что не годен. Если еще свидимся, я ему этого не спущу.

— Бодришься?

— Ай-я-яй, сестрица, уж руки-ноги развязала бы!

— А ты лицом пригожий… Сколько тебе лет?

— На будущий год двадцать исполнится.

— Тебе идет, когда волосы на лбу не сбриты.

— А ты, сестрица, верно, молодая госпожа из «Симая»?

— Знаешь меня? Да, обо мне молва идет…

— Говорят, что ты мечом орудовать мастерица…

— …

— Мы с Сэном Бобовое Зернышко заключили уговор: если бы у него на глазах я опустошил у сестрицы кошелек, он бы мне дал десять рё.[57]

— Ну, прости.

— Ах, сестрица! — Матакити вдруг уставился на О-Маю и испустил глубочайший вздох.

— Что? Ты чего вздыхаешь?

— Так ведь… Сестрица такая красивая… Вот и…

Матакити получил звонкую пощечину.

— Больно! Ну и силища у тебя!

— Если будешь со мной заигрывать, не спущу, так и знай! — О-Маю принялась тискать Матакити, щипать и теребить его голое тело, таскать за нос и оттягивать губы, шлепать по заду.

И тут дыхание обоих подозрительно участилось. Когда язык и губы Матакити стали впиваться в ладони О-Маю, хлеставшие его по лицу, О-Маю в замешательстве замерла.

— Ты что?

— Нравится… Что хочешь, то со мной и делай, сестрица…

Разнежившийся Матакити сощурил глаза, взгляд его блуждал.

Грудь О-Маю высоко вздымалась, она не помнила себя от волнения.

— Что хочешь, сестрица, то и делай… Полюбилась ты мне.

О-Маю освободила руки и ноги Матакити. Он и не помышлял о побеге. Разворошив ворот кимоно О-Маю, он ткнулся носом в ее голую грудь.

Стыд и неведомое прежде волнение зажгли огнем все тело О-Маю, забывшись, она сжала Матакити в объятиях.

 

Когда на следующее утро она вернулась домой, поднялся страшный шум. Оказывается, слуги из лавки «Симая» и даже городские сыщики всю ночь искали О-Маю.

Родители в слезах хором осыпали ее упреками, но О-Маю только радостно улыбалась и ни слова не говорила. Эта безмолвная улыбка красноречивее всего выдавала ее счастье.

Встречи с Матакити продолжались с неослабевающей страстью. Тревоги родителей не трогали сердце О-Маю. Она решила, что если Матакити сбежит, она убьет его и сама жить не будет. Но это решила она, у Матакити же такого и в мыслях не было. Как и того, чтобы позариться на капитал дома «Симая».

Таким уж уродился этот воришка Итимацу Кодзо — встречался с О-Маю лишь затем, чтобы, сопя и ласкаясь, погрузить свое тонкое и твердое, как стальной жгут, тело в плоть О-Маю, плоть щедрую, несомненно, но, говоря по правде, щедрую чрезмерно, не умещающуюся в рамки словесных определений.

— За что ты полюбил меня? Скажи! Открой мне правду! — О-Маю крепче сжимала объятия.

— Больно! Немного умерь силу, ведь обнимаешь! — взмолился Матакити. — Да разве нужны причины, чтобы влюбиться? Ну, верно ведь?

— Как я рада!

— И я тоже.

В объятиях О-Маю и душа, и тело Матакити растворялись в неизъяснимом блаженстве.

От тела О-Маю исходил тот же запах, что и от матери Матакити, которую он потерял в десять лет. Мать его хоть ростом и уступала О-Маю, однако весила не меньше тридцати канов — тоже была крупная женщина. Родилась она в провинции Симоса, в деревне Коганэи.

Отца Матакити не знал. Мать умерла от болезни прежде, чем он догадался спросить ее об этом. Уж кому из деревенских она досталась на забаву — неведомо, но из деревни ее выгнали вместе с привязанным на спине ребенком, и она пришла в Эдо. Трудилась там, где могла пригодиться ее сила, и среди прочих занятий стала выходить на сцену одного из балаганов у моста Рёгоку в женской борьбе сумо.[58]

Это было во 2-м году эры Энкё (1745 г.), весной, как раз тогда впервые было разрешено женское сумо и сумо слепцов.

Мать Матакити вскоре умерла, и он стал зарабатывать на жизнь в балагане.

Матакити очень любил свой сценический костюм с клетчатым узором, и только ему позволено было зваться Итимацу Кодзо — Клетчатый Воришка — даже после того, как он вступил в воровскую шайку. А когда пошли судимости, то на правой руке у него один за другим стали появляться решетчатые квадраты, их было уже три. Если он вздумает добавить еще один, то до татуировки дело не дойдет, его просто казнят, ибо такова кара, предусмотренная властями за воровство.

 

 

Весной следующего года, 6-го года эры Хорэки (1756 г.), О-Маю наконец-то решилась. Матакити тоже был полон воодушевления:

— Если О-Маю-сан пойдет за меня замуж, я хоть в огонь прыгнуть готов.

Не похоже было, чтобы он лгал. Всем своим телом О-Маю чувствовала, что это не ложь.

«Безобразная», думала она о себе. Но телу, которому вынесен был такой приговор, ласки Матакити внушили ранее неведомую истину — какую? И с каким чувством сам Матакити принимал любовь О-Маю?

Как женщина, О-Маю ощутила уверенность в себе настолько, что особенных доказательств любви ей теперь не требовалось, и она открыла все отцу, Дзюэмону. Сказала, что уходит из дома — берите, мол, Хикотаро в семью, пусть он продолжит торговое дело «Симая».

Отец до сих пор делал вид, что не замечает дочернего беспутства, надеялся, что все как-нибудь уляжется, но теперь и он испугался.

В решимости О-Маю было что-то величественное.

Дзюэмон и его жена устали противиться очевидному и поняли: хоть уговаривай дочь, хоть брани, управы на нее больше нет. И все-таки они пытались на нее повлиять, робко урезонивали:

— Да ведь он вор! И потом, когда мужчина младше женщины…

— Матакити станет честным человеком. Я его заставлю. Кроме него, никто меня до сих пор не любил. Что бы люди ни говорили, мы будем вместе. А если это невозможно, мы решили вместе умереть.

О-Маю сказала это твердо, как отрезала.

А Матакити, чья физиономия еще источала едва уловимый детский запах, клялся О-Маю с таким чувством, что кровь приливала к щекам:

— Я скорее пойду опять в балаган танцевать на шаре, чем допущу, чтобы ты жила в нужде.

«Раз уж так случилось, что теперь поделаешь…» — думал отец О-Маю, Дзюэмон. А обезумевшая мать, О-Минэ, осыпала бесстыдницу дочь упреками. Когда же успокоилась и она, жалость к невезучей дочке и что-то похожее на чувство родительской вины и ответственности заставило стариков наконец умолкнуть.

Родне нельзя было прямо сказать о том, что случилось. В общем, хоть и странное это было «лишение наследства», но вид делу придали именно такой, и Дзюэмон, вручив дочери триста золотых рё, позволил ей поступать как знает.

— Не надо денег, ведь я вела себя своевольно… — О-Маю упорно отказывалась, но нельзя же было отпускать ее с пустыми руками.

— Если в течение пяти лет будешь хорошо вести хозяйство, может быть, я еще передумаю, а до тех пор домой не являйся, мы с матерью тебя не прощаем, поняла?

Отец все же настоял, чтобы дочь взяла деньги.

— Все исполню, — горячо отозвалась О-Маю.

На триста золотых рё О-Маю открыла в Фукагава, в квартале Куроэтё, маленький магазин. Галантерейную лавку. Для занавески над входом они выбрали столь дорогой сердцу Матакити клетчатый узор, и на черных квадратиках белым написали название лавки «Итимацуя».

Опускаем здесь рассказ о треволнениях О-Маю, с головой окунувшейся в новую жизнь, радость же Матакити была безграничной.

— Я ведь не из тех, кому нравится безобразничать. Один рос — ни родителей, ни братьев, с самого детства никто мне не помогал выйти в люди. А с тобой и я человеком стал!

По-взрослому выбривший лоб Матакити с большим воодушевлением ходил вместе с О-Маю учиться ремеслу купца в квартал Хондзё Аиои, к торговцу такими же галантерейными товарами (это тайно устроил Дзюэмон). А когда открылся их собственный магазин, Матакити с усердием взялся за работу.

На витрине были разложены гребни, шпильки, заколки, бумажные шнуры для волос и бумага для их изготовления, помада, пудра, а также мешочки для туалетной бумаги и табака, кошельки и всевозможные чехольчики.

Магазин стоял как раз на пути паломников в храм бога Хатимана в Томиока, да и слухи про О-Маю и Матакити распространились по всему городу, поэтому от покупательниц не было отбоя, к ним приходили по мосту Эйтайбаси даже с другого берега реки.

Матакити был счастлив. Мигом усвоивший суть купеческого ремесла, он оставлял в магазине О-Маю, а сам, взвалив на плечи товар, отправлялся торговать вразнос по всем увеселительным заведениям Фукагава. Так и шло у них дело.

Наступило лето. В Фукагава, где повсюду если не река, так иная вода, запела по болотам птичка куина.

Первого числа 6-го месяца по старому календарю принято было совершать поклонение священной горе Фудзи,[59]а потому еще накануне по всему городу Эдо разлилось праздничное оживление.

В квартале Фукагава, к западу от храма бога Хатимана, есть маленькая копия горы Фудзи, сложенная из скальных глыб, а у ее подножия — алтарь, посвященный божеству вулкана Асама.[60]В тот день толпы людей пришли сюда на поклонение.

По поручению О-Маю, Матакити тоже отправился в храм бога Хатимана за соломенной змеей, каких там продавали паломникам. Выполнив поручение, Матакити вышел на улицу перед храмовыми воротами, — и тут глаза его загорелись. Тот самый самурай!

Осенью прошлого года этот самурай пришпилил кинжалом к перилам обе руки вора-коротышки Сэна, а теперь он как ни в чем не бывало проталкивался сквозь толпу — Матакити его узнал.

В то же мгновение Матакити объял странный трепет, словно сигнал к действию.

Похоже, этот самурай часто бывал в храме Хатимана в Томиока. Может быть, в своем клане он был известным самураем… Но у Матакити не было времени размышлять об этом — повинуясь инстинкту, он пошел за самураем. Немного не дойдя до собственного дома, где в лавке ждала его О-Маю, он углубился в переулок, обогнал самурая и задворками квартала Хамагуритё кинулся к мосту Эйтайбаси. Соломенную змею он где-то обронил, бегом добежал до самой середины моста Эйтайбаси и там уже стал поджидать самурая. Наконец тот показался.

Матакити пошел ему навстречу, мурлыча какую-то песенку, чтобы скрыть сковавшее все тело напряжение.

Мост был запружен толпами паломников к горе Фудзи. Сделав вид, что он с трудом разминулся с самураем, Матакити мастерски вытащил у него кошелек и тут же затрепетал каждой жилочкой от радостного возбуждения, рожденного опасностью. Самурай ничего не заметил.

Матакити, затаив дыхание, дошел спокойно до конца моста и сразу бросился бежать. Нарочно выбрав кружной путь, он из квартала Сагатё вышел на дорогу, огибавшую столичную усадьбу князя Такэкоси, достал кошелек, с ухмылкой взглянул на него и выбросил без всякого сожаления в реку.

Чисто я сработал! Даже у Коротышки Сэна ничего не вышло с этим самураем, а меня он и пальцем не тронул.

Радость победы опьянила Матакити.

Да, но так нельзя вернуться домой! Надо купить новую змею, а то О-Маю рассердится…

В приподнятом настроении Матакити обогнул усадьбу Такэкоси, повернул направо и — обомлел от страха. Там стоял стражник городской управы Нагаи Ёгоро. Похоже, он не был на службе — без алебарды, в простом хлопчатобумажном кимоно, — однако глаза стражника Нагаи цепко следили за Матакити.

А тот как стоял, так и рухнул на колени.

В лучах заходящего летнего солнца с реки доносился надсадный скрип лодочных весел. Торговец подслащенной питьевой водой с недоумением взглянул на двоих мужчин и прошел мимо.

— Я все видел, — сказал Ёгоро. — Ты ведь должен был понимать, что будет, если снова попадешься.

У Матакити защипало в горле, да так больно, что он ни слова не мог вымолвить.

— Мы с твоей женой занимаемся у одного учителя фехтования. Хоть она и женщина, я ее уважаю… А ты разве забыл, что обещал О-Маю?

Спустя час после этого разговора Матакити пришел домой с соломенной змеей и принялся нескладно оправдываться за свое опоздание:

— Мне голову напекло, плохо стало. Пришлось немного полежать в чайной возле храма Хатимана. Так голова болит! Так болит, О-Маю!

Он попросил сильно встревоженную О-Маю расстелить постель и с головой укрылся одеялом, хотя стояла страшная жара. Обливаясь потом, он лежал без малейшего движения.

 

 

Зайдя в лавку и закрыв за собой боковую дверцу, Нагаи Ёгоро обратился к О-Маю:

— Мне жаль говорить тебе об этом, О-Маю, но ты должна знать…

Стоило О-Маю услышать эти слова, как она, кажется, сразу все поняла.

Лето уже миновало. После того как отшумел праздник в храме бога Хатимана, в Фукагава — и к воде, и к суше — потихоньку стали подкрадываться посланцы холодной осени.

В маленьком садике за домом стрекотали осенние цикады, вечер был лунный. Матакити еще до полудня ушел из дома, сказал, что за товаром, однако близилась ночь, а он все не возвращался. О-Маю сидела перед столиком с ужином словно окаменевшая, она истомилась от ожидания. Когда время перевалило за половину седьмого, в дверь постучали. Она выглянула и увидела стражника Нагаи Ёгоро.

Нагаи пришел один, но поверх обычного кимоно из хлопчатки на нем была форменная черная накидка хаори с тремя гербами, а за поясом торчала алебарда.

— Матакити?

— Мм…

Нагаи присел на порог.

— Я говорю тебе это только сейчас, потому что… Этим летом — да, это было в день паломничества на гору Фудзи — он совершил дурное дело на мосту Эйтайбаси.

— Но…

— Ах, ты не знала… Ну да, наверное, не знала.

Перед мысленным взором О-Маю предстала фигура Матакити, который в тот день жаловался на головную боль и до вечера пролежал, не вставая, натянув на голову одеяло.

— Ведь я тогда спустил ему с рук, О-Маю… Пожалуйста, пойми и ты меня. Как товарищ по фехтовальной площадке, я уважал твои чувства к Матакити, хотел сберечь их, сохранить…

— …

— Тогда Матакити клялся мне, что скорее расстанется с жизнью, чем нарушит зарок, обещал в другой раз так не поступать…

— Ах, вот что…

— Чего уж там говорить, по закону ему в тот раз полагалась смертная казнь. Но ведь пропали бы все твои старания, О-Маю…

— Да…

— И вот, нынче вечером опять… В квартале Бакуротё обходивший территорию сыскной агент видел, как он опять протянул руку к чужому. Сам Матакити бежал оттуда как помешанный.

— И потом? Что потом?

— Пока еще не поймали. Но агенты, которые его преследовали, кажется, направляются сюда. Теперь уже дело не ограничится лишь одним моим приговором. Но я подумал, что по крайней мере хоть свяжу его сам…

— …

О-Маю медленно поднялась и приготовила для стражника Нагаи чай.

— Благодарю.

Нагаи замолчал. Сколько времени они с О-Маю провели в молчании?

— О-Маю-сан сейчас, наверное, молит всех богов, чтобы он сюда не приходил…

— …

— Но я думаю, он придет. Хоть он и прячется от ареста, скрыться, не увидев тебя, не сможет, таков уж Матакити. Ведь он любит тебя без памяти.

Пение насекомых оборвалось. О-Маю вздрогнула. Нагаи медленно поставил чайную чашку.

— О-Маю, О-Маю!

Это был голос Матакити. Через черный ход он прошел в соседнюю с торговым помещением комнату.

— О-Маю, здесь есть кто-нибудь?

— Нет.

— Ага. Ну, ладно.

Матакити вышел из комнаты в помещение лавки. Увидев Нагаи, он весь напрягся, словно шест проглотил.

И в этот момент к Матакити подскочила О-Маю, опрокинула его на бок и прижала к полу.

Нагаи пришел в изумление.

— Прости меня, О-Маю, я не хотел. Мне и деньги были не нужны. Не собирался я этого делать…

— Но тогда зачем?

— Не знаю. Сам не понимаю, зачем… — и Матакити заревел в голос. — Я даже не заметил, как мои руки, пальцы сами вдруг заработали — вот и все…

Матакити поднял голову и посмотрел на Нагаи:

— Начальник! А ведь искоркой, с которой снова все началось, стал тот мой проступок на мосту Эйтайбаси… а потом — никто не узнает, каково мне было потом, какая это мука…

— Привычка — страшное дело. То, к чему ты пристрастился до встречи с О-Маю, было смыслом всей твоей жизни. Ну, да теперь все кончено. Пошли!

Нагаи достал веревку и встал.

— Постойте! Пожалуйста, постойте! Я сейчас…

— Госпожа О-Маю, не к лицу это вам…

— Подождите!

Крупное тело О-Маю с быстротой ветра метнулось в дом, и она исчезла в комнате.

Матакити лежал ничком, схватившись за голову. Кажется, он плакал.

Вернулась О-Маю. Наверное, не прошло и мгновения. Она вдруг схватила правую руку Матакити и замахнулась принесенным с собой тесаком для дров.

— Что ты делаешь!

Одновременно с возгласом Нагаи тесак опустился на правую руку Матакити.

— А-а!

Брызнула кровь, раздался изумленный вопль Матакити.

Все пять пальцев правой руки были отсечены тесаком.

О-Маю, придавив коленом тело мужа, который, кажется, лишился чувств, подняла залитое слезами лицо и обратилась к Нагаи:

— Господин Нагаи! А теперь?.. На этот раз, может быть… Простите его! Только в этот раз!

— …

 

— Если нельзя, то я, его жена, отрублю ему пальцы и на левой руке…

Лицо О-Маю стало безумным. На белых пухлых щеках виднелись брызги крови.

— Н-но…

Даже Нагаи, не мог вымолвить ни слова. И как раз в эту минуту вбежал преследовавший Матакити сыщик Ясити с двумя агентами.

— Что случилось?

У Ясити округлились глаза.

— Ясити, здесь жена отрубила мужу пальцы.

— Но…

— Ясити!

— Слушаю…

Казалось, будто стражник и сыщик молча, одними глазами, о чем-то перешептываются.

— Понял! — Ясити энергично кивнул.

— Ну, тогда… — Нагаи снова посмотрел на Ясити, — если ты согласен, я тоже не возражаю.

Ясити подал знак обоим агентам и пошел к выходу. Нагаи Ёгоро последовал за ним и, уже согнувшись в низком проеме задней двери, обернулся к О-Маю:

— О-Маю-сан! Лекаря я позову…

 

 

Митико НАГАИ

 

 

ОБ АВТОРЕ

 

Родилась в Токио в 1925 г. Окончила отделение японского языка Токийского женского университета Дзёси гакуин. Работала в издательстве «Сёгаккан» редактором журналов, адресованных молодым девушкам, — «Дзёгакусэй-но томо», «Мадемуазель». В 1961 г. была выдвинута на премию Наоки за «Повесть о зеленых мхах», оставила работу в издательстве и начала сотрудничать с журналом «Киндай сэцува», который издавали писатели Рётаро Сиба и Дзюго Куроива. Там и были опубликованы ее первые произведения. В 1964 г. Митико Нагаи присуждается 52-я премия Наоки за роман «Круг пламени», в котором описывается взлет и падение трех поколений Камакурского сёгуната. Достоверность ее исторических описаний получила тогда высокую оценку не только в литературных, но и в академических кругах. Затем Митико Нагаи обратилась к истории средневековой Японии и в 1982 г. получила литературную премию, присуждаемую женщинам-писательницам, за роман «Ледяное кольцо», в 1984 г. — премию Кан Кикути за новаторский вклад в историческую прозу, а также за создание многогранной картины средневекового общества; кроме того, ей была присуждена 22-я премия Эйдзи Ёсикава за серию исторических романов «Ветер и облако». В 1994 г. в издательстве «Тюо Коронся» вышло Полное собрание исторических сочинений Митико Нагаи в 17 томах.

 

ВРЕМЯ УМЕРЕТЬ

Перевод: И.Мельникова.

 

 

 

Звук был совсем слабый, да и был ли это звук? Скорее — дуновение ветра, слегка колыхнувшего тьму на краю открытой галереи.

— Калитка плохо прилегает.

Мунэнобу, чья рука с чайной чашкой вдруг застыла, сказал это не глядя на Мио.

— Да, кажется, так.

Мио тоже смотрела мимо него на приглушенно поблескивавшую поверхность черной чашки, которую муж держал в руках. С некоторых пор эти двое избегали смотреть в лицо друг другу даже дома. В тот момент, когда легкий ветерок снова шевельнул плетеную калитку на задах усадьбы, Мунэнобу впервые за долгое время поднял глаза и пристально посмотрел прямо в лицо Мио, а затем молча указал подбородком в сторону калитки:

— Через нее…

— Что?

Мио сначала, видимо, не поняла его. Она невольно подняла на него свои глаза с удлиненным разрезом, но Мунэнобу уже не смотрел на нее, он разрешил все одним словом:

— Уходи. Через эту калитку.

— …

— Прямо сейчас. Вместе с Аи.

— …

— Ты возвращаешься в клан Ёнэда.

— В семью Ёнэда? Вы приказываете мне вернуться в родительский дом?

— Да.

Мио пристально следила за его губами. Но на этом Мунэнобу резко оборвал разговор, отвернулся от светильника и погрузился в молчание. Его глаза, некогда сиявшие глубоким ясным светом, теперь излучали лишь тоску, а черная щетина на ввалившихся щеках производила впечатление запущенности и одичания.

Наверное, эти слова неминуемо должны были когда-то прозвучать между ними. Но разве так нужно было сказать их? И почему этим тихим осенним вечером? В словах Мунэнобу совсем не ощущалось жара ненависти или гнева, лишь холод отторжения, сухость, не допускавшая никаких вопросов со стороны Мио.

Некоторое время оба молчали. Стало вдруг невыносимо холодно, и, кроме прерывистого хора переживших свой срок осенних цикад, в ночи не было ни звука. Прислушавшись к этой безмолвной тьме, Мунэнобу коротко кашлянул:

— Уходи немедленно, сейчас ты еще, может быть, успеешь.

— …

Что значило это «успеешь»? И что будет, если «не успеешь»?

Мунэнобу снова обратил на Мио излучавший тоску взгляд:

— Ты ведь знаешь, что случится сегодня ночью?

Мио не ответила. На ее бледных щеках мелькнуло подобие улыбки.

— Как странно… Этой ночью я тоже услышала стук калитки…

— …

— Раньше вы часто говорили, что слышите звук колокольчика. А мне он был совсем не слышен.

Слух у Мунэнобу был удивительный. Вскоре после их свадьбы он иногда просыпался среди ночи и говорил:

— Колокольчик звенит.

Мио, сколько бы ни прислушивалась, ничего не слышала.

— Вам, наверное, просто кажется. Наш колокольчик давным-давно убран.

— Да нет, я ясно слышу. Вот опять…

Мунэнобу с открытыми глазами вслушивался в темноту.

После этого случая Мио вспомнила, что когда несколькими днями раньше навещала соседнюю усадьбу, там все еще не по сезону висел на стрехе колокольчик. Впрочем, это только говорится, что усадьба по соседству, а на самом деле оба дома, густо окруженные деревьями, представляли собой весьма обширные самурайские владения. Трудно было представить себе, чтобы колокольчик слышен был с той усадьбы. И все же Мунэнобу настаивал:

— Нет, я слышу. Это точно колокольчик.

Порой случалось, что уши Мунэнобу не улавливали звуков, которые слышала Мио. Например, когда во тьме издалека доносились звуки молельного гонга в храме Лотосовой Сутры, Мио их слышала, а Мунэнобу — нет.

— Да вот же, прекрасно слышно!

Мио, положив руки на широкие плечи пытавшегося приподнять голову Мунэнобу, останавливала его:

— Только не поднимайтесь, иначе не будет слышно. Попробуйте приложить ухо к изголовью. Звуки словно доносятся прямо оттуда, верно?

Мунэнобу с серьезным видом как бы пытался извлечь звуки из-под подушки, но в конце концов заявлял:

— Не понимаю. Ведь ничего же не слышно…

Слышно или не слышно? В юности они часто из-за этого спорили. Может быть, оттого, что, кроме таких пустяков, поводов для ссор у них не было.

— Странно. Неужели бывает, что люди смотрят на одно и то же, а видят разное? — недоумевал порой Мунэнобу, и вид у него был крайне озадаченный.

Тогда они оба, должно быть, не ощущали в этих словах особого смысла. Мунэнобу шел двадцать пятый год, и это был пригожий молодой человек довольно высокого роста. Говорили, что с мечом в руках он не имел равного по силе противника во всем клане Хосокава. Ученостью он также выделялся среди молодых людей своего поколения. Словом, этого юношу ждало большое будущее. Однако же Мунэнобу был не из тех, кто уповает только на будущее. Он унаследовал должность ушедшего на покой отца и получал за это годовой паек в шесть тысяч коку[61]риса, он вершил делами клана наравне со старыми вассалами и с каждым днем удостаивался все большего доверия со стороны князя. Одним словом, блестящее будущее юноши по имени Нагаока Мунэнобу Хиго-но ками уже начало сбываться.

Ко всему прочему, с детских лет он был товарищем по играм маленького Окиаки, второго сына князя Тадаоки и его общепризнанного преемника. Мунэнобу был несколькими годами старше Окиаки, и едва тот начал ходить, неотлучно находился рядом, как верный пес. Мальчики вместе подрастали, вместе читали вслух китайские книги, вместе закаляли тело верховой ездой и стрельбой из лука. С самого детства Мунэнобу с лихвой наделен был и силой и умом, и для Окиаки он был не столько вассалом, сколько другом и старшим братом.

Старший же сын князя Тадаоки, Тадатака, с ранних лет отказался от желания пойти отцовским путем, к тому же он принял христианство. Понятно, почему все вокруг считали Окиаки, второго сына, будущим князем провинции Будзэн с доходом в триста девяносто тысяч коку риса. А еще все думали, что когда Окиаки вступит в права наследника, первым среди его вассалов, без сомнения, станет Нагаока Мунэнобу. Похоже, что он действительно обладал талантом и сноровкой, позволявшими без стеснения так думать.

Мио стала невестой Нагаока Мунэнобу в девятнадцать лет. Дочь сановного самурая Ёнэда Сукээмон, подобная чистому благоуханию цветка гардении, и Мунэнобу, на которого с надеждой смотрел весь клан, стали прекрасной парой, а через год родилась их дочь Аи.