Часть вторая. Тональ и нагваль. 4 страница

Я чувствовал, что здесь не за чем следить, по крайней мере ничего действительно стоящего. Я смотрел на сцену. Оказалось, что невозможно сконцентрировать внимание на чем-нибудь. Дон Хуан обошел вокруг меня. Казалось, он оценивает что-то во мне. Он покачал головой и выпятил губы.

— Идем, идем, — сказал он, беря меня за руку.

— Время пройтись.

Как только мы двинулись, я заметил, что мое тело было очень легким. Фактически я ощущал, что подошвы моих ног подпрыгивают. Они имели любопытную резиновую прыгучесть.

Дон Хуан должно быть осознавал мои ощущения. Он держал меня твердо, как бы не давая мне убежать. Он прижимал меня книзу, как бы боясь, что я взлечу вверх, подобно воздушному шару, и он меня не достанет.

Ходьба дала мне более хорошее самочувствие. Моя нервозность уступила место приятной легкости.

Дон Хуан вновь настаивал, чтобы я наблюдал за всем. Я сказал ему, что тут нет ничего, что я хотел бы наблюдать, и что какая мне разница, что люди делают на базаре. Что я не хочу чувствовать себя идиотом, старательно наблюдая обычную деятельность кого-то, покупающего монеты и старые книги, в то время как настоящая вещь уходит у меня сквозь пальцы.

— Что такое настоящая вещь? — спросил он. Я перестал идти и убежденно сказал ему, что важным является то, что он заставил меня ощутить, будто бы я покрыл расстояние между кассами аэрофлота и рынком в считанные секунды.

В этом месте я начал дрожать и почувствовал, что мне сейчас станет плохо. Дон Хуан заставил меня приложить руки к животу.

Он обвел рукой вокруг себя и опять сказал убежденным тоном, что повседневная деятельность вокруг нас является единственно важной вещью.

Я чувствовал раздражение к нему. У меня было физическое ощущение вращения. Я глубоко вздохнул.

— Что ты сделал, дон Хуан? — спросил я с насильственной небрежностью.

Ободряющим тоном он сказал, что он может мне рассказать об этом в любое время, но что то, что происходит вокруг меня, никогда не повторится. С этим я не спорил. Деятельность, которую я наблюдал, очевидно не может быть повторена опять во всей своей сложности. Моей точкой зрения однако было, что очень подобную деятельность я могу наблюдать в любое время. С другой стороны, тот факт, что я был перенесен через пространство в какой бы то ни было форме, имел неизмеримое значение.

Когда я выразил эти мнения дон Хуан заставил свою голову задрожать, как если бы то, что он от меня услышал, действительно причинило ему боль.

Секунду мы шли в молчании. Мое тело лихорадило. Я заметил, что ладони моих рук и подошвы моих ног горят. Та же самая необычная жара появилась, казалось, у меня в ноздрях и на веках.

— Что ты сделал, дон Хуан? — просил я умоляюще.

Он не ответил, но похлопал меня по груди и засмеялся. Он сказал, что люди очень хрупкие существа, которые своим индульгированием делают себя еще более хрупкими. Очень серьезным тоном он велел мне бросить чувство того, что я вот-вот сгину. Но вытолкнуть себя за собственные границы и просто остановить внимание на окружающем меня мире.

Мы продолжали идти очень медленным шагом. Моя занятость была всепоглощающей. Я ничему не мог уделять внимание. Дон Хуан остановился и, казалось, колебался, говорить ему или нет. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом он, казалось, передумал, и мы пошли вновь.

— Случилось, что ты пришел сюда, — сказал он, резко поворачиваясь и глядя на меня.

— Как это произошло?

Он сказал, что не знает, и что единственное, что он знает, так это то, что я выбрал это место сам.

Наше непонимание стало еще более безнадежным, когда мы продолжили разговор. Я хотел знать все этапы, а он настаивал на том, что выбор места был единственной вещью, которую мы можем обсуждать, а поскольку я не знаю, почему я его выбрал, то и говорить в сущности не о чем. Он критиковал, не сердясь, мое желание рассматривать все разумно, как ненужное индульгирование. Он сказал, что более просто и более эффективно просто действовать, не подыскивая объяснения, и что разговаривая о моем опыте и думая о нем, я его рассеиваю.

Через несколько моментов он сказал, что нам нужно покинуть это место, потому что я его испортил, и что оно становится все более вредным для меня.

Мы покинули рынок и прошли до парка Алядема. Я был утомлен и плюхнулся на скамейку. Только тогда мне пришло в голову взглянуть на свои часы. Было двадцать минут одиннадцатого. Мне пришлось сделать действительное усилие, чтобы сконцентрировать свое внимание. Я не помнил точного времени, когда я встретился с доном Хуаном. Я подсчитал, что это было, должно быть, около десяти, никак не более десяти минут заняло у нас пройти от рынка до парка.. Неуточненными оставались только десять минут.

Я рассказал дону Хуану о своих подсчетах. Он улыбнулся. У меня была уверенность, что его улыбка скрывала его недовольство мною, однако на его лице не было ничего, что бы могло выдать такое чувство.

— Ты считаешь меня безнадежным идиотом, не правда ли, дон Хуан?

— Ага, — сказал он и вскочил на ноги.

Его реакция была столь неожиданной, что я тоже вскочил одновременно с ним.

— Расскажи мне в точности, какие по твоему мнению я имею чувства, — сказал он с ударением.

Я ощущал, что знаю его чувства. Казалось, я чувствую их сам. Но когда я попытался высказать их, я ощутил, что понял, что не могу о них говорить. Разговор требовал громадных усилий.

Дон Хуан сказал, что у меня еще недостаточно сил для того, чтобы «видеть» его. Но я определенно могу видеть достаточно, чтобы самому найти подходящее объяснение того, что случилось.

— Не смущайся, сказал он, — расскажи мне в точности, что ты «видишь».

У меня была внезапная странная мысль, очень похожая на те мысли, которые мне обычно приходили в голову перед тем, как заснуть. Это была более чем мысль. Полная картина — было бы лучшим названием ее. Я видел табло, на котором были различные персонажи. Один был мужчина, сидевший прямо передо мной на подоконнике. Пространство позади подоконника было расплывчатым, но сам подоконник и мужчина были кристально ясными. Он смотрел на меня. Его голова была слегка повернута влево, так что фактически он смотрел на меня искоса. Я видел как движутся его глаза, чтобы удерживать меня в фокусе. Правым локтем он опирался о подоконник. Рука его была сжата в кулак, а мышцы напряжены. Слева от мужчины была другая картина на табло. Это был летающий лев. То есть голова и грива были львиными, а нижняя часть его тела принадлежала курчавому белому французскому пуделю.

Я уже готов был остановить свое внимание на нем, когда мужчина издал чмокающий звук губами и высунул голову и туловище из окна. Появилось все его тело, как будто что-то его выталкивало. Секунду он висел, цепляясь за раму кончиками пальцев, раскачиваясь как маятник, затем он отпустился.

Я испытал в своем собственно теле ощущение падения. Это не было кувырканьем вниз, а было мягким снижением, а затем плавным парением. Человек ничего не весил. Некоторое время он оставался на месте, а затем исчез из виду, как если бы неконтролируемая сила всосала его через трещину в табло. Секунду спустя он опять появился в окне, искоса глядя на меня. Правая рука его опиралась о раму, только на этот раз он помахивал мне, прощаясь.

Замечанием дона Хуана было, что мое «видение» было слишком сложным.

— Ты можешь действовать лучше, — сказал он, — ты хочешь, чтобы я объяснил тебе, что случилось. Что ж, я хочу, чтобы ты использовал свое «видение» для этого. Ты видел, но видел ерунду. Информация подобного рода бесполезна для воина. Слишком много времени уйдет на то, чтобы разобраться что есть что. «Видение» должно быть прямым, потому что воин не может тратить своего времени на то, чтобы расшифровывать увиденное им самим. Видение это видение, потому что оно прорывается через всю эту ерунду.

Я спросил его, не думает ли он, что мое видение было в действительности только галлюцинацией. Он был убежден, что это было видением из-за сложности деталей, но что к данному случаю оно не подходило.

— Ты думаешь, что мое видение объясняет что-нибудь? — спросил я.

— Наверняка. Но я не стал бы пытаться расшифровывать его, если бы я был тобой. В начальных этапах видение смущает, и легко в нем потеряться. По мере того, как воин становится туже, однако, его видение становится тем, чем оно должно быть — прямым знанием.

Пока дон Хуан говорил, у меня произошел один из тех любопытных провалов в ощущении, и я ясно почувствовал, что я вот-вот сниму завесу с чего-то такого, что я уже знал. Но это мне не удалось, потому что все стало очень туманным. Я понял, что погрузился в борьбу с самим собой. Чем больше я старался определить или достичь этого ускользающего кусочка знания, тем глубже оно тонуло.

— Это видение было слишком... Слишком зрительным, — сказал дон Хуан.

Звук его голоса встряхнул меня.

— Воин задает вопрос и через свое видение он получает ответ. Но ответ прост. Он никогда не осложняется до степени летающих французских пуделей.

Мы посмеялись над этой картиной, и полушутя я сказал ему, что он слишком прям, что любой проходящий сквозь то, через что я прошел сегодня утром, заслуживает крошки снисхождения.

— Это легкий выход, — сказал он, — это путь индульгирования. Ты навешиваешь мир на то чувство, что все для тебя слишком много. Ты не живешь как воин.

Я сказал ему, что есть слишком много граней того, что он называет путем воина, и что невозможно выполнять их все. И что значение этого стало ясно только тогда, когда я встретился с новыми моментами, где должен был прилагать его.

— Правилом большого пальца для воина, — сказал он, — является то, что он делает свои решения столь тщательно, что ничего из того, что может произойти в результате их, не может его удивить, а уж тем более истощить его силу.

Быть воином означает быть смиренным и алертным. Сегодня от тебя ожидалось, что ты будешь следить за сценой, которая разворачивалась у тебя перед глазами, а не размышлять о том, каким образом это возможно. Ты сконцентрировал свое внимание не на той вещи. Если бы я хотел быть с тобой снисходительным, то я легко мог бы сказать, что поскольку это произошло с тобой впервые, ты не был готов.. Но это недопустимо, поскольку ты пришел сюда как воин, готовый умереть. Поэтому то, что произошло с тобой сегодня, не должно было застать тебя со спущенными штанами.

Я заключил, что моей тенденцией было индульгировать в страхе и замешательстве.

— Скажем, что правилом большого пальца для тебя должно быть, что когда ты приходишь встречаться со мной, ты должен приходить, готовый умереть, — сказал он, — если ты приходишь сюда готовый умереть, то не будет никаких падений и никаких незваных сюрпризов, и никаких ненужных поступков. Все должно мягко укладываться на свое место. Потому что ты не ожидаешь ничего.

— Это легко сказать, дон Хуан. Однако я нахожусь на том конце, который принимает. Я должен жить со всем этим.

— Это не означает, что ты должен жить со всем этим. Ты являешься всем этим. Ты не просто терпишь это на какое-то время. Твое решение объединить силы с этим злым миром магии должно было сжечь все тянущиеся чувства замешательства и дать тебе силы, чтобы провозгласить все это своим миром.

Я чувствовал раздражение и печаль. Действия дона Хуана вне зависимости от того, насколько я был подготовлен, воздействовали на меня таким образом, что каждый раз, когда я приходил с ним в контакт, мне не оставалось никаких отступлений, а только действовать и чувствовать подобно полуразумному существу. На меня нахлынула волна ярости, и я больше не хотел писать. В этот момент я хотел разорвать свои записки и бросить все это в урну. И я сделал бы так, если бы не дон Хуан, который засмеялся и схватил меня за руку, останавливая меня.

Насмешливым голосом он сказал, что мой тональ опять собирается одурачить сам себя. Он порекомендовал, чтобы я пошел к фонтану и плеснул себе воды на шею и уши.

Вода успокоила меня. Долгое время мы молчали.

— Пиши, пиши, — подтолкнул меня дон Хуан дружеским тоном.

— Скажем так, что твоя записная книжка — это единственная магия, которая у тебя есть. Разорвать ее это еще один способ открыть себя своей смерти. Это будет еще одним твоим взрывом, шикарным взрывом в лучшем случае, но не изменением.

Воин никогда не покидает острова тональ. Он использует его.

Он указал вокруг меня быстрым движением руки, а затем коснулся моей записной книжки.

— Это твой мир, ты не можешь этого отрицать. Бесполезно сердиться и разочаровываться в самом себе. Все, что в данном случае происходит это то, что тональ ушел во внутреннюю битву. Битва внутри собственного тоналя одно из самых нежелательных состояний, о каких я могу подумать. Тугая жизнь воина предназначается для того, чтобы закончить эту битву. Для начала я обучил тебя как избегать изношенности и измотанности. Теперь в тебе нет больше войны. Нет в том смысле, в каком она была. Потому что путь воина это гармония между действиями и решениями сначала, а затем гармонии между тоналем и нагвалем.

В течение всего того времени, как я тебя знаю, я говорил, обращаясь как к твоему тоналю, так и к твоему нагвалю. Именно таким способом должны вестись наставления.

В начале следует разговаривать с тоналем. Потому что именно тональ должен уступить контроль. Но он должен это сделать с радостью. Например, твой тональ уступил часть контроля без особой борьбы, потому что для него стало ясно, что если бы все осталось так, как было, то целостность тебя к этому времени погибла бы. Иными словами, тональ настраивают так, чтобы он должен был отдать ненужные вещи, подобные важности самого себя и индульгированию, которые только приводят его в беспорядок. Вся беда в том, что тональ цепляется за эти вещи в то время, как он должен был бы быть рад освободиться от этой ерунды. Задача поэтому состоит в том, чтобы убедить тональ стать свободным и подвижным. Вот что нужно магу прежде всего остального — сильный свободный тональ. Чем сильнее он становиться, тем менее он приникает к своим деяниям, и тем легче его сжать. Поэтому то, что произошло этим утром, заключалось в следующем. Я увидел возможность сжать твой тонналь. На мгновение ты был рассеян, спешил, не думая, и я схватился за этот момент, чтобы толкнуть тебя.

В определенные моменты тональ сжимается, особенно когда он раздражен. В действительности одной из особенностей тоналя является его застенчивость. Его застенчивость в действительности не является важным делом; но есть определенные моменты, когда тональ застают врасплох, и его застенчивость неизбежно заставляет его сжаться.

Этим утром я схватил мой кубический сантиметр шанса. Я заметил открытую дверь той конторы и толкнул тебя. Толчок тут был техникой для сжатия тоналя. Толкнуть следует в точный момент. Для этого, конечно, нужно знать, как видеть.

Когда человека толкнули, и его тональ сжался, его нагваль, если он уже в движении, вне зависимости от того, как мало это движение, захватит власть и произведет необычайные дела. Твой нагваль захватил власть этим утром, и ты оказался на рынке.

Секунду он молчал. Казалось, он ожидал вопросов. Мы взглянули друг на друга.

— Я действительно не знаю как, — сказал он, как бы читая мою мысль, — нагваль способен на невообразимые дела, это все, что я знаю.

Этим утром я просил тебя следить. Сцена перед тобой, чем бы она ни была, имела неизмеримую важность для тебя. Но вместо того, чтобы последовать моему совету, ты индульгировал в жалости к самому себе и замешательстве и не следил.

Некоторое время ты был целиком нагвалем и не мог говорить. Это было временем, чтобы следить. Затем, мало-помалу, твой тональ опять взял верх и вместо того, чтобы ввергнуть тебя в смертельную битву между твоим тоналем и нагвалем, я привел тебя сюда.

— Что там было, в этой сцене, дон Хуан? Что там было такого важного?

— Я не знаю. Это случилось не со мной.

— Что ты имеешь в виду?

— Это был твой опыт, а не мой.

— Но ты же был со мной, правда?

— Нет, не был. Ты был один. Я неоднократно говорил тебе, чтобы ты следил за всем, потому что сцена была только для тебя.

— Но ты же был рядом со мной, дон Хуан.

— Нет не был. Но бесполезно говорить об этом. Что бы я ни сказал, не будет иметь смысла, потому что в эти моменты мы находились во времени нагваля. Дела нагваля можно наблюдать только телом, но не разумом.

— Если ты не был со мной, то кем или чем был тот, кого я считал тобой?

— Это был я, и в то же время меня там не было.

— Где же ты был тогда?

— Я был с тобой, но не там. Скажем так, что я был рядом с тобой, но не в том именно месте, куда нагваль тебя перенес.

— Ты хочешь сказать, что не знал о том, что мы находились на базаре?

— Нет, не знал. Я просто тащился рядом, чтобы не потерять тебя.

— Но это действительно страшно, дон Хуан. — Мы были во времени нагваля, и в этом нет ничего страшного. Мы способны на куда большее, чем это. Такова наша природа как светящихся существ. Нашей пробоиной является то, что мы настойчиво стремимся оставаться на своем монотонном утомительном, но удобном острове. Тональ это обыватель, а он не должен таким быть.

Я описал то немногое, что запомнил. Он хотел знать, заметил ли я какие-нибудь особенности неба, как например, дневной свет, облака, солнце, или не слышал ли я каких-нибудь необычных людей или события. Он хотел узнать, не было ли там драк или может быть люди кричали, а если они кричали, то что именно.

Я не мог ответить ни на один из его вопросов. Совершенной правдой было то, что я воспринял все событие за чистую монету, принимая как трюизм, что я «пролетел» значительное расстояние в одну-две секунды, и что благодаря знанию дона Хуана, чем бы оно ни было, я приземлился во всем своем материальном теле посреди базара.

Мои реакции были прямым следствием такой интерпретации. Я хотел узнать процедуру, членское знание, «как сделать это». Поэтому я не старался наблюдать за тем, что по моему убеждению было ординарными событиями, не имеющими никакого значения.

— Как ты думаешь, люди видели меня на базаре? — спросил я.

Дон Хуан не ответил. Он засмеялся и слегка толкнул меня кулаком.

Я попытался вспомнить, был ли у меня действительно какой-либо физический контакт с людьми. Моя память подвела меня.

— Что видели люди в конторе аэрофлота, когда я ворвался туда? — спросил я.

— Вероятно, они видели, как человек побежал от одной двери к другой.

— Но видели ли они, как я растаял в воздухе?

— Об этом позаботился нагваль. Я не знаю как. Все, что я могу тебе сказать, так это, что мы — текучие светящиеся существа, состоящие из волокон. Согласие с тем, что мы плотные объекты — действие тоналя. Когда тональ сжимается, возможны необычные вещи. Но они необычны только для тоналя.

Для нагваля двигаться таким образом, как ты двигался, — ничто. Особенно для твоего нагваля, который уже способен к трудным действиям. На самом деле он окунулся во что-то ужасно неясное. Ты не ощущаешь, что это?

Миллион вопросов и ощущений хлынули на меня тут же. Казалось порыв ветра унес мою накидку спокойного владения собой. Я задрожал. Мое тело ощутило себя на краю бездны. Я боролся с каким-то непонятным, но конкретным отделом знания. Казалось, мне вот-вот что-то покажут, но в то же время, какая-то упрямая часть меня настаивала на том, чтобы прикрыть все облаком. Борьба постепенно сделала меня онемевшим до тех пор, пока я не перестал ощущать тело. Мой рот был открыт, а глаза полуприкрыты. У меня было ощущение, что я могу видеть свое лицо, как оно становится все тверже, тверже, пока оно ни стало лицом высохшего трупа с желтоватой кожей, накрепко присохшей к черепу.

Следующее, что я ощутил, это потрясение. Дон Хуан стоял рядом со мной держа пустое ведро. Он облил меня с ног до головы. Я кашлял и вытирал воду с лица, чувствуя озноб на спине. Я вскочил со скамейки. Дон Хуан еще плеснул мне воды на шею. Группа детей смотрела на меня и хохотала. Дон Хуан улыбнулся мне. Он держал мою записную книжку и сказал, что мне лучше пойти в отель, чтобы сменить одежду. Он вывел меня из парка. Минуту мы стояли у тротуара, пока не подошло такси.

Несколько часов спустя после ленча и отдыха дон Хуан и я пришли на его любимую скамейку в парке у церкви. Обходным образом мы подошли к теме моей странной реакции. Казалось, он был очень насторожен. Он не ставил меня прямо перед ней.

— Известно, что подобные вещи происходят, — сказал он, — нагваль, научившись однажды выходить на поверхность, может причинить большой вред тоналю, выходя наружу без всякого контроля. Однако твой случай — особый. У тебя талант индульгировать в такой преувеличенной манере, что ты бы умер и даже не сопротивлялся бы этому. Или еще хуже, ты даже бы не осознал, что умираешь.

Я сказал ему, что моя реакция началась, когда он спросил меня, чувствую ли я, что сделал мой нагваль. Я подумал, что я в точности знаю, о чем он говорит, но когда я попытался описать то, чем это было, оказалось, что я не могу мыслить ясно. Я испытал ощущение пустоты в голове, почти безразличия. Как если бы мне на самом деле ни до чего не было дела. Затем это ощущение переросло в гипнотизирующую концентрацию, казалось весь я был медленно высосан. То, что привлекло и захватило мое внимание, было ощущением, что передо мной вот-вот раскроется огромный секрет, и что я не хочу, чтобы что-либо мешало такому раскрытию.

— Что собиралось быть раскрыто тебе, так это твоя смерть, — сказал дон Хуан, — в этом опасность индульгирования. Особенно для тебя. Потому что ты естественно настолько все преувеличиваешь. Твой тональ настолько талантлив в индульгировании, что он угрожает целостности тебя самого. Это ужасное состояние существа.

— Что я могу сделать?

— Твой тональ должен быть убежден разумом, твой нагваль — действиями. Пока они не сравняются друг с другом, как я тебе говорил, тональ правит и тем не менее он очень уязвим. Нагваль, с другой стороны, никогда или почти никогда не действует, но когда он действует, он ужасает тональ.

Этим утром твой тональ испугался и стал сжиматься сам собой, и тогда твой нагваль стал захватывать верх.

Мне пришлось одолжить ведро у фотографов в парке, чтобы загнать твоего нагваля как плохую собаку обратно на его место. Тональ должен быть защищен любой ценой. Корона должна быть с него снята, однако он должен оставаться как защищенный, поверхностный наблюдатель.

Любая угроза тоналю обычно оканчивается его смертью. А если тональ умирает, то умирает и весь человек. Из-за его врожденной слабости, тональ легко уничтожить, и поэтому одним из искусства равновесия воина является вывести на поверхность нагваль для того, чтобы уравновесить тональ. Я говорю, что это искусство, потому что маги знают, что путем усиления тоналя может появиться нагваль. Видишь, что я имею в виду? Усиление называется личной силой.

Дон Хуан поднялся, потянулся руками и выгнул спину. Я начал подниматься сам, но он мягко толкнул меня обратно.

— Ты должен оставаться на этой скамье до сумерек, — сказал он, — мне нужно сейчас уйти. Хенаро ждет меня в горах. Поэтому приходи к его дому через три дня, и мы встретимся там.

— Что мы будем делать у дома дона Хенаро? — спросил я.

— В зависимости от того, будет ли у тебя достаточно силы, Хенаро может показать тебе нагваль.

Была еще одна вещь, которую мне хотелось выразить словами. Я хотел знать, был ли его костюм потрясающим средством для меня одного, или же он был действительно частью его жизни. Никогда ни один из его поступков не делал внутри меня столько беспорядка, как то, что он носит костюм. Не только сам по себе этот факт был пугающим для меня, но тот факт, что дон Хуан был элегантным. Его ноги имели юношескую стройность. Казалось, что ботинки сместили точку его равновесия, и его шаги стали более длинными и более твердыми, чем обычно.

— Ты носишь костюм все время? — спросил я.

— Да, — ответил он с очаровательной улыбкой, — у меня есть другие, но я не стал сегодня одевать другой костюм, потому что это испугало бы тебя еще больше.

Я не знал, что подумать. Я чувствовал, что прибыл к концу своей тропы. Если дон Хуан может носить костюм и быть в нем элегантным, то значит все возможно.

Ему, казалось, понравилось мое смущение, и он засмеялся.

— Я владелец мануфактурной базы, — сказал загадочным, но безразличным тоном и пошел прочь.

На следующее утро в четверг, я попросил своего друга пройти от дверей конторы, где дон Хуан толкнул меня, до базара Лагунилья. Мы выбрали самый прямой маршрут. Это у нас заняло 35 минут. Когда мы прибыли туда, я попытался сориентироваться. Мне это не удалось. Я зашел в магазин одежды на самом углу широкой улицы, где мы стояли.

— Простите меня, — сказал я молодой женщине, которая осторожно чистила шляпу щеткой, — где прилавки с монетами и подержанными книгами?

— У нас таких нет, — сказала она отвратительным тоном.

— Но я видел их где-то на этом базаре вчера.

— Не балуйтесь, — сказала она и вошла за конторку.

Я побежал за ней и умолял ее сказать мне, где они находятся. Она осмотрела меня сверху донизу.

— Вы не могли их видеть вчера, — сказала она, — эти прилавки устанавливаются только по воскресеньям прямо здесь, вдоль этой стены. В другие дни недели у нас их нет.

— Только по воскресеньям? — повторил я механически.

— Да, только по воскресеньям. Таков порядок. Всю остальную неделю они мешали бы движению.

Она указала на широкий проспект, наполненный машинами.

Во времени нагваля.

Я взбежал на склон перед домом дона Хенаро и увидел, что дон Хуан и дон Хенаро сидят на чистом участке перед дверью. Они улыбались мне. В их улыбках было такое тепло и такая невинность, что мое тело немедленно испытало чувство ужаса. Я автоматически перешел на шаг. Я приветствовал их.

— Как поживаешь? — спросил дон Хенаро таким участливым тоном, что мы все засмеялись.

— Он в очень хорошей форме, — вставил дон Хуан, прежде чем я успел ответить.

— Я могу это видеть, — ответил дон Хенаро, — взгляни на этот двойной подбородок! И взгляни на эти бугры окорочного жира на его ягодицах!

Дон Хуан засмеялся, держась за живот.

— Твое лицо округлилось, — продолжал дон Хенаро, — чем ты занимался? Ел?

Дон Хуан шутливо заверил его, что стиль моей жизни требует, чтобы я ел очень много. Самым дружеским образом они дразнили меня, но по поводу моей жизни, а затем дон Хуан попросил меня сесть между ними. Солнце уже село за высоким гребнем гор на западе.

— Где твоя знаменитая записная книжка? — спросил дон Хенаро.

А когда я вытащил ее из кармана, он вскрикнул «ип!» и выхватил ее у меня из рук.

Очевидно он наблюдал за мной очень тщательно и знал все мои манеры в совершенстве. Он держал блокнот обеими руками и нервно им поигрывал, как если бы не знал, что с ним делать. Дважды он, казалось, был на грани того, чтобы выбросить его прочь, но, казалось, сдерживался. Затем он прижал его к коленям и притворился, что лихорадочно пишет в нем, как это делал я.

Дон Хуан смеялся так, что чуть не задохнулся.

— Что ты делал после того, как я покинул тебя? — спросил дон Хуан после того, как они притихли.

— Я пошел на базар в четверг, — сказал я.

— Что ты там делал? Повторял свои шаги? — бросил он.

Дон Хенаро повалился назад и губами сделал сухой звук головы, упавшей на твердую землю. Он искоса взглянул на меня и подмигнул.

— Я должен был это сделать, — сказал я, — и обнаружил, что по будним дням там нет прилавков, на которых продают монеты и подержанные книги.

Оба они засмеялись. Затем дон Хуан сказал, что задавание вопросов не сможет ничего нового открыть.

— Что же в действительности произошло, дон Хуан? — спросил я.

— Поверь мне, что нет способа узнать это, — сказал он сухо, — в этих делах мы с тобой на равных. В данный момент мое преимущество перед тобой в том, что я знаю, как пробираться к нагвалю, а ты нет. Но как только я попадаю туда, я не имею там ни больше преимуществ, ни больше знания, чем ты.

— Так я в действительности приземлился на базаре, дон Хуан? — спросил я.

— Конечно, я рассказывал тебе, что нагваль подчиняется воину. Разве это не так, Хенаро?

— Правильно, — воскликнул дон Хенаро громовым голосом и поднялся одним единым движением. Это произошло так, как если бы его голос поднял его из лежачего положения в совершенно вертикальное.

Дон Хуан, смеясь, практически катался по земле. Дон Хенаро с недружелюбным видом комически наклонился и попрощался.

— Хенаро увидит тебя завтра утром, — сказал дон Хуан, — сейчас ты должен сидеть здесь в полном молчании.

Мы не сказали больше не слова. Через несколько часов молчания я заснул.

Я взглянул на свои часы. Было около шести утра. Дон Хуан осмотрел могучую массу тяжелых белых облаков над восточным горизонтом и заключил, что день будет сумрачным. Дон Хенаро понюхал воздух и добавил, что он будет также жарким и безветренным.

— Мы далеко пойдем? — спросил я.

— Вон к тем эвкалиптам, — ответил дон Хенаро, указывая на то, что казалось рощей деревьев примерно на расстоянии мили.

Когда мы достигли деревьев, я сообразил, что это была не роща. Эвкалипты были посажены прямыми линиями, чтобы отметить границы полей, засаженных различными культурами. Мы прошли по краю кукурузного поля вдоль линии огромных деревьев, тонких и прямых, около тридцати метров высотой, и пришли к пустому полю. Я подумал, что урожай должно быть собран. Там были только сухие стебли и листья каких-то растений, которых я не узнал. Я нагнулся, чтобы поднять листик, но дон Хенаро остановил меня. Он удержал мою руку с огромной силой. Я взвился от боли и заметил тогда, что он только слегка коснулся пальцем моей руки.