Лекция 13 Психофизическая проблема

ФОРМУЛИРОВКА ПРОБЛЕМЫ.

ПРИНЦИПЫ ПСИХОФИЗИЧЕСКОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ

И ПСИХОФИЗИЧЕСКОГО ПАРАЛЛЕЛИЗМА:

ДОВОДЫ “ЗА” И “ПРОТИВ”.

ПРЕДЛАГАЕМОЕ РЕШЕНИЕ ПРОБЛЕМЫ:

“D-МИР”, “М-МИР” И “СИНДРОМ ПИГМАЛИОНА”

(ПО Дж. СИНГУ);

ТОЧКА ЗРЕНИЯ “МАРСИАНИНА”;

СНЯТИЕ ПРОБЛЕМЫ.

ОГРАНИЧЕНИЯ ОБЪЯСНЕНИЯ ПСИХИЧЕСКОГО

СО СТОРОНЫ ФИЗИОЛОГИИ.

СОБСТВЕННЫЕ ЕДИНИЦЫ АНАЛИЗА

ЗАКОНОМЕРНОСТИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

 

Материалистический взгляд на психику, зародивший­ся в представлениях древних философов, все более утверждался в научном и обыденном сознании и в на­стоящее время является аксиомой, поскольку вряд л” можно всерьез подвергать сомнению связь между “моз­гом” и “психикой”..

На изучение “физиологических основ” психики, или “физиологических механизмов” психики, направлены усилия представителей многих, дисциплин: медицины, физиологии, психофизиологии, нейропсихологии и др. На этот счет накоплен уже Монблан фактов, и их число продолжает умножаться. Однако и в наши дни про­должает дискутироваться одна проблема, которая имеет не конкретно-научный, а методологический характер. В истории естествознания она получила название пси­хофизическое, а с конца XIX в.— психофизиологической проблемы. Эти два названия употребляются и сейчас как синонимы.

Вы должны познакомиться с этой проблемой, пото­му что она имеет отношение к решению ряда фунда­ментальных методологических вопросов, таких как пред­мет психологии, способы научного объяснения в психо­логии, проблема редукционизма в психологи др.

Нужно сразу сказать, что до сих пор нет оконча­тельного и общепринятого решения психофизиологиче­ской проблемы. Это связано с ее чрезвычайной слож­ностью.

В чем суть этой проблемы? Формально она может быть выражена в виде вопроса: как соотносятся физиологические и психические процессы? На этот вопрос предлагалось два основных варианта решения.

Первое получило название принципа психофизиче­ского взаимодействия. В наивной форме оно было из­ложено еще у Р. Декарта. Он считал, что в головном мозге имеется шишковидная железа, через которую душа воздействует на животных духов, а животные ду­хи - на душу.

Второе решение известно как принцип психофизиче­ского параллелизма. Суть его состоит в утверждении невозможности причинного взаимодействия между психическими и физиологическими процессами.

На позициях психофизического параллелизма.стоя­ла психология сознания (В. Вундт), имевшая в качестве своего необходимого дополнения (дополнения, а не ор­ганической части) физиологическую психологию. Это была отрасль Науки, занимавшаяся физиологическими процессами, которые сопровождают психические про­цессы, или сопутствуют им, но в которых психология не должна искать своих законов.

Рассмотрим доводы “за” и “против” каждого из этих решений.

Итак, согласно принципу, или теории, психофизиче­ского взаимодействия физиологические процессы непо­средственно влияют на психические, а психические—на физиологические. И действительно, казалось бы, фактов взаимодействия психических и физиологических процес­сов более чем достаточно.

Приведу примеры очевидного. влияния мозга на пси­хику. Их сколько угодно: это любые нарушения психических процессов (памяти, мышления, речи) в резуль­тате мозговой патологии—мозговых травм, опухолей и др.; психические следствия различных фармакологиче­ских воздействий на мозг—алкоголя, наркотиков и др.; психические феномены (ощущения, образы воспоминаний, эмоциональные состояния), возникающие при не­посредственном раздражении мозговых центров и т. п.

Фактов, как будто свидетельствующих об обратных влияниях—психики на физиологические процессы, не меньше. Это прежде всего все произвольные движения (захотел—и поднял руку); психосоматические заболе­вания (язвы желудка, инфаркты); все психотерапевтические эффекты—излечение болезней в результате вну­шения, собственно психотерапии и т. п.

Несмотря на кажущуюся очевидность фактов взаимодействия психических и физиологических процессов, теория взаимодействия наталкивается на серьезные воз­ражения.

Одно из них заключается в обращении к фундаментальному закону природы — закону сохранения количе­ства энергии. В самом деле, если бы материальные процессы вызывались идеальной, психической, причиной, то это означали бы возникновение энергии из ничего. На­оборот, превращение материального процесса в психи­ческий (нематериальный) означало бы исчезновение энергии.

Есть несколько способов ответить на это возражение или обойти его. Во-первых, пренебречь законом и ска­зать: “Ну, что же, тем хуже для закона, раз он не выдерживает. очевидных фактов”. Но почему-то в литера­туре такого -хода нет или его можно встретить очень. редко. Другой способ состоит в том,, чтобы ввести осо­бую форму энергии—“психическую энергию”.

Наконец, третий, наиболее распространенный, спо­соб состоит в отказе от полного отождествления психи­ческого и идеального. Согласно этой точке зрения, сле­дует различать два плана анализа: онтологический и гносеологический. Онтологический план—это план бытия, объективного существования. Гносеологический план — план познания, отражения.

Если имеется объективно существующий предмет ” его сознательный образ, то" с гносеологической точка зрения этот образ—идеальная сущность: ведь в чело­веческой голове нет второго материального предмета” а есть лишь отражение первого, объективно существую­щего. Однако с онтологической точки зрения образ— это материальный процесс, т. е. процесс в мозговом ве­ществе. Таким образом” во всех случаях когда нaлицo влияние, тела да психику и психики на тело, происходит взаимодействие не материального с идеальным, а мате­риального с материальны же.

Так, мое намерение поднять руку есть:факт созна­ния ив то же время мозговой физиологический процесс, Этот процесс может, если я окончательно решусь поднять и опустить на того то руку, перейти в моторные центры, затем в мышцы и выразиться в физическою действии. Но, может быть, нравственные соображения заставят меня воздержаться от этого действия. Нравственные соображения—это тоже материальный мозго­вой процесс, который вступил во взаимодействие С пер­вым и затормозил его.

Аналогичное рассуждение можно провести для любого психосоматического явления. Итак, с трудностями принципа психофизиологического взаимодействия мы обходимся относительно, просто, заменяя его принципом материальных взаимодействий.

Казалось бы, проблема решена! Но почему-то она продолжает беспокоить. Беспокойство это можно выра­зить следующим рассуждением. Допустим, все процес­сы материальны; но они все равно выступают в двух резко разных качествах, или формах: в субъективной (прежде всего в виде явлений, или фактов, сознания) и в объективной (в виде биохимических, электрических. “ других процессов в мозговом веществе).

Все равно существует два рода явлений, или два непрерывных потока: поток сознания и поток физиоло­гических процессов. Как же соотносятся эти “потоки” между собой? Возобновив, таким образом, основной во­прос и имея в виду все высказанные выше соображения, вы, по-видимому, ответите более осторожно. Вы теперь не будете утверждать, что процессы из одного ряда переходят в другой ряд. Скорее, вы будете готовы ска­зать, что процессы в обоих рядах соответствуют друг другу.

Так вы сделаете шаг в направлении второго клас­сического решения — психофизиологического паралле­лизма.

Вообще говоря, параллелистических решений суще­ствует несколько: Они различаются по некоторым, иног­да важным, но все-таки дополнительным утверждениям.

Так, дуалистический параллелизм исходит из при­знания самостоятельной сущности духовного и материального начал. Монистический параллелизм видит в психических и физиологических, процессах две стороны одного процесса.

Главное же, что. объединяет все эти решения—это утверждение, что психические и физиологические про­цессы протекают параллельно и независимо друг от друга. То, что происходит в сознании, соответствует, но не зависит от того, что происходит в мозговом веще­стве, и, наоборот, процессы в мозге соответствуют, но не зависят от того, что происходит в сознании.

Нужно понять глубокие основания для это глав­ного “параллелистического” утверждения. Ведь пока что нет ни одного факта или соображения, которые хотя бы на шаг приблизили нас к пониманию того, как фи­зиологический процесс превращается в факт сознания, Больше того, по словам одного из современных психо­логов, наука до сих пор не видит не только решения этого вопроса, мо даже подступов к этому решению.

А если невозможно представить себе процесс пере­хода одного состояния (события) в другие, то как мож­но говорить об их взаимодействии?

Может быть, самым правильным будет утверждение параллельного протекания и независимого соответствия указанных процессов?

Но сразу же вслед за принятием такой, казалось бы, вполне приемлемой и обоснованной точки зрения начинаются недоумения и неприятности.

Главное из них состоит в отрицании функции пси­хики.

Рассуждение здесь идет примерно следующим об­разом.

Имеется материальный мозговой процесс. Он чаще всего запускается толчком извне: внешняя энергия (све­товые лучи, звуковые волны, механические воздейст­вия) трансформируется в физиологический процесс, ко­торый, преобразуясь в проводящих путях и центрах, об­лекается в форму реакций, действий, поведенческих ак­тов. Наряду с ним, никак не влияя на него, разверты­ваются события в плане сознания—образы, желания, намерения. Но материальному процессу, так сказать, все равно, существуют ли эти субъективные явления или нет. Независимо от существования и содержания пла­на сознания физиологический процесс идет своим ходом.

Психический процесс не может повлиять на физио­логический, так же как, по образному сравнению В. Джемса, мелодия, льющаяся со струн арфы, не мо­жет повлиять на частоту их колебаний или как тень пешехода — на скорость его движения. Психика — это эпифеномен, т. е. побочное явление, никак не влияющее на ход материального процесса.

Один из важнейших научно-практических или, точнее, научно-стратегических выводов из этого представ­ления состоит в следующем. Если течение, физиологиче­ских процессов не зависит от психических процессов, то всю жизнедеятельность человека можно описать сред­ствами физиологии.

В прошлом эта точка зрения носила название тео­рии автоматизма. В. Джеме иллюстрирует ее следую­щим примером.

“Согласно теории автоматизма, — пишет он, — если бы.мы знали в совершенстве нервную систему Шекспира и абсолютно все условия окружавшей его среды, то мы могли бы показать, почему в известный период его жизни рука его исчертила какими-то- неразборчивы­ми мелкими черными значками известное число листков, которые мы для краткости называем рукописью “Гамлета”.

Мы могли бы объяснить причину каждой помарки и переделки: мы все бы это поняли, не предполагая при всем том в голове Шекс­пира решительно никакого сознания.

Подобным же образом теория автоматизма утверждает, что можно написать подробнейшую биографию тех 200 фунтов или око­ло того тепловатой массы организованного вещества, которое назы­валось Мартин Лютер, не предполагая, что она когда-либо что-либо ощущала” [32, с. 203],

Таким образом, параллелистическое решение влечет за собой взгляд на психику как на эпифеномен, а этот взгляд, последовательно проведенный до конца, приво­дит к таким абсурдным утверждениям, -будто можно понять творчество Шекспира, не предполагая у него вовсе каких-либо чувств, переживаний, мыслей, созна­ния вообще.

Но если даже найдутся горячие головы, которые скажут: “Да, в принципе физиология когда-нибудь (пусть очень нескоро) опишет и объяснит на своем языке течение чувств, мыслей и других сознательных явлений”—останется еще критический вопрос: а зачем тогда возникло сознание?

Как замечает Ж. Пиаже, с эпифеноменалистической точки зрения сознание должно рассматриваться как ре­зультат случайной мутации. Но тогда становится необъ­яснимым неуклонное развитие психики в филогенезе и ее бурное развитие в онтогенезе, наконец прогресс со­знательных форм отражения в историческом развитии человечества, который обнаруживается хотя бы. в не­уклонном развитии научных знаний. Таким образом, не­смотря на самые оптимистические надежды физиологов, необходимость объяснения полезной функции психики остается.

Итак, подытожим трудности, на которые наталкива­ются два основных решения психофизической проб­лемы.

Теория взаимодействия оказывается несостоятель­ной, во-первых, по “энергетическим” соображениям: если психический процесс понимается как нематериальный, то данная теория вынуждена признать возникновение материи из ничего и превращение материи в ничто. Во-вторых (если за психическими процессами признать материальную природу), остается принципиальная не­возможность проследить последовательный переход пси­хического процесса в физиологический и наоборот.

Перед лицом этих трудностей более, приемлемым кажется параллелистическое решение в варианте материа­листического монизма. Оно исходит из представления о существовании единого материального процесса, кото­рый имеет две стороны: физиологическую и психическую. Эти стороны просто соответствуют друг другу. Од­нако в таком случае психика оказывается в роли эпи­феномена: физиологический процесс от начала до кон­ца идёт сам по себе и не нуждается в участии психики. Сознание оказывается безработным, пассивным созерцателем.

Признание же полезной функции сознания (и психи­ки вообще) возвращает к идее взаимодействия. В самом деле, что значит утверждение о том, что сознание име­ет полезную функцию? Это значит, что без него процессы жизнедеятельности в целом не могут осуществляться, что процессы сознания “вставлены” в процесс жизне­деятельности в качестве необходимого звена. А из это­го и следует, что они оказываются причиной некоторых физических действий: например, “я испугался и поэтому побежал”.

Так мы снова приходим к тому, с чего начали, т. е. как бы попадаем в заколдованный круглили заходим в тупик.. А теперь попробуем выбраться из этого тупика.

Я хочу предложить вам решение психофизической проблемы, которое представляется мне наиболее удач­ным; Как вы увидите, оно включает в себя целый ряд идей, высказанных учеными разных специальностей в очень разное время, и являясь их оригинальным синте­зом.[10]

Оно начинается так же, как и монистический вариант параллелистического решения: имеется единый ма­териальный процесс, и то, что называется физиологическим и психическим,— это просто две различные сто­роны единого процесса.

Однако, чтобы дальше размежеваться с параллестическим решением, чтобы не впасть в его трудности и заблуждения; нужно более глубоко и более четко попять, что это за единый процесс что представляют собой его различные стороны.,

Для этого необходимо сделать отступление в неко­торые более общие вопросы и вспомнить о существова­нии онтологической и гносеологической точек зрения.

Существует внешний материальный мир—это одно; и существуют наши знания о нем—это, конечно, дру­гое. Наши знания далеко неполны, неточны, часто неверны. Мир гораздо сложнее, разнообразнее, богаче наших представлений о нем—в этом мы убеждаемся. на каждом шагу. Развитие наших знаний о мире пред­ставляет бесконечный процесс.

Если присмотреться к этому процессу, то он обнаруживает ряд интересных, не совсем обычных свойств.

Прежде всего довольно очевидно, что мы подходим к познанию мира с разных сторон, выделяя в нем раз­ные свойства, отношения, взаимосвязи. И каждый тип отношений, связей становится достоянием отдельной науки— ее предметом. Это, повторяю, стало уже оче­видным или довольно привычным представлением.

Но сделаем следующий шаг и присмотримся к тому, что происходит в пределах отдельной науки. Мы обна­руживаем, что в каждой науке вырабатывается систе­ма представлений о закономерностях мира именно с той, стороны, которая выделена данной наукой. Эти пред­ставления составляют теории сегодняшнего дня.

Но далее выясняется и следующее: как а масштабах науки так и в голове отдельных ученых происходит онтологизация тех представлений о мире, которые они в данный момент имеют, т. е. объект объявляется тем, что о нем сейчас думают. Если бы, например, физика. прошлого века спросили, что есть любой предмет, то, вероятно, он бы ответил: совокупность далее неделимых атомов и ничто другое.

Современный математик Дж. Синг вводит для опи­сания тенденций онтологизировать научные знания и шире специальные термины {101]. Он предлагает обозначать реально существующий мир “D-миром” (т.е. действительным миром), а наши представления, тео­рии, о нем—“М-миром” (т. е. модельным миром). Процесс онтологизации он описывает как превращение “М-мира” в “D-мир”, а ошибку, в которую при этом невольно впадают ученые, называет “синдромом Пигмалиона”[11]. Дж. Синг замечает далее, что с тех пор, как он открыл для себя существование этого синдрома, юн стал просвечивать на него своих коллег-физиков и его опасения в большинстве случаев оправдались: почти все они оказались в большей или меньшей степени заражения этим синдромом.

Немного позже, после изложения теории относитель­ности, которую Дж. Синг обозначает, как “М2-мир”, отводя обозначение “М1-мир” для ньютоновской физики, он признается, что сам, по-видимому, безнадежно болен “синдромом Пигмалиона”. К этому выводу его приво­дит попытка ответить на вопрос: “что есть самое реальное, т. е. самое глубокое и фундаментальное, в мире, который его окружает?”

“Вот я смотрю вокруг себя,— пишет- Дж, Синг,— я вижу: стол, книги, пишущую машинку... Они, конечно, реальные вещи, но сказать это — слишком тривиально. "Самое реальное и фундаментальное, что лежит в основе этих и всех других вещей,—это метрический тензор![12] [101, с. 85].

Нужно признать, что онтологизация научных пред­ставлений и теорий (синдром Пигмалиона) — процесс естественный и необходимый в науке. Без него почва, на которой стоит ученый, стала бы слишком зыбкой, психологически неустойчивой. Нельзя оглядываться на каждом шагу, напоминая себе, что наше представление условно и верно только относительно. От этого все равно не изменятся локальные, и конкретные шаги в науке.

Однако в критические периоды развития науки (в пе­риоды смены теорий) или перед лицом критических про­блем разграничение реальности и того, что мы представляем о ней, бывает полезным.

К таким критическим проблемам и относится пси­хофизическая проблема.

Вернемся теперь к поставленным вопросам: (1) сторонами какого единого процесса является то, что назы­вается физиологическими и психическими процессами? и (2) в каком смысле нужно понимать их лишь как сто­роны, единого процесса?

На первый вопрос—вопрос о характере единого про­цесса—ответить очень трудно и, строго говоря, невоз­можно. Ведь для того чтобы описать какой-то процесс, нужно уже выбрать систему понятий, связанных и со­гласующихся между собой, т. е. уже выделить какой-то аспект или сторону процесса.

Но все же, чтобы хоть частично преодолеть эту труд­ность, примем возможно более общую и в то же вре­мя непривычную для человека точку зрения— точку зрения гипотетического “марсианина”.

Предположим, что какой-то необычный космический житель смотрит в определенную точку пространства, где находится планета Земля и обнаруживает там флуктуи­рующие тепловатые массы. Он обнаруживает, что эти массы (т. е. люди) существуют во времени и в прост­ранстве, что они имеют определенные границы, что они постоянно передвигаются, поддерживают постоянный об­мен вещества со средой, взаимодействуют между собой и т. п.

Если бы марсианин спустился и подслушал, как на­зывают весь. этот процесс сами тепловатые массы, то он услышал бы слова вроде: “процесс жизнедеятельности”, “процесс уравновешивания со средой”, “борьба за реа­лизацию потребного будущего” и т. д.

Но, вероятно, с его точки зрения, все эти слова были бы скудны и бедны для обозначения осуществляюще­гося процесса! Потому что, будучи необыкновенным су­ществом, он имел бы необыкновенные “фильтры”, че­рез которые рассматривал бы этот процесс. И вот, взяв один фильтр, он обнаружил бы, что массы наполнены какими-то состояниями: гневом, радостью, ненавистью, восторгом—и что эти состояния распространяются на другие массы, заражают их, влияют на их функционирование. Взяв другой фильтр, он увидел бы совсем дру­гое, например распределение информации: сгустки ин­формации, каналы передачи информации и т. п. Он увидел бы, что плотность информации не соответствует плотности распределения самих масс, что информация скапливается и оседает в одних местах (например, в библиотеках), рождается в других (в головах ученых) и т. д. Через третий фильтр он увидел бы только био­химические процессы и больше ничего, а через четвёртый — трансформацию метрических тензоров. И все- это, повторяю, он увидел бы, наблюдая один и тот же про­цесс - существование в пространстве и времени сгустков высокоорганизованной материи. Что же, он мог бы назвать его процессом жизнедеятельности-человека (или человечества), понимая, однако, необыкновенное богатство и разносторонность этого процесса.

Необходимо постараться принять точку зрения марсианина. И это не так уж трудно сделать, потому что в его “волшебных фильтрах” можно увидеть замеча­тельную способность человеческого научного мышления выделять в одних и тех же объектах очень, разные аспекты, стороны, или отношения.

Образ марсианина просто помогает несколько раскрепостить наше мышление, - избавиться от подстерегаю­щего соблазна заключить мир в прокрустово ложе обы­денных представлений. Он помогает осознать, что в процессе, который нас интересует, имеется гораздо боль­ше сторон, чем это диктует хотя бы та же психофизиче­ская проблема.

Дело обстоит не так, что существует мозговой фи­зиологический процесс и в качестве его отсвета, и>ли эпифеномена, психический процесс. И мозговые и пси­хические “процессы” (процессы в кавычках, -ибо они 'не имеют самостоятельного существования) — это лишь две разные стороны из многих сторон, выделяемых нами, обобщенно говоря, в процессе жизнедеятельно­сти

“Фильтры”, с помощью которых выделяются эти сто­роны,—это, прежде всего методы познания: физиологи­ческая сторона выявляется, -например, методом погружения электродов в мозговое вещество, методами био­химии и т. js,.,-психологическая сторона (пусть пока речь идет о сознательных процессах)—непосредственной кон­статацией внутреннего опыта, явлений сознания.

Итак, мы составили несколько более полное представление о том, что физиологические, и психические процессы, в действительности, есть просто разные сто­роны одного и того же процесса. Главная опасность, которой следует избегать, — это онтологизация указанных сторон.

Теперь вернемся к основному вопросу: как же соот­носятся физиологические и психические процессы? Из сказанного должно быть ясно, что названные процессы не могут ни взаимодействовать, ни прямо соотноситься друг с другом.

Так, например, не может взаимодействовать красо­та человеческого, тела с подробностями устройства, и функционирования его внутренних органов. То, что вы­деляет скульптор и физиолог,—это разные стороны од­ного объекта, человеческого тела, которые обнаружи­ваются благодаря разным точкам зрения на него.

Воспользуемся другим примером, заимствованным у Э. Титченера.

Он сравнивает то, что “видит” физиология мозга, и то, что открывается сознанию с разными видами на один и тот же город—с запада и с востока. Очевид­но, что вид города с запада не может взаимодействовать с видом города с востока. Первый не может быть также и причиной второго. Но если из-за общих условий изме­нится один, то изменится и другой. Например, вид горо­да с запада при солнечном свете и при луне будет раз­ным, но город будет выглядеть различно при солнце и при луне также и со стороны востока.

Подставим в эту последнюю часть сравнения какой-нибудь пример. Предположим, картина города с запада при лунном свете—это течение мозговых процессов в нормальном состоянии, а вид с той же западной сто­роны при солнце—это течение мозговых процессов пос­ле принятия какого-нибудь возбуждающего средства, например кофеина. Тогда нормальное состояние психи­ки можно сравнить с восточным видом города при лу­не, а состояние повышенного возбуждения психики—с видом с востока при солнечном освещении. На этом примере хорошо видно, как видимые случаи взаимодей­ствия души и тела могут быть проинтерпретированы со­вершенно иначе — просто как два разных проявления одной общей причины, стоит только принять меры про­тив онтологизаций разных сторон одного процесса.

Итак, психофизическая проблема решается или, луч­ше сказать, снимается по крайней мере в той части, ко­торая относится к вопросу о соотношении физиологиче­ских и психических процессов.

Вариант монистического параллелизма в решении этой проблемы очень часто связывается с другим вопро­сом, а именно с утверждением, что любой психический процесс может быть описан с физиологической стороны, и не только описан, но и объяснен. Надо сказать, что этого мнения (а иногда и убеждения) придерживаются многие физиологи и в наши дни.

Несколько лет тому назад в одной дискуссии на факультете психологии выступили два профессора. Один из них очень эмоционально говорил о том, что психо­логия имеет свой предмет и должна искать свои зако­ны. Другой профессор запальчиво возражал примерно так: “Что бы здесь ни говорили, а наука о мозге будет отвоевывать у психологии все большие и большие об­ласти. И этот процесс никто не остановит!”

Убеждение, что все психическое может быть и дей­ствительно, будет объяснено с развитием “науки о моз­ге”, обозначается как позиция физиологического редукционизма в психологии. Необходимо разобраться с этой позицией, понять ее правомерность или ошибочность.

Итак, действительно.ли физиология рано или позд­но сможет объяснить все психические явления и про­цессы? Я собираюсь показать, что подобные надежды или претензии физиологии несостоятельны. Она прин­ципиально не сможет описать и тем более объяснить процессы психической деятельности только с одной своей стороны.

Для начала воспользуемся теперь уже знакомыми вам представлениями из области физиологии движений.

Задам вопрос: описание уровней построения дви­жения—это задача физиологии? Конечно, да. Для того чтобы описать уровни, на которых строится движение, нужно выявить рецепторные поверхности, с которых идут сигналы обратной связи, проводящие пути, моторные центры, мозговые структуры, где замыкаются кольца управления и т. п., т. е. описать ход процесса управле­ния движением внутри организма. А что необходимо для всего этого?

Вы уже знаете (и в этом состоит одно из замеча­тельных открытий Н. А. Бернштейна), что такое физио­логическое описание не сможет состояться, если не при­влечь одного фундаментального понятия—“задача”! Без него нельзя узнать, через какие центры пойдет управление движением, какие кинематические характеристики будет оно иметь, какими сигналами оно бу­дет афферентироваться и т. д. Теперь я вас спрошу: а из какого арсенала взято это понятие — “задача”? Это физиологический термин? Нет. Вспомните, А. Н. Леонтьев замечает, что задача, по Н. А. Бернштейну,—это то же, что цель в его терминологии, т.е. сознательная цель. Таким образом, двигательная задача—это самая настоящая психологическая категория.

Итак, чтобы решить сугубо физиологический вопрос, необходимо привлечь эту категорию.

Но тут физиолог может возразить: “подождите,— скажет он,—вы же сами говорили, что всякая цель за­кодирована в материальном процессе, что имеется моз­говой код модели потребного будущего, значит, “фун­даментальную психологическую категорию”—сознатель­ную цель—можно переложить на физиологический язык!”

И здесь я решительно отвечу: нет, нельзя. Что же из того, что за целью стоит материальный процесс? Да, стоит, но описать его своими средствами физиологи не смогут: Из первого — существования — вовсе не следу­ет второе—возможность исчерпывающего описания! И вот почему.

Давайте задумаемся: физиолог собирается описать через процессы в мозговых клетках задачу, или цель, движения, притом любого движения.

Возьмем предметное действие уровня D. Что такое цель движения на этом уровне? Это представление о том, каким должен стать предмет (или предметная ситуация) в результате движения, правда? Значит, для того чтобы выразить эту цель через материальный моз­говой процесс, что нужно закодировать? Нужно закоди­ровать “потребное” состояние предмета! Вдумайтесь, речь идет уже не о состояниях организма (как, напри­мер, в случае акцептора действия акта чихания), а об описании на физиологическом языке состояния объекта, а для всей совокупности движений уровня D—всего предметного мира. Эта задача совершенно абсурдна, не говоря уже о том, что она просто невыполнима. О дви­жениях Уровня Е и о социальных целях можно уже и не говорить!

Другое, дело, если я опишу движения уровня А или В—улыбку, потягивание, координацию движений ко­нечностей и т. д. Вот там цель движений будет представлена закодированными состояниями организма, бу­дущим состоянием его двигательного аппарата. Такая задача уже вполне посильна для физиологии. Она, прав­да, далека еще от разрешения, но по крайней мере для описания состояний организма, процессов в нем физио­логический язык как раз и предназначен.

Однако, повторяю, как только мы выходим за пре­делы организма и начинаем обсуждать, например, дви­жения, соотнесенные с внешним пространством или тем более с предметным миром, так возможности физиоло­гического языка кончаются!

Кстати, Н. А. Бернштейн это отлично понимал. Он писал, что, поднимаясь постепенно по лестнице уровней, мы неощутимо попадаем вместе с ними в область пси­хологии.

Таким образом, физиологическая концепция Н. А..Бернштейна убедительно демонстрирует ограни­ченные возможности собственно физиологических опи­саний (в духе классической физиологии) процессов дея­тельности человека, конкретно его движений.

Но обсуждение отношений психологии и физиологии можно продолжить.

Если открыть современные руководства по психо­физиологии, то можно увидеть на каждой странице физиологическую интерпретацию психических явлений. Там можно прочесть, что такие-то физиологические про­цессы обеспечивают определенные психические про­цессы, что они реализуют психические процессы, что они лежат в основе психических процессов, составля­ют их механизм.

Как относиться к этим словам: “обеспечивают”,, “реализуют”, “лежат в основе”? Как все эти термины (ко­торые в данном контексте употребляются как синони­мы) соотносятся с термином “объясняют”? Можно ли, раскрывая физиологические механизмы, объяснить психические процессы? Одно ли это и то же? И если нет, то в чем разница?

Я начну ответ с примера, который заимствую у Со­крата. В диалоге “Федон”. Сократ среди прочих во­просов поднимает и тот, который нас сейчас интере­сует.

“Кто-нибудь,—говорит он,—: принявшись обсуждать мои дейст­вия, мог бы сказать: “Сократ, сейчас сидит здесь (это значит в афинской тюрьме), потому что его тело состоит из костей и сухожилий... Кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растяги­ваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать руки и ноги. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись” [87, т. 2. с. 68]. Говорить так, — продолжает Сократ, — значит “не различать между истинной причиной и тем. без чего причина не могла бы быть причиной” <...>“ “без костей, сухожилий и всего прочего чем я владею” <...>, “я бы не мог делать то, что считаю нужным” [87, т. 2, с. 69]. Нужным же Сократ считает принять наказание, ко­торое ему назначило государство. Это действие он считает “более справедливым и более прекрасным”, чем бежать из тюрьмы и скры­ваться, как предлагали ему друзья.

Таким образом, истинная причина действий Сокра­та — это мотив гражданского долга, кстати вполне осознанный им.

Комментируя этот пример Сократа,. Л. С. Выгот­ский пишет, что вопрос: “Почему Сократ сидит в афин­ской темнице?”—прототип всех вопросов, поставлен­ных перед современной психологией и требующих от психологии причинного объяснения..

К этому можно добавить, что критика Сократом псевдоответа на поставленный вопрос—образец кри­тики любых современных попыток объяснить целиком психологические факты физиологическими средст­вами (т. е. попыток редукционизма).

Приведу еще один более близкий нам, т. е. более современный пример.

Когда вы через некоторое время будете более подробно знакомиться с процессами внимания, то в специальных руководствах прочтёте, что феномен вни­мания физиологически объясняется активирующими влияниями на кору больших полушарий со стороны не­специфической системы мозга (ретикулярной форма­ции). В коре создается очаг повышенного возбуждения, при оптимальном уровне которого обеспечивается яс­ность и четкость соответствующих воспринимаемых со­держаний. Исходя из этих же представлений, избира­тельность внимания объясняется локальностью неспецифеских влияний, а отвелечение внимания—воз­никновением другого очага возбуждения, вызванного но­вым стимулом.

Но наряду с этими сведениями вы получите и дру­гие. Вы узнаете, что эффекты внимания непосредст­венно связаны со структурой и динамикой деятельно­сти. Например, что в поле внимания всегда оказывается содержание, соответствующее цели действия. Так что, если вы хотите направить внимание на предмет, вы не должны “таращить” на него глаза, а стать деятель­ными в отношении него.

Вот вам два объяснения или две причины: внима­тельны потому, что в таком-то участке головного мозга у вас создался очаг возбуждения, и внимательны по­тому, что в отношении данного содержания поставлена цель и вы начали действовать в направлении реализа­ции этой цели.

Какая из этих двух причин более истинна? По-моему, вторая. Я отвечаю так не из-за. пристрастного отношения к психологии и психологическому типу объ­яснения, а из того простого соображения, что только анализ деятельности может объяснить также и то, по­чему данный очаг возбуждения вообще возник и возник именно в данном участке мозга, и как сделать так, что­бы возбуждение достигло оптимального уровня, Рас­сматриваемая в пределах одного мозга, динамика “оча­га” будет оставаться непонятной и, что весьма сущест­венно, недоступной управлению.

Итак, и к этому примеру вполне подходит мысль Сократа. Одно, т. е. структура и ход деятельности,— истинная причина; другое, т. е, физиологические меха­низмы, — то, без чего причина не могла бы быть при­чиной. И добавляю еще словами Сократа: “Это послед­нее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной—чуждым, как мне кажется именем” [87, с. 69].

Разберем еще один вопрос: ну а хоть какие-нибудь психологические факты физиология объясняет? Вот, например, у человека болит голова, он ничего не может понять. И не нужно высоких материй для объяснения: не спал ночь (допустим, к зачету готовился), вот клет­ки и отказывают!

Или возьмем более академический пример: человек посмотрел на яркую лампу, перевел глаза на стену и видит подвижное черное пятно—это так называемый последовательный образ.

Психофизиологи очень хорошо объясняют этот феномен: под действием яркого света “утомились” соот­ветствующие рецепторы сетчатки (явление “утомле­ния” тоже может быть раскрыто через анализ опреде­ленных биохимических процессов) вот они и не реаги­руют на световые лучи, поступающие на них. А через некоторое время нормальное состояние рецепторов восстановится, и тогда последовательный образ исчез­нет. Описали физиологическим языком эффект? Да, и вроде бы даже объяснили его в физиологических тер­минах.

Но давайте осознаем: что объяснено? Можно отве­тить: объяснен тот факт, что человек видит черное пятно. Тогда я попрошу ответить более аккуратно: удалось объяснить, что человек видит черное пятно или что он видит черное пятно? Придется ответить, что объяснено видение черного пятна, потому что сам про­цесс видения, видения вообще (как феномена превра­щения световой энергии в факт сознания), никто объ­яснять не собирался. Его просто “вынесли за скобки”.

И так обстоит дело с любым “объяснением” в со­временной психофизиологии: любой объясненный факт на сегодняшний день почти всегда оказывается лишь маленькой частностью невероятно сложного явле­ния. Причем нередко частность выдается за главное, а о существовании всего явления в целом как бы во­все забывается (в примере Сократа через устройство костей, суставов и жил можно было бы объяснить, по­чему он сидит здесь согнувшись, но не почему он сидит здесь вообще).

Итак, генеральный путь развития современной психофизиологии состоит в том, чтобы “перевести” на свой язык некоторые стороны психических процессов, те стороны, которые она может “перевести”. Эту на­учную стратегию называют иногда эмпирическим па­раллелизмом. Последний следует отличать от философ­ского параллелистического решения.

Эмпирический параллелизм выражается в непре­кращающихся попытках описать одни и те же явления или процессы средствами двух наук: физиологии и пси­хологии. И вот в ходе этих поисков происходит гран­диозный эксперимент: нащупываются границы (имен­но нащупываются, так как они далеко не везде ясны), дальше которых не могут пойти фзиологические опи­сания (и объяснения),—и должны вступить в силу пси­хологические категории. С одной такой границей мы уже познакомились благодаря работам Н. А. Бернштейна при анализе организации движений и действий.

Вы, конечно, понимаете, что обратной стороной это­го процесса является очищение, отработка и проясне­ние психологических понятий и закономерностей.

В заключение поставлю еще один вопрос: почему у психологической науки больше возможностей для объяснения поведения человека и почему они иные?

Дело в том, что психология имеет дело с другими единицами анализа, чем физиология, — с единицами (выражающимися, конечно, в ее понятиях) более круп­ными.

Вообще говоря, о том, что в системе разных наук мы имеем дело с единицами разного масштаба, или, как иногда говорят, единицами разных уровней описа­ния, высказывались многие ученые, особенно те, кото­рые интересовались методологическими проблемами науки.

Сошлюсь на еще одного современного ученого — физика Р. Фейнмана. В одной из своих лекций он про­водит следующее рассуждение.

Можно заниматься атомным строением воды и рас­сматривать хаотическое движение ее атомов. С другой стороны, можно интересоваться поверхностным натя­жением воды, которое заставляет воду сохраняться как целое. И когда мы будем думать о поверхностном на­тяжении воды, то, вообще говоря, можем вспомнить о ее атомном строении, но для определения того, почему вода существует как целое, об атомах вспоминать нет необходимости. Далее, можно перейти к волнам — и тогда и те и другие представления перестанут быть су­щественными.

Наконец, от волн можно перейти к шторму. Шторм требует для своего описания многих разнообразных понятий. Однако если мы хотим проанализировать, в ре­зультате чего, например, потонул корабль, то нет нужды обращаться к отдельным волнам, к поверхностному натяжению и, тем более, к хаотическому движению ато­мов. Хотя они, конечно, имели место во время шторма.

Точно так же в психологии. Когда мы вводим та­кие понятия, как цель, мотив, субъект, “Я”, волевой акт, развитие чувства и т. д., то нам не нужно обра­щаться к течению физиологических процессов, которые, конечно, при всем этом происходят. Мы должны начать с этих понятий и идти дальше, так сказать, вверх, а не вниз. Эти и подобные им понятия должны стать исход­ными.

Только тогда мы сможем понять и расшифровать такие механизмы, как Механизм “кристаллизации” чув­ства, интериоризации действий, превращения цели в мо­тив; закон, согласно, которому структура сознания за­висит от структуры деятельности, и другие важнейшие механизмы и закономерности.

Итак, психология как наука имеет другие воз­можности потому, что пользуется понятиями, адекват­ными для другого уровня описания процесса жизнедея­тельности. Заметьте, другого уровня описания единого процесса. Благодаря этим понятиям выделяются те аспекты существования человека, которые связаны с его взаимодействием с предметами, с людьми и с са­мим собой.

Подведем итог всей теме. Я не буду повторять от­дельных рассмотренных положений, а только, пожалуй, подчеркну следующее.

Психофизическую проблему можно решить, если постараться избавиться от нескольких ложных ходов мысли. Я бы выделила два из них.

Первый: онтологизация стороны, которая выделяется в анализе, превращение ее в самостоятельный процесс. Физиологические “процессы” и психические “процес­сы” — лишь две стороны сложного, многообразного, но единого процесса жизнедеятельности человека.

Второй: из того факта, что мозговой процесс со­провождает любые, даже самые сложные и тонкие “движения души”, не следует, что эти “движения” мо­гут быть -адекватно описаны на физиологическом языке.

Самый общий вывод сострит в следующем: чем дальше будет развиваться физиология, тем более четко будут вычленяться задачи, решение которых доступно только психологии с ее особым языком.

 

 

Раздел III

ИНДИВИД И ЛИЧНОСТЬ

Лекция 14

СПОСОБНОСТИ. ТЕМПЕРАМЕНТ

 

понятия “индивид” и “личность”.

СПОСОБНОСТИ: ОПРЕДЕЛЕНИЕ,

ПРОБЛЕМЫ ПРОИСХОЖДЕНИЯ И МЕХАНИЗМОВ РАЗВИТИЯ,

РЕЗЮМЕ.

ТЕМПЕРАМЕНТ: ОПРЕДЕЛЕНИЕ И СФЕРЫ ПРОЯВЛЕНИЯ;

ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ВЕТВЬ УЧЕНИЯ О ТЕМПЕРАМЕНТЕ;

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОПИСАНИЯ — “ПОРТРЕТЫ”;

УЧЕНИЕ О ТИПАХ НЕРВНОЙ СИСТЕМЫ И

ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ НА ТЕМПЕРАМЕНТ

В ШКОЛЕ И. П. ПАВЛОВА.

РАЗРАБОТКА ФИЗИОЛОГИЧЕСКИХ ОСНОВ ТЕМПЕРАМЕНТА

В СОВЕТСКОЙ дифференциальной ПСИХОФИЗИОЛОГИИ (Б. М. ТЕПЛОВЫМ, В. Д. НЕБЫЛИЦЫНЫМ И ДР.). ИТОГИ

 

Наиболее важные и интересные разделы общей пси­хологии - те, в которых осуществляется целостный подход к человеку. В них человек рассматривается и со стороны присущих ему общечеловеческих свойств, и со стороны его неповторимой индивидуальности.

Главные понятия, которые здесь используются, — ин­дивид и личность. Трактовка этих понятий в психоло­гической литературе неоднозначна. Выберем лишь одну из них—ту, которая принадлежит А; Н. Леонтьеву [54].

Об индивиде говорят, когда рассматривают челове­ка как представителя вида homo sapiens. В понятии “индивид” отражается по крайней мере два основных признака: во-первых, неделимость, или целостность, субъекта и, во-вторых, наличие у него особенных (инди­видуальных) свойств, которые отличают его от других представителей того же вида.

Человек (или животное) рождается индивидом. Он имеет обусловленные природой особенности — генотип. Индивидуальные генотипичные свойства в процессе жиз­ни развиваются и преобразуются, становятся фенотипическими. Как индивиды, люди отличаются друг от друга не только морфофизиологическими особенностями, та­кими как рост, телесная конституция, цвет глаз, тип нервной системы, но и психологическими свойствами - способностями, темпераментом, эмоциональностью.

Личность — это качественно новое образование. Оно формируется благодаря жизни человека в обществе. Поэтому личностью может быть только человек, и то достигший определенного возраста. В ходе деятель­ности человек вступает в отношения с другими людьми (общественные отношения), и эти отношения стано­вятся “образующими” его личность. Со стороны самого человека формирование и жизнь его как личности вы­ступают прежде всего как развитие, трансформация, подчинение и переподчинение его мотивов.

Это развиваемое А. Н. Леонтьевым представление о личности (назову его “понятием о личности в узком, смысле”) достаточно сложно и требует пояснений.

Прежде всего замечу, что оно не совпадает с более традиционной, расширенной трактовкой понятия “лич­ность”. Согласно этой трактовке в структуру личности входят и все психологические характеристики.челове­ка, и все морфофизиологические особенности его орга­низма вплоть до особенностей обмена веществ [см. 5; 94 и др.]. Популярность и стойкость такого расширен­ного понимания личности в психологической литерату­ре объясняется, наверное, тем, что оно совпадает с об­щежитейским значением этого слова: для обыденного сознания личность — это конкретный человек со всеми его индивидуальными особенностями, все то, что, по меткому выражению А. Н. Леонтьева, “заключено под его кожей”.

Однако научные понятия не всегда совпадают с жи­тейскими по своим содержанию, объему, границам. Ино­гда они входят в противоречие с так называемым здравым смыслом и, несмотря на это, а может быть и благодаря этому, становятся мощным орудием позна­ния действительности.

Так обстоит дело с понятием “личность” в узком смысле слова. Оно позволяет вычленить очень важ­ный аспект бытия человека, который связан с общест­венным" характером его жизни. Человек как обществ венное существо приобретает новые (личностные) ка­чества, которые отсутствуют у него, если его рассматривать в качестве изолированного, несоциального ин­дивида.

Чтобы лучше понять эти качества, рассмотрим их с точки зрения интересов и задач общества. Человече­ское общество, чтобы существовать, должно заботиться о воспроизводстве своих членов, причем таких, кото­рые способны поддерживать его устойчивость и раз­витие.

Но в лице каждого своего члена общество встречается с активным субъектом, деятельность которого оп­ределяется прежде всего его потребностями и мотива­ми. Отсюда главный путь действительного воспроиз­водства члена общества—это воспитание его мотивов. Человек становится личностью в той мере, в какой си­стема его мотивов оказывается сформированной тре­бованиями общества: Конечно, требования” эти мо­гут быть очень разными. Они могут отражать интере­сы небольшой социальной группы, класса или челове­чества в целом (“общечеловеческие идеалы”). От ка­чества и масштаба тех ценностей, которые усваивает человек и к которым он приобщается, зависит каче­ство и масштаб его личности. “Личность тем значитель­нее,—пишет С. Л. Рубинштейн,—чем больше в инди­видуальном преломлении в ней представлено всеоб­щее” [95, с. 243].

Каждая личность с определенного момента начинает вносить более или -менее ощутимый вклад в жизнь общества и отдельных людей. Вот почему рядом с по­нятиями “личность”, “личностное” обязательно появля­ется другое понятие общественно значимое”. Конечно, “значимое” (т.е. имеющее значение) может быть как общественно приемлемым, так и общественно непри­емлемым. И поэтому, например, преступление есть столь же личностный акт, что и подвиг, только в пер­вом случае мы имеем дело с действиями “преступной Личности”, во втором — героической.

Позже я более подробно остановлюсь на основных проблемах психологии личности. А в этой лекции рас­смотрим такие комплексные индивидные характеристи­ки человека, как способности, темперамент и характер.

Способности определяются как индивидуально-психо­логические особенности человека, которые выражают его готовность к, овладению определенными видами дея­тельности и к их успешному осуществлению.

В этом определении следует обратить особенное внимание на слова: индивидуально-психологические, го­товность и связь способностей с успешным осуществле­нием деятельности.

Говоря об индивидуально-психологических особен­ностях, выделяют только такие способности, которые, во-первых, имеют психологическую природу, во-вторых, индивидуально варьируют. Все люди способны к прямо-хождению и освоению речи, однако к собственно спо­собностям эти функции не относятся: первая — по причине непсихологичности, вторая — по причине общно­сти.

Подчеркивая связь способностей с успешным осу­ществлением деятельности, мы ограничиваем круг ин­дивидуально варьирующих особенностей только теми, которые обеспечивают эффективный- результат дея­тельности. Таким образом, в способности не попадают свойства темперамента или характера, хотя они являются и психологическими и индивидуально-варьирую­щими.

Наконец, слово готовность (к освоению и осуществле­нию деятельности) еще раз ограничивает круг обсуж­даемых индивидуально-психологических свойств, остав­ляя за его пределами навыки, умения, знания. Так, человек может быть хорошо технически подготовлен и образован, но мало способен к какой-либо деятель­ности. Известны, например, феноменальные “счетчи­ки”—лица, которые с чрезвычайной быстротой произ­водят в уме сложные вычисления, но при этом облада­ют весьма средними математическими способностями.

Один из самых сложных и волнующих вопросов— вопрос о происхождении способностей: врожденны спо­собности или они формируются прижизненно?

Термины “врожденный”, “прирожденный” (т. е. име­ющийся к моменту рождения) обычно употребляют в смысле “'полученный от природы”, “переданный по на­следству”. Однако с научной "точки зрения это нестрого: до рождения индивид проходит длительный путь внут­риутробного развития, в течение которого он подвер­гается “средовым воздействиям”. Поэтому термин “на­следственный” более точен для выражения предпола­гаемого смысла.

Ответы, которые даются на поставленный вопрос, очень противоречивы и часто диаметрально противоположны. На одном полюсе можно найти высказыва­ния типа: “музыкантом (математиком, поэтом) надо родиться”, на другом—известный - афоризм: “талант—­это 1 % способностей и 99 % пота”. В пользу каждой альтернативы приводятся факты, соображения, дово­ды. Рассмотрим основные из них.

1. Обычно считается, что доказательством врожденности (наследственности) способностей служит их раннее появление у ребенка. Известно, например, что у Моцарта, обнаружились музыкальные способности в 3 года, у Гайдна—в 4 года; Рафаэль проявил себя как художник в 8 лет. Гаусс как чрезвычайно способ­ный к математике — в 4 года и т. д.

2. О врожденности способностей заключают также н” основе повторения их у потомков выдающихся лю­дей. Часто в связи с этим приводятся примеры ода­ренных семей и даже целых династий: Бахов, Дарвинов, Джемсов и др. К этой же категории относят данные специальных исследований.

Вот пример одной из старых работ этого рода. Определялась музыкальность детей, у которых либо оба родителя были музыкальны, либо музыкален только один, либо оба родителя немузыкальны. Результаты оказались следующими (табл. 2, привожу только для крайних случаев) [цит. по: 93, с. 247}.

Довольно очевидно, что подобные факты не явля­ются строгими, поскольку не позволяют развести действие наследственности и среды: при выраженных способностях родителей с большой вероятностью соз­даются благоприятные, а иногда и уникальные условия для развития тех же способностей у детей.

Вспоминаются в связи с этим яркие описания регу­лярных музыкальных праздников в семье Бахов. В их семейном хоре каждый участник, включая детей, получал свой “голос” и должен был вести его в сложной много­голосной фуге.

Итак, количественные данные только что приведен­ного типа, вообще говоря, любопытны. Однако они скорее отражают результаты совместного действия обоих фак­торов (генотипического и средового), чем говорят в поль­зу одного из них.

3. Более строгие факты поставляют исследования с применением близнецового метода (хотя и он имеет свои ограничения [см. 90]).

В ряде исследований сравнивались между собой по­казатели умственных способностей однояйцевых (моно­зиготных) близнецов и просто братьев и сестер (так называемых сибсов). Корреляция показателей внутри мо­нозиготных пар оказалась очень высокой: 0,8 — 0,7; тогда как те же сравнения в парах сибсов дали коэффициенты порядка 0,4 — 0,5 [цит. по: 89].

4. Впечатляющие результаты были получены также в экспериментальных исследованиях на животных с при­менением метода искусственной селекции.

В одном исследовании крысы обучались находить путь в лабиринте. Из всех животных отбирались те, которые справлялись с задачей наиболее успешно, и те, кото­рые, наоборот, были наименее успешными. Внутри каждой группы (успешных, или “ум­ных”, и неуспешных, или “глу­пых”) производились скрещива­ния. В следующем поколении процедура повторялась: снова отбирались “умные” и “глупые” животные, и снова они скрещи­вались между собой внутри каж­дой группы. Так повторялось в течение шести поколений. На рис. 13 можно видеть результа­ты этих экспериментов. Они убедительно свидетельствуют о возможности накопления гене­тической предрасположенности к успешному обучению. Дивергенциия животных по этому признаку к шестому поколению достигает внушительных размеров!

Таким образом, все-таки существуют доказательства в пользу генотипических предпосылок способностей. Но как велика их роль? Насколько успех в развитии способностей зависит от наследственных задатков?

Для обсуждения этого вопроса нужнорассмотреть противоположные факты – те, которые показывают действие внешних условий, а также воспитания и обуче­ния на формирование способностей. Среди них есть также и менее, и более точные.

1. К менее точным, но достаточно впечатляющим, можно отнести результаты деятельности выдающихся педагогов. Известно много случаев, когда в различных областях деятельности (нау­ки, искусства и т. п.) вокруг одного учителя возникала большая группа талантливых учеников, по своей численно­сти и уровню способностей не­объяснимая с точки зрения простых законов статистики.

Некоторое время тому на­зад в Москве жил и работал учитель музыки М. П. Кравец. Он любил выбирать себе осо­бенно неспособных в музы­кальном отношении учеников и иногда доводил их до уровня учащихся Центральной музыкальной консерватории, (уровня, как известно самого высокого). Его увлекал сам процесс производства способностей; по его словам детей не способных не бывает.

Мне довелось наблюдать работу М. П. Кравеца с начинающими учениками. Уроки всегда проходили в обстановке высокого эмоционального накала. Ребенок вовлекался в живое и разнообразное общение с учите­лем. Он пел, отгадывал музыкальные загадки, подби­рал к звукам картинки, бил в бубен, ритмично двигал­ся под аккомпанемент. Все это сопровождалось радост­ным настроением и поощрениями учителя.

Урок обычно заканчивался хорошо знакомой мело­дией, которую издавала музыкальная модель “спутни­ка”, а под ней ребенок находил открытку с большой красной “пятеркой”. Следующий урок ожидался, ко­нечно, с большим нетерпением.

2. Пожалуй, более точные доказательства представ­ляют факты массового развития некоторых специаль­ных способностей в условиях определенных культур. Пример такого развития был обнаружен в исследова­нии звуковысотного слуха, которое проводилось О. В. Овчинниковой и мною под руководством А. Н. Леонтьева [58].

Звуковысотный слух, или восприятие высоты зву­ка, составляет основу музыкального слуха. Исследуя эту перцептивную способность с помощью специаль­ного метода, мы обнаружили сильную недоразвитость ее примерно у одной трети взрослых русских испытуе­мых. Как и следовало ожидать, эти же лица оказались крайне немузыкальны.

Применение того же метода к испытуемым-вьет­намцам дало резко отличные результаты: все они по показателю звуковысотного слуха оказались в груп­пе лучших; по другим тестам эти испытуемые обнару­жили также100%-ную музыкальность.

Эти удивительные различия находят объяснение в особенностях русского и вьетнамского языков: пер­вый относится к “тембровым”, второй — к “тональ­ным” языкам. Во вьетнамском языке высота звука не­сет функцию смыслоразличения, а в русском языке такой функции у высоты речевых звуков нет. В рус­ском, как и во всех европейских языках, фонемы раз­личаются по своему тембру. В результате все вьетнам­цы, овладевая в раннем детстве родной речью, одно­временно развивают свой музыкальный слух, чего не происходит с русскими или европейскими детьми.

Пример этот очень поучителен, так как показывает фундаментальный вклад условий среды и упражнения в формирование такой “классической” способности, какой всегда считался музыкальный слух.

3. Убедительные доказательства участия фактора среды были получены в экспериментальных исследова­ниях на животных, где применялся уже известный вам метод искусственной селекции.

На этот раз предварительно отобранное поколение “умных” крыс выращивалось в условиях обедненной среды, где они были лишены и разнообразных впечат­лений и возможности активно действовать. В резуль­тате оказалось, что такие крысы при обучении в ла­биринте действовали на уровне “глупых” животных, воспитанных в естественных условиях. Противополож­ный результат дали опыты с выращиванием “глупых” крыс в обогащенной среде: их показатели- оказались приблизительно такими же, что и у “умных” крыс, выросших в нормальный условиях [цит. по: 6].

Эти исследования не просто показывают значение условий воспитания для формирования способностей. Общий вывод, который.можно сделать на их основании, более значителен: факторы среды обладают весом, соизмеримым с фактором наследственности, и могут иногда полностью компенсировать или, наоборот, ниве­лировать действие последнего.

Перед психологией очень остро стоит проблема выявления механизмов формирования и развития спо­собностей. Тонкие механизмы такого процесса еще не­известны. Однако некоторые сведения могут быть при­влечены к обсуждению этого вопроса. Это прежде всего данные о сензитивных периодах формирования функций.

Каждый ребенок в своем развитии проходит пе­риоды повышенной чувствительности к тем или иным воздействиям, к освоению того или иного вида деятель­ности. Известно, например, что у ребенка 2—3 лет ин­тенсивно развивается устная речь, в 5—7 лет он наи­более готов к овладению чтением, в среднем и старшем дошкольном возрасте дети увлеченно играют в роле­вые игры и обнаруживают чрезвычайную способность к перевоплощению и вживанию в роли. Важно отме­тить, что эти периоды особой готовности к овладению специальными видами деятельности рано или поздно кончаются, и если какая-либо функция не получила своего развития в благоприятный период, то впоследст­вии ее развитие оказывается чрезвычайно затруднено, а то и вовсе невозможно. Например, в подростковом возрасте уже очень трудно научиться прямохождению и речи.

Исследования, проведенные, правда, в основном на животных, показали, что сензитивные периоды могут быть очень короткими и составлять недели и даже дни..Но зато формирование определенной функции может произойти почти “с места”—в результате одного-двух повторений. Именно так в детстве фиксируются, на­пример, аффективные реакции.

Применяя все сказанное к специальным способно­стям, можно пока в виде самой общей гипотезы пред­положить, что -и их функциональные структуры имеют свои сензитивные периоды или отдельные моменты, в которые они получают (или не получают) своего рода толчки к развитию.

Часто приходится слышать такое рассуждение. В одной семье растут два ребенка; один проявляет явные способности к музыке, другой—нет. Значит, первый одарен “от природы”, другому от природы “не дано”— ведь условия воспитания одни и те же.

Это рассуждение слишком огрубляет действитель­ное положение вещей. Нужно различать макро- и микроусловия развития, и только последние можно при­нимать всерьез. Может быть, в жизни первого ребенка музыка прозвучала в тот момент, когда он был осо­бенно готов к восприятию ее, — и она произвела на него глубокое впечатление. А другому ребенку пели, когда он был отвлечет, утомлен или болен.

Роль первых “толчков” в развитии способностей, по-видимому, очень велика, и они всегда связаны с ярки­ми эмоциональными переживаниями.

Так, например, известно, что Чарли Чаплин впервые вышел на сцену в возрасте 5 лет. В тот день у его матери-актрисы сорвался голос. Ее освистали, и она ушла за кулисы. Возник неприятный разговор с директором театра, который' боялся потерять денежный сбор. Но тут директору пришла в голову мысль вывести на сцену мальчика, который был здесь же с матерью за кулисами. Раньше ему доводилось видеть, как маленький Чарли пел и танцевал, под­ражая ей. Сказав несколько слов публике, директор ушел, оставив мальчика одного на ярко освещенной сцене. Тот начал петь, ему стали кидать деньги. Он воодушевился, и концерт продолжался с на­растающим успехом. В этот день Чарли испытал яркое эмоциональ­ное потрясение; он понял, что сцена — его призвание.

Заметьте, что произошло это как раз в “артистиче­ский” сензитивный период, характерный для детей 5—6 лет. А у другого ребенка, может быть, тоже зву­чала “артистическая струнка”, но подобных впечатле­ний и переживаний он не испытал, и она заглохла.

Мы, таким образом, подошли к еще одному вопро­су, который непосредственно связан с развитием спо­собностей—к особенностям мотивации. В этом отно­шении очень яркий материал дает изучение одаренных детей [50].

Очень общий, неизменно повторяющийся факт со­стоит в том, что одаренные дети обнаруживают силь­ную тягу к занятиям той деятельностью, к которой они способны. Они могут буквально часами изо дня в день заниматься интересующим их делом, не уставая и как бы вовсе не напрягаясь. Это для них одновременно и труд и игра. Все их интересы, переживания, поиски, вопросы концентрируются вокруг этих занятий.

Мне пришлось наблюдать одного мальчика, у которого очень рано, в 3,5 года, пробудился интерес к числам. Едва с ними позна­комившись, он провел много дней за пишущей машинкой, печатая последовательно числа натурального ряда от 1 до 2000. Очень ско­ро он освоил операций сложения и вычитания, практически не за­держиваясь в пределах десятка. Больше всего его привлекало из окружения все то, что можно было измерить или выразить числом: возраст и годы рождения родственников, всевозможные веса, темпе­ратуры, расстояния, количества страниц в книгах, цены, железно­дорожные расписания и т. п. По всем этим поводам он активно спрашивал, переживал, размышлял. Персонажами его воображаемых игр были числа, многие из которых имели свой особый характер и поведение. Он сам “открыл” отрицательные числа, операцию умно­жения и т. п.

Легко понять, как много в результате подобной почти непрекращающейся деятельности успевает ребе­нок узнать, понять и усвоить и как много потребова­лось бы времени и усилий педагогу, чтобы специально всему этому его научить.

Трудно определить, как именно связаны высокие достижения способных детей, и их эмоциональная увле­ченность, что здесь причина, а что следствие. Спра­ведливо считается, что оба эти фактора взаимосвязаны и один усиливает другой. Во всяком случае, повышен­ная мотивация и вызываемая ею напряженная актив­ность являются и признаками и неотъемлемыми усло­виями развития любой способности.

После всего сказанного становится более или менее ясно, что ни один из полярных ответов на вопрос о про­исхождении способностей (их врожденности или приобретенности) неверен.

Мнение о том, что способности генетически пред­определены, по существу, содержит мысль о том, что они появляются “сами собой”, без процесса развития. Очевидно, что при этом игнорируется факт напряжен­ной деятельности самообучения способных детей.

Противоположное мнение, что всему можно научить, или научиться, если приложить старания, содержит ошибку неразличения труда, порождаемого сильной потребностью, увлекательного труда-игры, и труда-обя­занности. Нельзя научить человека, если отсутствуют его собственная активность, желание и увлечен­ность.

Резюмирую все сказанное о природе и развитии способностей.

Существуют природные предпосылки способно­стей—задатки. Еще нет точных сведений о том, в чем именно они состоят. Возможно, это некоторые свойства нервной системы — степень общей активности, повышенная чувствительность нервных структур и т. п. Возможно, это какая-то специальная предраспо­ложенность, например, к восприятию звуков, красок, пространственных форм, к установлению связей и от­ношений, к обобщениям и т. п.

То, насколько проявится и оформится задаток, за­висит от условий индивидуального развития. По ре­зультатам этого развития, т. е. по наличной способно­сти, нельзя сказать, каков был “вклад” задатка. Нет пока способов определить меру участия генотипического фактора в развитии способностей.

Становление и развитие способностей, по-видимому, связано с прохождением ребенка через различные сензитивные периоды с возможным научением в эти периоды по типу “запечатления”. У особо одаренных детей возможна синхронизация нескольких сензитивных периодов, обычно сменяющих друг др