Переход к движениям по мотивам и

[...] Служащее воле познание не воспринимает в объектах, собственно, ничего другого, кроме их отношений, уясняет себе объекты, лишь поскольку они существуют в это время, на этом месте, при этих условиях, по этим причинам, с этими действия­ми, — одним словом, постигает их как отдельные вещи, и если бы" устранить все эти отношения, то для познания исчезли бы и самые объекты, потому что оно ничего другого в них не вос­приняло. — Мы не должны скрывать и следующего: то, что в вещах рассматривают науки, по существу также не что иное, как все названное, т. е. взаимоотношения вещей, условия вре­мени, пространства, причины естественных изменений, сравне­ние форм, мотивы событий, — словом, одни только отношения.

[ВНЕЗАПНЫЙ ПЕРЕХОД К ПОЗНАНИЮ ИДЕИ И ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ СЛУЖЕНИЯ ВОЛЕ]

Возможный, как я сказал, но лишь в виде исключения, пере­ход от обыденного познания отдельных вещей к познанию идеи совершается внезапно, — тогда, когда познание освобождается от служения воле и субъект вследствие этого перестает быть только индивидуальным, становится уже чистым, безвольным субъектом познания, который не следует более, согласно закону основания, за отношениями, а успокаивается и растворяется в безмятежном созерцании предстоящего объекта вне его связи с каким-либо другим (стр. 183—184).

[ИСКУССТВО]

[ИСКУССТВО КАК ЧИСТОЕ СОЗЕРЦАНИЕ ВЕЧНЫХ ИДЕЙ]

Но какого же рода познание рассматривает то, что суще­ствует вне и независимо от всяких отношений, единственную действительную сущность мира, истинное содержание его явле­ний, не подверженное никакому изменению и поэтому во все времена познаваемое с одинаковой истинностью, — словом, идеи, которые представляют собой непосредственную и адекватную объектность вещи в себе, воли? Это — искусство, создание гения. Оно воспроизводит постигнутые чистым созерцанием вечные идеи, существенное и постоянное во всех явлениях мира,· и смотря по тому, каков материал, в котором оно их воспроизво­дит, оно — изобразительное искусство, поэзия или музыка. Его единственный источник — познание идей; его единственная цель — передать это познание. В то время как наука, следуя за беспрерывным и изменчивым потоком четверояких оснований и следствий, после' каждой достигнутой цели направляется все дальше и дальше и никогда не может обрести конечной цели, полного удовлетворения, как нельзя в беге достигнуть того пункта, где облака касаются горизонта, — искусство, напротив, всегда находится у цели. Ибо оно вырывает объект своего созер­цания из мирового потока и ставит его изолированно перед со­бой: и это отдельное явление, которое в жизненном потоке было

исчезающей малой частицей, делается для искусства представи­телем целого, эквивалентом бесконечно многого в пространстве и времени; оттого искусство и останавливается на этой частно­сти: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним, только существенное, идея — вот его объект. [...]

Идеи постигаются только путем описанного выше чистого созерцания, которое совершенно растворяется в объекте, и сущ­ность гения состоит именно в преобладающей способности к такому созерцанию; и так как последнее требует совершенного забвения собственной личности и ее интересов, то гениальность не что иное, как полная объективность, т. е. объективное на­правление духа в противоположность субъективному, которое обращено к собственной личности, т. е. воле. Поэтому гениаль­ность — это способность пребывать в чистом созерцании, те­ряться в нем и освобождать познание, сначала существующее только для служения воле, — освобождать его от этой службы, т. е. совершенно упускать из виду свои интересы, свои желания и цели, на время вполне совлекать с себя свою личность, для того чтобы остаться только чистым познающим субъектом, светлым оком· мира, и это не на мгновения, а с таким постоян­ством и с такой обдуманностью, какие необходимы, чтобы по­стигнутое воспроизвести сознательным искусством, и «то, что предносится в зыбком явлении, в устойчивой мысли навек за­крепить».

[НЕСПОСОБНОСТЬ РЯДОВОГО ЧЕЛОВЕКА К ЧИСТОМУ СОЗЕРЦАНИЮ]

^ Обыкновенный человек, этот фабричный товар природы, ка­кой она ежедневно производит тысячами, как я уже сказал, со­вершенно не способен, по крайней мере на продолжительное и в полном смысле незаинтересованное наблюдение, что состав­ляет истинную созерцательность: он может направлять свое вни­мание на вещи лишь постольку, поскольку они имеют какое-нибудь, хотя бы и очень косвенное, отношение к его воле. Так как для этого требуется только познание отношений и доста­точно абстрактного понятия вещи (а по большей части оно даже пригоднее всего), то обыкновенный человек не останавливается долго на чистом созерцании, не пригвождает надолго своего взора к одному предмету, а для всего, что ему встречается, ищет поскорее понятия, под которое можно было бы это подвести, как ленивый ищет стула, и затем предмет его уже больше не инте­ресует. Вот почему он так скоро исчерпывает все: произведения искусства, прекрасные создания природы и везде многозначи­тельное зрелище жизни во всех ее сценах. Но ему некогда оста­навливаться: только своей дороги в жизни ищет он, в крайнем случае^еще -и всего того, что может когда-нибудь сделаться его дорогой, т. е. топографических заметок в широком смысле этого слова; на созерцание же самой жизни, как таковой, он не теряет времени. Наоборот, гений, чья познавательная сила в своем из­бытке на некоторое время освобождается от служения его воле, останавливается на созерцании самой жизни, стремится в каж­дой вещи постигнуть ее идею, а не ее отношения к другим ве-

щам: вот почему он часто не обращает внимания на· свой соб­ственный жизненный путь и потому в большинстве случаев проходит его довольно неискусно (стр. 190—194).

[ОТВЛЕЧЕННОСТЬ ПОНЯТИЯ И НАГЛЯДНОСТЬ ИДЕИ]

Понятие отвлеченно, дискурсивно, внутри своей сферы совершенно неопределенно, определенно только в своих границах, доступно и понятно для каждого, кто только обладает разумом, может быть передаваемо словами без дальнейшего посредниче­ства, вполне исчерпывается своим определением. Напротив, идея, которую можно, пожалуй, определить как адекватную предста­вительницу понятия, всецело наглядна и, хотя заступает место бесконечного множества отдельных вещей, безусловно опреде­ленна: никогда не познается она индивидуумом, как таковым, а только тем, кто над всяким хотением и всякой индивидуаль­ностью поднялся до чистого субъекта познания: таким образом, она доступна только гению и затем тому, кто в подъеме своей чистой познавательной силы, вызываемом большей частью со­зданиями гения, сам обрел гениальное настроение духа; поэтому она передаваема не всецело, а лишь условно, ибо постигнутая и в художественном творении воспроизведенная идея действует на каждого только в соответствии с его собственным интеллек­туальным достоинством, — вот отчего именно самые прекрасные творения каждого искусства, благороднейшие создания гения для тупого большинства людей навеки остаются книгой за семью печатями и недоступны для него, отделенного от них глу­бокой пропастью, как недоступно для черни общение с коро­лями (стр. 241—242).

[МУЗЫКА И ЕЕ ОСОБОЕ МЕСТО СРЕДИ ИСКУССТВ. МУЗЫКА ОТНОСИТСЯ К МИРУ КАК СНИМОК К ОРИГИНАЛУ]

[...] Музыка. Она стоит совершенно особняком от всех дру­гих. Мы не видим в ней подражания, воспроизведения какой-либо идеи существ нашего мира; и тем не менее она такое ве­ликое и прекрасное искусство, так могуче действует на душу человека и в ней так полно и глубоко им понимается в качестве всеобщего языка, который своею внятностью превосходит даже язык наглядного мира, что мы, несомненно, должны видеть в ней нечто большее, чем exercitium arithmeticae occultum nescien-tis se numerare animi', как -определил ее Лейбниц [...].

[...] Мы должны приписать ей гораздо более серьезное и глу­бокое значение: оно касается внутренней сущности мира и на­шего Я, и в этом смысле численные сочетания, на которые мо­жет быть сведена музыка, представляют собой не обозначаемое, а только знак. Что она должна относиться к миру в известной мере как изображение к изображаемому, как снимок к ориги­налу, это мы можем заключить по аналогии с прочими искус­ствами, которым всем свойствен этот признак и с действием которых на нас действие музыки однородно, но только более сильно и быстро, более неизбежно и неотразимо. И ее воспро­изведение мира должно быть очень интимным, бесконечно вер­ным и метким, ибо всякий мгновенно понимает ее; и уже тем

обнаруживает она известную непогрешимость, что ее форма мо­жет быть сведена к совершенно определенным, числами выра­жаемым правилам, от которых она не может уклониться, не перестав совсем быть музыкой.

[...] Музыка, не касаясь идей, будучи совершенно независима и от мира явлений, совершенно игнорируя его, могла бы до из­вестной степени существовать, даже если бы мира вовсе не было, чего о других искусствах сказать нельзя.

[МУЗЫКА — НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ ОБЪЕКТИВАЦИЯ ВОЛИ. АНАЛОГИЯ МЕЖДУ МУЗЫКОЙ И ИДЕЯМИ]

Музыка — это непосредственная объективация и отпечаток всей воли подобно самому миру, подобно идеям, умноженное проявление которых составляет мир отдельных вещей. Музыка, следовательно, в противоположность другим искусствам вовсе не отпечаток идей, а отпечаток самой воли, объектностью которой служат и идеи; вот почему действие музыки настолько мощнее и глубже действия других искусств: ведь последние говорят только о тени, она же — о существе. Но так как и в идеях, и в музыке объективируется тем не менее одна и та же воля (только совершенно различным образом в каждой из этих областей), то между музыкой и идеями, проявлением которых во множествен­ности и несовершенстве служит видимый мир, несомненно, су­ществует, правда, совсем не непосредственное, сходство, но все же параллелизм, аналогия. Указание на эту аналогию поможет легче понять мою трудную, по темноте предмета, мысль (стр. 264—266).

[БЕСПЛОДНОСТЬ ПОНЯТИЯ В МУЗЫКЕ]

Понятие здесь, как и всюду в искусстве, бесплодно; компози­тор раскрывает внутреннюю сущность мира и выражает глубо­чайшую мудрость на языке, которого его разум не понимает, подобно тому как сомнамбула в состоянии магнетизма дает от­кровения о вещах, о которых она наяву не имеет никакого поня­тия. Вот почему в композиторе больше, чем в каком-нибудь другом художнике, человек совершенно отделен и отличен от художника (стр. 269).

[ФИЛОСОФИЯ ВСЕГДА ТОЛЬКО ТЕОРЕТИЧНА]

[...] По моему мнению, всякая философия всегда теоре­тична, потому что, каков бы ни был непосредственный предмет ее изучения, она по существу своему только размышляет и исследует·, а не предписывает. Становиться же практической, руководить поведением, перевоспиты­вать характер — это ее старые притязания, от которых она -теперь, созрев в своих взглядах, должна бы, нако­нец, отказаться (стр. 279).

[КРИТИКА ВСЯКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ]

[...] Мы того мнения, что все те, как от звезды небес­ной, далеки еще от философского познания мира, кто думает, будто можно как-нибудь исторически постигнуть его сущность, хотя бы это и было очень тонко замаски­ровано; а так думают все те, кто в своем воззрении на сущность мира допускает какое бы то ни было становле­ние или ставшее, или то, что станет; кто приписывает хотя бы малейшее значение понятиям раньше или позже и, таким образом, явно или скрыто ищет и находит начальный и конечный пункты мира, а уже заодно и дорогу между обоими, причем философствующий инди­видуум, пожалуй, узнаёт и свое собственное место на этой дороге. [...] Такое историческое философствование в большинстве случаев создает космогонию, допускаю­щую много вариантов, или же систему эманации, теорию отпадения, или, наконец, с отчаяния от бесплодности попыток на этих путях оно ищет последнего убежища и строит противоположное учение о постоянном станов­лении, произрастании, происхождении, проявлении на свет из мрака, из темного основания, первооснования, безоснования — и тому подобном вздоре, от которого, впрочем, можно короче всего отделаться замечанием, что до настоящего мгновения протекла уже целая вечность, т. е. бесконечное время, отчего все, чему можно и должно совершиться, уже должно было быть. Ибо вся эта исто­рическая философия, сколько бы важности она на себя ни напускала, принимает время за определение вещей в себе (словно Кант никогда и не существовал) и по­этому застревает на том, что Кант называл явлением в противоположность вещи в себе, на том, что Платон называл становящимся, никогда не сущим, в противопо­ложность сущему, никогда не становящемуся, на том,' наконец, что у индусов называется тканью Майи: дру­гими словами, эта философия ограничивается тем под­властным закону основания познанием, с помощью кото­рого никогда нельзя достигнуть внутренней сущности вещей, а можно только до бесконечности идти во след явлениям, двигаться без конца и цели подобно белке в колесе, пока, наконец, утомленный искатель не оста­новится на любой точке, вверху или внизу, желая потом добиться и со стороны других почтения к ней.

[ФИЛОСОФСКОЕ И ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПОЗНАНИЕ НЕ ИСТОРИЧНО]

Истинное философское воззрение на мир, т. е. то, ко­торое учит нас познавать его внутреннюю сущность и, таким образом, выводит нас за пределы явления, не спрашивает, откуда и куда и зачем, а всегда и всюду интересует его только что мира: иначе говоря, оно рас­сматривает вещи не в каком-либо отношении, не как становящиеся и преходящие — словом, не в какой-либо из четырех форм закона основания, а, наоборот, имеет своим объектом как раз то, что остается по устранении всего этого подчиненного названному закону способа по­знания, то, что проявляется во всякой относительности, но само ей не подчинено, то, что составляет всегда рав­ную себе сущность мира, его идею. Из такого познания исходит как'искусство, так и философия, исходит также (как мы увидим в этой книге) и то настроение духа, ко­торое одно ведет к истинной святости и искуплению от мира (стр. 281—282).

[ПРОИЗВОДИЛ НЕ ВОЛЯ, А ПОЗНАНИЕ]

Утверждение эмпирической свободы воли, liberi arbitrii indiferentiae², находится в теснейшей связи с тем, что сущность человека полагали в душе, которая будто бы в своем корне есть познающее, вернее — абстрактно мыслящее существо и лишь вследствие этого хотящее; таким образом, природу воли считали производной, между тем как на самом деле таким про­изводным моментом является познание.

[ПЕРВИЧНОСТЬ ВОЛИ, ПРОИЗВОДНОСТЬ ПОЗНАНИЯ]

Воля — это нечто первое и основное, познание же только привзошло к проявлению воли и служит его ору­дием. Поэтому всякий человек есть то, что он есть, в силу своей воли, и его характер составляет в нем коренное начало, потому что хотение — основа его суще­ства. Благодаря прившедшему познанию он в течение опыта узнает, что он такое, т. е. узнает свой характер. Таким образом, он познает себя вследствие качеств своей воли и соответственно им, а не по старому воззрению — хочет вследствие своего познания и соответственно ему (стр. 301-302).

[ЭТИКА]

[ВОЛЯ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ МОТИВАМИ. РЕШЕНИЕ ПО ВЫБОРУ НЕ ОЗНАЧАЕТ СВОБОДЫ ОТДЕЛЬНОГО ХОТЕНИЯ]

[...] Хотя воля сама по себе и вне явления должна быть названа свободной и даже всемогущей, тем не менее в своих отдельных, освещенных познанием проявлениях, т. е. у людей и животных, она определяется мотивами, на которые характер каждого данного лица реагирует всегда одинаково, закономерно и необходимо. Мы видим, что человек благодаря прившедшему отвлеченному или разумному познанию имеет перед животным то преиму­щество, что он может решать по выбору; но это делает его только ареной борьбы мотивов, не освобождая его от их господства; оттого хотя решение по выбору и обу­словливает собой возможность полного обнаружения индивидуального характера, но ни в каком случае нельзя видеть в нем свободы отдельного хотения, т. е. независимость от причинного закона, необходимость которого распространяется на человека, как и на всякое другое явление (стр. 310).

[НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ]

[...] Всякое счастье имеет лишь отрицательный, а не положительный характер, [...] поэтому оно не может быть прочным удовлетворением и удовольствием, а всегда освобождает только от какого-нибудь страдания и лише­ния, за которым должно последовать или новое страда­ние, или languor, беспредметная тоска и скука, — это на­ходит себе подтверждение и в верном зеркале сущности мира и жизни — в искусстве, особенно в поэзии. Всякое эпическое или драматическое произведение может изо­бражать только борьбу, стремление, битву за счастье, но никогда не самое счастье, постоянное и окончательное. Оно ведет своего героя к цели через тысячи затрудне­ний и опасностей, но как только она достигнута, занавес быстро опускается. Ибо теперь оставалось бы лишь пока­зать, что сиявшая цель, в которой герой мечтал найти свое счастье, только насмеялась над ним и что после ее достижения ему не стало лучше прежнего. Так как дей­ствительное, постоянное счастье невозможно, то оно и не может быть объектом искусства (стр. 331).

23 Антология, т. 3. < 697

[ТРАГИКОМИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР ЖИЗНИ]

[...] Судьба, точно желая к горести нашего бытия при­соединить еще насмешку, сделала так, что наша жизнь должна заключать в себе все ужасы трагедии, но мы при этом лишены даже возможности хранить достоинство трагических персонажей, а обречены проходить все де­тали жизни в неизбежной пошлости характеров коме­дии (стр. 333).

[МИР — ОБИТЕЛЬ СТРАДАНИЯ]

Если, наконец, каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет; и если провести самого закоренелого оптимиста по боль­ницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все темные обители нищеты, в которых она прячется от взо­ров холодного любопытства, и если напоследок дать ему заглянуть в башню голода Уголино, то в конце концов и он, наверное, понял бы, что это за meilleur des inondes possibles³. Да и откуда взял Данте материал для своего ада, как не из нашего действительного мира? И тем не менее получился весьма порядочный ад. Когда же, наоборот, перед ним возникла задача изобразить небеса и их блаженство, то он оказался в неодолимом затрудне­нии, именно потому, что наш мир не дает материала ни для чего подобного. Вот почему Данте не оставалось ничего другого, как воспроизвести перед нами вместо наслаждений рая те поучения, которые достались ему там в удел от его прародителя, от Беатриче и разных святых. Это достаточно показывает, каков наш мир.

[БЕССОВЕСТНОСТЬ ОПТИМИЗМА]

[...] Оптимизм, если только он не бессмысленное слово­извержение таких людей, за плоскими лбами которых не обитает ничего, кроме слов, представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением^ горь­кой насмешкой над невыразимыми страданиями чело­вечества (стр. 336—337).

[В ЧЕЛОВЕКЕ ЭГОИЗМ ДОСТИГАЕТ ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ. «ВОЙНА ВСЕХ ПРОТИВ ВСЕХ»]

[...] В то время как всякий непосредственно дан са­мому себе как целая воля и целое представляющее, остальные даны ему прежде всего только в качестве его представлений; вот почему собственное существо и его сохранение важнее для него, чем все остальные, взятые вместе. На свою собственную смерть всякий смотрит как на конец мира, между тем как известие о смерти своих знакомых он выслушивает довольно равнодушно, если только она не задевает его личных интересов. В созна­нии, поднявшемся на самую высокую ступень, в созна­нии человеческом, эгоизм, как и познание, страдание, удовольствие, должен был тоже достигнуть высшей сте­пени, и обусловленное им соперничество индивидуумов проявляется самым ужасным образом. Мы видим его повсюду, как в мелочах, так и в крупном; мы видим его и в страшных событиях — в жизни великих тиранов и злодеев и в опустошительных войнах; мы видим его и в смешной форме — там, где оно служит сюжетом коме­дии и очень своеобразно отражается в самолюбии и сует­ности, которые так несравненно постиг и описал in abstracto⁴ Ла-Рошфуко; мы видим его в истории мира и в собственной жизни. Но явственнее всего оно тогда, когда любое собрание людей освобождается от всякого закона и порядка: сейчас же наглядно выступает то bellum omnium contra omnes⁵, которое прекрасно изобра­зил Гоббс в первой главе De cive ⁶ (стр. 344).

[НЕСПОСОБНОСТЬ ГОСУДАРСТВА К ПОЛНОМУ ПРЕОДОЛЕНИЮ ЭГОИЗМА, ЗЛА И СТРАДАНИЙ]

[...] Мы признали в государстве средство, с помощью которого эгоизм, вооруженный разумом, старается избег­нуть своих же собственных дурных последствий, напра­вляющихся против него самого; при этом каждый спос­пешествует благу всех, так как видит, что в последнем заключается и его собственное. Если бы государство вполне достигло своей цели, то оно, будучи в состоянии посредством объединенных в нем человеческих сил все более и более покорять себе и остальную природу, в конце концов уничтожило бы всякого рода злополучия и могло бы до известной степени обратиться в нечто похожее на кисельное царство. Но во-первых, оно все

23*

еще очень далеко от этой цели; во-вторых, другие все еще бесчисленные горести, присущие жизни как таковой, по-прежнему держали бы ее во власти страдания, и если бы даже все они и были устранены, то каждое место, покинутое заботами, сейчас же занимала бы скука; в-третьих, государство никогда и не может совершенно подавить раздора индивидуумов, так как он в мелочах дразнит там, где его изгоняют в крупном; и, наконец, Эрида, благополучно вытолкнутая изнутри, напоследок обращается к внешней границе: изгнанная государствен­ным укладом как соперничество индивидуумов, она воз­вращается извне как война народов и подобно возрос­шему долгу требует сразу и в большой сумме тех кро­вавых жертв, которые в мелочах были отторгнуты у нее разумной предусмотрительностью. И если даже пред­положить, что умудренное опытом тысячелетий чело­вечество все это наконец одолеет и устранит, то послед­ним результатом оказался бы действительный избыток населения всей планеты, а весь ужас этого может себе теперь представить только смелое воображение (стр. 363).

[ЭТИКА СОСТРАДАНИЯ И ПРЕОДОЛЕНИЕ ЭГОИЗМА]

[...] Из того же источника, откуда вытекают всякая доброта, любовь, добродетель и великодушие, исходит наконец и то, что я называю отрицанием воли к жизни.

[...] Если в глазах какого-нибудь человека пелена Майи, principium individuationis⁷, стала так прозрачна, что он не делает уже эгоистической разницы между своей личностью и чужой, а страдание других индивидуумов принимает так же близко к сердцу, как и свое собствен­ное, и потому не только с величайшей радостью предла­гает свою помощь, но даже готов жертвовать собствен­ным индивидуумом, лишь бы спасти этим несколько чужих, то уже естественно, что такой человек, во всех существах узнающий себя, свое сокровенное и истинное Я, должен и бесконечные страдания всего живущего рас­сматривать как свои собственные и приобщить себя несчастию Вселенной. Ни одно страдание ему не чуждо более. Все горести других, которые он видит и так редко может облегчить, все горести, о которых он узнает кос­венно, и даже те, которые он считает только возмож­ными, действуют на его дух как личные. Уже не об изменчивом счастье и горе своей личности думает он,

как это делает человек, еще одержимый эгоизмом; нет, все одинаково близко ему, ибо он прозрел в principium individuationis. Он познает целое, постигает его сущ­ность и находит его погруженным в вечное исчезнове­ние, ничтожное стремление, внутреннее междоусобие и постоянное страдание, и всюду, куда бы ни кинул он взоры, видит он страждущее человечество, страждущих животных и преходящий мир. И все это лежит теперь к нему в такой же близи, как для эгоиста его собствен­ная личность. И разве может он, увидев мир таким, тем не менее утверждать эту жизнь постоянной деятель­ностью воли и все теснее привязываться к ней, все тес­нее прижимать ее к себе. — Если тот, кто еще находится во власти principii individuationis, эгоизма, познает только отдельные вещи и их отношение к его личности, и они поэтому служат источником все новых и новых мотивов для его хотения, то, наоборот, описанное позна­ние целого, сущности вещей в себе, становится квиети-вом всякого хотения. Воля отворачивается от жизни; она содрогается теперь перед ее радостями, в которых видит ее утверждение. Человек доходит до состояния добро­вольного отречения, резигнации, истинной безмятеж­ности и совершенного отсутствия желаний (стр. 392— 394).

*

[УКРОЩЕНИЕ ВОЛИ И ПЕРЕХОД К ЧИСТОМУ ПОЗНАНИЮ]

[...] Легко понять, как блаженна должна быть жизнь того, чья воля укрощена не на миг, как при эстетиче­ском наслаждении, а навсегда и даже совсем погасла вплоть до той последней тлеющей искры, которая под­держивает тело и потухнет вместе с ним. Такой человек, одержавший наконец решительную победу после долгой и горькой борьбы с собственной природой, остается еще на земле лишь как существо чистого познания, как неомра­ченное зеркало мира. Его ничто уже больше не может удручать, ничто не волнует, ибо все тысячи нитей хотения, которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева влекут нас в беспрерывном страдании туда и сюда, эти нити он обрезал. Спокойно и улыбаясь, оглядывается он на призраки этого мира, которые неко­гда могли волновать и терзать его душу, но которые теперь для него столь же безразличны, как шахматные фигуры посде игры, как сброшенные поутру маскарадные

костюмы, тревожившие и манившие нас в ночь карна­вала. Жизнь и ее образы носятся теперь перед ним как мимолетные видения подобно легким утренним гре­зам человека наполовину проснувшегося,— грезам, сквозь которые уже просвечивает действительность и которые не могут больше обманывать: и как они, так испаряются наконец и эти видения, без насильственного перехода (стр. 405—406).

[САМОУБИЙСТВО НЕ ОТРИЦАНИЕ ВОЛИ, А ЯВЛЕНИЕ МОГУЧЕГО ЕЕ УТВЕРЖДЕНИЯ]

[...] Самоубийство, Нисколько не будучи отрицанием воли, оно, напротив — феномен могучего утверждения ее. Ибо сущность отрицания состоит в том, что человек отвер­гает не муки жизни, а наслаждения. Самоубийца хочет жизни и недоволен только условиями, при которых она ему дана. Поэтому он отказывается вопсе не от воли к жи­зни, а только от самой жизни, разрушая ее отдельное про­явление.