Курзенков Сергей Георгиевич Под нами — земля и море

 

Так начиналась жизнь...

Летом 1933 года в Москве, в клубе имени Кухмистерова, работала комиссия по отбору молодежи в авиаучилища. Она состояла из военных моряков и врачей. Моряки были в традиционных морских кителях, но у каждого на левом рукаве, выше локтя, блестели серебром и позолотою трафареты, изображавшие два крыла с перекрещенными мечами, с пропеллером, и красной звездочкой в центре. Уже по одному этому можно было догадаться, что моряки — представители гидроавиации. И действительно, как потом выяснилось, они приехали в столицу из Ейской школы морских летчиков.

Тогда казалось, что врачи очень уж безжалостны к нам: кандидатов браковали через одного...

В коридоре толпилось много молодых парней. Тема разговора была одна — врачи и мы. Не обходилось без шуток и острот.

Вот тогда я и увидел высокого, худощавого и светловолосого парня Не знаю, что меня к нему расположило: или молчаливая скромность, или невозмутимое спокойствие, словно он был безразличен к тому, зачислят его в школу морских летчиков или откажут.

Мы разговорились. Незнакомец оказался москвичом. Фамилия — Орлов, зовут Павлом. Худой и высокий, Павел сразу же стал мишенью для острословов:

— И куда такой собрался?

— Да он и в кабину самолета не усядется, а если и втиснется, то в полете переломится от напора воздуха.

— С таким ростом не летать, а воробышков доставать из гнездышка...

Особенно старался один крепыш. А другой похлопал своего приятеля по широким плечам и сказал:

— Вот кто рожден летать... Настоящий дубок!..

Скоро пришла «дубку» очередь переступить порог кабинета терапевта. К удивлению всех, он что-то больше, чем другие, задержался там... А когда дверь открылась, по печальному выражению лица крепыша нетрудно было догадаться, какой приговор вынесли ему врачи.

— Неужели дубок на корню подгнил? — успел кто-то кольнуть его.

А «дубок», как бы оправдываясь, произнес:

— Сердце, ребята, оказывается, того... расширилось, и клапан какой-то в нем шумит.

— Жиреть нужно поменьше, а бегать побольше, вот тогда и сердце будет работать как часы, — заметил парень с фигурой атлета.

Пока продолжалась эта словесная пикировка, к терапевтам вызвали Павла Орлова.

Не в пример «дубку», он быстро вышел обратно.

— Ну как? — спросил я его.

— Годен, — тихо ответил Орлов. — Не забраковали. После осмотра врачей мы прошли не менее строгую мандатную комиссию. Наконец объявили: «Зачислены курсантами в школу морских летчиков...»

В Ейск приехали в знаменательный день — 18 августа: страна первый раз отмечала День Воздушного Флота.

После праздника начались учебные будни. Еще по дороге мы с Павлом решили проситься в морскую эскадрилью — летать на лодочном самолете. Однако нас разлучили: приказом начальника школы Павла назначили в сухопутную эскадрилью, меня — в морскую.

Приближалась зима. Правда, снега еще не было. Солнце светило, но не грело. В один из таких дней наши будущие инструкторы собрались на полеты.

Перед уходом на аэродром руководитель полетов обратился к нам:

— Товарищи курсанты! Кто из вас хочет помочь на старте?

Желающих оказалось значительно больше, чем требовалось.

— Пойдете на аэродром вот вы...

— Старшина Сибирцев! — отчеканил курсант

— Хорошо, товарищ Сибирцев. Вот вы! Вы, товарищ. Вы... — продолжал руководитель полетов.

— Курсант Шведов!

— Курсант Морозов!

— Курсант Орлов!

— Товарищи курсанты, — сказал летчик, — теперь вам надо потеплее одеться — и на аэродром.

Оделись быстро. Выстроились и под командой старшины Сибирцева вышли из общежития.

Инструкторы летали на «Р-1». Самолет был двухместный; чтобы в воздухе у него не нарушалась весовая симметрия, во второй кабине вместо пассажира привязывали мешок с песком.

— Жестокая несправедливость, — заявил Орлов старшине Сибирцеву. — Летают мешки с песком, а тут сиди на земле...

Набравшись смелости, старшина обратился к руководителю полетов:

— Товарищ командир, нельзя ли вместо мешков нам полетать?

— Полетать? Пожалуйста! Сколько хотите! Только не забудьте привязываться в кабине ремнями, а не то вывалитесь.

Весь день мы летали. Правда, один, не выдержав с непривычки воздушной акробатики, успел «заболеть», другой из-за холода не захотел больше летать. Но Павел Орлов был неутомим... Он не покинул машину до тех пор, пока не наступила темнота и не закончились полеты. Да и после этого он не ушел с аэродрома, а предложил мне.

— Давай, Сергей, поможем техникам. Надо «пощупать» самолет своими руками.

Мы остались. Драили кабины, помогали заправлять самолетные баки бензином и так увлеклись, что даже забыли про ужин.

По дороге в общежитие Павел с нескрываемым восторгом вспоминал полеты, все, что довелось ему пережить за день, и я невольно поглядывал на него с уважением.

Во время нашей курсантской учебы я редко виделся с Павлом. Мы летали с разных аэродромов. Однако это не мешало мне во всех подробностях знать об учебе и успехах товарища.

Как-то при очередном дежурстве в штабе школы я увидел инструктора, в группе которого учился Павел, и спросил о друге. Инструктор ответил:

— Хороший будет летчик.

— Побольше бы в авиации таких орлов, как курсант Орлов.

Мы уже летали самостоятельно, когда в училище произошел редкостный случай.

Стояла необычная для южных мест зима: снежная, морозная. Самолет «Р-1», пилотируемый летчиком-инструктором Сидоровым, поднялся в воздух. Во второй кабине сидел техник Моторин.

Летчик привел самолет в заданную зону и начал пилотаж. Машина, блестя на солнце крыльями, легко выписывала в голубом небе сложные фигуры. Но вдруг Сидоров ощутил толчок: самолет клюнул носом. Летчик посмотрел вниз: передний амортизатор левой лыжи оборвался. Лыжа под напором встречного воздуха повернулась на оси и замерла вертикально. Посадить самолет в таком положении было невозможно. Что делать? Как поставить лыжу на место? Выход нашел Моторин.

— Товарищ командир, — закричал он на ухо Сидорову, — я закреплюсь ремнями, спущусь на стойку шасси и попытаюсь выправить лыжу! А вы сажайте самолет!

Летчик колебался, но другого выхода не было, и он кивнул головой:

— Давай!

Скорость сто сорок километров в час. Пронзительный ветер рвал одежду. Лицо нестерпимо кололи ледяные иглы. Моторин осторожно стал на крыло и, цепко держась руками за стойку, начал спускаться. С большим трудом ему удалось сесть верхом на лыжную ось. Отдохнув немного, он приподнялся и стал выжимать лыжу ногами. Лыжа не поддавалась. Техник сделал еще одно усилие, и наконец лыжа, медленно поворачиваясь, стала на место. А внизу плыло белое поле аэродрома с маленькими темными точками. Самолет шел на посадку.

Вот лыжи бесшумно коснулись снега и, шурша, заскользили по нему. За хвостом машины клубилась взвихренная белая пыль.

Отстегнув ремни, Сидоров выскочил из кабины и бросился к другу. То, что увидел он, казалось невероятным: Моторин, словно окаменев, стоял на покатой лыже, обхватив мертвой хваткой шасси. Ремни, которыми он был привязан, свисали с передней кромки крыла. Сидоров понял: ремни оказались коротки, и Моторин отвязал их, иначе ему не удалось бы поставить лыжу на место.

Сидоров хотел помочь технику, но в это время руки Моторина разжались, и он повалился на снег. Летчик подхватил своего бесстрашного друга...

За находчивость, выдержку и мужество летчик Сидоров и техник Моторин были удостоены высшей награды — ордена Ленина.

В школе только и разговору было об этом подвиге...

— Как ты думаешь, Сергей? — спросил меня Павел. — А мы так смогли бы?..

— Не знаю, Павел... Трудно ответить... Два с половиной года напряженной и упорной курсантской учебы пролетели. Наступил декабрь 1935 года. В школу из Москвы за подписью Наркома обороны К. Е. Ворошилова пришел приказ о нашем назначении. Мы стали командирами, морскими летчиками. Отлично окончившим учебу командование училища предложило остаться на инструкторскую работу. Мы с Павлом учились на пятерки, и судьба наша определилась сама собой.

Началась новая, теперь уже самостоятельная служба в своих же эскадрильях. Никто не заметил, как произошло превращение недавнего курсанта Павла Орлова в серьезного, вдумчивого педагога. Павел по-прежнему неутомимо летал. А курсанты, которые у других инструкторов считались почти безнадежными, у Орлова вылетали на самолете самостоятельно раньше всех. За всем этим был большой, упорный труд. У инструктора-летчика Орлова можно было многому поучиться...

В 1939 году мы с Павлом Орловым оказались в одной эскадрилье. Здесь я еще ближе узнал своего друга. Все его любили за спокойный, уравновешенный характер. В шутку Павла звали «ходячей энциклопедией». Он до последнего винтика знал самолет, теорию авиации, все правила из наставлений и разумно ими пользовался.

В полете Орлов никогда не забывал об осмотрительности. Он был ярым противником тех летчиков, которые считали, что не стоит часто вертеть шею — небо просторное, всем места хватит...

— Да, небо просторное, — возражал им Павел, — но лучше видеть, что делается над тобой, под тобой, слева, справа, чем зацепить крылом кого-нибудь или рубануть винтом. А такие случаи бывают с теми, кто ленится лишний раз повернуть свою голову. Зоркий глаз летчика, особенно военного, должен видеть все вокруг и в необъятных воздушных просторах первым замечать врага.

Скоро в правоте слов Орлова пришлось убедиться на боевой практике.

Шел 1941 год...

Мы с Павлом Орловым уже командовали звеньями в Военно-морском авиационном училище на юге Украины, в Николаеве. По-прежнему все дни были до отказа заполнены полетами.

Весна выдалась дружной. За ней пришло жаркое лето. Ярко светило солнце. И никто из нас не подозревал, что надвигается страшная война...

И вот на рассвете 22 июня кончилась мирная жизнь. Узнав, что Гитлер развязал войну, все мы, будто сговорившись, стали проситься на фронт. Посылали рапорты, а ответ один — отказ. Мы, опытные летчики, были как никогда нужны для подготовки авиационных кадров.

С юга Украины наше училище эвакуировалось в тыл. Опять летали мы в голубых просторах, над раздольными, порыжевшими от летнего зноя заволжскими степями, а мысль попасть на фронт не покидала нас.

Наступил сентябрь 1941 года. Дни стояли по-летнему солнечные, теплые. Вот в один из таких дней к нам прилетел начальник Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота генерал-лейтенант авиации С. Ф. Жаворонков.

На аэродроме построился весь личный состав. Начальник ВВС подошел к правому флангу и по очереди начал спрашивать.

— Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?

— Командир звена старший лейтенант Орлов, товарищ генерал!

— Претензии имеете?

— Имею, товарищ генерал! Хочу воевать!

— Других претензий у вас нет, товарищ Орлов?

— Так точно, товарищ генерал, нет.

— Ну что ж, хорошо!.. Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?

— Инструктор-летчик старший лейтенант Морозов.

— У вас, товарищ Морозов, есть претензия?

— Да, товарищ генерал, — спокойно произнес Морозов, — имею.

— Какая?

— Хочу на фронт.

— Вот как?

— А у вас?.. У вас?.. — обходя строй, спрашивал генерал и неизменно получал ответ:

— Отправьте на фронт!

— Да что это, «коллективка»? — с напускной строгостью произнес генерал, обращаясь к командиру эскадрильи Марковичу. Но, подумав немного, сказал: — Ваше желание, товарищи летчики и техники, мне понятно. Это желание благородное, достойное советского человека, Только я, к сожалению, удовлетворить его не могу. Вы очень нужны в училище. А потом: подумали, на каком самолете будете воевать?

— На любом, товарищ генерал, — ответил за всех инструктор-летчик Митя Селезнев.

— На любом? А вы знаете, что на освоение истребителя нужно месяца два, а временем таким мы не располагаем. Другое дело, если бы вы освоили истребитель — ну, скажем, за пять дней!

— И тогда вы разрешите поехать на фронт, товарищ генерал? — вырвалось у Алексея Шведова.

— Если освоите, да...

Пять дней — срок небольшой. Но, когда человек горит сильным желанием, он может добиться, казалось бы, невозможного.

От зари до зари, не смолкая, гудели над аэродромом два наших истребителя. Промчались пять незабываемых, напряженных дней. Мы освоили боевой самолет.

Генерал сдержал слово — подписал приказ.

На сборы и проводы нам отвели один день. Вечером командование училища устроило прощальный товарищеский ужин. Были речи, тосты, пожелания. Спели комсомольскую песню: «Дан приказ: ему — на запад...»

Весело и немного грустно. Весело от сбывшейся мечты: мы стали истребителями, выезжаем на фронт. Грустно потому, что прощались с близкими, друзьями, никто не знал, что ждет нас впереди...

После ужина танцевали. И долго в темень густой осенней ночи из открытых окон лился свет, а в степную безмолвную даль уносились звуки оркестра, смех и наши голоса.

Рано утром на станции Безенчук собрались все отъезжающие. Пришли родные, близкие, друзья. Начальник училища сказал напутственную речь, пожелал боевых успехов. Мы поблагодарили и дали слово драться до победы.

Когда показался поезд, все засуетились. Умолк оркестр. Начались поспешные объятия, поцелуи, слезы...

Расставаться с близкими всегда грустно. А тут еще осенняя погода расплакалась мелким частым дождиком.

Поезд стоял недолго. Мы погрузились в пустой вагон. Облепив окна, двери, последний раз вглядывались в незабываемые, дорогие черты близких.

Прощально ударил станционный колокол. Паровоз с лязгом и звоном дернул вагоны. Духовой оркестр грянул авиационный марш, и в памяти ожили знакомые слова:

Все выше, выше и выше
Стремим мы полет наших птиц;
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ...

Усталость и грусть хорошо лечат сон, и скоро под стук колес, покачивание вагона все спали неспокойным дорожным сном.

Разбудила нас затянувшаяся тишина. Поезд стоял на станции Саранск. Здесь пришлось испытать первую неприятность, связанную с войной.

Обратились к военному коменданту, объяснив ему, кто мы такие и куда едем. Он ответил:

— Пассажирские поезда на Москву не пропускаем. Идут только воинские эшелоны. Так что, товарищи летчики, — перелистывая какие-то записи, продолжал комендант, — ехать на Москву не советую. Вы не только удлините свой путь, но и надолго задержитесь в дороге. Поезжайте-ка на север другим путем.

И, перейдя к карте с сетью железных дорог, он определил наш маршрут.

— Значит, так... Поедете на Муром, с Мурома на Вологду, а оттуда дорога прямая — на Архангельск...

— По карте-то легко и быстро ехать, товарищ комендант, — заметил Сергей Морозов.

— Вы не лишены наблюдательности, товарищ старший лейтенант, — отпарировал комендант. — Но вернемся к делу... Сколько вас?

— Десять летчиков и десять техников. Двадцать...

— Очень хорошо. Даю один товарный вагон и, как только пойдет в сторону Мурома поезд, прикажу вагон прицепить... Согласны?

Командир эскадрильи капитан Маркович нахмурился, его черные брови сошлись у переносицы. Немного подумав, он спросил нас:

— Как, товарищи летчики?

— Товарищ командир, — обратился к нему Селезнев Митя, — мы будем ехать в своем вагоне... Так это же просто здорово! Правда, товарищи?

Все поддержали Митю. Товарный вагон с двумя рядами нар получили без задержки. Перенесли вещи, расположились и стали ждать... Эшелоны шли пока только на Москву.

Ночью разбудил резкий толчок. Все вскочили с нар и принялись открывать тяжелую дверь. В вагон ворвалась, обдавая холодом, ночная темень.

Высунувшись, мы напряженно ждали, куда потянет паровоз. А он покатил вагон по тускло блестевшим рельсам затемненной станции и подал к хвосту какого-то товарного состава. Сцепщик сказал:

— Эшелон уходит в Муром.

Задвинув дверь, обрадованные, снова полезли на нары...

По карте Муром от Саранска — рукой подать, а мы ползли четверо суток.

В Муроме нас застала настоящая зима, морозная, вьюжная. В вагоне стало нестерпимо холодно.

Созданный в пути «военный совет» вынес решение: раздобыть и установить печку. Моему звену, в которое входили Дмитрий Селезнев и Сергей Морозов, поручили выполнить это задание.

На станции Муром пошли к военному коменданту. Но тот только развел руками:

— Печек нет!

— Как нет?

— Очень просто, товарищи летчики. Все розданы.

Продолжать разговор — терять время, а без печки ехать нельзя.

У откоса полотна заметили полуразвалившуюся железнодорожную будку. Я — к ней. Заглянул в разбитое окно, а там стоит настоящая вагонная печка. Правда, без трубы, но это ведь сущий пустяк.

Находчивый Митя Селезнев разрешил «трубный» вопрос очень просто. Обходя станционные постройки, он разыскал на одном из зданий оторванные и болтающиеся три колена водосточной трубы.

Печка была установлена, растоплена, и вагон наполнился теплом.

На семнадцатые сутки мы приехали в Архангельск.

Крыши домов, улицы города — все вокруг утонуло в снегу. Только полноводная Северная Двина, не скованная льдом, широкой темно-коричневой лентой огибая город, несла свои воды в Белое море.

В Архангельске задерживаться не рассчитывали: «сядем на пароход, и прямо до Мурманска». А вышло далеко не так.

Военный комендант морского порта ошеломил ответом:

— Пароходы на Мурманск не идут.

Оказывается, сильные арктические ветры пригнали из океана торосистый лед. Он-то и забил наглухо узкое горло Белого моря.

Опять заседал «военный совет». Обсуждался вопрос: как попасть в Мурманск!

Было рассмотрено три варианта: лететь в Мурманск по воздуху, ехать по железной дороге, идти морем и дальше — снова по железной дороге.

Воздушный вариант отпал — нет самолета. Железнодорожный тоже оказался забракованным: ехать пришлось бы суток десять.

Оставался последний.

Говоря языком местных моряков, мы грузимся на какую-нибудь «посудину», идем по Белому морю на Кандалакшу. Там делаем пересадку на первый попавшийся поезд, и он прямо довозит нас до Мурманска.

Этот вариант был принят, хотя техникам и не пришелся по душе. От одной только мысли, что плыть придется на какой-то шаланде по волнам штормующего моря, у них появились признаки морской болезни.

До вечера продолжалась наша атака военного коменданта морского порта...

Наконец узнали: вечером пойдет на Кандалакшу груженое небольшое судно с рыбьим названием: не то «Камбала», не то «Белуга».

Мы обрадовались... Разыскали это суденышко.

Осевшее почти по самую ватерлинию, оно стояло у пирса. На корабль был переброшен покачивающийся трап. Нас встретил пожилой моряк в брезентовом плаще, с лицом, заросшим поседевшей бородой, и пожелтевшими от табака усами. По-вологодски окая, моряк спросил, кого нам нужно.

Я сказал, что разыскиваем корабль, уходящий на Кандалакшу.

Старый моряк ответил:

— Вот этот корабль. Я капитан.

Наш командир передал предписание военного коменданта.

Капитан прочитал. Окинув всех взглядом, с возмущением сказал:

— Да что он, спятил, комендант-то... На таком корабле отправлять... летчиков.

Не зная причины, вызвавшей недовольство старого моряка, все наперебой стали уговаривать его: да это и есть тот чудесный корабль, на котором мы только и мечтали плавать по бурному морю... В общем, несли всякий вздор, боясь отказа.

Капитан, слушая наши горячие доводы, молчал... Потом он не спеша полез рукой под полу плаща, достал большие карманные часы на длинной серебряной цепочке, посмотрел на циферблат и чуть слышно произнес:

— Отчаливать надо... К коменданту идти нет времени. Не обессудьте, товарищи летчики, не хотел обидеть... Причина тому есть. Вы тоже, вижу, спешите... Грузитесь...

Мы не стали ждать повторного приглашения. Сначала корабль показался безлюдным. Капитан провел нас к корме. Там спустились в трюм, где был оборудован просторный, светлый и теплый кубрик с несколькими двухъярусными койками.

Техники и несколько летчиков, боясь морской качки, решили: «Ляжем... Уснем... Оно, глядишь, во сне и пройдет незаметно ночка».

Корабль вышел из Двины и, рассекая волны Белого моря, взял курс на север.

С разрешения капитана Дмитрий Селезнев, Сергей Морозов, Иван Булычев и я поднялись на мостик.

Качало... Палуба все чаще и чаще уходила из-под наших ног. Только старый капитан будто не замечал качки. Он словно врос в палубу, пристально вглядываясь в глухую темень да изредка охрипшим голосом отрывисто подавая рулевому команды.

А ветер крепчал. Скоро он стал штормовым, и Белое море вскипело волнами.

Нашу «посудину» швыряло как щепку, и на палубу со страшным грохотом обрушивались тонны воды. Выдержит ли такую штормовую трепку небольшой, перегруженный корабль?

Шторм бушевал всю ночь...

Но вот на востоке вспыхнула узкая полоска алой зари. Небо светлело, ветер ослабевал, а когда выплыло из воды ослепительное солнце, ветер совсем утих.

Наступал штиль, хотя море еще глухо стонало, перекатываясь затухающими волнами.

Старого капитана сменил на мостике молодой помощник.

Солнце поднялось высоко. Морская гладь блестела голубым зеркалом. Любуясь северной природой, мы шутили, вспоминая пережитую штормовую ночь. Только техники не совсем еще пришли в себя — сказывалась перенесенная морская болезнь...

К ночи наше плавание закончилось. Корабль причалил к пирсу порта Кандалакша.

Когда мы покидали корабль, капитан сказал:

— Ну вот и слава богу. Добрались... Вы уж простите меня, старого... Скрыл от вас, какой в трюме груз... Боеприпасов в нем доверху!..

Поблагодарив капитана, мы сошли на берег,

Потрескивал мороз. Потемневшее небо блестело звездами.

Мы шли к железнодорожной станции. Под ногами хрустел снег...

В Кандалакше попасть в вагон, хотя бы товарный, не удалось. Пришлось воспользоваться платформой.

Была глубокая морозная ночь, когда затемненный длинный поезд неожиданно вырвался из-за сопок. Проскрипев тормозами, он резко остановился. Мы бросились к электровозу. Пробежали вдоль состава — ни одного свободного вагона.

Нас охватила тревога...

— Есть предложение! — выкрикнул находчивый Митя Селезнев. — В эшелоне две платформы с ящиками. Ехать можно! Как решаем?

Побросав на платформу вещи, влезли, а когда втягивали последних, поезд тронулся. В первые минуты казалось жарко. Мы смеялись, шутили, а состав набирал скорость. Засвистел ветер. Он холодил тело, пробирался под одежду. Шутки смолкли. Поезд летел с предельной скоростью.

Сопки, темные сосны, запушенные снегом, слились в сплошную серую массу. Ночь казалась бесконечной. Перемерзшие, измученные, мы ждали рассвета, словно его приход мог принести избавление от холода.

Но рассвет не спешил. Под утро налетел снежный ураган — «заряд», как его называют на севере.

Прижатые ветром, мы лежали лицом вниз и не шевелились. Лютый холод пронизывал насквозь. Засыпанные снегом, окоченевшие, окончательно потеряли счет времени. Казалось, непогода неистовствует целую вечность, и неизвестно, доедем ли мы до Мурманска или превратимся в ледяные глыбы.

Но вот скоро поезд замедлил ход и остановился. До нас донеслись, как эхо, приглушенные пароходные гудки. Это был Мурманск.

Борис Сафонов

Пока мы отогревались в привокзальной комнате, из штаба Военно-воздушных сил Северного флота пришли две автомашины, крытые брезентом.

Погрузив свои вещи, мы двинулись в путь. По утонувшим в снегу улицам Мурманска ехали медленно.

У восточной окраины города, круто повернув на север, машины пошли на подъем. За перевалом началось царство невысоких холмистых сопок, на склонах которых спиралила гладко укатанная снежная дорога.

День был безветренный, небо безоблачное и такое синее, будто в нем растворили ультрамарин. Искристый, чистый снег обильно завалил сопки, ущелья, запушил разлапистые редкие сосны и карликовые березки. То надрываясь моторами на подъемах, то бесшумно ускоряя бег на спусках, грузовики удалялись на восток. А мы, пораженные суровой красотой заполярного края, с захватывающим интересом осматривали местность. Примерно через час свернули в сторону, и перед глазами зарябили темно-зеленые воды Кольского залива, зажатые скалистыми берегами. Где-то тут находился штаб морской авиации — наша конечная цель.

В глубоком гранитном подземелье нас тепло встретил командующий Военно-воздушными силами Северного флота генерал-майор авиации А. А. Кузнецов. Выслушав рапорт Алексея Марковича, командующий поздоровался и сказал:

— Очень рад вашему приезду. Сейчас как раз формируем новый полк. Командиром уже назначен Герой Советского Союза Борис Сафонов. Слышали о нем?

— Да, товарищ командующий, — ответил капитан Маркович.

— Восьмерых из вас назначаю к Сафонову, двоих — в другой полк.

Тут же нас провели в столовую. И впервые за все дни долгого и утомительного путешествия по-домашнему посидели мы в уютном зале, с завидным аппетитом съели по две тарелки наваристого флотского борща, по хорошей порции жареной курицы и компота, кто сколько хотел.

После непродолжительного отдыха выехали на аэродром, где отныне предстояло нам нести боевую службу.

Когда увидели узкую, с плотно укатанным снегом, блестящую, как каток, полосу, окруженную сопками, у многих на лицах появилось недоуменное выражение. После просторных южных аэродромов с открытыми со всех сторон подходами показалось удивительным, как здесь можно летать.

На границе аэродрома, где в глубоком снегу отходила в сторону восточных сопок тропинка, машина остановилась.

Теперь оставалось только подняться по крутой, припорошенной снегом лестнице. Я взглянул вверх: на гранитной скале, словно вышедший из нее, показался летчик. Он был в расстегнутом меховом шлеме, лохматых черных унтах с отвернутыми голенищами и в черном кожаном пальто-реглане, плотно облегавшем могучее тело. Сдвинутые на лоб, поблескивали летные очки.

Летчик немного постоял, разглядывая нас, а затем быстро спустился по лестнице навстречу. Все сразу узнали его. Это был Сафонов, прославленный истребитель, Герой Советского Союза, портреты которого мы часто встречали в газетах и журналах.

Борис Феоктистович подошел к нам, пожал каждому руку и пригласил подняться на командный пункт. В скромно обставленном небольшом кубрике КП, сооруженного в гранитной скале, мы просидели несколько часов. Борис Феоктистович познакомился с каждым, спросил о самочувствии, настроении. Ответ был один: «Хотим как можно скорее вступить в строй боевых истребителей и начать бить фашистов».

По этому поводу Сафонов заметил:

— Могу только приветствовать ваше желание. Однако спешить не надо. Осмотритесь получше, привыкните к местным условиям. Здесь не юг. Сопки кругом, да и воздушные бои с фашистами не учебные... Погибнуть в бою легко, а нам надо побеждать...

Задушевный разговор командира, который беспокоился о нашем будущем, произвел на каждого сильное впечатление.

Пока шла беседа, мне удалось хорошо разглядеть Сафонова. У него — красивое, мужественное, открытое лицо, смуглое от загара, густые темные брови. Из-под длинных ресниц глядели добрые серые глаза. Сафонов сразу вызывал к себе симпатию, и первое впечатление не обмануло...

Находясь в полку Бориса Феоктистовича Сафонова, мы скоро узнали про многие славные боевые дела нашего командира. Он первым из летчиков Заполярья открыл боевой счет. 24 июня 1941 года Борис Сафонов, тогда старший лейтенант, командир авиационной истребительной эскадрильи, на самолете «И-16» сбил фашистского воздушного разведчика.

Двухмоторный «Хейнкель-111» летел в сторону Мурманска на высоте шесть тысяч метров. Сафонов поднялся на перехват. Незаметно для врага, маскируясь в лучах солнца, он набрал высоту и стремительно вышел в атаку. Напрасно воздушные стрелки «хейнкеля» хлестали из пулеметов длинными трассирующими очередями по маленькому истребителю — советский летчик не отвернул. Он бесстрашно сблизился с «хейнкелем» и, словно бритвой, пулеметной очередью отрезал ему хвост. Молниеносная победа окрылила Сафонова. Она показала, что фашистов можно бить.

Мало кто из гитлеровцев стремился помериться силами с Борисом Сафоновым, а кто пытался — больше не летал.

На бортах истребителя Сафонова было выведено большими белыми буквами: «За Родину», «За коммунизм». Фашистские летчики научились читать эти надписи и, завидев самолет, открытым текстом передавали по радио:

— Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Сафон! В воздухе Сафон!

Очень тяжелыми оказались для североморских летчиков первые месяцы войны. У фашистов было больше самолетов, и, не считаясь с потерями, они рвались к Мурманску.

За день по пять, шесть, а иногда и по десять боевых вылетов приходилось совершать Сафонову и его летчикам. От перегрузки сдавали даже моторы, но выдерживали только простые человеческие сердца. У летчиков-истребителей не хватало времени на сон. Подложив под головы парашюты, они спали прямо под крыльями своих самолетов, пока техники заправляли баки горючим и заполняли пулеметными лентами патронные ящики. Пятнадцать, редко двадцать минут длился такой сон. Потом снова боевое дежурство, снова вылеты и схватки с врагом...

За первые три месяца войны летчики эскадрильи Сафонова сбили сорок девять вражеских самолетов, из них пятнадцать лично уничтожил сам командир. Эскадрилья потерь не имела.

Два воздушных боя, которые Борис Сафонов провел 15 сентября 1941 года, вошли в историю военно-морской авиации.

Рано утром Сафонов во главе пятерки истребителей вылетел к переднему краю. Подходя к цели, североморцы заметили сорок вражеских самолетов. «Навязать противнику бой. Не дать ему возможности нанести удар по нашим наземным войскам!» — такое решение принял командир.

И пять советских летчиков врезались в неприятельский строй. Сафонов и его ведомые, Максимович и Покровский, атаковали бомбардировщиков, капитан Коваленко со своим напарником прикрывал командира.

Удар был ошеломляющим. Сафонов и Покровский сбили по два бомбардировщика. Фашистские летчики не выдержали. Нарушив боевой порядок, они повернули обратно, бомбы высыпали на свои же войска. Воспользовавшись замешательством противника, наши летчики сбили еще один «мессершмитт».

А несколько часов спустя Сафонов вновь поднялся в воздух во главе семерки истребителей. Над линией фронта советские летчики встретили 52 вражеских самолета. Снова завязался ожесточенный бой. На этот раз наши истребители сбили пять самолетов противника, не потеряв ни одного своего.

— В бою нельзя горячиться, нельзя действовать в одиночку. В воздухе летчик обязан быть осмотрительным, учиться распределять свое внимание, — внушал Сафонов. — На войне случайностей не бывает. Если действовать безрассудно, не спасут ни опыт, ни высокие летные качества машины... Главное — это уверенность в своем превосходстве над врагом. На дерзость врага отвечайте такой же дерзостью, навязывайте противнику свою волю, и тогда победите!

Истребители-сафоновцы дрались дружно, умело: «один за всех и все за одного».

Несмотря на превосходный боевой счет, Сафонов крепко взыскивал с тех, кто впустую расстреливал снаряды и патроны.

В полку долго говорили о случае со старшим лейтенантом Дмитрием Реутовым.

Сафонов любил своих подчиненных, но Реутова особенно. Не любить этого скромного, прекрасного летчика было просто невозможно. Среднего роста, коренастый, Реутов однажды во время яростной бомбежки подбежал к своему «И-16» и, подняв тяжелый хвост самолета к себе на плечо, рывком сдвинул машину с места. Под оглушительные взрывы бомб, задыхаясь от напряжения, Реутов перекатил самолет в укрытие. Через несколько минут там, где только что стоял истребитель, разорвалась тяжелая фугасная бомба.

На очередном разборе воздушного боя Сафонов, отличавшийся острой наблюдательностью, заметил Реутову:

— Товарищ старший лейтенант, вы сегодня в бою расстреляли весь боекомплект, не сбив ни одного самолета противника, и даже, по моим наблюдениям, не сделали пробоин... Сколько раз вы выходили в атаку?

— Два, — смущенно ответил Реутов.

— Хорошо! В первом случае вы висели в хвосте у «юнкерса». А с какой дистанции открыли огонь? Реутов чуть замешкался с ответом:

— Так, метров с двухсот.

— Во-первых, товарищ старший лейтенант, почему такая неточность в определении дистанции стрельбы? А во-вторых, почему начали вести огонь со столь большого расстояния?

Реутов, опустив голову, виновато промолвил:

— Боялся, как бы не ушел фашист.

— А сколько вы дали по нему очередей?

— Успел только одну... Длинную.

— Во втором случае вы атаковали «мессершмитта», тоже зайдя ему в хвост? Так было?

— Да, товарищ командир.

— И так же, как и по «юнкерсу», открыли огонь с большой дистанции, дали длинную очередь и промазали. Вот видите, вы не использовали своих возможностей, и враг ушел невредимым. Как объяснить причины ваших промахов?

Реутов, глядя в глаза Сафонову, откровенно признался:

— Товарищ командир, мне стыдно перед вами и товарищами. Можете наложить на меня любое взыскание, но до сих пор не пойму, что происходило со мной во время последних боев и почему я так позорно «мажу».

— Зачем же мне вас, старший лейтенант, наказывать, когда вы сами себя уже наказали, — с едва уловимой улыбкой ответил Сафонов. — И коль теперь не можете объяснить причины своих промахов, тогда я помогу в этом. С сегодняшнего дня будете моим ведомым...

Среди летчиков прошел шепот одобрения. Каждый в душе позавидовал Реутову. В полку не было такого пилота, который не счел бы за честь быть ведомым у этого выдающегося мастера огня и маневра.

Наступал новый фронтовой день. Реутов пришел на стоянку еще до рассвета.

— Это правда, товарищ старший лейтенант, что командир вас назначил к себе в напарники? — встретил вопросом Реутова техник.

— Да, правда.

— Видно, уважает вас командир.

— Понимаешь, — с горечью признался Реутов, — у меня что-то со стрельбой не клеится. Все в белый свет... Ну, а если, защищая командира, промажу, то вот тебе моя клятва: направлю истребитель в самолет врага.

Вскоре раздался сигнал боевой тревоги. Посты противовоздушной обороны сообщили о появлении на большой высоте воздушного разведчика. На перехват врага вылетели командир полка и его новый ведомый Реутов.

Зная повадки врага, Сафонов с Реутовым набрали высоту несколько в стороне от маршрута немецкого разведчика. Ждали недолго. Под ними появился грязно серый, с черными крестами на крыльях двухмоторный самолет врага. Это был «Юнкерс-88». Фашистский пилот вел машину ровно, не изменяя ни курса, ни скорости, ни высоты, — не видел наших истребителей.

— Товарищ старший лейтенант, выходите вперед! Атакуйте! Я вас прикрываю! — приказал Сафонов.

С волнением новичка Реутов энергично отжал ручку от себя и одновременно двинул вперед до отказа сектор газа. Истребитель ринулся с высоты, развивая скорость. Брызнули две трассы пуль и обе прошли мимо цели одна выше, другая ниже.

— Ну разве так стреляют? — спокойно сказал в микрофон Сафонов, увидев, как, напуганный внезапной атакой, фашистский летчик пытается удрать, а воздушный стрелок уже хлещет в сторону истребителей пулеметными очередями.

Самолет Сафонова вырвался вперед и, слегка перемещаясь из стороны в сторону, повис за хвостом «юнкерса» в необстреливаемом секторе.

— Смотрите, как надо! — услышал Дмитрий по радио голос командира. — Дистанция пятьдесят метров, даю короткую очередь, бью по кабине стрелка. Наблюдайте!

Это была снайперски точная стрельба! Она сразу оборвала строчку вражеского пулемета. Ствол его вздернулся вверх и замер.

Приблизившись еще больше к хвосту «юнкерса», Сафонов продолжал свой боевой урок по радио. Он произносил слова спокойно, словно это был не бой в воздухе, а классное занятие.

— Не успокаивайтесь на том, что ствол пулемета воздушного стрелка смотрит вверх. Для гарантии нужно дать еще одну короткую очередь.

И опять в сторону врага брызнула трасса пуль.

— Ну вот, теперь ему более чем достаточно, — сказал Сафонов и дал небольшую прицельную очередь по левому мотору.

«Юнкерс» задымил, потом из мотора вырвалось пламя. Попытка летчика сбить огонь не удалась: за самолетом потянулся густой черный дым.

— Ну, а теперь выходите вперед вы, — приказал Сафонов ведомому. — И повторите все, что я вам сейчас показывал.

Командир отвалил от «юнкерса», и ведомый занял его место.

— Хорошо! Хорошо! — одобрил Сафонов действия Реутова. — Не надо спешить... Слишком длинная очередь. Дайте еще одну, но не больше трех — четырех патронов.

Летчик выполнил.

— Поняли?

— Понял!

— Теперь бейте по правому мотору.

Реутов чуть-чуть довернул самолет и открыл огонь. На этот раз он дал две короткие очереди, и они, прошив мотор, зажгли его.

— Ну вот, совсем другое дело! — одобрил Сафонов. С разных направлений бросал Реутов свой истребитель, четко и точно выполняя приказания командира. И его короткие очереди до тех пор хлестали и рвали дюраль «юнкерса», пока тот не взорвался.

— Вот и отлетался еще один гад! Пристраивайтесь ко мне — и домой! — приказал командир ведомому.

В следующий раз Реутов вел бой намного уверенней и энергичней.

— Атакуем вместе! Вы справа, я слева. Бить по моей команде, прицельно, по моторам! — услышал Реутов команду ведущего.

Подобно молниям, сверкнули огненные трассы. «Юнкерс» выбросил клубы черного дыма.

— Молодец! — не удержался от похвалы Сафонов. Довольный своим ведомым, Борис Феоктистович предоставил ему возможность один на один расправиться с фашистским самолетом. У «юнкерса» оказался разбитым последний мотор, и он пошел на посадку.

«Юнкерс» приземлился на нашей территории. Едва самолет, пробороздив снежный покров замерзшего озера, остановился, как из него стали выскакивать гитлеровцы, пытаясь убежать в сопки.

— Товарищ командир! Смотрите, сколько их там! — передал по радио Реутов. — Ишь, разбегаются, как тараканы от кипятка.

— А вот мы сейчас их загоним обратно, чтобы сидели спокойно и не волновались, пока не подойдут наши матросы, — ответил Сафонов.

На белом фоне замерзшего озера отчетливо виднелись силуэты разбегающихся в разные стороны немцев. Сафонов и Реутов стали в круг и, переходя в пике, произвели одну за другой несколько атак; фашисты были прижаты и не смогли двинуться.

Летчики до тех пор кружили над озером, пока не показались лыжники. А еще немного спустя Сафонов и Реутов увидели, как гитлеровцы с поднятыми вверх руками пошли к матросам.

К вечеру на аэродром из штаба флота передали: «Захвачен в плен экипаж сбитого самолета и вместе с ним группа диверсантов-разведчиков».

Кроме нас, на аэродроме базировались английские летчики-истребители в составе своего «крыла» — по-нашему, полка. Они прилетели с авианосца, чтобы передать нам истребители «хаукер-харрикейн».

Не раз самостоятельно и вместе с нами летчики поднимали свои машины в воздух, смело и дружно дрались с фашистами. За три месяца англичане сбили пятнадцать фашистских самолетов при одной своей потере. Особенно отличились жизнерадостный капитан Рук и подвижной, как юла, сержант Хоу. Из пятнадцати сбитых английским «крылом» фашистских самолетов по три приходилось на боевой счет Рука и Хоу. Наше правительство высоко оценило боевую помощь английских летчиков и наиболее отличившихся удостоило высоких наград. Пять из них, в том числе и сержант Хоу, были награждены орденами Ленина.

В свою очередь английское командование от имени правительства наградило орденом Авиационного креста пять прославленных советских летчиков во главе с нашим командиром Героем Советского Союза Борисом Сафоновым. Англичане не раз видели, как Сафонов низвергал с неба фашистов, как молниеносно, даже в неравной схватке, решал исход боя в свою пользу. Сафонов покорил их и летным мастерством...

Когда английские летчики на своих «хаукер-харрикейнах» оказались на нашем аэродроме, в порядке взаимной любезности произошел обмен самолетами. Командование «крыла» подарило нам два своих истребителя. Наше преподнесло англичанам два истребителя советского производства — «чайку» — полуторабиплан и моноплан «И-16».

Получив подарок, Сафонов в свободные часы знакомился с «хаукер-харрлкейном». Не прошло и недели, как он изучил истребитель.

Ясным морозным днем, когда в воздухе было спокойно и над аэродромом по-мирному голубело небо, один из «харрикейнов» вывели на старт. К нему подошел Сафонов в летном костюме. И пока он с помощью друзей надевал парашют, садился в кабину, слух «Сафонов вылетает на «харрикейне» дошел и до англичан...

Все они высыпали на аэродром, чтобы увидеть взлет советского летчика. Вначале молчаливо смотрели, как командир сел в кабину... В этот момент два наших моториста повисли на стабилизаторе — своим весом они не давали истребителю при даче мотору больших оборотов «клюнуть» на нос. Сафонов прогазовал мотор.

Потом все увидели повелительный жест летчика: мотористы, соскочив со стабилизатора на землю, отбежали в стороны.

Сафонов еще раз осмотрелся и дал максимальные обороты. Оглушающе завыл мотор, заклубилась снежная пыль. Самолет сорвался с места и, ускоряя бег, с поднятым хвостом пошел на взлет.

Молчаливо наблюдавшие за всем этим англичане вдруг, как по команде, свистнули, и морозный воздух наполнился голосами. Летчики скандировали:

— Сафон, ол райт! Сафон, ол райт! Вери гуд, Сафон!

Сафонов взлетел безукоризненно. Даже самый требовательный летчик не смог бы придраться к чистоте взлета. Сделав круг над аэродромом, он набрал высоту, там «прощупал» самолет, а потом, на удивление англичанам, показал, на что способен их «харрикейн».

Четкие, красивые своей законченностью фигуры высшего пилотажа, выполненные виртуозом, свидетельствовали о незаурядном летном мастерстве. В заключение Сафонов заставил «харрикейн» выполнить и те фигуры, которые английские летчики не делали, а затем спикировал на аэродром, прошелся над летным полем бреющим, взмыл, сделал круг, рассчитал и точно у посадочного знака «Т» притер «харрикейна» на все три точки.

Сафонов подрулил к стоянке, вылез на плоскость и только хотел прыгнуть с крыла на землю, как сразу попал в руки восторженных англичан. Подбрасывая летчика в воздух, они снова кричали:

— Ол райт, Сафон! Вери гуд, Сафон!

Прошло около недели после этого вылета Бориса Феоктистовича, и с его легкой руки мы тоже стали летать на «харрикейне».

А наши истребители «чайка» и «И-16» так и простояли на земле. Не довелось увидеть полета на них английских пилотов...

Английские летчики, техники, мотористы в своем большинстве оказались хорошими, веселыми, общительными и жизнерадостными парнями. Мы очень подружились. Англичанам нравилась наша русская зима — снежная, морозная, и в свободное от дежурства время они не засиживались в землянках. Как шаловливые дети, играли в снежки, валялись в огромных сугробах. С криками и заразительным смехом катались на фанерных листах, привязанных к своим легковым автомашинам, которые на полной скорости носились по границе летного поля.

И особой любовью, конечно, пользовался футбол.

Снег и мороз в расчет не принимались. Без верхней одежды, без пилоток английские летчики устраивали жаркие схватки между собой. Играли до тех пор, пока не раздавался сигнал боевой тревоги. Тогда кто-нибудь хватал мяч в руки и вместе со всеми бежал к самолетам. Летчики улетали, а возвратившись с боевого задания, если ничто не мешало, снова гоняли футбольный мяч.

Англичане и нас «заразили» игрой в футбол на снегу. Не раз на аэродроме вспыхивали «международные» состязания. Наверное, со стороны смешно было смотреть на такие игры, когда мы, в зимних костюмах, меховых унтах, казавшиеся неуклюжими медвежатами, не зная усталости, тоже с увлечением гоняли мяч.

Как-то морозным зимним утром в пылу игрового азарта один из англичан сильным ударом срезал мяч, и он улетел за пределы летного поля. Только мяч успел скрыться за гранитными глыбами, как оттуда, прямо под ноги игрокам, пулей вылетела черно-бурая, с седым отливом, красавица лисица, расстилая за собой длинный пушистый хвост.

Забыв про футбол, с криками, свистом и с пистолетами в руках бросились английские летчики за лисой. И началось тут такое, что все повыскочили из землянок...

На аэродроме творилось что-то невероятное. По чистому, блестевшему снежному полю носилась перепуганная насмерть лиса, а за ней англичане.

Наконец лисе удалось прорваться к складу с крыльями от самолетов и юркнуть между ними.

Преследователи — туда. Пока они простреливали пространство между крыльями, лиса выскочила из склада, а когда снова увидели ее, она была уже далеко... И все же летчики не прекратили погони. Плутовка метнулась в сторону, где от аэродрома отходила рукавом небольшая площадка со стоянкой самолетов. Возле самолетов с винтовкой ходил часовой. Он видел лисицу и английских летчиков. Лисе оставалось пробежать метров двадцать, а там начинались гранитные валуны, заваленные снегом. И тут не стерпело сердце солдата, в прошлом таежного охотника. Поднял он к плечу винтовку. Хлопнул резкий одиночный выстрел, и лиса, как бежала, с ходу шлепнулась в снег.

Остановились летчики, удивленные снайперской стрельбой советского солдата. Подняли лису, подошли к часовому и положили красавицу к его ногам...

На выстрелы выбежал из землянки и Борис Феоктистович Сафонов. Когда он заметил в окружении английских летчиков часового, то сразу же направился туда. Англичане расступились, и Сафонов увидел на снегу лису.

Солдат смутился, но тут же поднял черно-бурую и, передавая Сафонову, проговорил:

— Товарищ командир... Простите... Не утерпел... Примите в подарок.

— Спасибо... — ответил Сафонов и, заметив среди англичан одного знакомого летчика, у которого в Англии была жена, подошел к нему и сказал:

— Возьмите на память. Пусть эта черно-бурая лиса [Черно-бурая лиса убежала из питомника, который находился вблизи Мурманска. (Прим. авт).] напомнит вам Советский Север...

Павел Орлов, Сергей Морозов, Василий Меньшиков, Леонид Мозеров и я оказались во второй эскадрилье.

Алексей Маркевич, Алексей Шведов, Иван Булычев — в третьей. И только двое, Жидков Николай и Митя Селезнев, — в соседнем полку. Сначала всех нас, как и других летчиков, не имеющих боевого опыта, назначили рядовыми пилотами.

Николай Жидков пробыл на фронте недолго — всего около месяца. В одном из полетов на боевое задание у истребителя отказал мотор. Во время вынужденной посадки в сопках Жидков получил ранения, и его отправили в тыл на лечение. На север он больше не вернулся.

...Для фашистов зима обернулась многими «неудобствами». Неприятельские самолеты больше сидели на засыпанных снегом аэродромах, чем находились в воздухе. Наступившее затишье оказалось нам на руку. Мы успели неплохо освоить недавно полученный истребитель, достаточно потренировались в полетах и стрельбах.

В начале декабря фашисты оживились. Их самолеты, особенно истребители, все чаще стали появляться в воздухе, Третья эскадрилья дежурила, готовая к немедленному вылету.

Близился рассвет. И вдруг посты наблюдения передали на аэродром:

— Курсом сто, высота двести, группа «мессеров» пересекла линию фронта, район — Зимняя Мотовка.

Я выскочил из землянки, застегивая на ходу шлем. Со стоянки третьей эскадрильи с оглушающим ревом, подняв за хвостами снежную бурю, взлетело звено истребителей... Их повел уже прославленный смелыми победами бывший донецкий шахтер Симоненко со своим ведомым. С ними вылетел в бой и наш Иван Булычев. Набрав высоту, самолеты скрылись за сопками...

Техник уже ждал меня, держа в руках расправленные лямки парашюта. Набросив их на мои плечи, застегнул карабины. Я на крыло — ив кабину. Еще несколько быстрых движений: наброшены привязные ремни, щелкнул их замок; подключен провод шлемофона к рации, ноги на педали, и я готов... Но вылета не давали.

Часы-хронометр, укрепленные в правой части приборной доски, отсчитали час дежурства, затем еще полчаса, а сигнала «вылет» так и не было. Не возвращалось и звено Симоненко, хотя по времени должно бы уже произвести посадку.

«Может быть, изменилась погода, налетел «заряд», — думал я. — Но что-то не похоже. В воздухе тихо, а всякий «заряд» сопровождается сильным ветром... Судя по времени, у них уже давно кончился бензин. Может, сели на аэродром армейцев?»

Пока размышлял, к капониру, запыхавшись, прибежал адъютант эскадрильи и крикнул:

— Старший лейтенант, запускайте мотор. Выруливайте! Летите шестеркой на поиск звена Симоненко. Ведущий — командир эскадрильи.

Адъютант побежал к другому капониру, а мы с техником запустили мотор. Словно из-под земли, мой истребитель выскочил на взлетную полосу. Здесь уже стояли с работающими моторами машины командира эскадрильи, его ведомого. Подруливали другие самолеты.

Командир эскадрильи с ведомым пошел на взлет. Вслед за ним — наша, а потом и третья пара.

Около часа носились мы между сопками, разыскивая пропавшие самолеты, а они будто сквозь землю провалились.

Под крыльями мелькала пустынная белая искристая гладь замерзших и заснеженных озер. Как сахарные головы, вырастали вдали вершины сопок, склоны которых местами покрывали разлапистые сосны с пышными, словно пуховыми, шапками на ветвях.

— Пройдем правее... Смотрите внимательно за воздухом и под собой, — передал по радио командир.

Наши самолеты понеслись на запад. И опять — безбрежная белая мгла.

— Пошли домой! — приказал командир. Развернувшись, мы полетели назад...

Прошло каких-нибудь минуты две — и вдруг... На одной из пологих сопок, словно прилипшие, лежат три наших истребителя. Самолет Симоненко застыл почти у вершины, ведомого — на середине, Ивана Булычева — у подножия.

За всю летную жизнь еще никому из нас не приходилось видеть подобной посадки. Замкнув круг и снизившись до предельно малой высоты, мы старались определить, почему одновременно сели на сопку все три самолета и где летчики...

Удалось разглядеть: два истребителя — целы, у третьего сильно повреждено левое крыло. Фонари кабин закрыты, словно летчики поступили так, покидая машины... Однако на снегу не видно следов, кроме трех широких борозд, которые пропахали самолеты при посадке.

«Что же с ними произошло? Живы ли летчики? Где они? Почему все три самолета сели на сопку одновременно?»

Все эти вопросы ни на минуту не давали покоя, когда мы возвращались на аэродром.

К месту посадки звена Симоненко была снаряжена специальная экспедиция.

Через несколько дней она вернулась.

— Самолеты сбиты фашистскими истребителями-охотниками. Летчики убиты, — услышали мы печальную весть.

Трагическая гибель товарищей потрясла нас. Какой дорогой ценой на фронте оплачивается плохая осмотрительность!

Девять суток

Нас, новичков, охватило нетерпение: скорее, как можно скорее вступить в схватку с ненавистным врагом.

«Настоящий истребитель всегда ищет боя», — вспоминал я слова Сафонова.

Прошло уже несколько дней после гибели Симоненко, а подходящего случая все не было. И вот однажды...

Короткий заполярный день подходил к концу. Сгущались сумерки — пройдет еще немного времени, и в бездонной глубине морозного неба вспыхнут и долго будут переливаться всеми цветами радуги сполохи северного сияния.

Я сидел в кабине истребителя, укрытого в капонире, и читал письмо. Вначале ничего не мог понять. Почему мне пишет какая-то незнакомая девушка, медицинская сестра? И вдруг до сознания дошли строки: «Ваш отец умер у меня на руках. Он был тяжело ранен фашистской бомбой в городе Наро-Фоминске, его эвакуировали в тыл, и он попал в наш госпиталь».

Меня будто оглушило. Я как-то весь сжался, потерял способность соображать. В этот миг морозное темнеющее небо прочертила ракета. Описав кривую, она рассыпалась с треском на множество оранжевых звездочек. Боевая тревога! Сигнал на вылет! Я очнулся. Быстро включил зажигание и крикнул технику:

— Контакт!

Мотор запустился сразу. Истребитель выскочил из капонира на сверкающую белизной гладь летного поля.

Я летел в сторону Мурманска. Высотомер показывал три тысячи метров. Небо с каждой минутой темнело. Только на западе синеву еще прорезала узкая светлая полоска.

На фоне этой светлой полосы я и увидел темный силуэт самолета. Он пролетел над Мурманском, скрытый облаками, и держал курс на восток. Самолет был двухмоторный, двухкилевой и казался черным.

«Ягуар»! — решил я. Так немцы называли свой «Мессершмитт-110».

Сблизились быстро. Меня охватило какое-то непонятное состояние, и, пока соображал, что делать, «ягуар» проскочил рядом.

Опомнившись, я пристроился к нему в хвост. Стал догонять, а он в пике — и прямо на аэродром, где точками горели стартовые огни и стелился по земле рассеивающийся луч прожектора. На аэродроме — ночные полеты, тренируются молодые летчики.

От мысли «Пропустил «ягуара» стало жутко. Отвесно падая, погнался за «сто десятым», а он уходил...

Тогда толкнул сектор газа за защелку. Дистанция стала сокращаться. Еще несколько секунд, и «ягуар» в прицеле. Я нажал кнопку.

Сквозь рев мотора донеслась пулеметная дробь. Самолет дрожал. «Зажигалки» запрыгали на темном фюзеляже и крыле «ягуара». Он пробкой выскочил из пике. Дистанция резко уменьшилась. Даю вторую короткую очередь. И вдруг антифриз, охлаждающий мотор, плеснул на лобовое стекло.

«Успел, гад! Наверное, попал в мотор!» — пронеслась мысль.

Стремительный поток ветра сдул со стекла антифриз. Стекло снова стало прозрачным. Мотор работал нормально. Напрасно я носился над облаками, пикировал, набирал высоту — «ягуар» исчез.

«Или завалился, или удрал», — решил я.

Посадив самолет на аэродром, подрулил к капониру, и техник кинулся ко мне с расспросами:

— Товарищ командир, стреляли?!

— Стрелял!

— В кого?

- — В «сто десятого».

— И как?

— Думаю, далеко не уйдет... Завалится.

— С победой вас, товарищ командир, да еще с ночной!

И не успев ответить на поздравление, услышал знакомый голос заместителя командира эскадрильи капитана Родина. Подбежав к моему самолету, он обрушился на меня на высокой, взвизгивающей ноте:

— Кого сбил?!

— Как кого? — еще находясь под впечатлением боя, ответил я. — «Сто десятого», «мессера».

— Посмотри... какого «мессера» сбил, — ругаясь, крикнул Родин.

В это время для очередного истребителя, заходящего на посадку, включили прожектор. Его луч осветил все поле и западную кромку аэродрома. У самого обрыва лежал прямо на фюзеляже с погнутыми винтами двухмоторный двухкилевой самолет, но это был не «мессершмитт», а наш пикировщик «Петляков-2».

Я почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, беспомощно открыл рот и глотал морозный воздух.

— А экипаж? Людей не побил?..

— Твое счастье... Люди целы... — буркнул немного успокоившийся капитан и приказал: — На командный пункт!

Опустив голову, я медленно поплелся. Следом шел капитан Родин, продолжая «драить» меня.

— Стой! Кто идет?

От неожиданного окрика часового, не видимого в темноте, я вздрогнул и остановился.

— Капитан Родин с подчиненным! — последовал за моей спиной ответ.

— Проходите!..

Я не мог двинуться с места, будто подошвы примерзли к снегу.

— Ну чего остановился? Поднимайся! — словно кнутом, подхлестнул резкий голос капитана.

Подойдя к двери КП, как слепой, стал ощупывать ее в поисках ручки. Нашел... Потянул на себя.

Дверь открылась. В лицо, словно магниевой вспышкой, брызнул яркий электрический свет.

Волнение росло. «Как встречусь сейчас с командиром полка, как посмотрю в глаза Сафонову?»

Перешагнув невысокий порог, я увидел командира. На нем был темно-синий китель с тремя орденами и золотой звездочкой Героя. Глаза наши встретились.

Взгляд Бориса Феоктистовича выражал скорее сочувствие, чем гнев, а я, убитый несчастьем, вместо положенного уставного доклада, стоял и молчал...

Наше молчание прервал резкий голос капитана Родина.

— Товарищ гвардии майор! По вашему приказанию...

Сафонов не дал ему закончить. Кивнув чуть головой, спокойно сказал:

— Здесь командующий ВВС.

Капитан Родин хотел было рапортовать командующему, но тот быстро поднялся с кресла и коротко бросил:

— Сафонов, передайте дело в трибунал. Судить... Как врага!..

Меня будто обухом оглушило. И вдруг, нарушая субординацию, я не сдержался и бросил:

— Вы... Вы не имеете права называть меня врагом. Я никогда не был им и не стану.

— Что?! Вас предупреждали о полете «Пе-2»?

— Нет!

— Как нет?!

— Товарищ командующий, если не верите, можете спросить техника. Он все время был в капонире и не отходил от самолета.

— А радио? Вам передавали...

— Не слышал.

— Товарищ командующий! — спокойно, как будто ничего не случилось, обратился к нему Сафонов. — Разрешите?

— Пожалуйста.

— Произошло большое несчастье. Думаю, вина не только старшего лейтенанта. Я просил бы вас назначить расследование.

— Хорошо! А летчика — под арест!..

Когда командующий покинул КП, капитан Родин разоружил меня. Отобрал пистолет, финский нож с ремнем. Обыскал карманы. Извлек документы. Вызвал конвоира и приказал сопроводить на гауптвахту.

Все походило на кошмарный сон. За свою летную жизнь я впервые покидал аэродром в сопровождении необычного попутчика. Я шел, а сзади одноглазо смотрел мне в спину ствол автомата.

Не думал, что придется так шагать...

На гауптвахте меня посадили в одиночку. Голые стены, маленькое, почти у потолка, зарешеченное оконце. Деревянный топчан. Глухая дверь с крошечным отверстием на уровне глаз. Под сетчатым колпачком тускло светит небольшая электрическая лампочка.

Спустя несколько часов в сопровождении конвоира меня вывели на улицу.

Ночь была темная. Порывистый ветер со снегом, рвавшийся с Кольского залива, затруднял движение, чуть ли не валил с ног.

Я не знал, куда идти. Голос конвоира заглушался воем ветра. Вдруг ствол автомата толкнул меня в спину. Я пошел. Затем конвоир постучал автоматом по правой моей руке. Значит — вправо... Автомат стучал по левой руке...

Согнувшись под леденящим ветром, я добрел до знакомого каменного дома. Конвоир препроводил меня в кабинет следователя.

За письменным столом, освещенным только настольной лампой, сидел, склонившись над бумагами, пожилой майор с очень усталым лицом и гладко зачесанными седыми волосами.

Я остановился в двух — трех шагах, не зная, как себя вести.

— Товарищ старший лейтенант, — вдруг неожиданно произнес следователь, не отрывая взгляда от бумаг, — прошу садиться.

Меня несколько удивила такая форма обращения. А майор, подняв голову и глядя из темноты, тихо и мягко повторил:

— Почему не садитесь, старший лейтенант? Садитесь! Так будет удобнее. Да и разговор, предполагаю, не пятиминутный... Садитесь!

На все вопросы я дал исчерпывающие ответы, Предупреждали ли меня о полете «Пе-2», откуда и каким курсом летел пикировщик в момент обнаружения? Отвечал ли экипаж «Пе-2» на мои позывные? В каком положении и над каким местом я атаковал его? И, наконец, почему не работала у меня рация — вернее, как случилось, что она оказалась выключенной?

Вот тут я задумался. Хорошо помнилось, что включал ее перед вылетом, но почему же она не работала?..

Меня осенило. Обрадовавшись, я ухватился за свою догадку, как хватается утопающий за соломинку. Командный прибор рации укреплен перед секторами, управляющими мотором. На его верхней крышке — маленький рычажок включения. При даче газа мотору я мог его зацепить и выключить.

Наш трехчасовой разговор закончился.

— Не могу не верить вам, Сергей Георгиевич, — сказал в заключение майор, — но нужно все проверить, а пока особенно не волнуйтесь. Разберемся.

Прошло трое суток одиночного заключения. Меня никуда не вызывали.

Наконец наступил четвертый день. Снова в сопровождении конвоира я вышел на улицу. Было светло. Стояла удивительно хорошая, безветренная погода с легким морозцем. Безоблачное небо светилось синевой. Сверкающий, искристый снег, обильно заваливший улицы и крыши домов, скрипел под ногами

Мы шли к центру города.

— Друг, не веди по улицам, здесь многие знают меня, я не хотел бы с ними встречаться. Если можешь, проведи через сопки... — попросил я конвоира.

Конвоир, молодой белобрысый паренек, только что начавший службу, неожиданно спросил:

— А вы не убежите?

Меня рассмешил вопрос наивного паренька, и я успокоил его.

— Дорогой мой! Бежать мне не от кого и некуда. Провинился — отвечать должен. Веди и не беспокойся. Солдат смутился.

— Не подумайте, что хотел обидеть. Пойдемте. Мы карабкались по кручам заснеженных сопок, когда солдат вдруг обратился ко мне:

— Вы летчик?

— Да.

— И сбили свой самолет?

— Да.

— А как же это с вами такое случилось?

— Сам не пойму. Вот уже четвертые сутки ломаю голову.

— Я слышал, вас защищал командир...

— Сафонов? Он очень хороший человек.

Если бы кто и увидел нас в тот момент мирно беседующими, никогда не подумал бы, что идут арестованный и конвоир.

Около часа преодолевали заснеженные сопки, пока не вышли на территорию другого городка, где находился клуб. Я напомнил своему конвоиру об уставном порядке сопровождения арестованного. Смутившись, он взял в руки болтавшийся на груди автомат.

В клубе меня ждал военный следователь из прокуратуры. Снова я рассказывал и отвечал на вопросы. А уходя, так и не понял, что же ждет меня дальше.

Опять долго, нудно потянулось время. Я перестал различать утро, день, вечер. Все слилось в одну мрачную бесконечную ночь.

Четыре стены, окошко с решеткой, топчан и на потолке тусклая лампочка.

Пошли девятые сутки. На исходе их открылась дверь камеры.

— Арестованный, на выход! — громко произнес начальник караула.

На этот раз меня не повели, а повезли Миновав городок, на развилке машина свернула на дорогу, уходящую в гору.

«На аэродром! Там заседание трибунала!» — подумал я с полным безразличием. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Один конец...

Пока машина тряслась на неровностях дороги, много разных мыслей теснилось в голове. Больше всего меня беспокоило, что сказали следователю летчики со сбитого самолета. Если экипаж рассказал все, как было, — моей вины нет... А вдруг летчики, защищая себя, скажут неправду? Тогда что?

Левый поворот... Машина понеслась в направления командного пункта полка. «На КП? — удивился я. — Зачем?»

Остановились почти у самого командного пункта

— Выйти из машины! — приказал сопровождающий. Я вышел.

— Вперед, шагом марш!

Я зашагал, а у самого так щемило сердце, что ноги едва передвигались. С трудом открыл одну, затем другую дверь и, как девять суток назад, в коридоре, залитом светом, увидел командира.

— Ну-ка! Ну-ка! Дай-ка посмотреть на тебя, сынку! Э, да как же тебя дюже скрутило... А щетина! Что, брат, досталось? Будешь знать, как сбивать свои самолеты... — с напускной серьезностью, затаив улыбку на лице, говорил Сафонов.

Ничего не понимая, я оцепенел, а Сафонов продолжал:

— Молодец! Стрелял здорово! Знаешь, сколько ты ему влепил?!

— Нет, не знаю, — ответил я машинально.

— Сто тридцать восемь попаданий. Отлич