Психоаналитический взгляд на депрессию.

Утрата объекта любви.

Феномен депрессии вызывал интерес многих деятелей психоанализа, начиная с Фрейда. Это легко понять, поскольку депрессия была и остается одной из главных причин обращения людей за психиатрической помощью. Фрейд заинтересовался этим явлением еще в 1894 году. Его весомый вклад в наше знание о депрессивной реакции содержится в его труде под названием «Печаль и меланхолия», который был опубликован в 1917 году.

В этой работе Фрейд показал, что существует связь между печалью и меланхолией (в то время так называли состояние депрессии). Оба состояния имеют много общего: глубоко болезненное уныние, утрата интереса к окружающему миру, потеря способности любить, торможение любой активности. Однако меланхолия также включает в себя потерю самоуважения — чувство, которое не теряет человек, находящийся в состоянии печали. Если на потерю самоуважения посмотреть с биоэнергетической точки зрения, то различие между этими двумя состояниями становится существенным. Печаль представляет собой живое, энергетически заряженное состояние, в котором боль от потери выражается и разряжается при полном содействии эго человека. В депрессии или меланхолии эго разрушено энергетическим обесточиванием тела, которое привело к безжизненному состоянию человека, характеризующегося отсутствием какого-либо взаимодействия с окружающей средой. Несмотря на то что Фрейд уделял исключительное внимание психологическим факторам депрессии, мы не перестаем поражаться ясности и глубине его понимания этой проблемы. Он указал, что печаль также выполняет свою необходимую функцию — а именно: она дает человеку возможность получить назад чувства или либидо, которые он затратил на потерянный объект любви, и задействовать их в других отношениях. Но в реальности это не так просто осуществить. Человеческий ум имеет тенденцию цепляться за потерянный объект и отрицать реальность его потери. Он делает это, чтобы избежать боль разлуки. Как следствие, боль не высвобождается в форме горя, и разлука продолжается, а эго остается привязанным к потерянному объекту, лишенным способности устанавливать новые отношения.

В состоянии печали потеря известна и принята; в меланхолии она либо неизвестна, либо не признается. Однако почему это происходит в состоянии меланхолии — приводило Фрейда в недоумение. Мы предложим свое объяснение этому явлению позже. Пока лишь подчеркнем факт, что потеря не признана. Эго идентифицируется с объектом и включает его в себя. Человек продолжает жить так, как будто потеря не произошла, и модифицирует свое поведение так, чтобы не допустить ее признания. Совершенно неожиданно для себя я понял это, когда лечил одного пациента несколько лет назад. Пациентом была женщина в возрасте чуть больше тридцати лет. Она страдала от депрессии и головных болей в форме мигрени. На первых этапах нашей работы она рассказала мне, что ее отец умер, когда ей было семь лет. В ходе терапии стало очевидным, что она очень тяжело пережила эту потерю, потому что переносила на отца жажду любви, признания и безопасности — всего того, что не смогла обеспечить ей мать. Прогресс в терапии, хотя и был устойчивым, шел очень медленно. Несмотря на многие значительные улучшения в ее состоянии, она вновь и вновь сталкивалась со своими проблемами. Когда обнаружилось, что она не может установить отношения с мужчиной, которые бы принесли ей удовлетворение, я объяснил это тем, что она все еще цепляется за образ своего отца. К моему удивлению, она сказала мне, что никогда и не признавала его потери. К этому подстрекала ее мать, которая постоянно твердила ей: «Отец наблюдает за каждым твоим движением. Он знает обо всем, что ты делаешь». Она все еще пыталась заслужить его одобрение. После такого признания последовала значительная перемена к лучшему, и вскоре ее терапия подошла к завершению. Она осознала, что у нее произошел сильный перенос на меня как на замену фигуры отца и что от меня она тоже пыталась получить одобрение. Она переживала затем эту попытку как борьбу, от которой хотела отказаться. Она также поняла, что ей придется потерять и меня тоже, чтобы потом найти себя. И когда она наконец приняла реальность, что она была одна и что ей придется стоять одной, без чьей-либо поддержки, она обрела свободу быть самой собой.

Человек, который скорбит, выражает свое горе: он плачет, рыдает, сердится на потерю и может даже подвергнуть себя физическому оскорблению в качестве выхода или разрядки своей боли. Если этого не происходит, то, чтобы сдержать боль, ее придется подавить. Подавление приводит к затуханию всех жизненных аспектов человеческой личности. Вся его эмоциональная жизнь становится унылой и невыразительной, потому что подавление какого-либо одного чувства заканчивается подавлением всех чувств. Вот почему Фрейд заметил, что «в состоянии печали окружающий мир становится мрачным и пустым, в меланхолии же становится мрачным и пустым само эго».

Хотя это и правда, что в депрессии эго сдувается до невероятно маленьких размеров, нам не следует рассматривать депрессию как чисто психическую реакцию. Если придерживаться такого взгляда, то мы сосредоточим свое внимание на эго, упустив из виду тело, и не сможем понять, как депрессия влияет на всю личность в целом. Депрессия — это потеря чувств, и Фрейд приходит к выводу в своей статье, что «меланхолия — это горе от потери либидо». Поскольку либидо — это психическая энергия сексуального влечения, ее можно приравнять к сексуальным чувствам и, таким образом, к возбуждению в целом. Если говорить физическими терминами, то человек в меланхолии скорбит об утере своей одушевленности. Любой, кто сталкивается с человеком в депрессии, знает, как тот постоянно оплакивает отсутствие у себя чувств, интереса и желаний. В действительности человек в депрессии страдает от потери своей самости, а не только самоуважения. Прежде чем мы попытаемся выяснить, как он потерял свою самость, давайте проследим за дальнейшим развитием аналитической мысли по этой проблеме.

Один из пионеров психоанализа, Карл Абрахам, в своем исследовании маниакально-депрессивных пациентов связывал депрессию взрослого пациента с «первичной депрессией в младенчестве». Он считал, что депрессивная реакция взрослого — это оживление прошлого похожего переживания, которое он испытал, будучи младенцем. Эта инфантильная депрессия произошла от «неприятных переживаний в детстве пациента». В результате младенец или ребенок чувствует ненависть по отношению к своим родителям, ненависть, которая, главным образом, направлена против матери. Но поскольку это чувство должно подавляться, пациент, затратив на это подавление энергию, «лишает себя энергии и становится слабым». Таким образом, в депрессии мы можем обнаружить не только потерю любви, но также и подавление инстинктивной реакции на эту потерю.

Феномен инфантильной депрессии был глубоко изучен Мелани Кляйн, которая лечила большое количество совсем маленьких детей. Она утверждала, что каждый ребенок в своем нормальном развитии проходит через два стандартных типа реакций; первая называется параноидно-шизоидной: она описывает отношение младенца к фрустрации, причиненной ему матерью. Младенец рассматривает такую фрустрацию как форму преследования со стороны матери. Вторая реакция называется депрессивной позицией — она происходит, когда в ребенке пробуждается совесть, и он чувствует вину за свой гнев по отношению к матери. Кляйн пишет: «Объектом скорби является материнская грудь и молоко, а также все то, с чем они ассоциируются в уме ребенка, а именно: любовь, доброта и безопасность. Все это ощущается ребенком как потерянное, а сама потеря — как результат его собственных непомерно жадных, разрушительных фантазий и импульсов против груди его матери»[5].

Странная логика прослеживается в размышлениях Кляйн, где враждебность она ставит на первое место, а потерю на второе. В естественной последовательности событий разрушительные импульсы ребенка, такие как крик и кусание, рассматривались бы как реакция либо на фрустрацию, либо на потерю удовольствия от груди матери. Когда это приводит к безвозвратной потере груди, для ребенка будет естественной реакцией впасть в депрессию. Но такая последовательность — фрустрация, злость, потеря — не может считаться нормальным развитием, за исключением тех культур, которые неодобрительно относятся к кормлению грудью или ограничивают его до трех, шести или девяти месяцев. Младенцы, которым разрешают самим определять свои желания и потребности контакта с материнской грудью, не развивают «непомерно жадных, разрушительных фантазий и импульсов» по отношению к источнику удовольствия. А если грудь доступна для ребенка приблизительно в течение трех лет с момента его рождения (что, по-моему, является необходимым сроком для удовлетворения оральных потребностей ребенка), отлучение от груди не оказывает сильной травмы, поскольку потеря этого удовольствия возмещается многими другими, которые он может свободно получить.

Мы никогда не сможем полностью понять депрессивную реакцию, если будем принимать инфантильную фрустрацию и депривацию как нормальные явления. Конечно, нельзя отрицать того, что в нашей культуре с ее завышенными требованиями ко времени и энергии матери какие-то инфантильные фрустрации и потери неизбежны. Если такие культурные ценности ставятся выше потребностей ребенка, то ребенок, который не смог под них подстроиться, становится «монстром». Хотя на самом деле он может обладать просто большим количеством энергии и поэтому будет сильнее отстаивать свои потребности, в то время как более слабый и спокойный ребенок, не доставляющий особых хлопот, будет считаться нормальным. Следуя этому взгляду, все лечение депрессии сводилось бы к изменению в лучшую сторону негативных аспектов человеческой жизни. Я же считаю, что единственно реальным лечением депрессии является расширение смысла жизни путем увеличения получаемого от нее удовольствия.

Прямое последствие от потери ребенком физического контакта с его матерью изучал Рене Спитц. Он наблюдал поведение младенцев, отделенных от матерей в шестимесячном возрасте, так как их матери отбывали наказание в пенитенциарных учреждениях. В первый месяц разлуки дети прилагали некоторые усилия, чтобы вновь обрести контакт с матерью. Они плакали, кричали и цеплялись за каждого, от кого исходило тепло. Но поскольку эти попытки восстановить для них дорогу жизни к материнским чувствам оканчивались неудачей, они постепенно замыкались в себе. Через три месяца разлуки их лица приобретали более жесткое выражение, плач сменялся хныканьем, а сами они становились вялыми и сонными. Если разлука продолжалась и дольше, они еще больше замыкались в себе, отказываясь идти с кем-либо на контакт, и тихо лежали в своих кроватках.

Как в телесном, так и в психическом поведении эти младенцы проявляли те же самые признаки, которые присутствуют во взрослой депрессии. Другими словами, они страдали от того, что Спитц называл «анаклитической депрессией», чтобы отличать ее от более сложных форм депрессивной реакции взрослых. Наблюдения Спитца за последствиями преждевременного разлучения с матерью были подтверждены другими исследованиями этого феномена. Доктор Джон Боулби наблюдал за младенцами и детьми в возрасте между шестью и тридцатью месяцами, когда произошло разлучение с матерью. Во всех случаях, когда разлука была длительной, ребенка охватывала депрессивная реакция, характеризующаяся отчужденностью, отсутствием взаимодействия с окружающей средой и апатией.

Такая же модель поведения наблюдалась у подопытных обезьяньих детенышей, которых разлучили с их мамами. Опыты проводились в Центре изучения приматов Университета Висконсин. Здесь я привожу записи этого эксперимента: «В нашем опыте мы растили детенышей вместе с мамами. Затем мы отделили их друг от друга. Маленькие обезьяны практически точь-в-точь стали повторять модели поведения депрессивных детей, описанные Боулби. Сначала они выражали протест, в волнении беспорядочно бегая по клеткам. Через 48 часов волнение прекратилось, они затихли и отползли в углы клеток. Их отчаяние продолжалось, не прекращаясь в течение трех недель, пока их снова не соединили с их мамами»[6].

В депрессии взрослого человека мы сталкиваемся с тремя вопросами: какое событие произошло в настоящем человека, запустившее в ход депрессивную реакцию? Второй: что произошло в прошлом, сделав человека предрасположенным к депрессии? И наконец, третий вопрос: какая существует связь между настоящим и прошлым?

Я пытался дать ответ на первый из этих вопросов в предыдущих главах. Здесь я повторю его ради сохранения целостности повествования. Депрессивная реакция наступает, когда рушится иллюзия перед лицом реальности. Предопределяющим событием в прошлом стала потеря объекта любви. Потерей всегда является утрата материнской любви, а иногда также и отцовской. Но на вопрос, как эти две потери взаимосвязаны друг с другом, нельзя ответить с помощью психоанализа. Утверждение Фрейда, что эго идентифицировалось с утерянным объектом, является психологической интерпретацией, которая обходит стороной вопрос механизма, а именно: каким образом? Ответ нужно искать на биологическом или телесном уровне.

Исследования показали, что как человеческим младенцам, так и обезьяньим детенышам необходим физический контакт с телом матери для полноценной жизнедеятельности. Такой контакт возбуждает тело ребенка, стимулирует его дыхание, заряжает чувствительностью кожу и периферийные органы. Любящий взгляд матери очень важен для развития его визуального взаимодействия с окружающим миром. Находясь в соприкосновении с материнским телом, ребенок начинает соприкасаться со своим собственным телом и со своей телесной самостью. При отсутствии такого контакта его энергия отходит от периферии тела, а также от окружающего его мира. Инфантильная депрессия, ставшая результатом разлучения, является не психологической реакцией, а прямым физическим следствием потери этого важного контакта. В результате потери материнской любви ребенок теряет жизнедеятельность или оживленность во всем своем теле.

То же самое происходит с взрослым, потерявшим важный для себя объект любви. Отличие заключается лишь в том, что уход энергии с периферии тела и от внешнего мира носит временный характер. Здоровая и естественная жизнедеятельность тела — слишком хорошо сконструированный механизм, который не так-то легко откажется от того, что Фрейд назвал «нарцистическими удовлетворениями жизни». Тело защищается, выпуская свою боль в форме горя, и, таким образом, возвращает себе жизнь. Реальность сообщает человеку, что для него доступны и другие объекты любви, если он сможет освободить себя от привязанности к утерянному объекту. Но как мало из всего этого может быть доступным для младенца! Можем ли мы ожидать, что младенец выпустит свою боль в виде горя, надеясь найти другую мать? Правильно поется в песне западных индейцев: «В моей жизни есть только одна мать, но я всегда могу найти себе другую жену».

Для младенца потеря матери — это потеря всего его мира, его самости; а если потеря невосполнима, то это означает для него гибель. Если вдруг младенец выживет, то это произойдет из-за того, что потеря была не окончательной. Он получил достаточное количество любви и заботы для поддержания, по крайней мере, минимального уровня жизнедеятельности, который, конечно же, далек от оптимального. Главную роль здесь играют количественные факторы. То, насколько глубока потеря, зависит от степени лишения контакта с любящим объектом. В этой ситуации, где потеряна некая часть самости ребенка, его развивающееся эго будет стремиться к полноте и завершенности на психическом уровне. Чтобы достичь этого, он вынужден отрицать потерю матери и своей самости, рассматривая покалеченное состояние своего телесного функционирования как нормальное. Эта неполноценность затем будет компенсироваться с помощью силы воли, которая даст возможность человеку продержаться еще какое-то время. Но такой способ жизнедеятельности никоим образом не сможет заменить ощущения полноценной жизни. Отрицание потери вынуждает человека вести себя так, чтобы не признавать эту потерю. Поэтому он создает для себя иллюзию, что не все было потеряно и что потерянную любовь можно приобрести снова, если он только сильно постарается стать другим.

Но ребенку недоступны такие альтернативы. При отсутствии настоящей материнской любви он не сможет достичь настоящей полноты жизни и полноценного функционирования своего тела. В его беспомощном и отчаянном состоянии горе не имеет никакого смысла. Оно будет иметь смысл позже, когда его беспомощность и отчаяние уменьшатся, то есть когда он вырастет и приобретет чувство независимости. Но скорбь от потери материнской любви не восстановит полноценное функционирование тела взрослого. Поскольку потеря безвозвратная, то есть человек не сможет найти себе другую мать, он будет горевать по ней бесконечно. Здесь очень важно восстановить самость, развить полноценное телесное функционирование и установить прочную связь с реальностью настоящего. Единственное, о чем может горевать взрослый, — это об утрате полноты своего потенциала как человеческого существа.

Любая терапия, которая стремится достичь в лечении депрессии не только временных результатов, должна быть направлена на преодоление трагического последствия утраченной любви. Но это нельзя сделать, заменив потерянную мать на суррогат в виде терапевта. Такие меры, как понимание, утешение, одобрение, обещание поддержки, имеют ощутимые, но в то же время кратковременные результаты. Он уже прошел стадию детства, и лечить его как ребенка — значит игнорировать реальность его существования. В нем нужно признать неудовлетворенного ребенка, но его требования нельзя удовлетворить. Акцент должен быть сделан на нарушенном функционировании его тела, ибо оно составляет реальность его существования. Чтобы преодолеть это нарушение, можно использовать много способов терапевтического воздействия: анализ сновидений, движения тела и т.д., но при этом не нужно терять из виду цель лечения. Кроме того, важно понять, какую форму принимает нарушение в каждом конкретном случае, потому что только так можно вылечить ее болезненные последствия.

В предыдущей главе я описал телесные нарушения, которые мешали Джоан полноценно взаимодействовать с окружающим миром и которые являлись скрытой причиной ее депрессивной болезни. Сейчас я буду обсуждать специфические аспекты телесного повреждения, которое произошло от потери удовлетворительных эмоциональных отношений с матерью. Я очень ясно понял все эти аспекты, когда лечил другого пациента, по имени Джеймс.

Мрачная картина.

Джеймс был молодым человеком, уже переступившим 30-летний рубеж. Он пришел консультироваться по поводу своей депрессии. Она была не такой тяжелой, чтобы лишить его способности работать, но, кроме своей работы, он с трудом мог заставить себя делать что-либо еще. Ему чрезвычайно болезненно давалось общение с людьми. Сексуальные чувства его притупились, и он чувствовал себя несчастным. Такое состояние продолжалось уже в течение долгого времени. Джеймс даже упомянул как-то раз, что он плохо себя чувствует в течение двух, а то и трех недель ежемесячно. Он был инженером, и даже работа страдала от его депрессии. Ему трудно было вставать каждое утро, и он зачастую просыпал. В процессе терапии он постоянно жаловался на то, что не знает, чем бы он хотел заняться. Он чувствовал, будто не может сделать ни одного движения.

Сначала Джеймс считал, что он парализован во внешней жизни, потому что страдал от депрессии. И только получив некоторый опыт биоэнергетической терапии, он понял, что было все наоборот. Он находился в депрессии, потому что не мог двигаться.

Его тело имело грузное сложение, и казалось, будто оно сделано из дерева. Это можно было бы принять за наличие недюжинной силы, особенно если иметь в виду его чрезмерно развитую мускулатуру. Но эта кажущаяся сила была куплена ценой его подвижности и поэтому в ней было мало толку. Все его движения выполнялись механически, и он делал мало спонтанных жестов. Он отчаянно хотел что-то почувствовать, но ничего не могло растрогать его — ни слезы, ни гнев. Было очень тяжело расшевелить или сдвинуть с места его отвердевшее тело, которое сильно походило на ствол дерева. Где-то внутри Джеймса текла струя жизни, жизненный поток его еще не иссяк, но он не мог прорваться сквозь тяжелую мускулатуру, закрывавшую его душу словно толстая кора. Им овладело чувство тоски и унижения, которое проявилось в пожелтевшей коже, хмуром выражении лица, в грустных глазах, которые не могли плакать, и в тяжести его тела. Джеймс выглядел мрачным и чувствовал себя мрачно. Он говорил, что внутри его тканей будто находится раковая опухоль, от которой он надеялся избавиться. Но эта надежда не внушала ему оптимизма.

И с точки зрения личной биографии у Джеймса были все основания для уныния и подавленности. У него совсем не сохранилось воспоминаний о том, был ли он близок со своей матерью, а его отношения с отцом были отмечены чувством неадекватности и постоянного отторжения. Временами его отец уделял некоторые знаки внимания своему сыну. Он делился с ним своими навыками и интересами, например, он показывал ему, как пользоваться некоторыми инструментами. Но стоило Джеймсу сплоховать в чем-то — и его тотчас же отстраняли от дела как неумелого работника. Он вырос с чувством одиночества, неадекватности и с отсутствием радостных переживаний.

Джеймс верил, что физический подход к решению его проблемы поможет ему. До этого он пробовал другие формы терапии, но без особого успеха. Он случайно попал на занятия в Исален, где узнал о биоэнергетике, и приехал ко мне, чтобы пройти лечение. Для молодого человека у него была неуклюжая походка, и он стеснялся своего тела. Он ощущал, что его тяжеловесное тело заключило его дух в тесную, мрачную камеру и что ему придется сломать барьеры мышечной жесткости, которые преграждали его дорогу к свободе самовыражения. Оживление его тела при помощи дыхания и движения на какое-то время подняли его настроение и подарили ему надежду, в которой он так остро нуждался, что он все-таки сможет выбраться из своего мрачного состояния.

На занятиях Джеймс старательно выполнял упражнения. Прогибаясь на табурете, он изо всех сил старался дышать глубоко, кричать громко и оставаться в таком положении как можно дольше. Эффект не замедлил сказаться — в ногах появилась вибрация, когда он наклонялся вперед. Эти непроизвольные движения заставили его понять, что внутри него находится жизненная сила, которая может двигать им, если он только сможет добраться до нее. Это, однако, оказалось совсем не легким делом. Он бил ногами по кровати, говоря свое «нет», но очень долго он не вкладывал чувства в эти слова. Он молотил кровать кулаками, но единственная злость, которую он чувствовал при этом, была направлена против него самого, за то, что он находился в депрессии. Сильное напряжение в его теле служило труднопреодолимым препятствием для чувств и требовало интенсивной физической работы. К счастью, несмотря на отсутствие чувств, Джеймс проявлял упорство, выполняя упражнения, потому что благодаря им он действительно чувствовал себя лучше.

В своем упорстве он дошел даже до того, что заказал себе переносную табуретку, которую брал с собой в командировки и занимался на ней в номерах гостиниц.

Иногда ему удавалось вызвать некоторые чувства. Несколько раз после интенсивной тренировки он смог заплакать, что на короткое время рассеяло тучи. Один прием, почти всегда производивший какое-то чувство, состоял из действия, целью которого было вызвать страх, напуская на себя испуганное выражение. Когда Джеймс лежал на спине, я заставлял его очень широко открыть глаза, оттянуть вниз челюсть и держать руки перед лицом, а я в это время смотрел ему в глаза. Затем я с силой надавливал большими пальцами на лицо, возле его носа, и он чувствовал, как ощущение проходит сквозь тело, попадая в живот. Это было чувство страха, но Джеймс не воспринимал его как таковое.

Он не мог позволить себе чувствовать страх, но он с радостью принимал это физическое ощущение само по себе, потому что оно оживляло его.

В течение года Джеймс временами чувствовал себя то лучше, то опять впадал в депрессию. Это обескураживало меня, потому что, какого бы прогресса мы ни достигли, он все равно пропадал в последующей депрессивной реакции. Опять появились старые жалобы: «Мне кажется, я стою на месте, так и не достигнув ничего» и «Я не знаю, чего хочу». Однако его тело становилось все менее жестким, а дыхание — более глубоким и свободным.

Значительная перемена произошла, когда Джеймс почувствовал мое разочарование. Я совсем не пытался его скрывать. Сколько бы я ему ни указывал на то, что его неспособность свободно двигаться может интерпретироваться как его внутренний отказ, он все равно не понимал этого. Он знал лишь то, что он хочет двигаться, но какая-то странная сила удерживает его в неподвижности. Хотя эта сила была частью его личности, он отделил ее от своего сознания, и поэтому она стала неизвестной и чуждой сущностью внутри него.

Мое разочарование, казалось, имело положительный эффект. Он перестал жаловаться и стал слушать. Пока я увлеченно работал с ним, побуждая его к движению, он мог выразить свой неосознанный негативизм через отказ принять мои интерпретации. У него были все основания для негативных чувств. Но их открытое выражение зависело только от него самого. Подавляя свою негативность, он блокировал либо впечатления от моих слов, либо выражение своих чувств.

Вместо самовыражения энергия Джеймса уходила на самоотрицание, которое принимало форму хронического мышечного напряжения. Его спастическая, чрезмерно развитая мускулатура была своеобразной формой внутренней брони, которая предназначалась для мнимой защиты его от враждебного окружения, но которая также сдерживала его энергию и снижала агрессию. В каждом человеке можно измерить количество подавленных негативных чувств толщиной его брони. В случае с Джеймсом она была значительной. Каждый мускул, находящийся в хроническом сжатии, препятствует движению и поэтому действительно говорит «нет». Пока напряжение остается неосознанным, пациент ощущает это как «я не могу». Он находит оправдания своим жалобам. Однако, делая напряжение осознанным и идентифицируя пациента с ним, мы превращаем «я не могу» в «я не буду». Это открывает дорогу самовыражению, но никакие важные изменения не произойдут, пока терапевт не откажется поддерживать выражение пациентом хороших намерений.

Только если терапевт будет настойчиво обращать внимание на реальность скрытого негативного отношения, он сможет заставить пациента принять эту реальность.

Мое разочарование принесло именно такой эффект. Джеймс раскрылся в достаточной степени, чтобы осознать такую интерпретацию, и, начиная с того занятия, вся его жизнь стала меняться к лучшему. Отношения, которые он установил с девушкой, стали более глубокими. Его сексуальная жизнь, став интенсивнее, теперь приносила ему гораздо больше удовольствия. Он привязался к этой девушке и, насколько был способен, почувствовал нечто вроде настоящей любви. То, что поначалу было поверхностным знакомством, переросло в глубокие и серьезные отношения. Джеймс даже испытывал чувство ревности. Девушка питала к нему взаимные чувства, так что их отношения крепли и через несколько месяцев они поженились.

Однако вскоре после женитьбы Джеймс снова впал в депрессию. А началось все с заражения гриппом, во время которого он оставался дома несколько дней. Болезнь его ослабила и сделала раздражительным. Сам он про себя сказал следующее: «Я отключился от всего — от работы, семьи, секса и т. д. Я снова в депрессии, но, кажется, на этот раз она не так сильно зажала меня, как раньше». Он значительно похудел, сбросив 12 фунтов, и его тело уже не было таким грузным, как раньше. Я знал, что мои слова не дойдут до него, поэтому мы начали работать на физическом уровне с дыханием и с криком. В этот раз мое внимание было сосредоточено на его челюсти. Она, казалось, была сделана из твердых пород дерева, застывшая, жесткая и неподвижная. Глядя на нее, можно было подумать, что он полон решимости бороться за свою драгоценную жизнь. Создав кулаками давление на его скулы, я, когда он кричал, смог определить оттенок грусти в его голосе. Он сказал, что грустит из-за депрессии. Затем я создал некоторое давление на передние лестничные мышцы вдоль его ноздрей, и, продолжая кричать, он начал слегка всхлипывать. Он продолжал всхлипывать каждый раз, когда открывал горло, чтобы издать звук. Но на этот раз его всхлипывания стали каким-то образом отличаться от предыдущих. Он сказал, что ощущает их как плач однолетнего ребенка, который грустит о чем-то. Он повторял упражнение, которое делал несколько раз до этого без какого-либо эффекта. Он вытянул вверх руки и сказал: «Мама». Однако сейчас он начал плакать уже взахлеб, осознав, что его плач был связан с ее потерей.

В этом переживании Джеймс чуть-чуть столкнулся с ребенком, который находился внутри него. Эта была та часть его личности, которую он прятал все эти годы как от других, так и от самого себя. Она была защищена толстыми, деревянными стенами его тяжелой мускулатуры, недосягаемая, но в то же время и неспособная выйти наружу. Вместе с ребенком были запрятаны все чувства, делающие жизнь содержательной и разнообразной, но в то же время болезненной. Джеймс получил очень серьезную душевную рану и был полон мрачной решимости, неосознанной, конечно, избегать этого в дальнейшем. Он хотел быть неуязвимым и непробиваемым и, действительно, почти таким и стал.

В конце занятия Джеймс выглядел совсем другим человеком. В нем пробудилась какая-то легкость и веселость, как будто его выпустили из тюрьмы. До этого я не замечал в нем этих чувств.

Через две недели я встретился с ним снова. Эффект от последнего занятия у него сохранился. Он также заметил, что не чувствует грусти и хочет снова плакать. Но он соприкоснулся лишь с поверхностью своего страстного желания любви и своей грусти, поэтому было необходимо более полно высвободить эти чувства наружу.

Он начал с дыхательных упражнений (на табурете), чтобы мобилизовать свое тело. Затем в его ногах появились вибрации. Ложась на кровать, он уже был энергетически заряжен. Я попросил его вытянуть руки и губы, представить себя ребенком, который хочет пососать материнскую грудь. Как же тяжело ему было сделать это! Его губы с трудом вытягивались вперед. Я немного надавил на его челюсть, и, сказав «мама», он расплакался. К его удивлению, это произошло довольно быстро и повторялось каждый раз, когда он пытался вытянуть губы. Для сосания ребенок также двигает языком. Поэтому я накрыл ладонью рот Джеймса и попросил его прикоснуться к ней языком. Это вызвало еще более глубокий плач. Теперь он сознавал, как отчаянно ему хотелось дотянуться и как трудно это было сделать. Он почувствовал гнев, который оборвал его плач, и впервые он смог изо всей силы бить кулаками по кровати и кричать «Почему?» уверенно и убедительно. Он начал по-настоящему горевать и соприкоснулся с гневом по отношению к своей утрате.

Что же он потерял? Он потерял удовольствие и удовлетворение, которые могла принести ему материнская любовь, но, что более важно, потерял способность тянуться и раскрываться к удовольствию. Он утратил способность получать удовольствие, и это было то, о чем он горевал и на что злился в настоящем. Это то, что охраняет каждый человек, который был лишен удовлетворения младенческих потребностей. Эта не та потеря, к которой можно приспособиться или принять, ибо она отняла у жизни ее содержание. Ее также нельзя компенсировать, и все попытки компенсации неизменно оканчиваются неудачей и депрессией. Только если терапия восстановит способность пациента тянуться к удовольствию и получать его, она будет эффективной в своем преодолении депрессивной тенденции.

Я думаю, теперь мы может понять, почему депрессия поражает так много людей как раз тогда, когда они, казалось, уже достигли своих целей. Работая много и усердно ради условий, которые, по их мнению, сделают удовольствие возможным, они вдруг обнаруживают, что это невозможно. Удовольствия для них там нет, поскольку у них нет способности тянуться к нему и брать его. На самом деле удовольствие заключается в самом процессе вытягивания и раскрытия к нему, как я уже указывал в своей предыдущей книге[7]. И мы должны признать, что это не исключительно психическая установка. Движение вытягивания выполняется телом и блокируется мышечными напряжениями, которые ограничивают это движение.

Существуют разновидности движений вытягивания: первое выполняется ртом и представляет импульс младенца дотянуться до груди матери; второе выполняется руками — ребенок этим жестом выражает свое желание, чтобы мама подняла его и прижала к телу. Во взрослой жизни эти действия трансформируются в любовные поцелуи и объятия. Оба эти движения сильно ограничены у депрессивных пациентов. Если руки и поднимаются вверх, То плечи оттянуты вниз, а ладони безвольно висят на запястьях, как увядшие цветы. Просьба совершить вытягивание часто наталкивается на непонимание или равнодушие пациентов, которые они выражают фразами: «Для чего?», «Какой в этом смысл?» или «Ее там не было», имея в виду мать. У них в руках отсутствуют ощущения из-за сжатия мышц плечевого пояса. Вытягивание вперед губ также сдерживается спазмами мышц лица. Большинство пациентов имеют твердую верхнюю губу, которая указывает на подавление чувств. Жесткая и неподвижная челюсть, также выражающая негативное отношение, не дает нижней губе свободно выдвигаться вперед.

Если человек не может вытянуться, ему приходится манипулировать своим окружением, чтобы удовольствие само пришло к нему. Но когда это произойдет, он все равно не может взять его. Эту дилемму можно решить, только избавившись или уменьшив мышечные напряжения. Однако это нельзя делать механически. Сдерживание является неосознанным «я не буду», что, с одной стороны, является защитой против возможного разочарования или травмы, но с другой — также и реакцией озлобления. «Раз ты не пришла, когда я хотел и звал тебя, сейчас ты мне не нужна». Пока это негативное отношение не будет осознано и выражено, вытягивание останется зыбким и неполным. Но поскольку пациент находится в отчаянии, одиночестве и нуждается в принятии и одобрении, ему не хватает уверенности, чтобы высказать свою негативность открыто. Это и произошло в случае с Джеймсом. Он нуждался в большем заземлении.

По мере того как я продолжал работать с его вытягиванием и негативными чувствами, состояние Джеймса определенно стало улучшаться, и в течение многих месяцев депрессивная реакция не беспокоила его.

Удовольствие от его отношений с женой значительно увеличилось. Но стали появляться проблемы, связанные работой, что его сильно обеспокоило. Однажды он пришел на занятие в глубокой депрессии, столь же сильной, как и раньше. На этот раз свои чувства он выразил следующими словами: «Я не знаю, хочу ли я вообще жить». Проблемы на работе на самом деле никоим образом не способствовали появлению этого чувства. Изучая его состояние, я понял, что он был не способен закрепить свой прогресс, потому что ему не хватало достаточного количества ощущений в его ступнях, чтобы прочно стоять на земле при столкновении с какими-либо неприятностями.

Я уже давно знал о существовании такой проблемы в личности Джеймса. Мы работали с его ногами и ступнями на протяжении всей терапии, но так и не смогли до конца разрешить эту область затруднений. Дать пациенту чувство того, что он будто бы врос своими ступнями в землю, — задача последнего этапа терапии. Это чувство позволит ему снова встать на ноги как личность. Оно дает ему полную мобильность и гибкость тела. Он сможет свободно передвигаться по жизни. Я мог бы еще добавить, что у Джеймса было плоскостопие, особенно на левой ступне. Мы были вынуждены сосредоточиться на этой проблеме.

Существует много биоэнергетических упражнений, которые мобилизуют ощущения в ступнях. Одно из них, например, заключается в том, чтобы расположить свод стопы на ручке теннисной ракетки и давить на нее до появления болевых ощущений. Я также помог Джеймсу осознать, что он не полностью задействует свои ступни при ходьбе. Он очень слабо отталкивался ими от земли. Поэтому в каком-то смысле он не мог оторваться от своего мрачного состояния.

Джеймс, конечно же, не принял сразу моей интерпретации его проблемы. Только развив в результате упражнений некоторые ощущения в своих ступнях, он смог понять, как слабо они были развиты. Когда в какой-то части тела не хватает или отсутствуют ощущения, человек не чувствует эту часть и, как следствие, не осознает, что она у него не развита. Это является ключевой проблемой в терапии. Джеймс старательно выполнял эти упражнения дома и на терапевтических занятиях. Он быстро вышел из своей последней депрессивной реакции и полностью освободился от нее с тех пор. Он узнал, что должен поддерживать связь между своими ступнями и землей на чувственном уровне, если хотел быть уверенным в том, на чем он стоит как личность.

Важность роли матери для ребенка заключается в том, что все функции младенца, ответственные за удовольствие, зависят от ее отношения. Если ее отношение к нему негативное, эти функции ослабевают и затухают.

Ясли могут обеспечить физическую заботу, необходимую ребенку, но только мать или тот, кто выполняет эту роль за нее, может полноценно удовлетворить желание ребенка получить удовольствие, к которому он тянется ртом и руками. Ребенок, который удовлетворен на этом уровне, обладает внутренней уверенностью в том, что он сможет дотянуться и получить любое доступное ему удовольствие. Сладкий вкус молока матери во рту ребенка насыщает его душу, как и само молоко, питающее его тело. И чувство безопасности, которое обеспечивает любящий контакт с матерью, затем перерастает в чувство прочности и незыблемости человека, что земля — здесь, под его ногами, и что на ней можно стоять с полной уверенностью.