Жемчужина Внутреннего моря

 

На реке Ёдо к отплытию в устье готовился небольшой флот речных судов, и берег был заполнен шумной толпой. С наступлением лета, когда его обязанности при дворе стали не такими неотложными, Киёмори наконец-то отправлялся в Ицукусиму к усыпальнице предков. Стояли суда всех размеров и видов: пассажирские, для перевозки лошадей и оружия, груженные продовольствием.

— Токитада еще не приехал? — недовольно осведомился Киёмори.

— Скоро должен быть, — ответил Норимори, успокаивая своего нетерпеливого брата.

Норимори и двое его офицеров, а также бывший пират Митиёси сопровождали Киёмори в путешествии через Внутреннее море. В группе, насчитывавшей почти тридцать человек, были также плотники, каменотесы, строители и другие рабочие.

Киёмори повернулся к Красному Носу, который стоял позади.

— Бамбоку, Токитада так и не приехал. Может, нам отправляться?

— Ну, можем еще немного подождать. Он опаздывает, но обязательно приедет.

— Как ты думаешь, почему он задерживается?

— Как будто что-то произошло с одним из его слуг. Прошлой ночью был пожар в «веселом квартале».

— Почему это должно его задерживать?

— Я слышал, что у одного из его слуг произошла ссора со слугой какого-то господина, после чего и начался пожар.

— Еще одна стычка между воинами?

— В последнее время они, кажется, происходят все чаще и чаще. Охранники при экс-императоре и при дворе все время оскорбляют друг друга и нарываются на ссоры.

— Соперничество наверху доходит и до них? Досадно…

— Воины, по-видимому, еще не остыли после резни двух последних войн. Не хотелось бы лишний раз повторяться, но воины в наши дни становятся чересчур своевольны.

— Сейчас нам на это не стоит обращать внимания. Их так долго притесняли, а теперь они только начинают поднимать головы… Но что же случилось прошлой ночью?

— Слуга выпил немного лишнего и оклеветал вторую супругу его величества… Другой услышал его и стал спорить. Вот так все и началось.

— Это что, было причиной пожара?

— Как будто так.

— Мы можем не обращать внимания на чванство, но пожаров и личных ссор из-за политики терпеть не должны.

— Однако очень похоже, что воины постоянно превращают враждебность между их величествами в ссоры между собой.

— Меня беспокоит то, что могут сделать воины. Я хотел бы, чтобы Токитада присмотрел за ними, пока я в отъезде.

— О, вот и он, как раз вовремя!

Лицо Киёмори просветлело, когда он оглядел берег и увидел Токитаду, который слезал с лошади среди скопления повозок. Он очень торопился. Протолкнувшись через толпу, Токитада вскоре сел на корабль Киёмори.

За опущенными шторами они на некоторое время погрузились в разговор. Киёмори считал Токитаду своей правой рукой и полагался на него даже больше, чем на собственных братьев.

— Ну, очень хорошо, все оставляю на твоем попечении, — закончил Киёмори, и Токитада поспешил на берег и смешался с толчеей мужчин и женщин из Рокухары, которые пришли проводить своего хозяина.

 

 

В сезон жары река Ёдо обмелела. Даже в самых глубоких местах суда скребли дно, и это вынуждало лодочников и воинов тащить их или толкать шестами через мели. Безветрие делало жару почти невыносимой.

Уже на следующий день обмелевшая река заставила людей Киёмори оседлать лошадей и продолжать путь вдоль берега моря по раскаленным дюнам.

От Микагэ путешественники держали курс на запад. Позади них раскинулись живописные горы, а впереди лежала плоская равнина, которая извивалась по береговым контурам. Крайне редко попадались признаки обитания человека; юго-западные ветры беспрестанно бросали брызги на росшие на пляжах сосны. Время от времени путники видели китайские джонки, беспомощно дрейфовавшие на ветру и волнах. Но погода установилась прекрасная, и настроение у всех было хорошим.

Район, через который они проходили и который нарекли Фукухара — Долиной доброй удачи, — разбудил в Киёмори много воспоминаний.

«Вот здесь мы высадились в 1135 году, когда я был с отцом. Мы высадились здесь, чтобы подавить бунт на западе… Вон те рыбацкие деревушки и искривленные сосны ничуть не изменились. Изменились только времена и я».

Все земли Хэйкэ — Исэ, Бинго, Аки, Харима — граничили с морем. И его юношеские воспоминания об отце, об успехах дома Хэйкэ были неотделимы от моря, а Фукухара стала связующим звеном между богатым событиями прошлым и не менее богатыми мечтами Киёмори о будущем.

Почти три недели он провел в Фукухаре. В это время глава дома Хэйкэ часто брал с собой Бамбоку, чтобы исследовать окрестные холмы и горы. По его поручению произвели замеры глубины у мыса Овада и речного устья. Когда из-за дождей Киёмори лишился возможности исследовать прилегающие территории, он приказал сделать карты окрестной местности, а затем в задумчивости проводил над ними ночи напролет.

Военачальник, казалось, не знал усталости, но изнурил своих людей, до поздней ночи держа с ним совет, и даже тогда, когда все уже спали, вдруг приподнимался в кровати, зажигал светильник и до рассвета продолжал изучать карты.

— Я думаю, благоразумно ли с нашей стороны оставаться здесь так долго. Интересно, как к этому отнесутся люди при дворе, когда узнают об этом? — спросил однажды Бамбоку.

Киёмори покачал головой:

— Не могу сказать. По общему мнению, мы совершаем паломничество в Ицукусиму.

— В таком случае, господин, разрешите мне здесь остаться, чтобы закончить работу. Я буду следовать вашим планам по инспектированию здешних земель, изучу возможности водоснабжения и строительства дорог. А вы можете спокойно ехать дальше.

Киёмори поддержал предложение Бамбоку и, оставив с ним нескольких помощников, возобновил путешествие в Ицукусиму водным путем. День за днем он наполнял свои легкие воздухом, дувшим с бесконечного голубого океана. Во Внутреннем море мимо него проплывали бесчисленные острова, взоры Киёмори устремлялись далеко и свободно, и он распалялся: «Да, столица чересчур перенаселена! А с этой тоскливой дырой мы сотворим большие дела! Мой будущий дом будет построен с видом на это море!»

Наконец в один прекрасный день над гребнями волн возникли очертания Ицуку-симы.

Вскоре на берегу, чтобы приветствовать Киёмори, появились жрицы из синтоистского храма. Высадившись на берег, он обнаружил, что храм лежал почти в руинах — ветры с моря сделали свое черное дело; только пески и причудливо искривленные ветром сосны вдоль берега выглядели прекрасно.

Киёмори и его спутники переночевали на постоялом дворе недалеко от моря, а на следующий день он начал свое продолжавшееся неделю уединение.

В последние дни его пребывания многочисленные посетители с материка прибывали на остров, чтобы засвидетельствовать почтение Киёмори, чья слава разнеслась по всем уголкам страны. Появились старые воины, которые служили еще при его деде; приезжали и другие, которые помнили Тадамори; а воины, в прошлом служившие Киёмори, собрались, чтобы увидеть его еще раз.

— Я как будто приехал домой, — сказал он собравшимся на праздник в его честь. — Это место настолько стало родным для меня, что я не хочу возвращаться в столицу.

Пребывание Киёмори продолжалось две недели, и за это время он раскрыл свои планы главному священнослужителю Ицукусимы. Это были грандиозные планы — настолько невероятные, что его собеседник мог лишь с изумлением слушать.

И вот что сказал Киёмори:

— Мы не можем оставлять этот прекрасный остров в развалинах. Я хочу и могу рассказать вам, как быстро и хорошо все будет сделано. Мы построим тории [[4]], подобия которых еще не видели. Они раскинутся через водный путь при подходе с моря, и те, кто будет приезжать сюда молиться, станут проходить через эти великие ворота. Главная святыня и прилегающие к ней здания соединятся подвешенными над морем широкими галереями; по вечерам у моря будет зажигаться сотня светильников, и их сияние станет окрашивать волны, делая красоту острова еще более захватывающей. Главный зал для молитвы мы сделаем настолько просторным, что в нем поместятся тысячи людей. Сосновые леса на холмах будут застроены башнями и пятиэтажными пагодами. — Впечатлившись той картиной, которую нарисовал, Киёмори продолжал: — Это будет сделано и для моего собственного удовольствия, и для всех, кто будет приплывать на многих кораблях из столицы, из Китая и далеких стран. Путешественники станут говорить: «Смотрите! В Японии даже самый небольшой и отдаленный остров может похвастаться благородной архитектурой и природной красотой!» Они могут сказать, что мы скопировали их здания, но сосны, белые пески на берегу и вся природа, меняющаяся от сезона к сезону, уникальны. А когда они сойдут на берег, перед их взором предстанет сама многовековая сущность наших искусств — периодов Асука, Нара, Хэйан… И когда их корабли встанут на рейд у Овады, я буду приветствовать их в своем доме. Овада? Потребуется время, но я планирую сделать ее великим морским портом, защищенным от ветров и приливов. А когда будет готов мой дом в Фукухаре, я стану каждый месяц приезжать сюда, чтобы помолиться, на кораблях столь же величественных, как китайские…

Для слушателей Киёмори такие планы казались небылицами, бреднями сумасшедшего, невообразимого мечтателя. Но в этом человеке была широта, которая напоминала им море, они гордились тем, что могут считать его своим.

А когда Киёмори собрался уезжать, его нагрузили подарками, бесценными сокровищами из Китая — фимиамом, благоухающим алоэ, узорчатыми скатертями, шелковыми тканями, тяжелой парчой, картинами, сосудами цвета морской волны, красителями и лекарствами. Не все было из Китая, что-то пришло из стран, расположенных на востоке Средиземного моря, из Аравии и района Персидского залива.

Вид и запах таких экзотических товаров еще более возбудили Киёмори. Надо будет ускорить строительство порта Овада, подумал он.

В Оваде Киёмори еще раз прервал свое обратное путешествие в Киото, чтобы встретиться с Бамбоку, а в сентябре, после полуторамесячного отсутствия, он прибыл в столицу.

 

 

Что-то не в порядке, понял Киёмори, когда въехал в Рокухару.

Его старший сын Сигэмори, который был среди первых, кто его приветствовал, сказал:

— Мой беспокойный дядюшка замышлял серьезные неприятности, пока вы отсутствовали, но вам лучше услышать эту историю от Ёримори.

Киёмори нахмурился, услышав, что его сын таким образом говорит о Токитаде. Несомненно, он казался серьезному Сигэмори чем-то вроде буяна, но Киёмори предпочитал черты неистовости и даже безрассудства, столь характерные для Токитады, чрезмерной рассудительности своего сына. Однако при таком заявлении сердце его замерло.

— Что такое? Он втянул Ёримори в какую-то неприятную историю?

— Это нечто большее, нежели его обычные выходки. Он вовлечен в некий заговор, который может потрясти правительство.

— Не могу поверить в то, что Токитада выступил против трона.

— Вряд ли его величество расценит это как нечто иное.

— Хорошо, подожди. Я поговорю с тобой позже.

Встретившись с домочадцами и расспросив их, как они выполняли свои обязанности в его отсутствие, Киёмори прошел в комнаты жены, где вся в слезах его встретила Токико.

— Я не могу простить себя за то, что произошло, — плакала она и в промежутках между рыданиями рассказала ему подробности.

Во время долгого отсутствия Киёмори в Рокухаре между двором и дворцом экс-императора происходили обычные трения. Прошел слух о том, что Токитада и Ёримори вступили в заговор с целью возвести на трон сына Го-Сиракавы. Этот слух дошел до императора Нидзо. После чего Токитада и Ёримори были императорским указом лишены своих званий и изгнаны из столицы.

Токико, закончив свой рассказ, увидела, как по губам Киёмори скользнула вялая улыбка.

— У тебя нет причин винить себя. Все произошло так, как замышлял экс-император в монастыре. А Токитада, возможно, проявил некоторую опрометчивость и поддался на некую уловку Го-Сиракавы. Экс-император хочет, чтобы у правящего императора появился повод подозревать меня в покушении на трон, и в таком случае я бы принял сторону Го-Сиракавы — вот в чем суть его интриги.

— Но как вы думаете, при чем тут все-таки Токитада?

— Теперь, когда я вернулся, можешь ни о чем не беспокоиться, — заверил Киёмори супругу с обычным для него самообладанием и закончил разговор.

Токико была разочарована, что он не сказал ей большего, и в ее голове продолжали роиться тревожные мысли. Возможно ли, что ее муж и брат действительно вынашивали планы сместить императора и заменить его молодым принцем, их собственным племянником? Был ли посвящен в эту тайну Го-Сиракава? Такая ужасающая возможность причиняла Токико страдания. Куда ненасытные амбиции этих людей приведут их, задавалась она вопросом.

По возвращении Киёмори сразу же представился при дворе, где получил долгую аудиенцию у молодого императора Нидзо. Хотя Киёмори был одним из тех очень немногих людей, кому Нидзо доверял, хозяин Рокухары не стал поднимать вопрос о случившихся в его отсутствие драматических событиях. Не затрагивал больную тему и император.

День спустя Киёмори отправился во дворец Го-Сиракавы. Как ему представлялось, экс-император был втайне доволен результатом своей последней интриги, которая, как Го-Сиракава полагал, поддерживалась Киёмори. Но, когда хозяин Рокухары закончил свой рассказ о поездке в Ицукусиму, он степенно поклонился и произнес:

— Должен также добавить, что, пока я на протяжении семи дней и ночей находился в уединении, я во сне получил божественное послание.

— Во сне? Божественное послание? — повторил Го-Сиракава, удивившись серьезности, с которой это произнес обычно скептически настроенный к такого рода вещам Киёмори.

— Да, я убежден в том, что получил послание от богов. Я слышал плеск волн, а из багровых облаков надо мной говорил голос. «Киёмори, — произнес он, — ты, как лояльный подданный, доведи до сведения своего царствующего господина следующее: на небесном своде есть только одно солнце, а на земле есть два императора, и каждый из них претендует на верховную власть. К каким это может привести раздорам, какие несчастья принести людям!»

— Постой, Киёмори, ты говоришь, это был сон?

— Да, сон. Я видел себя в дамском экипаже, пересекавшем море, и, можете поверить, передо мной бежала пара лис.

Вдруг Го-Сиракава засмеялся. Киёмори мог бы посмеяться и погромче, но, сдерживая себя, с серьезным видом продолжал:

— Такой был сон. Но должен признаться, Токико лучше толкует сны.

— Понимаю, что ты имеешь в виду, Киёмори. Хватит, хватит…

— Я рад, что вам ясно значение божественного послания. Но разрешите добавить еще одно слово. Пусть между отцом и сыном будет мир.

При этих словах Го-Сиракава отвел глаза.

— Да, Киёмори, я принимаю твои слова к сердцу. Тебе не надо беспокоиться. Император — мой сын, и у меня нет причин ненавидеть его.

Тем не менее вскоре после этого, в октябре, император Нидзо приказал двум высокопоставленным придворным, фаворитам своего отца Го-Сиракавы, оставить их должности при дворе, и, несмотря на всевозможные догадки и слухи, достоверные причины этого остались неизвестны. Как ни странно, Го-Сиракава, который при обычных обстоятельствах выразил бы протест, хранил полное молчание.

В марте следующего года император Нидзо отозвал из ссылки придворного Цунэмунэ, которого изгнал Ги-Сиракава после одной из прежних войн.

В 1165 году, три с половиной года спустя после поездки в Ицукусиму, Киёмори оставался поглощен стремлением превратить Оваду в большой морской порт и центр торговли с Китаем. Он очень изменился за минувшие годы — созрел и помудрел. Каждую свободную минуту Киёмори теперь проводил с Бамбоку, старательно впитывая его житейский опыт. Он постоянно совещался с торговцем, составлял и переделывал планы и наконец пришел к выводу, что Оваде пока достаточно только хорошей гавани. «Но у меня нет возможности самому осуществить такой проект», — признался он Бамбоку. Впрочем, Киёмори мог ожидать помощи со стороны Го-Сиракавы. Но, так как оба императора искали военной поддержки со стороны хозяина Рокухары, тот ухватился за этот шанс и стал ходатайствовать перед Нидзо о двух одолжениях. Первое — передача Киёмори прав на императорские владения Фукухары в Оваде — было оказано ему почти незамедлительно. Другое — о выделении средств на завершение строительства гавани в Оваде — император оставил без внимания. Нидзо и его советники с улыбкой смотрели на фантастический проект Киёмори. Чтобы воин, Хэйкэ, вел успешную торговлю с иностранцами, казалось просто абсурдным. Место для строительства дома в Фукухаре — это понятно. Но Киёмори, однако, не был обескуражен и исполнился даже еще большей решимости добиться осуществления своего плана.

Между тем и Го-Сиракава не спешил вкладывать деньги в овадский проект. Он был обеспокоен распространившимися в придворных кругах слухами, что Киёмори гавань в Оваде нужна не для торговли с Китаем, а как база для флота военных кораблей, который глава дома Хэйкэ, видимо, рассчитывает создать.

В том же самом году во время июльского зноя молодой император Нидзо, который некоторое время болел, довольно неожиданно умер. Похороны состоялись ночью 27 июля в храме Кориудзи, к северу от столицы.

 

Глава 41.

После смерти императора

 

Вдалеке время от времени громыхал гром, а трава в долине повяла от горячего летнего солнца. Несмотря на жару, огромные толпы стеклись из столицы и даже отдаленной Кинугасы, расположившись вдоль маршрута траурного кортежа императора Нидзо.

— Боюсь будет дождь, Ёмоги.

— Нет ли тут дерева, под котором можно было бы укрыться? О, смотрите, народ начинает расходиться!

— На холме у рощи стоит храм.

Асатори и Ёмоги побежали в направлении храма, где уже многие укрылись.

Прошло четыре года с тех пор, как Ёмоги, вопреки советам Асатори, оставила Токиву. Не успел Асатори в полной мере осознать, что происходит, Ёмоги пришла и стала жить с ним как жена, и он в конце концов согласился на это и скоро привык к своей роли мужа.

— Ой, как я боюсь! — вздрагивала молодая женщина, с каждым раскатом грома прижимаясь к плечу Асатори.

Говорили, что императорский кортеж в тот же вечер прибудет в храм на холме Фунаока.

К концу второй половины дня небо начало наполняться зловещим сиянием, потом из тяжелых облаков над холмом стали вылетать ослепительные вспышки молнии, и пришедшая в ужас толпа смотрела на это страшное зрелище, как будто видела в нем знамение.

— Эй, вы, сейчас же разойдитесь! Это место нам понадобится на закате, — поступил приказ, и на территорию храма вступил строй всадников, которые начали выпроваживать укрывшихся здесь людей. Услышав, что это воины дома Хэйкэ из Рокухары, толпа рассосалась, спустившись по склону холма, на котором стоял маленький храм.

На западе тучи вдруг почернели, как будто наступала ночь, и на окружающие деревья обрушились тяжелые капли дождя.

— Эй, внутри ограды осталось еще несколько человек. Выгоняй их! — приказал молодой воин, поворачиваясь в седле.

Несколько человек, припав к земле, прикрылись за наскоро устроенной матерчатой ширмой у основания колонны. К ним подошла группа воинов. Они начали срывать ширму, повторяя приказы убраться находившимся за ней людям. Четыре или пять ярко одетых женщин и мужчина-слуга быстро вскочили со своих мест, лишь пожилая женщина, распластавшаяся на соломенном тюфяке, осталась лежать без движения.

— Кому-то нехорошо? — участливо спросил, слезая с лошади, молодой офицер. Он дал нетерпеливым воинам сигнал отойти.

Испуганный слуга ответил:

— Да, наша хозяйка перегрелась на жаре, и по дороге ей стало плохо. Мы принесли ее сюда и пытаемся привести в чувство. Мы унесем ее, если вы дадите нам немного времени.

— Нет, подождите. Оставайтесь здесь, пока ей не станет лучше.

— Правда, господин?

— Конечно, не должна же она промокнуть… Сейчас я посмотрю, нет ли у меня для нее какого-нибудь лекарства, — сказал офицер, но, порывшись в своей одежде, ничего не обнаружил. — Откуда вы, женщины? — спросил он.

— Мы из «веселого квартала» в Хорикаве.

— Видимо, танцовщицы, — определил офицер, еще раз бросив взгляд на молодых женщин. — И вы проделали весь этот путь только ради похорон?

— Да, — ответила одна из танцовщиц постарше. — Наша хозяйка, Тодзи, настояла на том, чтобы прийти сюда и отдать последние почести, и вот что случилось. Я не знаю, что нам теперь делать.

— Я достану вам повозку с волом. Лучше увезите больную домой.

Офицер послал воина за повозкой. Тем временем женщина, которая лежала на тюфяке, застонала от боли.

Асатори, который наблюдал за всем этим с некоторого расстояния, больше не мог сдержать себя при виде мучений больной и направился обратно к воротам. Он взглянул на страдающую женщину, потом подбежал к Ёмоги:

— Ёмоги…

— Что такое?

— Я хотел бы что-нибудь сделать для этой бедной женщины.

— Ты думаешь, она в опасности?

— Ничего серьезного, на нее просто подействовала жара. Я бы мгновенно улучшил ее состояние. А ты лучше оставайся здесь, Ёмоги.

Лекарь опять направился к воротам храма. При звуке шагов люди, стоявшие вокруг больной женщины, взглянули на приближающегося Асатори с некоторым раздражением, но его доброжелательный вид и заверения в том, что он — лекарь, развеяли их недовольство. Молодой офицер тоже приветствовал Асатори. Тот, молча осмотрев женщину, пощупал ее пульс и после этого начал лечение. Асатори сделал больной иглоукалывание. Затем высыпал себе в ладонь несколько таблеток и обернулся к танцовщицам:

— Одна из вас возьмите их, разжуйте и пропихните больной между губ.

Девушки, однако, сразу подались назад. Потом одна из них подтолкнула ту, что помоложе, к Асатори, при этом говоря:

— Гио, ты должна это сделать. Ты всегда была Тодзи как дочь, ты ее любимица.

— Пожалуйста, если это все, что вы от меня хотите, — ответила молодая девушка, Гио, быстро развязывая шнурки своей широкополой шляпы и откладывая ее в сторону.

Она подошла к Асатори, протягивая нежную, полупрозрачную руку. Ее ладонь была повернута кверху, чтобы принять несколько мелких, жемчужного цвета шариков, когда Гио вдруг воскликнула:

— Вы!

— Асука! Неужели это и вправду ты?

Маленькие шарики исчезли у нее между пальцев.

— Так не годится! — вскричал Асатори.

Опасаясь, что другие могут его услышать, он быстро высыпал еще несколько таблеток из своей сумки и тихо сказал:

— Теперь сразу же дай ей их… Открой женщине рот — и немножко воды.

Тем временем прибыла повозка с волом, а молодой офицер пошел садиться на лошадь, поручив одному воину сопровождать больную.

— Теперь кладите ее на повозку. Танцовщицы, тоже садитесь туда. Дайте я еще раз взгляну на женщину. Судя по цвету лица, ей, кажется, намного лучше. — И всадник ускакал, сразу пустив лошадь в галоп. За офицером двинулись его подчиненные.

После этого танцовщицы повернулись к воину, который должен был сопровождать их. Одна из них сказала:

— Нам очень повезло, что мы встретили такого доброго воина. Кто он такой?

Воин ответил:

— Он только недавно приехал в столицу из Кумано. Это Таданори, брат господина Киёмори, офицер Полицейского ведомства.

Девушки пристально всматривались в удалявшуюся фигуру, повторяя:

— Брат господина Киёмори!

Прежде чем взобраться на повозку, молодые женщины хотели было поблагодарить лекаря, но выяснилось, что он уже ушел.

 

 

Ливень скоро прекратился, и Таданори с вымокшими доспехами на лошади, от которой шел пар, прибыл на холм Фунаока. Когда он подскакал, офицер, командовавший стражниками на восточной стороне холма, резко обратился к нему:

— Таданори, где вы были?

— Как вы приказали, я расчищал маршрут.

— Очень хорошо, почему так долго?

— По дороге нам встретилась больная женщина, и пришлось искать для нее повозку с волом.

— Не ваше дело заботиться о больных. Пусть эти люди смотрят за собой сами.

— Да, господин.

Таданори спокойно отнесся к выговору, хотя и сконфузился при мысли о своей неопытности и отсутствии столичного лоска. Прошло всего несколько недель с тех пор, как он сопровождал своего брата Киёмори из Кумано. Вскоре после прибытия в столицу Таданори дали низший ранг в Полицейском ведомстве. Офицер, который только что говорил с ним, был Норимори, другой брат Киёмори. Похороны являлись первым шансом Таданори проявить себя в важном общественном мероприятии, но пока новые обязанности его несколько озадачивали, хотя он и командовал всего несколькими воинами.

Небо вскоре прояснилось, появилась радуга, что вызвало вспышку возбуждения среди официальных лиц, которые спешили завершить последние дела, пока снова не пошел дождь.

Могила для императора располагалась на холме Фунаока, где соорудили каменный склеп. Подножие холма и основание храма Кориудзи окружал частокол. Внутри него располагались зашторенные павильоны для плакальщиков, служителей храма и исполнителей духовной музыки. Повсюду висели похоронные стяги и венки из веток «священного дерева». Сюда скоро должны были прибыть и занять свои места в строгом соответствии с установленным порядком представители больших и малых монастырей Нары и горы Хиэй. С незапамятных времен монастырь Тодайдзи, находившийся под патронажем двора, считался первым среди семи главных храмов. За ним шел Кофукудзи из Нары. Монастырь Энрякудзи на горе Хиэй был третьим, а другие монастыри следовали за ними в порядке убывания важности.

Стало темно; ярко засияли синие звезды, ночь наполнилась первобытной тишиной, когда длинный похоронный кортеж медленно пополз в направлении Фунаоки. Многочисленные костры освещали холм, на котором колышущиеся стяги с эмблемами солнца и луны извивались на фоне неба, подобно драконам. Внезапно возник шум, когда священнослужители из Кофукудзи обнаружили, что монахи из Энрякудзи заняли их места на холме. Воздух наполнился сердитым ревом, угрожающе раскачивались факелы, монахи из Кофукудзи уже собирались наброситься на соперников с мечами и алебардами. Но тут появился один из руководителей похоронной церемонии, который принялся увещевать монахов воздержаться от насилия. Двоих монахов сразу же послали потребовать извинений от монахов Энрякудзи.

Беспорядки, однако, не прекратились, и сообщения о них вскоре донеслись до Норимори, который находился у главных ворот. Быстро приказав офицерам стражи следовать за ним, он пошел к месту конфликта. Таданори, который сопровождал брата, сразу же растерялся и в замешательстве стоял среди бушевавших монахов.

— Таданори, почему ты не усмиряешь бунтарей? — крикнул Норимори, показывая на нескольких монахов Кофукудзи.

— Только эти или есть еще? — откликнулся Таданори.

— Пока вон те — не давай им проходить дальше!

— Любыми средствами?

— Только не обнажай шпагу, — был ответ, и Таданори бесстрашно вклинился в разъяренную толпу, на которую указал Норимори.

От природы смелый, закаленный суровой подготовкой, с детства полученной в Кумано, Таданори смёл первого же буяна, который на него набросился, швырнув этого монаха на другого. Противники один за другим валились с ног, а Таданори ловко вырывал у них алебарды и наносил нападавшим удары.

— Кто этот малый? — послышался крик.

— Он не из монахов…

— Это не наш, значит, он из Хэйкэ!

Рассвирепевшие монахи дрогнули и отступили, а Таданори в одиночку размахивал кулаками, пока не появился Норимори, который выкрикнул:

— Назад, назад! Императорский экипаж прибыл!

У подножия холма горящие факелы возвещали о приближении процессии, и шумная толпа внезапно притихла. Раненых быстро убрали, сбившиеся рясы были поспешно приведены в порядок, чтобы скрыть под ними доспехи и длинные мечи. Монахам из Энрякудзи, обнаружившим, что они изгнаны соперниками со своих мест, пришлось смириться. Траурная процессия достигла основания холма Фунаока, и скорбящие толпы погрузились в молчание.

Мимо проехал похоронный экипаж, по бокам которого шли одетые в белые накидки плакальщики и высокопоставленные официальные лица. Горело бесчисленное множество светильников; костры и тысячи факелов освещали холм Фунаока, ворота были широко распахнуты, чтобы принять императорский гроб. Закончился похоронный обряд, наступал рассвет нового дня. Огромные толпы стали расходиться под последние звуки панихиды. Конные и пешие воины, паланкины и экипажи устремились обратно в столицу.

Однако ночной конфликт между монахами дал отъезжавшим почву для размышлений и сплетен, и главным был вопрос о том, как скоро начнутся бои между монахами Энрякудзи и Кофукудзи. Уже ходили слухи о том, что прежний император и его советники спровоцировали беспорядки, чтобы еще больше подогреть вражду между двумя соперничающими монастырями, а когда участники похоронной процессии вошли в Киото, появились новые сообщения — будто Го-Сиракава отправил сподвижников на переговоры с монахами храма Энрякудзи, которые собирались в Западном Сакамото.

 

 

В конце лета семья Киёмори вместе с многочисленной прислугой переехала в новый особняк на противоположный от Рокухары берег реки Камо, хотя сам Киёмори оставался в старом поместье. Но после похорон он более десяти дней вообще не появлялся дома, а находился при дворе и занимался многочисленными мероприятиями, которые открывали новую эру правления.

Вступившему на престол императору было едва два года от роду, и все, что касалось государственных дел, оказалось по необходимости в руках нескольких старших придворных. Поскольку его старый и близкий друг, главный министр Корэмити, к тому времени умер, Киёмори считал своей обязанностью председательствовать на заседаниях правительства. Его окружало множество новых лиц, неопытных и до абсурда молодых, и Киёмори, глядя на них, лишь покачивал головой. Различные ключевые посты заняли несколько сыновей покойного главного министра — самый младший, которому было всего шестнадцать лет, стал хранителем печати. Обходительный придворный Цунэмунэ после многочисленных перемен в своей судьбе сделался министром. Ничто, думал Киёмори, не изменилось при дворе. Регент, канцлер и государственные министры — все оказались из дома Фудзивара. У Киёмори возникли нехорошие предчувствия, что такая ситуация вполне соответствует планам Го-Сиракавы.

Хотя Киёмори был назначен всего лишь членом Государственного совета и главой Левой стражи, за его плечами стояла военная сила дома Хэйкэ, и возражения против того, что он выполняет функции, на которые не уполномочен, скоро пошли на убыль. Однако регент и министры собирались теперь в другом месте — во дворце экс-императора.

«Нечего больше ждать, — рассуждал сам с собой Киёмори. — Задержись я еще на несколько дней, и мне придется выполнять обязанности регента…» Он наконец вспомнил о Рокухаре и собрался ехать домой. Когда отъезжал от Ведомства внутридворцовых дел, то взглянул на небо. Как хорошо! Киёмори долгое время находился взаперти, и теперь свежий воздух вдохнул в него силы. Когда он подъехал к Военному ведомству, его приветствовали несколько офицеров.

— Домой, господин? — спросили они.

— Да, но что такое? Почему вы все вооружены? — удивился Киёмори, подозрительно оглядывая несколько сотен воинов из Рокухары.

И в ту минуту у его экипажа появился брат Киёмори Цунэмори. Он взглянул на усталое лицо брата и прошептал:

— Разве ты еще не слышал? Слух ходит по всему двору, и я был уверен, что ты знаешь.

— Знаю что? Что вообще происходит? Что-нибудь не так в Рокухаре?

— О Рокухаре беспокоиться не стоит, она хорошо охраняется.

— Так что случилось? — упорствовал Киёмори. — Почему вы во всеоружии?

— Монахи с горы Хиэй…

— Что они?

— Это пока только слух, но мы узнали, что их подстрекает экс-император в монастыре. Мы не можем позволить себе рисковать.

— Что? Ты хочешь сказать, что он спровоцировал монахов против меня? — Киёмори громко расхохотался. — Чепуха! Полнейшая чепуха! — И он, не слушая больше Цунэмори, приказал вознице ехать дальше.

Никто не знал, откуда появились подобного рода слухи. Их причины оставались неясны. Но было общеизвестно, что императорские стражники были отобраны только из Хэйкэ; что чванливость самого последнего воина Хэйкэ повсюду вызывала негодование; что у Киёмори были на ходу огромные строительные проекты и что его братья и сыновья заняли при дворе влиятельные посты. Из этого напрашивался логичный вывод о том, что экс-император горел решимостью укоротить влияние Киёмори. К тому же сам Го-Сиракава недавно намекал на необходимость изменить систему подбора стражников, а в его дворце атмосфера заметно переменилась. При бывшем императоре появились весьма амбициозные личности — люди бесстрашные, горящие желанием разделить пристрастие Го-Сиракавы к интригам и политиканству.

Поползли новые слухи, которые еще подлили масла в огонь: поговаривали, что монахи с горы Хиэй вооружились, их численность в Западном Сакамото достигает двух тысяч, в других местах — еще несколько сотен, и все они готовятся к нападению на Рокухару. Каждое новое сообщение укрепляло уверенность людей в то, что война неизбежна. Это подтверждали и действия воинов Хэйкэ — войска дома уже находились во всеоружии, а вокруг Рокухары и к западу от моста Годзё, включая западную часть Восьмой улицы, была проложена линия обороны.

Тем временем Киёмори приехал в Рокухару. По дороге на каждом шагу его встречали выстроенные стеной войска с луками и щитами. Он смотрел на все это из своего экипажа с выражением недовольства.

Вызвав на совет своих родственников и приближенных, Киёмори обратился к каждому из них и потребовал ответа на вопрос:

— Кто отдал приказ о мобилизации? — Все молчали, и хозяин Рокухары продолжал: — Что, так мне никто и не ответит? Кто отдал приказ о мобилизации войск? Ты, Мунэмори?

— Господин…

— Мотомори, ты тоже отказываешься отвечать мне?

Тот угрюмо произнес:

— Никто конкретно, но, поскольку вы оказались так заняты при дворе, у нас не было возможности обратиться к вам за приказами. Мы с братьями решили, что нам лучше быть готовыми ко всему, в том числе и к тому, чтобы нанести первый удар.

Киёмори в задумчивости кивнул.

— Я не вижу Норимори, — вдруг сказал он.

— Он занял место на главной дороге. Вы хотите видеть его?

— Да. Позовите его кто-нибудь.

Ожидая появления брата, он по очереди задавал вопросы сыновьям:

— По всему этому делу советовались ли с Сигэмори?

— Да.

— Что он сказал?

— Сигэмори посоветовал нам сначала переговорить с вами. Он сказал, что войска следует призывать только в том случае, если этого требует ситуация.

— Так я и думал. Он не такой, чтобы ни с того ни с сего потерять голову.

Тут как раз прибыл Норимори, и Киёмори обратился к нему:

— Насколько мне известно, во время императорских похорон на Фунаоке произошло какое-то недопонимание между монахами храмов Энрякудзи и Кофукудзи. Как ты урегулировал это дело? Я слышал что-то о беспорядках, но хочу, чтобы ты рассказал мне подробности.

— Нет особых подробностей, о которых можно было бы много рассказывать. Тогда там находился Таданори, и я приказал ему восстановить порядок среди монахов Кофукудзи, пока я смотрел за другими.

— Но до того, как это произошло, ты, случайно, не получал каких-нибудь приказов от двух советников, посланных Го-Сиракавой?

— Ходили разговоры, что получал, но ты думаешь, я бы их послушался?

— Итак, это было.

— Да. Факт, что монахи с горы Хиэй не питают никакой любви к Хэйкэ, и я знаю два или три случая, когда они клеветали на нас экс-императору. И вот два его советника стали говорить мне, что все это затеяли монахи Энрякудзи с горы Хиэй, и тогда же потребовали от меня принять жесткие меры и против них, и против Кофукудзи — если потребуется, ранить и убивать, — утверждая при этом, что они все должным образом урегулируют с его величеством.

— И что ты тогда сделал?

— Я выслушал их, но проигнорировал их указания. Таданори задал монахам Кофукудзи хорошую трепку, а я только встал между двумя сторонами и некоторым образом их успокоил.

— Тогда, как я понимаю, монахи с горы Хиэй ничего против нас не имеют?

— Для этого нет причин.

— Тогда что же стоит за тревожными слухами, которые ходят в последние несколько дней?

— Полагаю, что советники Го-Сиракавы подстрекают монахов с горы Хиэй так же, как они пытались подстрекать меня.

— Хорошо! Это все объясняет! — воскликнул Киёмори с заметным облегчением.

Потребовав письменные принадлежности, он быстро написал короткое послание и обратился к брату, который сидел в дальнем углу комнаты:

— Таданори, в столице тебя не слишком знают в лицо, и потому ты лучше всего подходишь для этого дела. Оставь свои доспехи, отнеси письмо в монастырь на горе Хиэй и позаботься о том, чтобы его получил один из настоятелей. Ответ?.. Я думаю, не надо. Но будь осторожен — агенты из дворца бывшего императора могут за тобой следить.

Когда Таданори ушел, все остальные уставились на Киёмори — их разбирало любопытство: когда и откуда у него возникли такие отношения с настоятелями храмов на горе Хиэй, что он мог вести с ним переписку.

— Мы попали в беду, — неожиданно сказал Киёмори. — Принесите мои доспехи. Возможно, мне тоже надо готовиться к худшему. — Потом он нехотя поднялся и добавил: — Я очень устал и сейчас скорее бы поспал, чем занимался делами. — Натягивая черные латы и завязывая шнурки наголенников, Киёмори бормотал сквозь зубы: — Слишком любит соваться не в свои дела. Его окружают люди самого худшего пошиба. Слишком упрям на свою же голову. Если бы он только не вмешивался!

К вечеру того же дня стали появляться сообщения, что монахи с горы Хиэй в большом количестве прибывают в столицу. Киёмори тяжело вздохнул. Неужели его письмо дошло до горы Хиэй слишком поздно? Киёмори приказал сыновьям ехать с подкреплением ко двору и там сообщить, что он останется в Рокухаре, чтобы защищать ее.

Тем временем остатки воинов Хэйкэ и Полицейского ведомства, которые ушли в Западный Сакамото и на север по реке Камо, чтобы дать отпор монахам, прибыли обратно в тускло освещенную столицу с ошеломляющей новостью — монахи разгромили войска Хэйкэ. Весь город охватила такая паника, будто на него обрушилось землетрясение. Люди ожидали военных действий между Киёмори и экс-императором. Но в самый разгар этих волнений вдоль Пятой улицы по мосту Годзё в Рокухаре прокатилась императорская карета.

— Его величество Го-Сиракава! — с удивлением услышал доклад слуги Киёмори и поспешил, чтобы встретить гостя.

— Здравствуйте, Киёмори! — Го-Сиракава, улыбаясь, поднял занавески своей кареты. — Дайте руку… Помогите мне спуститься, — сказал он в своей обычной дружеской манере.

Глава дома Хэйкэ некоторое время глазел на обезоруживающую улыбку экс-императора, потом двинулся, как лунатик, вперед помочь ему и ввел его в дом.

— Но, мой государь! Чем я удостоился чести этого визита и почему так поздно вечером?

Киёмори, который справлялся с любыми ситуациями, был совершенно ошарашен таким поворотом дела. Но экс-император продолжал невозмутимо улыбаться. Вид у него был торжествующий, как бы говорящий о том, что он не тот человек, которого можно одурачить.

— Я застал вас врасплох, Киёмори?

— Да, действительно, мой государь.

— А что же еще мне оставалось делать? Если бы я позволил продолжать распространяться этим возмутительным слухам, то неизбежно произошло бы кровопролитие.

— Значит, все тревожные сообщения последних дней не более чем слухи?

— Вы все еще сомневаетесь во мне, Киёмори? Разве же я не приехал сюда — к вам?

— Конечно же, мой государь, — запинаясь, ответил хозяин Рокухары.

Неужели он мог так ошибиться, и Го-Сиракава совсем ни при чем? В таком случае экс-император вправе считать его человеком неблагодарным, недостойным доверия. Киёмори внутренне передернулся от такой мысли, а на глазах показались слезы.

— Киёмори, вы плачете?

— Это слезы благодарности, мой государь.

— Как комично, Киёмори! Вы вооружили своих воинов — и после этого вы в слезах!

— Действительно комично. Я смеюсь над собой, как над дураком.

— Ну тогда все хорошо. Давайте будем довольны тем, что между нами больше нет недопонимания. Пусть вас слухи более не обманывают. Верьте в меня, доверяйте мне.

С этими словами Го-Сиракава уехал, сопровождаемый эскортом войск из Рокухары.

Вскоре после его отъезда прибыл старший сын Киёмори.

— Император уехал? — спросил он. — Я только что узнал от братьев о его визите.

— Сигэмори, ты не при доспехах?

— Нет, я считал и говорил это другим — у экс-императора нет намерения ополчаться против Хэйкэ.

— Ты так считаешь, да? А я все еще ломаю голову, — сказал Киёмори, у которого после отъезда Го-Сиракавы вспыхнули в отношении его прежние подозрения.

— Почему?

— Все это не могло бы происходить, если бы враждебных намерений у его величества не было вовсе. У него внушающая опасение улыбка. У Го-Сиракавы наверняка есть тайные замыслы в отношении Хэйкэ.

— Это маловероятно, отец. Вот все, что я могу сказать. Но вы должны стараться не делать чего-то такого, что повернет его против нас. Я молюсь за то, чтобы вы служили ему даже еще более преданно.

— Мне об этом напоминать не надо. Но боюсь, ты не понимаешь, что стоит за его манерами. Я же знаю, но от этого мне не легче.

— Я уверен, что, если вы будете служить его величеству от всего сердца, вас будет хранить Небо.

— Ой, берегись! — воскликнул Киёмори с улыбкой. — Не надо читать проповеди отцу. Ты, твоя мать и многие другие как будто зачарованы экс-императором. Зато я вижу его насквозь… И поэтому то, что вы ничего не видите, имеет мало значения.

Пока они говорили, ослепительный свет озарил небо над храмом Киёмидзу. Вскоре во всем храме начало бушевать пламя, дождем разбрасывая на Рокухару искры и горящие обломки. Взволнованные жители поместья говорили между собой, что это монахи мстят своим соперникам, устроив поджог храма Кофукудзи.

В самый разгар этого события Таданори вернулся с письмом от настоятеля Дзиссо — тайным посланием, которое предназначалось только для Киёмори.

В ту ночь на 9 августа, пока на восточной стороне холмов бушевало пламя, несколько тысяч воинственных монахов вернулись на гору Хиэй.

 

Глава 42.

Свет истины

 

От храма Киёмидзу, его пагоды и других построек осталось только пепелище. Шли дни, но ни один монах не вернулся, чтобы взглянуть на руины или покаяться перед этим ужасным осквернением. Лишь простые люди — мужчины и женщины — приходили и молились, обливаясь среди пепла слезами. Правда, в этой толпе потрясенных, кающихся мирян склонялся в молитвах и молодой монах — лет тридцати с небольшим. Сквозившая во всей его фигуре скорбь красноречиво говорила о нем как о человеке, который скован горем. Наконец он потянулся за своей шапкой пилигрима и поднялся, а стоявшие вокруг люди сразу же с жадностью потянулись к нему.

— Ваше преподобие, вы не один из монахов храма Киёмидзу?

— Нет, я с горы Хиэй, — ответил монах.

Тут на него устремились глаза всех присутствовавших.

— С горы Хиэй?.. Разве вы не боитесь, что вас здесь увидят? Вы правда из храма горы Хиэй?

— Да, я принадлежу к братству Хиэй, не все мы там негодяи. Человек, учеником которого я являюсь, — впрочем, как и многие другие, — ищет истину в уединении. Есть немало ему подобных, которые жаждут просвещения Будды, чтобы разделить свет со страждущими.

— Это правда? Неужели такие люди живут сегодня на горе Хиэй? — недоверчиво задавали вопросы люди, собравшиеся вокруг него.

— Да, но как я могу ожидать, что вы поверите мне, когда вы видите тысячи монахов с оружием? Правда то, что в скрытых долинах и в лесных дебрях горы Хиэй неистощимый источник света не угас. Как же можем мы, духовенство, дать умереть огню, когда вы, пережившие тяготы двух войн, не забываете любить и утешать друг друга?

— Ваши слова вселяют в нас надежду, но, если есть и другие, подобные вам, почему они не снизойдут к нам и не научат, как жить?

— Но… — Монах сморщил лоб, выражая глубокое страдание. — Но разве вы, которые пришли сюда молиться среди пепла, не слушаете проповеди ваших монахов?

— Лжецы, все они лжецы! Мы не верим ничему из того, что они говорят! Кто им поверит после того, как увидит эти руины? Лучше глотать отбросы, чем их слова! Они не дают нам ничего, кроме красивых слов, тогда как сами они не лучше воров и обман превратили в дело своей жизни! Разве мы можем им доверять? Вы удивляетесь, что мы ненавидим их?

— Значит, вы больше не верите им и пришли в отчаяние?

— Да, и именно поэтому мы сидим здесь в растерянности и молимся этому пеплу.

— Ну тогда Будда наконец снизошел к вам! Поверьте мне!

— Довольно! Мы не хотим пустых утешений!

— Вы правы. Вы говорите истину… Но даже несмотря на то, что святой образ ушел из этого храма и превратился в пепел, Каннон по-прежнему здесь.

— Где? Где вы видите Каннон?

— В самом пепле и рядом с ним.

— Разве пепел — не просто пепел?

— Нет.

— Что в нем можно увидеть?

— Божие присутствие.

— Покажите нам его… Нет, вы для этого еще слишком молоды. Неужели нет ни одного истинного монаха, который мог бы показать нам невидимое, пока мы еще живы?

— Есть. Нет оснований думать, что его не существует.

— Где он? Где он, этот монах? — в нетерпении шумели люди, еще теснее обступившие монаха.

— Ну пропустите меня, пожалуйста, — взмолился монах, проталкиваясь через толпу. — Я сказал уже достаточно и уверен, что такой человек есть. Он скоро придет к вам. А если нет, тогда значит, что учение Будды ложно, рай — ложь, а истинное назначение человека и все заповеди Будды — высокопарные разговоры. Тогда и только тогда у вас будут причины для отчаяния. Нет, видение света истины не исчезло совсем с горы Хиэй. — Со спрятанным под широкой шапкой лицом монах ушел, крикнув напоследок: — Не приходите в отчаяние и не теряйте веру друг в друга! Живите мужественно, пока он не придет!

Толпа быстро рассеялась, так как многие пытались следовать за монахом; некоторые выкрикивали насмешки. После ухода людей на руины опять опустилось облако пепла.

Два человека, стоявших в стороне, смотрели вслед монаху.

— Кто это был, Ясунори? Я уверен, что видел его раньше, — заметил Сайко из дома Фудзивара, нынешний приближенный экс-императора, оборачиваясь к члену Полицейского ведомства, который его сопровождал. — Вы узнали его?

Офицер Ясунори быстро ответил:

— Разве вы не встречались с ним, господин, через посредство настоятеля храма Ниннадзи?

— А, да. Я слышал, что в школе Тэндай нет никого более эрудированного, чем он. Припоминаю, что настоятель говорил мне о нем. Монах — как его по имени? — который живет в Куродани на горе Хиэй.

— Это, должно быть, Хонэн.

— Хонэн! Да, я уверен, что это был он. Хонэн очень редко покидает свое жилище отшельника в Куродани… Интересно, что привело его сюда?

— Разрушение храма вызвало так много разговоров, что в нем, вероятно, взяло верх любопытство, и он не мог не прийти, чтобы самому увидеть руины.

— Должно быть, так, — сказал Сайко, для предосторожности оглядываясь, чтобы убедиться в том, что его никто не узнал.

Внимательно осмотрев руины, монах сделал знак слуге, чтобы тот привел его лошадь, и поехал во дворец экс-императора.

Каждый вечер дворец светился огнями, так как у Го-Сиракавы вошло в привычку ежедневно приглашать трех-четырех приближенных отобедать с ним. Сайко только что закончил говорить. Экс-император, внимательно выслушав его рассказ о поездке в тот день к разрушенному храму Киёмидзу, повернулся к монаху и произнес:

— Итак, ты говоришь, что много людей приходят к руинам и молятся пеплу? Комично и вместе с тем трогательно — что-то надо будет сделать для умиротворения монахов Кофукудзи… Не так ли, Тосицунэ?

— Да, мой государь, — ответил придворный Тосицунэ, в растерянности опуская глаза и не зная, как продолжить, потому что всего несколько дней назад он вернулся из Нары очень сильно расстроенным. Монахи храма Кофукудзи были ожесточены, с презрением отвергли все его предложения о перемирии и потребовали безотлагательно наказать настоятелей монастырей с горы Хиэй. Экс-император встретил это сообщение едва заметным кивком и не сказал, что думает по этому поводу. Между тем Тосицунэ не сомневался, что монахи храма Кофукудзи готовятся к войне. Он также полагал, что Го-Сиракаве известно о том, что монахи собираются войти в столицу со своими святыми символами, чтобы грабить и жечь храмы, находящиеся под властью монахов с горы Хиэй. И не было ничего, за исключением мощной армии, что удержало бы воинство Кофукудзи от похода на дворец самого Го-Сиракавы. До настоящего времени представлялось бы само собой разумеющимся обратиться за поддержкой к Хэйкэ. Но никто не знал, какую позицию занимал бывший император в отношении Киёмори, потому что, хотя визит экс-императора в Рокухару, очевидно, развеял недоверие главы дома Хэйкэ к Го-Сиракаве, все еще оставалось неясным, что у них обоих на уме. Без Киёмори, однако, было абсолютно невозможно дать отпор монахам.

Тут Го-Сиракава обратился к Сайко:

— Что говорят сейчас люди в столице о том недавнем деле?

— Что конкретно мой государь желает знать?

Экс-император пристально посмотрел на монаха:

— В ту ночь, когда сгорел храм Киёмидзу, по всей столице ходили слухи, что я отдал тайный приказ атаковать Хэйкэ.

— Да, так.

— Но ведь это нелепо. Так ведь, Сайко?

Гости были поражены. То, что они сейчас услышали, являлось решительным изменением позиции Го-Сиракавы. Но Сайко ответил без малейших колебаний:

— Мой государь, боги говорят устами человека. Хотя всем известно, насколько самонадеянны стали Хэйкэ, но ведь и они люди, значит, и они говорят от имени бога. Разве не так?

Го-Сиракава вдруг громко засмеялся:

— Хватит, Сайко! Ты сказал достаточно!

Как только он понял, что не может обойтись без Киёмори, Го-Сиракава не терял времени, добиваясь его расположения: Ёримори и Токитада, которых ранее изгнали из Киото, были быстро возвращены. Вместе с тем Го-Сиракава с сожалением наблюдал, что популярность хозяина Рокухары растет и при дворе, и по всей столице.

Киёмори во главе своих воинов отправился на переговоры с монахами храма Кофукудзи, когда они шли на Киото. Через день-другой ему удалось организовать встречу настоятелей храмов с горы Хиэй и Кофукудзи, в результате чего последние вывели свои войска из Нары. Быстрота разрешении конфликта изумила народ и озадачила приближенных Го-Сиракавы. Даже проницательный Сайко не мог объяснить, почему настоятели монастырей на горе Хиэй, враждебность которых к Хэйкэ была общеизвестна, вступили с Киёмори в переписку. Ведь все давно забыли тот летний день восемнадцатилетней давности, когда Киёмори в Гионе бросил вызов монахам горы Хиэй, и никто не знал, что он своим бесстрашием завоевал среди них нескольких друзей.

В следующем 1166 году член Государственного совета из дома Фудзивара Мотодзанэ, за которым находилась замужем вторая дочь Киёмори, внезапно умер в возрасте всего лишь двадцати четырех лет. Год спустя Киёмори был назначен государственным министром со всей властью и престижем, которые предполагала эта должность. Ему только что исполнилось пятьдесят лет. Строительство нового особняка на западной стороне Восьмой улицы было завершено. Похоже, его труды получили наконец достойное вознаграждение. Но перед Киёмори продолжали открываться новые перспективы, одна манящая вершина за другой, потому что триумфы Хэйкэ только начинались. Его братья и сыновья, которым еще было по тридцать — сорок лет, стали высокопоставленными официальными лицами при дворе и в правительстве. Но власть и слава пришли к Киёмори не потому, что он прибегал к силе или интригам; его связи с аристократией установились не потому, что он их жаждал; вот и теперь женитьбы на одной из дочерей Киёмори добивался сын бывшего регента.

 

Глава 43.

Две танцовщицы

 

Хэйкэ вступили в период огромного влияния, и в сознании людей ничто не выглядело так почетно, как хотя бы малейшая связь с этим домом. И тогда же в столице с наслаждением сплетничали по поводу истории с Гио.

Это была одна из девушек-танцовщиц, которые сопровождали свою хозяйку на похоронах императора Нидзо на холме Фунаока. В тот день, когда Тодзи на жаре стало плохо, молодой воин из дома Хэйкэ проявил к ней жалость и одолжил танцовщицам повозку с волом, чтобы отвезти больную хозяйку домой. Через день-другой Тодзи поправилась и однажды в жаркий полдень, угощаясь охлажденной дыней, судачила о событиях того дня с девушками в своем доме:

— Да, он был чрезвычайно добр. Не знаю, что бы мы делали, если бы он не помог нам.

— Да, матушка, мы были в отчаянии. Вы, распластавшись, лежали без движения, шел дождь, когда прибыли воины, чтобы увезти нас.

— Если бы там не оказался и не пожалел вас тот молодой воин, все обернулось бы худо.

— Всю дорогу домой нам бы пришлось нести вас на руках. Я уверена, что в таком случае вы никогда бы так быстро не поправились… А он одолжил нам повозку с волом, чтобы отвезти вас домой. Надо обязательно что-то сделать, пригласить того офицера и поблагодарить его, матушка.

Тодзи ухватилась за эту мысль. Особенно когда выяснилось, что молодой воин является младшим братом Киёмори. Поскольку он был из дома Хэйкэ, ее благодарность, считала Тодзи, должна обязательно послужить установлению связей с этим домом. Она долго раздумывала, как здесь лучше поступить, а потом вызвала свою любимую ученицу Гио и сказала:

— Ты больше всего подходишь для того, чтобы поехать в Рокухару в качестве моей посыльной и от моего имени поблагодарить благородного Таданори.

Гио вдруг покрылась румянцем и охотно согласилась, но, обратив внимание на ее трепещущий взгляд, Тодзи поспешила добавить:

— Тебе нечего бояться. Я говорила об этом с господином Бамбоку, и он обещал мне встретить тебя у главных ворот Рокухары. Он позаботится о том, чтобы ты увиделась с благородным Таданори… Тебе нужно только сесть в экипаж и поехать.

Гио была готова отправиться сразу же, но Тодзи ее остановила:

— Нет-нет, в таком виде тебе появляться не годится! Запомни, ты едешь в Рокухару. Может, это в первый и последний раз, и ты должна выглядеть как на картинке… Сейчас я помогу тебе одеться.

Тодзи сама занялась туалетом Гио, очень тщательно наложила пудру и румяна и наконец удовлетворилась результатами своей работы. Разодетая в светло-голубой костюм, в головном уборе из кисеи золотого цвета, с кинжалом на талии, Гио быстро села в ожидавший ее дамский экипаж. Слуга Ковака в новой, подобающей случаю одежде сопровождал ее, шагая рядом с каретой.

Когда экипаж пересек мост и въехал в Рокухару, сердце Гио дико забилось от радости. С того дня, когда девушка увидела молодого воина, она не переставала мечтать о нем. Его фигура, голос, лицо были перед ней постоянно. При мысли о том, что она скоро снова увидит Таданори, щеки ее запылали и раскраснелись. Что она скажет? Как он ответит?

Экипаж Гио подъехал к одним из ворот.

— Извините, — сказал Ковака стоявшему у ворот стражнику, — господин Бамбоку не пришел?

— Вы имеете в виду Красного Носа, да? Если его, то проезжайте от ворот вон туда и спросите в сторожке, которая стоит справа. Я недавно его там видел.

Ковака с благодарностью поклонился и двинулся вперед, когда чей-то крик заставил слугу обернуться.

— Нет-нет! Не туда! Везите свой экипаж сюда! — махая рукой, указывал направление Бамбоку.

Наконец карета подкатила к портику, и Гио вышла. Она приблизилась к слуге и в нерешительности сказала:

— Меня зовут Гио, меня послала моя хозяйка Тодзи, чтобы поблагодарить достопочтенного Таданори.

Скоро у входа собрались и другие слуги, которые несколько мгновений молча и с удивлением разглядывали Гио, пока один из них не очнулся и не пошел докладывать.

— Эй, подожди! — крикнул Бамбоку вслед слуге. — Твой хозяин ждет нас. Тебе не надо никуда идти. Я сам провожу эту даму. — Купец начал подниматься по ступенькам. — Иди за мной, Гио, — позвал он.

Гио прошелестела мимо глазевших слуг. Она следовала за Красным Носом длинными коридорами, прошла несколько внутренних садиков. Тут она услышала быстро приближавшиеся шаги. Появились два служителя, которые приказали им посторониться.

— Идет господин Киёмори, — объявили они.

Бамбоку и Гио моментально отошли в сторону и почтительно ждали. До них донеслись раскаты смеха. Потом появился Киёмори, который был погружен в разговор со своими приближенными. Проходя мимо Гио, он с интересом посмотрел на нее, потом еще раз оглянулся через плечо и что-то прошептал одному из сопровождавших.

— Надеюсь, мы не потревожили вас, господин, — сказал купец, входя в комнату Таданори.

— А, это ты, Бамбоку!

— Я вижу, вы заняты чтением. Я извиняюсь…

— В этом нет необходимости. Я просматривал собрание стихов, которые, как мне сказали, написал мой отец Тадамори, и был приятно удивлен, обнаружив, что он обладал большим даром к сочинению стихотворений.

— Да, конечно, — заметил Бамбоку, не проявляя особого интереса к этому предмету. — Я вам не помешаю? Я пришел по тому делу, о котором упоминал сегодня утром. Тодзи из Хорикавы передала вам послание с одной из своих учениц, которую я оставил ждать в соседней комнате.

— О? Так ведите же ее сюда, — сказал Таданори, откладывая книгу и отворачиваясь от столика для письма. Он посмотрел в сторону соседней комнаты.

Гио, которая пьянела от звука голоса Таданори, смущенно и в замешательстве подняла глаза, как только Красный Нос раздвинул занавески.

Таданори взглянул на утонченное создание, которое стояло перед ним, потом повернулся и спросил:

— Но, Бамбоку, кто это?

— Это Гио, танцовщица, ученица Тодзи, к которой вы проявили такую доброту.

— Но на ней костюм как на мужчине.

— Она в том, что носят в столице танцовщицы, когда развлекают гостей на праздниках.

— Я, оказывается, невежественный мужлан, — засмеялся Таданори.

— Гио, не хочешь ли ты поблагодарить господина, а? — подбадривающе сказал Бамбоку.

— Да… Моя хозяйка Тодзи шлет вам свой уважительный поклон и глубокую благодарность.

— Ей сейчас лучше?

— Спасибо, благодаря вам она совсем поправилась.

Они услышали, как кто-то зовет Бамбоку, потом появился слуга.

— Господин Киёмори желает немедленно вас видеть, — объявил он.

Нос, который знал, как нетерпелив бывает Киёмори, сразу же начал извиняться.

— Господин, если вы позволите, я как можно скорее вернусь, — сказал он, в то же время задавая себе вопрос, не возникло ли что-нибудь срочное в связи со строительными работами в Фукухаре, потому что там Бамбоку в последнее время проводил большую часть каждого месяца.

Гио тоже собралась покинуть Таданори, который не пытался ее удерживать, когда Бамбоку, не обращая внимания на хозяина, дал ей знак остановиться:

— Ну останься еще ненадолго и поговори с господином, которому, как кажется, это доставляет удовольствие. Я уверен, что долго не задержусь.

 

 

Красный Нос слушал Киёмори с некоторым нетерпением. Похоже, что ему придется здесь задержаться гораздо дольше, чем он предполагал. Киёмори перескакивал с одной мысли на другую и непомерно долго распространялся, прежде чем дойти до сути. Не очень удобно спрашивать, не обидев хозяина, зачем за ним послали, думал Бамбоку.

Наконец Киёмори предложил: «Сакэ?» — и приказал слуге приготовить угощение.

— Благодарю вас, мой господин, я… — Красный Нос больше не мог скрывать своего нетерпения. — Сказать вам правду, мой господин… — начал он, потирая лоб.

— В чем дело, Бамбоку? Ты куда-то торопишься?

— Да, точно, мой господин.

— Дурак! Ты ждешь, чтобы я догадался, куда именно?

— Меня кое-кто остался ждать у достопочтенного Таданори.

— Кое-кто?

— Да.

— Кого именно ты имеешь в виду под «кое-кто»?

— Сказать вам правду, это танцовщица из Хорикавы.

Киёмори захихикал:

— Танцовщица, ты сказал?

Красный Нос хлопнул себя по лбу. Как же он глуп! Он должен был догадаться, что именно из-за этого его и позвали.

— Вы, возможно, заметили ее, когда проходили мимо нас.

— Да, я заметил девушку, — сказал Киёмори. — Раньше я ее никогда не видел. Как ее звать?

— Гио, господин.

— Зачем ты привел ее к Таданори? Что, эта деревенщина, мой братец, собрался вечером погулять?

— Напротив, — с преувеличенным усердием отрицал Бамбоку и подробно изложил события, которые предшествовали появлению Гио в Рокухаре. Он многозначительно добавил, что она самая любимая ученица Тодзи, что ей только семнадцать лет и что девушка настолько дорога хозяйке, что еще не была представлена публике.

К тому времени, когда на столе появились сакэ и еда, Бамбоку уже опять стал так говорлив, каким он бывал обычно.

— Красный Нос, — откровенно начал Киёмори, даже не притронувшись к сакэ. — Ей это очень понравится. Приведи ее сюда.

— Э-э, господин, вы имеете в виду Гио?

— Угу, — кивнул Киёмори.

Под темными карнизами и вдоль галерей один за другим зажигали светильники, и Гио смотрела на них как во сне. Это волшебная страна, думала она. Вечернее небо становилось сине-фиолетовым, над травой во внутреннем садике негромко стрекотали насекомые. Если бы это могло продолжаться всегда, вздыхала она про себя, пока горящие фонари вдруг не напомнили ей о том, что пора возвращаться. О чем говорили они с Таданори? Всего несколько слов ему в ответ… В основном она сидела неподвижно, глядя в сад. Никогда девушка не испытывала такого блаженства! Нет, это не совсем правда — давным-давно такое случилось один раз, когда она жила на Улице торговцев волами.

Ее называли Асука, и она любила Асатори. Тогда ей было всего тринадцать или четырнадцать лет, она едва умела сама заколоть свои волосы и боготворила этого лекаря. Но к нему пришла, начала жить с ним и стала его женой другая девушка, а Асуку вскоре после этого продали в «веселый квартал». Даже воспоминания о той любви начали улетучиваться из головы, но вот она случайно встретила Асатори недалеко от холма Фунаока. Девушка видела его с женой, и когда Гио пришла домой, то всю ночь плакала в подушку. Потом воспоминания об Асатори постепенно вытеснил Таданори, и она поняла, что любит красивого молодого воина. Девушка никогда и не мечтала о том, чтобы снова увидеть его, но это произошло, и теперь ей не хотелось ничего другого, кроме как быть рядом с ним.

В задумчивости Гио подняла глаза и увидела рядом с собой горящий светильник. Таданори опять сидел за столиком для письма над собранием стихотворений при быстро убывавшем свете, не обращая внимания на девушку.

— Вам, наверное, плохо видно, — сказала она, пододвигая к нему светильник.

— О, вы еще здесь?

— Боюсь, что мне надо… И почему так задерживается господин Бамбоку?

— Собираетесь уезжать? Вы можете не найти дорогу до экипажа. Давайте я провожу вас.

Таданори шел впереди по коридорам, пока оба они вдруг не натолкнулись на Бамбоку. Таданори с видимым облегчением оставил Гио на попечение Носа и пошел обратно в свои комнаты.

— Сюда, Гио, иди сюда.

— Уже темнеет, и мне бы лучше уехать.

— Тебя хоч