Монахи-воины со Святой горы 8 страница

— Трус! Кровь напугала тебя… Дай мне закончить дело.

Киёмори разозлился. Он сделал несколько шагов в направлении Тадамасы и окинул холодным взглядом повернувшееся к нему лицо смертника. Он не чувствовал никаких эмоций. В глубине его мозга будто сложился ледяной стержень, ожесточивший его до предела. Короткий смешок заставил Киёмори вздрогнуть. Он понял, что смех произвели его собственные губы, когда он остановился перед Тадамасой, сжимая в руках меч.

— Тадамаса из дома Хэйкэ, желаешь ли ты сказать что-нибудь еще, перед тем как я нанесу смертельный удар?

— Э-э, послушай, если сможешь, — вызывающе зашипел Тадамаса, откинув голову, словно это могло отсрочить его последний миг. Вместо того чтобы обнажить затылок, он выпрямился, выпячивая грудь. — Я никогда не любил тебя — даже тогда, когда ты был ребенком, Киёмори! Теперь я понимаю почему. Я предчувствовал все это.

— Я верю тебе. Никого больше тебя я никогда не презирал.

— Мы, дядя и племянник, похожи друг на друга не больше, чем снег и чернила. Ты победил! Я погибаю от твоих рук, и это обиднее всего.

— Только война может быть горше для тебя.

— Не война, а судьба. На очереди ты, Киёмори.

— Ждать этого бесполезно. Ты готов принять смерть сейчас?

— Не спеши. Еще одно слово.

— Какое слово? Что еще тебе надо сказать?

— Подобное сходство не может быть случайным. Ты, несомненно, отродье того злобного монаха.

— Какого монаха? О ком ты? Кого я тебе напоминаю? Кроме Тадамори, у меня не было отца.

— Погоди! Первая жена Тадамори, госпожа из Гиона, сама говорила мне, что ты не его сын. И сыном императора Сиракавы ты тоже не являешься. Истина состоит в том, что она зачала тебя от того распутного монаха, который был ее любовником… — бормотал Тадамаса.

— Проклятие на твои поганые уста… умри! — Киёмори взмахнул мечом. Он ярко блеснул и опустился на шею Тадамасы.

Забрызганный кровью, Киёмори замер. С недвижного меча тоже стекала кровь.

Перед отсутствующим взглядом Киёмори сверкали молнии, громыхал гром. Почва под его ногами, казалось, ходила ходуном.

— Безумец! Животное!

— Злодей!

— Дьявол во плоти!

Не гром небесный произнес эти слова. То был гомон толпы, разъяренной видом человека, который обрек на казнь четырех своих родственников. Град камней полетел в Киёмори, но он оставался без движения. Тяжелые струи дождя били по его доспехам, лицу и рукам, с которых стекала кровь. Крики толпы потонули в нарастающем шуме. Воины Киёмори верхом на лошадях скакали галопом прямо на толпу, которая разбежалась прежде, чем они обнажили свои мечи. Но Киёмори продолжал стоять, как каменное изваяние перед рядом из четырех обезглавленных трупов. Дождь хлестал мощными струями по его одинокой фигуре, бело-голубые молнии ярко вспыхивали над пагодами, высящимися на Восточных холмах. Однако Киёмори продолжал стоять под проливным дождем, держа перед собой меч.

— Господин… господин.

— Все ушли, господин.

— Толпа рассеялась.

— Вы достойно выполнили свой долг.

— Время уходить, господин.

Воины Киёмори в тревоге переминались вокруг своего военачальника, стремясь побыстрее уйти, но он отошел от них и стал взбираться вверх по набережной. Под ослабевшим дождем Киёмори всматривался в просветы между облаками и шептал молитву.

— Токитада, Токитада!

Озабоченные лица Токитады и воинов мгновенно прояснились, когда они услышали обычный ровный голос Киёмори. На вечернем небе появилась радуга. Происходившее отступило как дурной сон. Токитада шагал впереди, ведя коня Киёмори.

Взяв у Токитады поводья, Киёмори обратился к нему через плечо:

— Останься здесь с четырьмя-пятью воинами. Бережно доставь четыре трупа в Торибэно для сожжения. Я еду домой и буду настороже сегодня вечером. Поручаю погребение тебе.

Корэката, предводитель стражи справедливости, той же ночью принес из Рокухары ожидавшему его Синдзэю четыре отрубленные головы, которые тот внимательно осмотрел при мерцании светильников.

— Очень хорошо, — одобрительно кивнул Синдзэй и выслушал отчет о казни, поведении Тадамасы перед смертью, о Киёмори и заминках во время экзекуции.

Синдзэй неожиданно громко рассмеялся, похлопывая себя по бедрам.

— Итак, случилось то, что должно было случиться. Очевидно, есть исключение из правила, выраженного поговоркой: «Осужденный умирает раскаявшимся грешником». Найдется немного таких, как Тадамаса, которые, умирая, яростно протестуют против вхождения в рай. А каков Киёмори — этот малодушный парень! Поразительно, но он вел себя столь же мужественно, сколь во время сражения в Сиракаве.

На следующий день Синдзэй вызвал Ёситомо и в своей обычной манере сказал:

— Господин смотритель императорских конюшен, прошлой ночью Господин Харимы принес голову своего дяди. Очень похвальный поступок… А вы? Есть ли у вас сведения о том, кто оказался еще более опасным мятежником, чем Тадамаса? Я имею в виду Тамэёси из дома Гэндзи, который руководил боевыми операциями против нас.

Этот учтивый льстивый голос заставил похолодеть Ёситомо. Его лицо покрыла смертельная бледность.

— Мой господин, ведутся беспрерывные поиски — пока не обнаружено следов ни его самого, ни его сыновей.

— Его величество постоянно информируется о вашем усердии в преследовании предателей, вы понимаете?

— Предпринимается все возможное для их обнаружения. Уверен, что они будут схвачены, но…

— Но что?

Ёситомо опустил голову. Из-под бровей Синдзэя на него был обращен насмешливый взгляд.

 

 

Трое суток Тамэёси с сыновьями и тремя слугами скрывались в храме, расположенном в холмистой местности между пригородом Сиракава и озером Бива. Настоятель храма любезно согласился предоставить им убежище. Беглецы получили возможность поесть, поспать и перевязать раны. Они планировали найти лодку, которая переправила бы их на восточный берег озера, где можно было продолжить бегство от погони. Но, к несчастью, в это время обострились старые болезни Тамэёси, которые не позволяли ему покинуть постель в одной из келий храма. Пока воин, проигравший битву, там лежал, в его воображении пронеслась длинная череда из шестидесяти прожитых им лет, доставивших ему немало скорби и печали.

Между тем один из его сыновей, Ёриката, вместе со слугой Магороку спустился в Оцу, чтобы попытаться нанять лодку. В это время Тамэтомо с остальными бдительно следил за передвижениями преследователей.

Ёриката и Магороку вскоре вернулись в храм с вестью о том, что им удалось найти рыбака, согласившегося переправить беглецов тайком через озеро. Ночью 17 июля беглецы, соблюдая все меры предосторожности, направились к условленному месту, ориентиром которого служила гигантская сосна в Карасаки. Прибыв туда, они, к своему глубокому огорчению, не обнаружили лодки. Всматриваясь в темноту, беглецы вдруг увидели свечение от факелов, сопровождавшееся цоканьем копыт и криками всадников.

— Мы в западне! — закричал Тамэтомо. Он приказал Магороку возвращаться в храм с Тамэёси как можно быстрее и приготовился с остальными держать оборону до тех пор, пока отец со слугой окажутся недосягаемыми для погони.

Магороку, на себе или волоком, доставил наконец Тамэёси в храм на холмах. Там настоятель святилища, которому Магороку рассказал о случившемся, предоставил им убежище. Но, когда стемнело, Магороку, все еще опасаясь погони, перетащил на спине Тамэёси через долину у горы Хиэй в храм, расположенный в Куродани.

Сломленный духовно и физически, Тамэёси признался своему слуге, что не надеется собрать войско, даже если ему удастся пробраться в Восточную Японию.

— Магороку, мне не осталось ничего иного, кроме как подстричься в монахи и сдаться Ёситомо, — сказал он.

Когда сыновья вернулись наконец к Тамэёси, они обнаружили, к своему прискорбию, что он уже подстригся в монахи. Слезы покатились из их глаз.

— Теперь наша жизнь стала бесцельной. Что еще ждать нам впереди?

Тамэёси ответил:

— Это не так, вы не можете оставаться со мной вечно. Приходит время, когда птенцы должны покидать родительские гнезда и устремляться в безграничное голубое пространство.

Тамэёси заплакал от горькой мысли, что не может сказать своим сыновьям ничего более утешительного.

Магороку, которого отправили в столицу с письмом для Ёситомо, возвратился с сообщением, что старший сын прочитал отцовское послание с большой радостью. Интересуясь подробностями, Тамэёси спросил, говорил ли Магороку с Ёситомо. На это прозвучал ответ:

— Господина не было дома. Полагая, что его можно найти у госпожи Токивы, я отправился туда. К счастью, он был у нее. Еще не сняв доспехи, он сидел с детьми на коленях.

— Ты видел, как он играл с моими внуками? Теперь он знает, что значит быть отцом. Детей было двое, не правда ли?

— Да. И кажется, скоро они ожидают третьего ребенка.

— Говорят, она — хорошенькая молодая женщина. Из нас всех он один счастлив.

Сыновья Тамэёси молча слушали, как отец читает вслух письмо от Ёситомо, нахмурив брови:

— «Жду встречи с тобой. Мои слуги будут ждать на краю рощи, обращенном к реке Камо. Тебе не надо беспокоиться. Я готов расстаться со всеми наградами за милость к тебе его величества».

Сыновья, однако, не хотели, чтобы Тамэёси покинул их и сдался Ёситомо. Тамэтомо сказал:

— Неужели нельзя отказаться от этого? Можно ли доверять Ёситомо? Я чувствую, что тебе угрожает беда. Оставайся с нами.

— Что бы ты ни говорил, Тамэтомо, я никогда не поверю, что Ёситомо обманывает меня. Что бы обо мне сказали, если бы я не поехал из страха за свою жизнь или упустил возможность попросить помилования для всех вас. Мой приезд успокоит и самого Ёситомо.

Тамэтомо с сомнением покачал головой:

— По-другому ты, конечно, и не можешь думать. Какой сын пожелает подвергать отца угрозе гибели? Даже если бы он был чудовищем, допустившим смерть отца, никакие награды не помогли бы ему избавиться от угрызений совести в дальнейшем. Но, с другой стороны, не забывай, что император предал своего брата, экс-императора, а также Ёринагу, брата своего регента.

Тамэёси нашел этот довод веским, однако не дал себя уговорить.

— Я уже отсылал Магороку с письмом Ёситомо. Должно быть, в столице знают, где мы находимся. У меня нет иного выбора, кроме как встретиться с Ёситомо.

На следующий день Тамэёси, опираясь на Магороку, отправился вниз по течению реки Камо. Сожалея о расставании, сыновья следовали за ним почти до самой столицы. Они был уверены, что больше никогда не встретят отца.

Тамэёси остановился, чтобы оглянуться и сказать:

— Теперь мы у самой столицы. Настало время расставаться — не надо ни о чем сожалеть.

Сыновья Тамэёси заплакали.

 

 

На берегу реки Камо на опушке леса Тамэёси ожидали носилки, на которых он тем же вечером был доставлен в усадьбу Ёситомо. Там его приняли три служанки. Они позаботились о том, чтобы Тамэёси помылся, снабдили его чистой одеждой, лекарствами и едой. Отец Ёситомо ни в чем не нуждался.

Этой ночью он спал крепким сном, не потревоженный насекомыми или страхом перед нападением дикого зверя.

С пробуждением Тамэёси почувствовал себя в полной безопасности. Однако увидеть старшего сына, тайком его навестившего, он смог только после полудня. Они встречались менее трех недель назад, но казалось, что со времени последнего свидания прошла вечность. Тамэёси и Ёситомо, оказавшись лицом к лицу, беззвучно плакали.

— Отец, прости меня за все страдания, которые я тебе причинил.

— Простить? Ёситомо, твой отец виновен в государственной измене. Я не имею права пользоваться твоим гостеприимством. Обращайся со мной как с преступником.

— У меня разрывается сердце от твоих слов.

— Нет, нет, Ёситомо! Я старик и отдался на милость судьбы. Прошу тебя об одном — пощади своих братьев, ни в чем не повинных женщин и детей. Пусть я понесу наказание вместо них.

— Я пожертвую всем ради того, чтобы спасти тебя, отец.

— Помни, однако, что при дворе много людей, которые думают иначе. Не делай поспешных шагов, которые поставят под угрозу твою жизнь. Прошу тебя, старший сын, останься главой дома и сохрани наш род, — взмолился Тамэёси.

Тем же вечером Ёситомо, укрывшись в повозке, запряженной волами, отправился к Синдзэю. Сановника дома не оказалось. Слуги сообщили, что он занят неотложными делами и вряд ли вернется домой этой ночью. Следующим вечером Ёситомо наведался снова и, к своему удовлетворению, застал Синдзэя дома.

Когда Ёситомо изложил ему суть дела, тот холодно ответил:

— Что такое! Вы просите меня пощадить жизнь Тамэёси? Увы, даже я не смогу вам помочь. Более того, вам не стоило бы приходить ко мне с такой просьбой. Было бы более целесообразно, если бы вы обратились с личным прошением ко двору.

Ёситомо такой прием не расстроил окончательно. Он знал, что военачальник Масасада, бывший министр внутренних дел, пользовался большим расположением и доверием двора и его величества. К нему и направился вечером Ёситомо, встретив радушный прием. Однако военачальник был далек от оптимизма.

— Да, могу представить себе, что вы чувствуете сейчас. Но не могу дать гарантий, что в эти смутные времена двор станет рассматривать ваше прошение. Впрочем, я постараюсь что-нибудь сделать, замолвить за вас несколько слов, — добавил дружелюбно Масасада.

Во время очередной встречи с советниками двора Масасада лично представил им прошение Ёситомо. Он поддержал прошение не только просьбой пощадить жизнь Тамэёси ради заслуг Ёситомо, но также следующими словами:

— Лишение жизни одного человека влечет за собой смерть других людей, после чего и сотня жертв покажется недостаточной, гласит народная мудрость. Тамэёси стар, ему за шестьдесят. Он дряхлый воин, потерявший твердость духа. Его дед был великим воином, приведшим в повиновение врагов императорского дома в самых отдаленных концах страны. Многие еще помнят его подвиги. Предание Тамэёси смерти возбудит вражду и ненависть тех, кто чтит его деда. Как мы судим, так и будем судимы сами. Я огорчен и встревожен, что жестокие репрессии, осуществлявшиеся в последнее время якобы ради укрепления трона, способствуют только усугублению атмосферы дикости и варварства в стране. Разве милосердие и всепрощающая любовь не являются сутью политики императорского двора?

В ответ на эту речь раздался смех. Смеялся Синдзэй.

— Задача правителей — решать сегодняшние насущные дела. Мой господин, ваши слов благородны, но достаточно ли полно вы информированы о том, что происходит вокруг нас сегодня? — спросил Синдзэй. — И еще. Если мы пощадим Тамэёси, то как нам поступить с претендентом на престол Сутоку? Если вместо предания смерти мы отправим Тамэёси в ссылку, то кто может поручиться, что он не соберет армию в дальних провинциях и не выступит снова против нас? Разве Киёмори колебался, когда отсекал голову мечом дяде? Справедливо ли делать исключение для Тамэёси и его сыновей? — Пока Синдзэй говорил и смотрел на Масасаду, на его лице играла злобная усмешка. — Глава Полицейского ведомства сообщил мне, что господин Ёситомо предоставил Тамэёси убежище. В это трудно поверить, но если сообщение верно, то действия Ёситомо являются грубейшим нарушением императорского указа. Доблестный воин предлагает нам быть снисходительными, но мне ясно, что Тамэёси заслуживает смертной казни.

Синдзэй произнес последние слова со свирепым видом. С окончанием войны его власть неизмеримо выросла, поэтому Масасада понял, что не располагает шансами склонить двор к помилованию Тамэёси.

После этого он вызвал Ёситомо и рассказал ему о том, что произошло на заседании императорского совета.

— Рекомендую вам действовать крайне осторожно, иначе может случиться так, что другие военачальники совершат нападение на ваш дом.

Мучимый угрызениями совести, Ёситомо упрекал себя за то, что не разделил судьбу отца. Его надежные слуги Масакиё и Дзиро вскоре заметили — с их господином происходит что-то неладное. Не только они, но и другие воины, совершавшие вместе с Ёситомо славные подвиги, все больше тревожились за него. Похоже было, что ему не только прикажут обезглавить своего отца, но лишат также всех наград и поставят вне закона.

После двух бессонных ночей Ёситомо вызвал для беседы Масакиё и Дзиро.

К вечеру того же дня Масакиё и Дзиро пришли с носилками в комнату Тамэёси и сказали:

— Относительно вас состоялся очень малоутешительный разговор. Нашего господина беспокоит ваша безопасность. При дворе имеется несколько ваших недоброжелателей. Из-за них вам лучше скрыться в Восточных холмах. Мы будем сопровождать вас.

Тамэёси поднялся на ноги, чтобы следовать за ними, и, проходя мимо комнаты Ёситомо, вознес кверху сомкнутые руки.

— Верно говорят, что нет более ценного сокровища, чем собственные дети. Лишь мой родной сын способен пойти так далеко в заботе обо мне. Такое великодушие не забывается. Я буду помнить его до конца дней, — повторял снова и снова Тамэёси со слезами на глазах.

Ближе к сумеркам носилки с Тамэёси были вынесены через черный ход и в надвигающийся мрак ночи. Ему показалось, что носильщики двинулись другой дорогой, не той, что вела к Восточным холмам. Оказавшись за пределами столицы в открытом поле, он обнаружил, что его поджидали несколько слуг Ёситомо с повозкой, запряженной волами.

Масакиё становился все более смущенным.

— Господин, мы вышли за черту города и надо двигаться дальше. Вы не пересядете теперь в повозку?

Тамэёси стал выбираться из носилок, а рука Масакиё сжала рукоятку меча.

Неожиданно Дзиро за спиной соратника подтолкнул его:

— Масакиё, за тобой слово…

Масакиё повернулся к нему и вопросительно посмотрел на товарища.

— Он — отец хозяина… — сказал Дзиро.

— Ну и что из этого?

— Почему бы не сказать ему все? Пусть помолится перед смертью. Даже если он принимает смерть здесь, на заброшенном пустыре, то все-таки остается Тамэёси из дома Гэндзи и заслуживает достойной кончины воина.

— Ты прав, абсолютно прав. Но от этого не легче. Сделай это ты.

— Никогда! Это выше моих сил. Только ты способен это выдержать.

После короткого обмена тихими репликами Масакиё вернулся к Тамэёси и объяснил, почему его принесли сюда.

Тамэёси спокойно выслушал страшную правду.

— Вот как. — Сидя на земле, он произнес с глубокой грустью: — Почему мой сын не сказал мне об этом сам? Знаю, что он чувствовал, но ведь любящий отец может многое понять. — Со слезами Тамэёси продолжил: — Знает ли мой сын, что отцовская любовь может возвыситься и над тем, что он вынужден сделать? С тех пор как Ёситомо перестал сосать материнскую грудь и играть у меня на коленях, он так и не постиг степени отцовского великодушия. Только это меня и огорчает, Ёситомо. Наши жизни как пена на стремнине, но разве отец и сын не связаны более прочными узами? Почему ты мне не открылся? Я действительно оступился, но ведь не пал так низко, чтобы выпрашивать у тебя все, что желаю для себя. Если все происходящее с нами совершается по воле богов, почему бы нам не следовало провести последний вечер вместе в откровенном разговоре перед расставанием?

Закончив, Тамэёси принял более спокойную позу и больше не плакал, как будто выплакал запас слез на всю жизнь. Затем он изменил позу, вознес кверху сомкнутые руки и произнес молитву. После этого повернулся к Масакиё и прошептал тихо, как шелест рясы монаха:

— Масакиё, руби.

Ёситомо вскоре представил ко двору голову отца. Хотя ее и не выставили на обозрение публики, простой народ осудил Ёситомо еще более сурово, чем Киёмори. Другие сыновья Тамэёси, за исключением младшего, вскоре были схвачены и подвергнуты казни. Тамэтомо, бежавший в провинцию Кюсю, позже был доставлен пленником в столицу. Затем ему перерезали сухожилия рук и выслали на восточный остров Осима.

 

Глава 18.

Мелодия флейты

 

В местах по краям дорог и мостов, где недавно пало в бою столько воинов, стали появляться горящие лампадки, цветы, горстки камней. Их оставляли простые благочестивые люди, которые не принимали участия в войне. Матери с младенцами за спиной, домохозяйки, возвращавшиеся с рынка, горшечники, бредущие в город для продажи своих изделий, торговцы бамбуковыми циновками, монахини и даже случайные погонщики воловьих упряжек останавливались у этих мест, чтобы помолиться за души неизвестных воинов.

— О, до чего же тяжки смерть и вражда! Может, эти памятные знаки возбудят в людях милосердие? Хорошо бы, чтобы это было так!

На перекрестке дорог стояла тучная фигура в потрепанной одежде монаха и широкой, плетенной из бамбука шляпе, что-то бормоча под нос и оглядывая цветы и лампадки около некоторых обугленных развалин. На вид незнакомцу было чуть больше тридцати. За плечами он нес мешок, с какими обычно ходили странствующие монахи. Неизвестный опирался на посох. На его заросших волосами запястьях повисли четки. Голова путника не была обрита, и густые непричесанные волосы обрамляли лицо, покрытое пылью от долгого пути. На поношенных сандалиях из соломы налипли комья грязи. Из-за жесткого взгляда незнакомец казался более свирепым, чем любой монах с горы Хиэй. Когда он двинулся дальше, ступая широким шагом по улицам столицы, зрелище развалин, мимо которых ему приходилось проходить, казалось, сильно расстраивало его. Путник истово молился: «Наму Амида — буцу, Наму Амида — буцу…»

— Вот он идет, тот монах с громким голосом!

— Эй, лохматый, демон лохматый!

— Монах, а монах, куда ты идешь? — кричали уличные мальчишки, узнавая его.

Лохматая фигура оборачивалась и добродушно улыбалась красными губами, прятавшимися в густой бороде.

— Лохматый, дай нам пирогов!

— Рисовых пирогов, пожалуйста!

— Медяки тоже сойдут! — продолжали кричать мальчишки, бегая вокруг путника.

— Сейчас у меня их нет. В следующий раз, в следующий раз, — отвечал незнакомец. Он помахал им рукой, поворачивая за угол.

Через несколько минут путник подошел к воротам особняка советника Синдзэя, где остановился, чтобы помолиться и перебрать четки. Затем, смело пройдя ворота, он поспешил к входу в дом, минуя каретный сарай. У входа незнакомец громко произнес:

— Это я, Монгаку, с холмов Тогано, к северу от столицы. Я приходил сюда вчера и позавчера. Я должен поговорить с уважаемым советником. Я хочу сказать ему несколько слов. Скажите ему кто-нибудь, что я здесь.

Громоподобный голос Монгаку, казалось, проникал во внутренние покои обширной усадьбы. Некоторые напуганные слуги бежали к комнате хозяина, другие выбегали из служебных помещений ко входу в дом. Затем появились управляющий и три воина. Они приветствовали Монгаку с большим почтением. Затем управляющий сказал:

— К сожалению, хозяин задержался при дворе и еще не вернулся. Мы не знаем, когда он вернется, потому что у него много государственных дел.

— Вот как? По пути сюда я зашел в караульное помещение дворца. Дежурный сообщил, что господин Синдзэй покинул его вчера в час ночи. Он должен быть дома. Почему он избегает меня? Неужели его не беспокоит восстановление мира в обществе и успокоение умов? Я ведь пришел не для праздной беседы, а хочу поделиться с ним своей тревогой и дать ему полезный совет. Поэтому я требую, чтобы ему доложили обо мне.

— Да, да. Я прослежу за тем, чтобы в удобное время ему доложили об этом.

— Не в удобное время! Я хочу видеть его сейчас! Хватит лгать! Идите и скажите ему сейчас.

— Но сегодня…

— Сейчас — сегодня! И не завтра — потому что каждый день чреват утратой многих жизней. Поторопитесь во имя мира и человечности! Если вы откажетесь, я буду кричать ему отсюда.

И Монгаку проявил свою готовность оставаться на месте до победного конца. Он сел на землю, сняв свой мешок паломника.

Советник Синдзэй, его супруга, госпожа Кии, и их сын Наганори угощали гостя в весеннем павильоне. Повару было поручено приготовить изысканное блюдо, пока господа потягивают сакэ.

— Что-то случилось? — тихо спросил Синдзэй Наганори, бросив быстрый взгляд на гостя.

— Позвольте мне узнать, в чем дело, — вызвался Наганори.

Синдзэй прошептал ему на ухо:

— Если это тот беспокойный монах Монгаку, который шлет письменные протесты двору, то отошли его под каким-нибудь предлогом.

Наганори, понимающе кивнув, вышел через каретный сарай и остановился на пороге, глядя на Монгаку.

— Вы не монах Монгаку? Мой отец дома, но у него важный гость. Он знает о ваших протестах. Разве этого недостаточно?

— А вы кто?

— Третий сын советника.

— Простите, но я пришел не к вам. Попросите советника выйти.

— Вам недостает чувства уважения к советнику, раз вы требуете, чтобы он вышел.

— Это не так. Я шел сюда три дня, не думаю, чтобы выход ко мне советника был слишком обременительным. Кроме того, я пришел не по личному делу. Он вряд ли будет сожалеть о встрече со мной, когда я сообщу ему о своих тревогах по части общественного спокойствия.

— У него много посетителей, подобных вам. Не сомневаюсь, что мой отец получает от них достаточно полезных советов.

— Замолчите! Монгаку посещает дома сильных мира сего не из блажи. Днем и ночью из тюрем выводят многочисленных узников и обезглавливают их на берегу реки!

— Потише, пожалуйста! Вы нарушаете покой гостя и хозяина.

— Я нарушаю? В таком случае Синдзэй может слышать меня из своих покоев. Очень хорошо, я буду говорить отсюда. Если у него посетитель, то пусть и он слышит мои слова.

Монгаку быстро поднялся на ноги и сделал глубокий вдох. Его голос, перекрывавший шум водопада Нати, казалось, сотрясал весь особняк Синдзэя.

— Слушай меня, хозяин дома. Это предупреждение — не базарная сплетня, оно исходит от небес. Своими бессмысленными казнями ты создал семь кругов ада на земле. Ты заставил племянника отсечь мечом голову дяде, ты натравил брата на брата, молодой отец обезглавил своего отца. Даже бесчувственные звери не относятся друг к другу так жестоко! — Монгаку сделал небольшую паузу. — Слушай дальше: каждое твое выступление в высоком совете влечет за собой новые многочисленные смертные приговоры. Ты вынудил Ёситомо принести тебе голову отца, обезглавить собственного брата, но даже этого тебе мало. По твоему наущению утопили престарелую супругу Тамэёси, а детей и слуг его выстроили вдоль дороги и хладнокровно зарезали. Ты думаешь, что твои злобность и жестокость не вызывают ненависти к тебе в народе?

Наганори и слуги дома безмолвно слушали этот бурный поток обвинений, который не иссякал.

— Синдзэй утверждает, что это делается во имя укрепления трона. Что может быть более лживым, чем это утверждение? Триста с лишним лет справедливое правление наших императоров обходилось без смертных приговоров. В столице царил мир, а подданные считались детьми императора. Теперь это благословенное время ушло. О, жалкое государство!

Монах бросал гневные взгляды на дом Синдзэя, потрясая сжатыми кулаками. Несмотря на то что он более десяти лет занимался умерщвлением плоти, твердость духа Морито, молодого пламенного воина, почти не изменилась. Шрамы неразделенной любви Монгаку уже затянулись, а продолжительное религиозное подвижничество не иссушило его жизненные силы. В нем горел новый огонь очищения. Распутство и мздоимство в среде духовенства заставили его уединиться в холмах Тогано, где он предавался мечтам о восстановлении религиозной школы Тэндай в ее исконной чистоте. А совсем недавно монах стал жить в заброшенном доме, который когда-то занимал Тоба Содзё. Вести о многочисленных кровавых стычках, последовавших за окончанием войны, позвали его, однако, в столицу. То, что он увидел здесь, подвело его к выводу, что духовные пастыри бессильны перед лицом политики и безумия войны. Однако Монгаку был не тем человеком, который отрекается от мира и остается бесчувственным в отношении жестокости людей друг к другу или усиливающихся страданий простого народа.

Пока Монгаку громогласно высказывал свои обвинения за воротами внутреннего дворика, в главные ворота въехала пара запряженных волами карет, из которых выпрыгнули двое придворных.

— Что случилось?

— Проповедь монаха-великана?

Цунэмунэ из дома Фудзивара и молодой сановник постояли немного, прислушиваясь, и затем вошли во внутренние ворота. Полузакрытые частоколом, они поджидали, когда Монгаку покинет дворик.

Цунэмунэ, скрывшийся в начале войны, появился при дворе, как только конфликт закончился. С обезоруживающим тактом он нанес визиты регенту и советнику Синдзэю, поздравив их с победой.

Цунэмунэ, будучи беспринципным, имел тем не менее замечательный талант располагать к себе в беседе, демонстрируя собеседникам остроумие, обаяние и чувство такта. На этот раз он сопровождал придворного Нобуёри, пообещав представить его советнику. «Синдзэй именно тот человек, с которым вам нужно встретиться. Он нужен вам именно сейчас. В свое время он станет главной фигурой в государственных делах. Как это ни хлопотно, вам придется встречаться с ним некоторое время». Синдзэй тоже проявлял интерес к Нобуёри и оставил на некоторое время двор, чтобы принять молодого визитера дома.

Наганори заметил прибывших гостей и собрался было приказать слугам выдворить Монгаку, когда монах разразился новой порцией громких обличений.

— Убирайся отсюда! — крикнул сын Синдзэя. — Прочь отсюда со своими грязными интригами! Еще одно слово, и я прикажу воинам схватить тебя.

Угрозы Наганори были встречены громким смехом Монгаку, стоявшего в толпе слуг и домочадцев особняка. Он широко распростер руки и глядел на окружавших его слушателей.