Свободное поведение в своих объективных результатах подчинено законам природы. 8 страница

состояние и такие отношения в мире, которые являются лишь их делом и их созданием.

Такие лица, преследуя свои цели, не сознавали идеи вообще, но они являлись практическими и политическими деятелями. Но в то же время они были и мыслящими людьми, понимавшими то, что нужно и что своевременно. Именно это является правдой их времени и их мира, так сказать, ближайшим родом, который уже находился вну­три. Их дело было знать это всеобщее, необходимую бли­жайшую ступень в развитии их мира, сделать ее своей целью и вложить в ее осуществление свою энергию. По­этому всемирно-исторических людей, героев какой-нибудь эпохи, следует признать проницательными людьми; их действия, их речи — лучшее в данное время. Великие люди желали доставить удовлетворение себе, а не другим. Те благонамеренные планы и советы, которые им могли бы дать другие, явились бы скорее ограниченными и лож­ными, потому что именно великие люди и являлись теми, которые всего лучше понимали суть дела и от которых затем все усваивали себе это их понимание и одобряли его или по крайней мере примирялись с ним. Ведь далее по­двинувшийся в своем развитии дух является внутренней, но бессознательной душой всех индивидуумов, которая становится у них сознательной благодаря великим людям. Другие идут за этими духовными руководителями именно потому, что чувствуют непреодолимую силу их собствен­ного внутреннего духа, который противостоит им. Далее, если мы бросим взгляд на судьбу этих всемирно-истори­ческих личностей, призвание которых заключалось в том, чтобы быть доверенными лицами всемирного духа, ока­зывается, что эта судьба не была счастлива. Они появля­лись не для спокойного наслаждения, вся их жизнь явля­лась тяжелым трудом, вся их натура выражалась в их страсти. Когда цель достигнута, они отпадают, как пустая оболочка зерна. Они рано умирают, как Александр, их убивают, как Цезаря, или их ссылают, как Наполеона на остров св. Елены. То злорадное утешение, что жизнь исторических людей нельзя назвать счастливой, что так называемое счастье возможно лишь в тастной жизни, ко­торая может протекать при весьма различных внешних обстоятельствах, — это утешение могут находить в исто­рии те, кто в этом нуждается. А нуждаются в этом за­вистливые люди, которых раздражает великое, выдаю-

щееся, которое стремятся умалить его и выставить напо­каз его слабые стороны. Таким образом, и в новейшее время много раз доказывалось, что государи вообще не бывают счастливы на троне, а поэтому доказывающие это мирятся с тем, что царствуют не они, а государи. Впро­чем, свободный человек не бывает завистливым, а охотно признает великое и возвышенное и радуется, что оно есть.

Итак, этих исторических людей следует рассматри­вать по отношению к тем общим моментам, которые со­ставляют интересы, а таким образом, и страсти индиви­дуумов. Они являются великими людьми именно потому, что они хотели и осуществили великое, и притом не во­ображаемое и мнимое, а справедливое и необходимое. Этот способ рассмотрения исключает и так называемое психологическое рассмотрение, которое, всего лучше служа зависти, старается выяснить внутренние мотивы всех поступков и придать им субъективный характер, так что выходит, как будто лица, совершавшие их, делали все под влиянием какой-нибудь мелкой или сильной страсти, под влиянием какого-нибудь сильного желания и что, бу­дучи подвержены этим страстям и желаниям, они не были моральными людьми. Александр Македонский заво­евал часть Греции, а затем и Азии, следовательно, он отличался страстью к завоеваниям. Он действовал, по­буждаемый любовью к славе, жаждой к завоеваниям, а доказательством этого служит то, что он совершил такие дела, которые прославили его. Какой школьный учитель не доказывал, что Александр Великий и Юлий Цезарь руководились страстями и поэтому были безнрав­ственными людьми? Отсюда прямо вытекает, что он, школьный учитель, лучше их, потому что у него нет та­ких страстей, и он подтверждает это тем, что он не завое­вывает Азии, не побеждает Дария и Пора, но, конечно, сам хорошо живет и дает жить другим. Затем эти психо­логи берутся преимущественно еще и за рассмотрение тех особенностей великих исторических деятелей, кото­рые свойственны им как частным лицам. Человек должен есть и пить, у него есть друзья и знакомые, он испыты­вает разные ощущения и минутные волнения. Известна поговорка, что для камердинера не существует героя; я добавил — а Гёте повторил это через десять лет, но не потому, что последний не герой, а потому что первый —

камердинер. Камердинер снимает с героя сапоги, уклады­вает его в постель, знает, что он любит пить шампанское, и т. д. Плохо приходится в историографии истори­ческим личностям, обслуживаемым такими психологиче­скими камердинерами; они низводятся этими их камер­динерами до такого же нравственного уровня, на котором стоят подобные тонкие знатоки людей, или, скорее, не­сколькими ступеньками пониже этого уровня. Терсит у Гомера, осуждающий царей, является бессмертной фи­гурой всех эпох. Правда, он не всегда получает побои, т. е. удары крепкой палкой, как это было в гомеровскую эпоху, но его мучат зависть и упрямство; его гложет не­умирающий червь печали по поводу того, что его превос­ходные намерения и порицания все-таки остаются без­результатными. Можно злорадствовать также и по поводу судьбы терситизма.

Всемирно-исторической личности не свойственна трез­венность, выражающаяся в желании того и другого; она не принимает многого в расчет, но всецело отдается од­ной цели. Случается также, что такие личности обнару­живают легкомысленное отношение к другим великим и даже священным интересам, и, конечно, подобное пове­дение подлежит моральному осуждению. Но такая вели­кая личность бывает вынуждена растоптать иной невин­ный цветок, сокрушить многое на своем пути.

Итак, частный интерес страсти неразрывно связан с обнаружением всеобщего, потому что всеобщее является результатом частных и определенных интересов и их отрицания. Частные интересы вступают в борьбу между собой, и некоторые из них оказываются совершенно не­состоятельными. Не всеобщая идея противополагается чему-либо; не она подвергается опасности; она остается недосягаемой и невредимой на заднем плане. Можно на­звать хитростью разума то, что он заставляет действо­вать для себя страсти, причем то, что осуществляется при их посредстве, терпит ущерб и вред. Ибо речь идет о яв­лении, часть которого ничтожна, а часть положительна. Частное в большинстве случаев слишком мелко по срав­нению со всеобщим: индивидуумы приносятся в жертву и обрекаются на гибель. Идея уплачивает дань наличного бытия и бренности не из себя, а из страстей индивиду­умов (1, VIII, стр. 18—32).

[РОЛЬ ОТДЕЛЬНЫХ НАРОДОВ В ИСТОРИИ]

Народу, обладающему [...] природным началом, пору­чено его исполнение в поступательном шествии разви­вающегося самознания мирового духа. Он во всемирной истории для данной эпохи — господствующий народ, и лишь однажды он может [.:.] составить в ней эпоху. Пред лицом этого его абсолютного права быть носителем сту­пени развития мирового духа в настоящее время духи других народов бесправны, и они, равно как и те, чья эпоха минула, не идут больше в счет во всемирной исто­рии (1, VII, стр. 356).

[ХАРАКТЕРИСТИКА СОВРЕМЕННОГО МОМЕНТА]

[...] Не трудно видеть, что,наше время есть время рож­дения и перехода к новому периоду. Дух порвал с преж­ним миром своего наличного бытия и своего представле­ния, он готов погрузить его в прошлое и трудится над своим преобразованием. Правда, он никогда не пребы­вает в покое, а вовлечен в непрерывное движение вперед. Но как у младенца при рождении после длительного спо­койного питания первый глоток воздуха обрывает преж­нюю постепенность лишь количественного роста, — со­вершается качественный скачок, — и ребенок появился на свет, так образующийся дух медленно и спокойно созревает для новой формы, разрушает одну частицу здания своего прежнего мира за другой; о неустойчивости последнего свидетельствуют лишь отдельные симптомы. Легкомыслие, как и скука, распространяющиеся в су­ществующем, неопределенное предчувствие чего-то неве­домого — все это предвестники того, что приближается нечто иное. Это постепенное измельчение, не изменившее облика целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира (1, IV, стр. 6).

[ПРОБЛЕМА ОТЧУЖДЕНИЯ]

[...] ОТЧУЖДЕННЫЙ ОТ СЕБЯ ДУХ; ОБРАЗОВАННОСТЬ

Нравственная субстанция сохраняла противоположность за­ключенной в ее простом сознании, а последнее — в непосредствен­ном единстве со своей сущностью. Сущность имеет поэтому

простую определенность бытия для сознания, которое непосред­ственно направлено на бытие и нравы которого составляют это бытие; сознание не считает себя «этой» исключающей самостью, равным образом и субстанция не имеет значения исключенного из нее наличного бытия, с которым сознание должно было бы составить «одно» лишь путем отчуждения от себя самого и в то же время должно было бы породить субстанцию. Но тот дух, чья самость есть абсолютно дискретное, имеет свое содержание перед собой как некую столь же косную действительность, и определение мира состоит здесь в том, что он есть нечто внешнее, негативное самосознания. Но этот мир есть духовная сущность, он в себе есть взаимопроникновение бытия и индивидуальности; это его наличное бытие есть произведение самосознания, но точно так же и некоторая непосредственно имеющаяся налицо чуждая ему действительность, которая обладает свойственным ей бытием и в которой самосознание себя не узнает. Он есть внеш­няя сущность и свободное содержание права; но эта внешняя действительность, которую господин правового мира ощущает в себе, есть не только та стихийная сущность, которая случайно имеется налицо для самости, но она есть его работа — не поло­жительная, а, напротив, негативная его работа. Она получает свое наличное бытие благодаря тому, что самосознание отре­шается от самого себя и отказывается от своей сущности, а это отрешение в том опустошении, которое господствует в мире права, кажется ему вынужденным под давлением внешнего насилия вырвавшихся на волю стихий. Эти стихии для себя суть только чистое опустошение и растворение себя самих; но именно это растворение, эта их негативная сущность и есть самость; она — их субъект, их действование и становление. Но это действование и становление, благодаря которым субстанция становится действи­тельной, есть отчуждение личности, ибо самость, имеющая непо­средственно, т. е. без отчуждения, значение в себе и для себя, лишена субстанции и есть игра указанных бушующих стихий; ее субстанция, следовательно, есть само ее отрешение, а отреше­ние есть субстанция или духовные силы, упорядочивающиеся в некоторый мир и благодаря этому сохраняющиеся.

Субстанция, таким образом, есть -дух, обладающее самосозна­нием единство самости и сущности; но обе имеют друг для друга также значение отчужденности. Дух есть сознание некоторой для себя свободной предметной действительности; но этому сознанию противостоит указанное единство самости и сущности, действи­тельному сознанию — чистое сознание. С одной стороны, действи­тельное самосознание благодаря своему отрешению переходит в действительный мир, и этот последний возвращается в само­сознание; а с другой стороны, именно эта действительность — и лицо, и предметность — снята; они — чисто всеобщие. Это их отчуждение есть чистое сознание или сущность. Наличествование непосредственно имеет противоположность в своей потусторон­ности, которая есть его мышление и мысленность, точно так же как это мышление и эта мысленность имеют противоположность в посюсторонности, которая есть ее отчужденная от них действи­тельность.

Этот дух поэтому образует себе не один только мир, а мир удвоенный, разделенный и себе противополож­ный. — Мир нравственного духа есть его собственное наличие, и потому каждая из сил этого мира находится в этом единстве и, поскольку обе различаются, в равно­весии с целым. Ничто не имеет значения «негативного» (das Negative) самосознания; даже отошедший дух на­личествует в крови родства, в самости семьи, и всеобщая власть правительства есть воля, самость народа. Но здесь наличное означает только предметную действительность, которая имеет свое сознание по ту сторону; каждый от­дельный момент как сущность принимает это сознание, а тем самым и действительность от некоторого «иного», и поскольку он действителен, его сущность есть не что «иное», нежели его действительность. Ничто не имеет духа, основывающегося и обитающего внутри его самого, а [все] находится вовне себя в некотором чуждом духе; равновесие целого не есть единство, остающееся в своей сфере, и не есть успокоение этого единства, возвращен­ное в себя, а покоится на отчуждении противоположного. Целое, как и всякий отдельный момент, есть поэтому не­которая отчужденная от себя реальность; оно распадается на два царства: одно, в котором самосознание действи­тельно — оно само и его предмет, и другое — царство чистого сознания, которое по ту сторону первого не имеет действительного наличия, а состоит в вере. Итак, подобно тому как нравственный мир из разъединения божест­венного и человеческого закона и их форм, а его созна­ние — из разъединения на знание и бессознательность уходит назад в судьбу сознания, в самость как негатив­ную мощь этой противоположности, так и оба этих цар­ства отчужденного от себя духа возвратятся в самость; но если та была первой непосредственно значимой са­мостью, отдельным лицом, то эта вторая самость, возвра­щающаяся в себя из своего отрешения, будет всеобщей самостью, сознанием, которое овладевает понятием, и эти духовные миры, все моменты которых утверждают о себе некоторую фиксированную действительность и недуховное устойчивое существование, растворятся в чи­стом здравомыслии. Последнее как самое себя постигаю­щая самость завершает образованность; оно ничего не усваивает, кроме самости, и все усваивает как самость, т. ё. оцо обо всем составляет понятие, уничтожает всякую

предметность и превращает* всякое в-себе-бытие в для-себя-бытие. Обращенное против веры как против чуж­дого, лежащего по ту сторону царства сущности, оно есть просвещение. Просвещение завершает отчуждение и в этом царстве, куда спасается отчужденный дух как в сознание равного самому себе покоя; оно вносит хаос в хозяйство, которое дух здесь ведет, тем, что вносит в него утварь посюстороннего мира, которую тот не мо­жет не признать своей собственностью, потому что его сознание в равной мере принадлежит этому миру. — В то же время чистое здравомыслие реализует в этом негативном занятии себя само и создает свой собствен­ный предмет — непознаваемую абсолютную сущность и полезное. Так как таким образом действительность по­теряла всякую субстанциальность и в ней ничто уже более не есть в себе, то как царство веры, так и царство реального мира низвергаются, и эта революция порож­дает абсолютную свободу, благодаря чему прежде отчуж­денный дух полностью уходит назад в себя, покидает эту страну образованности и переходит в другую страну — в страну морального сознания.