Перемены. понятное и непонятное

 

Я совершенно не знаю, сколько прошло дней или недель с того памятного дня, когда я с маленьким двоюродным братиком и с другими детьми каталась на грузовике и присутствовала на утреннике. Но помню, что вслед за этим непонятным событием начались другие, тоже или совсем непонятные, или до некоторой степени понятные события. Начались ли они в конце ноября или в начале декабря, этого я абсолютно не могу установить. Я только помню, что было сыро, холодно, но не было ни снега, ни мороза.

И вот однажды, когда я еще крепко спала (было это или ночью, или на рассвете), меня разбудили. А жила я все еще у дяди в селе. Мне показали, чтобы я встала и оделась. Мне казалось, что я не долго спала, поэтому удивилась, что меня разбудили, когда мне еще хотелось спать. Обычных дневных запахов в комнате я не ощущала, следовательно, как-то не ясно поняла, что утро еще не наступило. Меня заставили умыться, после чего тетя дала мне поесть. За столом в кухне, кроме меня, никого не было, что еще больше удивило и, по всей вероятности (так я думаю теперь), обеспокоило меня. После еды тетя заставила меня одеться потеплее: я надела вторую пару шерстяных чулок, которые мне связала еще мама, надела шерстяное платье и вязаную кофточку, все эти вещи также сделала для меня мать незадолго до смерти. Потом тетя обвязала меня большим маминым платком и повела во двор. Во дворе по запаху я определила, что была еще ночь или, вернее, ранний рассвет. Какой-то мужчина посадил меня в фургон на сено, а потом сам сел рядом со мной. Я осмотрела его, по пальто и рукам узнала второго дядю. Он держал в одной руке вожжи, а в другой кнут. И вот мы поехали. Куда? Зачем? Этого я не знала и даже ничего не могла предполагать.

Припоминая теперь эту поездку, я думаю, что вначале не испытывала ни страха, ни волнения. Правда, я не понимала, зачем меня разбудили среди ночи и куда везут. Но так как я не однажды совершала поездки в фургоне на небольшие расстояния ради удовольствия покататься, то и эта весьма несвоевременная поездка не очень смутила меня, а только показалась непонятной и ненужной, тем более что началась она ночью, помимо моего желания.

Мне казалось, что мы едем дольше, чем это бывало обычно, когда меня брали просто покататься. Со всех сторон дул резкий, холодный ветер, какой бывает в открытом поле. Я прижималась к дяде, чтобы согреться. На какое-то время засыпала, просыпалась и вновь засыпала… Когда же я наконец совсем проснулась, я почувствовала, что вокруг как будто потемнело, слабее дует ветер и с разных сторон долетают запахи, не такие, как в поле, но и не такие, как бывали у нас в селе. Запахи были разные, напоминавшие о людях, жилищах, животных, растениях и о прочем, что присуще местам, где обитают люди. И все же это были новые, непонятные и волнующие запахи. Где мы находимся? Куда меня везут? Вот о чем я спросила бы у сидевшего рядом со мной человека, если бы могла спрашивать. И только теперь то непонятное, что происходило со мной, начало меня серьезно пугать и тревожить.

Не помню, сколько времени мы еще ехали и как потом я попала в квартиру своего третьего дяди (он в то время жил в Херсоне). Не знаю также, сколько дней я прожила у этого дяди, но смутно помню, что он несколько раз водил меня куда-то, где со мной ничего страшного не делали. Но мне непонятно было, зачем дядя всюду водит меня. И когда дядя уводил меня обратно из этих незнакомых помещений, я испытывала нечто похожее на чувство неудовлетворения или разочарования.

В самом деле, я привыкла ходить с матерью (при ее жизни) или в гости, где нас угощали чем-нибудь, или по какому-либо делу, о котором я так или иначе узнавала: особенно, если мы относили или, наоборот, брали у знакомых что-нибудь. И во всех этих случаях мне было понятно, зачем мы ходили к людям. Но в те дома, куда со мной ходил дядя, мы ничего не относили и оттуда ничего не несли домой. Нас ничем не угощали, а только дядя усаживал меня на стул или на скамейку, сам же почти всегда куда-то отходил.

И вот мы в последний раз пошли в один такой дом и тоже, как я думала, ничего не принесли к себе домой. А между тем дядя был очень ласков со мной. Когда мы возвращались домой он несколько раз погладил меня по голове, чего не делал ни разу в дни этих хождений. Один раз наклонился, чтобы поцеловать меня, и на мое лицо при этом упала какая-то теплая капля. Я, конечно, знала, что плачут и дети и взрослые, но на этот раз не сразу поняла, что дядя плачет. Я подумала, что, может быть, начался дождь, однако больше капли не падали на мое лицо, а дядя почему-то взял меня на руки. И только последовавшие вслед за этим маленьким эпизодом события со временем помогли мне понять, какая капля упала на моё лицо: дядя плакал, потому что должен был отвезти меня в другой город и оставить там в школе слепых детей.

Итак, мы вернулись домой, и я совершенно не знала о том, что на следующее утро должна уехать навсегда от дяди, и притом ехать пароходом, сначала по Днепру, а потом по морю.

Весь вечер в этот день я замечала, что вся семья дяди относится ко мне очень ласково, а тетя (жена дяди) примеряла на меня то ботинки, то платье, то пальто. Все это я понимала по-своему: или меня обратно отвезут в село, чего я никак не хотела (ибо у дяди в городе мне очень нравилось), и даже собиралась драться, если меня насильно захотят отвезти туда. Но могло быть и так, что скоро будет какой-то особенный день (праздник), когда нужно хорошо и красиво одеваться, много гулять… И постель мне постелили, и спать уложили меня в этот вечер как-то по особенному хорошо и ласково: несколько раз то тетя, то дядя подходили ко мне и поправляли одеяло или еще что-нибудь накидывали, думая, очевидно, что мне холодно. Ничего не подозревая и наслаждаясь заботой и вниманием окружающих, я все это понимала как проявление доброты. Я очень хотела, чтобы так всегда было, а еще мне хотелось, чтобы и я к окружающим относилась тоже хорошо. И я тоже начала думать о том, что буду помогать тете, буду мыть посуду, подметать комнату, убирать постель, чистить картофель и вообще делать то, что я умела делать в то время. Я радовалась, что ко мне начали относиться так хорошо, и, засыпая, я уже с нетерпением ждала утра, когда смогу показать всем, что чувствую хорошее отношение ко мне и сама хочу быть хорошей, хочу много работать, чтобы меня еще больше любили. Такими приблизительно словами можно теперь сформулировать мои чувства, представления и понимание того, что я осознавала в то время.

Однако следующий день принес мне очень много новых огорчений разочарований и такие непонятные и даже страшные события, о которых я не имела ни малейшего понятия, не знала, что могут существовать в жизни подобные обстоятельства, явления и предметы.

И на этот раз меня разбудили рано и показали, чтобы я встала делал это дядя, который сначала гладил меня по голове, а потом начал тихонько трясти за плечо. Я проснулась, ничего не понимая, но потом как будто сообразила, что уже наступил день и я должна помогать тете в кухне. Но когда я хотела надевать те вещи, которые вечером сняла, их не оказалось возле меня. Тетя же повела меня в кухню и показала на корыто с теплой водой. Меня выдали чистое белье, шерстяное платье с кружевным воротничком, которое я надевала только в праздники при жизни матери. Все это я поняла так, что наступил какой-то праздник и мы пойдем в гости. Но меня невольно смущало то обстоятельство, что в гости я так рано никогда не ходила, — значит, будет что-то другое. Быть может, меня повезут обратно в село и снова заставят нянчить маленьких детей. У дяди в городе было лучше: детей я не нянчила, меня не отпускали одну во двор, где я могла упасть или испугаться чего-нибудь; меня водили гулять на улицу, которая была не такая, как в селе — там бывала грязь после дождя, а здесь были камни или гладкие (асфальтированные) дорожку. И в комнатах было лучше: просторнее, удобнее, а пол «шумел», когда кто-нибудь проходил по комнате, я ощущала стук шагов, и мне это нравилось. Короче говоря, мне нравилось у этого дяди, и я твердо решила защищаться, если меня будут заставлять садиться в фургон.

Многих других подробностей этого утра я, конечно, не помню, однако ясно помню, что меня и дядю тетя куда-то посылала с корзиной, в которой лежали какие-то продукты и вещи. И я поняла: мы должны идти или ехать куда-то, но куда? Мы долго шли по улицам с дядей и тетей. Потом тетя попрощалась со мной и с дядей, а он взял меня на руки и понес куда-то. Мне казалось, что дядя как будто карабкался наверх, а потом спустился вниз и опустил меня на поп, а ветер, который сильно дул, вдруг прекратился. Значит, мы вошли в дом.

Но я не была уверена в том, что мы попали именно в какой-то дом, однако, ощутив под ногами пол и заметив исчезновение ветра. я поняла, что мы находимся в каком-то помещении. Но в каком помещении? И зачем мы туда пришли, этого я не понимала ни в тот день, ни на следующий день, несмотря на то что понимала перемену в обстановке, в которую я попала.

Да и неверно было утверждать, что я вдруг по какому-то наитию поняла то, что со мной происходило. Я действительно ничего не понимала и не знала, но помню, что ощущала вибрации какого-то движения, сотрясения и шума. Ощущала какое-то необычное качание и, как я могу теперь выразиться, поступательное движение дома, из чего могла понять, что мы едем. Но на чем едем? Везут ли нас лошади, или же этот дом как-то сам двигается, как двигался «большой ящик», когда меня с братом и с другими детьми катали по селу?

Сколько времени я находилась в этом страшном движущемся доме, я не только не помню, но и не знаю. Я помню, что в этом доме были и другие люди, ибо я ощущала и их запахи, и их прикосновения ко мне. И еще я ясно понимаю, что произошло нечто в высшей степени неприятное и непонятное, превратившееся в мучение для меня, ибо ничего похожего на это я в своей жизни не испытывала ни до этой поездки, ни после нее.

А все началось с того, что дом стал сильно раскачиваться в разные стороны, а также подпрыгивал вверх или падал вниз. И вдруг я внезапно заболела: у меня началась сильная рвота, которая была очень мучительна и чрезвычайно напугала меня. В самом деле, когда я пришла в этот непонятный дом, я не чувствовала себя больной, у меня абсолютно ничего не болело. И несмотря на крайний испуг, я понимала, что дядя пытался успокоить меня: он гладил меня, брал на руки, показывал на себя, как бы желая сказать «Я здесь, с тобой». Но у меня продолжалась рвота, я плакала а дом качался, и я смутно думала о том, что, быть может, со мной хотят сделать что-нибудь плохое. Но меня, по-видимому, жалели дядя и еще кто-то чужой. Помню, что дядя взял меня на руки мы еще раз спустились вниз, где было тепло и качка ощущалась не так сильно.

Когда дядя разбудил меня и понес наверх, то оказалось, что дом больше не качался, а ветер вдруг снова появился; из этого я могла заключить, что мы наконец куда-то приехали. И действительно, дядя опустил меня, и я ощутила под ногами твердую землю, а воздух был такой необычный по запаху, которого я никогда в своей жизни не ощущала раньше. Мы снова куда-то пошли, но я почему-то была уверена в том, что мы приехали не домой к дяде, не в село и что дядя сам не знает, куда мы идем, ибо он часто останавливался. Позднее я поняла, припоминая все это, что он спрашивал у прохожих о какой-то дороге.

Помню еще, что мы ненадолго заходили в какой-то дом, я там сидела на длинном деревянном диване. Дядя куда-то отошел от меня, а потом вернулся с какой-то женщиной, которая обошлась со мной очень ласково: она несколько раз погладила меня, а потом угостила сладким чаем с белым хлебом. И этот хлеб показался мне очень вкусным после морской болезни, которую я перенесла ночью. Заметив хорошее обращение со мной этой незнакомой женщины, я очень удивилась и вместе с тем еще больше уверилась в том, что мы действительно приехали не домой и что впереди меня ждет что-то неизвестное. Этому неизвестному не было в то время в моих мыслях ни названия словами, ни представления о нём образами, ибо как же я могла представлять себе то, чего совершенно не знала и о чем не имела понятия, что оно (это неизвестное) существует? Только одно я как будто твердо понимала: со мной что-то произойдет, ибо не мог же дядя просто так гулять со мной, и притом очень далеко от нашего дома.

И в самом дело, смутные предчувствия какой-то перемены не обманули меня.

Выйдя из дома, где меня угощали чаем, мы с дядей снова шли по улицам, и, кажется, очень долго, так как я уже очень устала. Но несмотря на усталость и рассеянность детского внимания, мое обоняние все время привлекал тот необычный запах, которого я никогда прежде не ощущала. А позднее я узнала, что это был запах моря. Я уже с трудом тащилась за дядей, спотыкаясь почти на каждом шагу. Но вот мы снова вошли в какой-то дом, поднялись на несколько ступенек вверх и пошли по длинной комнате — потом я узнала, что это был коридор, в котором дядя и оставил меня ненадолго.

Спустя некоторое время меня окружили незнакомые женщины и девочки. Девочки были и моего роста, и побольше, как будто старше по возрасту. И маленькие и большие девочки ощупывали меня руками с головы до ног. Все это чрезвычайно удивило меня, даже не понравилось мне, ибо прежде меня так никто не ощупывал, и я буквально растерялась, не понимая, зачем девочки все это делают. Я подумала, что с меня хотят снять всю мою одежду. Я начала отстраняться от этих ощупывающих рук, прижималась к стене, пряталась за дядю, но девочки и там находили меня, обнимали, дружески похлопывали.

Однако пока с меня ничего не снимали, а ощупывавшие меня девочки, очевидно поняв мой испуг, решили проявить по отношению ко мне еще больше внимания. Они всей группой подхватили меня и куда-то повели. В какой-то комнате они показали мне несколько кроватей с аккуратно убранными постелями, в то время я уже умела сама убирать постель, поэтому понимала, когда постель была аккуратно убрана и когда лежала в беспорядке. У одной кровати девочки остановились и начали настойчиво и энергично показывать то на кровать, то на меня, что в конце концов я истолковала так: это твоя кровать.

После этой окончившейся благополучно процедуры мне показали, чтобы я сняла платок и пальто и повесила на вешалку возле двери в той же комнате. Но я еще никак не хотела верить тому. что для меня так быстро нашли кровать с постелью в незнакомом доме. Не хотела снимать пальто и платок, опасаясь, что у меня отнимут эти вещи. Однако присутствовавший в комнате дядя и незнакомая женщина тоже показывали мне, что кровать моя, а платок и пальто нужно снять. И как только я сделала это, вокруг меня так запрыгали, так затопали ногами девочки, что мне показалось, будто на паркетный пол начали падать камни или откуда-то сбрасывали поленья. Но как впоследствии я могла уяснить себе обстановку, это слепые девочки, ученицы школы слепых, приветствовали меня как свою новую подружку веселой чечеткой. В то время я не знала, что девочки слепые, но слышащие, поэтому не понимала их поведения и все больше и больше робела, хотела куда-нибудь спрятаться или уйти с дядей хотя бы снова на улицу.

Старшие же девочки окончательно ошеломили меня, повергли полное отчаяние: они захотели взять меня на руки, чтобы куда-то нести, ибо я не хотела идти с ними туда, куда они меня звали. Они отнимали меня друг у друга, не подозревая о том, что мне непонятно их поведение. Наконец одна девочка взяла меня за туловище, другая схватила за ноги, и обе уверенно куда-то побежали. Я почувствовала, что они поднимаются наверх, и притом довольно быстро. Если бы я в то время могла рассуждать так, как теперь подумала бы приблизительно следующее: «Пропала я!!1» Но тогда я только смутно почувствовала, что ничего не могу понять из того, что вокруг меня происходит, поэтому не знала, что меня ожидает, плохое или хорошее. Но вероятно, я вспомнила, что дядя всё еще находиться в этом доме, а если бы меня начали обижать девочки, то он непременно отнял бы меня у них.

Пока со мной еще ничего плохого не сделали, наоборот, наверху меня повели в ванную комнату и показали, что я должна купаться. Мыться, купаться и вообще плескаться в воде я очень любила, поэтому сразу согласилась купаться. Однако, когда мне показали большую ванну, которую я раньше никогда не видела, я не хотела в нее садиться, опасаясь, что могу утонуть в таком большом «корыте». Я показывала руками, чтобы мне дали Круглый таз или корыто. Несмотря на то что девочки и женщина (воспитательница) усиленно убеждали меня всевозможными жестами садиться в ванну, я все-таки не соглашалась и в свою очередь показывала, что вода зальет меня всю, попадет мне в рот и в нос и я буду лежать под водой. Мне показывали, что в ванне будет немного воды и она меня всю не зальет. Но я этому не верила и не хотела садиться в ванну. Дело в том, что в селе я купалась в реке летом, поэтому знала, как опасно для маленьких детей, когда бывает много воды. В конце концов кто-то принес большой таз, и только тогда я позволила выкупать себя.

Когда же нужно было одеваться и я обнаружила, что мне дали не белье и платье (хотя и чистое по запаху, и аккуратно сложенное), я снова поняла это так, что у меня отняли мои вещи и больше не отдадут их мне. И мне было очень жалко расставаться с вещами, которые мне шила мать своими руками. Особенно жалко расставаться с шерстяным платьем с кружевным воротничком. Вместо него мне дали простое (фланелевое) и уже не новое И фасон был какой-то смешной: в талии платье было узкое а юбка была в сборках; застегивалось платье спереди на кнопки, воротник был стоячий и закрывал мне всю шею. Это была форма девочек в старой дореволюционной школе. Мне очень не понравился фасон этого платья, — если не ошибаюсь, я даже не очень верила, что это действительно платье, ибо дома я носила платья из другого материала и таких фасонов, которые застегивались сзади или без разрезов надевались через голову. А теплые сорочки (зимнее белье) у меня были фланелевые и застегивались спереди на пуговички.

Никто не мог убедить меня надеть школьное платье, которое я склонна была считать теплой сорочкой. Очевидно, кто-то позвал на помощь дядю, и только ему я поверила, что можно надеть школьное платье, а мое шерстяное нужно повесить в шкаф и я его надену через много дней, я поняла, что через много дней будет что-то такое необычное (праздник), когда следует надевать новые и хорошие платья.

В хронологической последовательности я теперь не могу припомнить всего, что было со мной в школе в следующие дни, однако помню некоторые наиболее поразившие меня случаи.

Я довольно долгое время не понимала того, что нахожусь в школе слепых детей, поэтому удивлялась тому, что дом большой, много комнат, а также много детей различного возраста, точнее говоря, роста, ибо я тогда о возрасте судила по росту, поэтому высокорослых детей принимала за старших. Я также никак не могла понять, зачем в одной комнате (в спальне) стоит много кроватей. И вообще мне казалось, что в одном доме слишком много людей, детей и взрослых. Я боялась ходить одна на второй и третий этаж, ибо не понимала устройства и расположения дома и думала, что наверх ходить опасно: «потолок» (пол на верхних этажах) может сломаться, и мы все провалимся вниз. Особенно я боялась, когда дети бегали по коридорам наверху. Выходить на балкон в столовой (на втором этаже) я тоже очень боялась.

Помню, что однажды незрячий мальчик, не видя, что я протянула руку вперед, чтобы выйти из столовой в коридор, хлопнул дверью и очень больно прибил мне руку. Я считала, что в этом доме я одна слепая, поэтому подумала, что мальчик хотел меня побить и нарочно хлопнул дверью. Я очень обиделась, плакала и от обиды и от боли, всем показывала руку, а вечером, когда девочки повели меня к дяде, который некоторое время жил в школе, я снова заплакала и показывала ему, что надо скорее уйти из этого плохого дома.

Днем дядя куда-то уходил, а вечером возвращался в школу и звал меня в свою комнату. Он всегда угощал меня чем-нибудь, но я старалась спрятать в карманы то, что мне давал дядя, чтобы в спальне разделить все с девочками. На девочек я не обижалась, ибо они как-то умели не сталкиваться со мной в коридорах. Но мальчики часто, и конечно случайно, натыкались на меня. Я продолжала думать, что мальчики это делают умышленно. Я неоднократно напоминала дяде, что нам нужно уезжать домой, уезжать к нему, где меня никто не будет бить и толкать… Но дядя только гладил и целовал меня, не обещая, что мы из школы уедем вместе…

И вот наступил такой день, когда дядя вечером не вернулся в школу. После ужина я, по обыкновению, пошла в кухню, чтобы узнать у поварихи, ужинает ли дядя, но повариха показала мне, что дяди нет. Я осталась ждать дядю в кухне, но он все не приходил. Девочки подходили ко мне и показывали, что дяди нет, чтобы я шла в спальню, но я им не верила и не хотела уходить из кухни. Наконец пришла одна старшая девочка и насильно увела меня в спальню. Она показала мне, что дядя оставил у нее гостинцы для меня. И только тогда я как будто поняла, что дядя действительно уехал. А когда девочка дала мне белый хлеб, конфеты и еще что-то, я горько заплакала и никак не хотела есть гостинцы и все раздала девочкам.

Я помню еще такой случай: кто-то из старших девочек показал мне, что в постели нельзя есть хлеб. Это весьма озадачило меня, ибо дома я привыкла к тому, что мне разрешали в постели есть? Но я сразу послушалась девочку, только поняла ее так, что вообще ничего нельзя есть в постели. Спустя некоторое время другая девочка угостила меня конфетой в то время, когда я уже лежала в постели. Я не стала есть конфету и положила ее на тумбочку с тем чтобы съесть ее утром, когда я встану и умоюсь. Очевидно, девочки услышали, что я не грызу конфету, и обратили внимание. Кто-то из них подошел ко мне и показал, чтобы я ела конфету. Я отказывалась, показывала, что лежу в постели, но мне отвечали, что есть конфету можно. Это повергло меня в полное недоумение: почему же хлеб нельзя есть в постели, а конфету можно? Ведь если нельзя — так, ничего нельзя, так по крайней мере я поняла. А у девочек получается иначе: одно нельзя есть в постели, другое можно. Не в состоянии понять эти противоречия девочек, я стала поступать по-своему: я ничего не ела в постели, даже сахар или конфету старалась съесть до того, как лягу в постель, или оставляла на утро.

Удивлялась я и еще кое-чему. Так, например, я уже знала, что одних спальнях помещаются только девочки, в других — только мальчики. А в селе я привыкла видеть всю семью в одной комнате. Семья могла состоять из отца и матери, братьев, сестер, дедушки, бабушки. В школе же девочки с мальчиками встречались только днем в столовой, в библиотеке, в коридорах и в других неизвестных мне по своему назначению комнатах; на ночь они расходились по своим спальням.

Иногда вечером случалось, что кто-нибудь из мальчиков приходил за чем-либо к девочкам (за иглой с ниткой, за ножницами), его в спальню не пускали, он стоял возле двери в коридоре, ожидая, когда ему дадут то, что он просил. Я не понимала, почему девочки боялись пускать мальчика в спальню. Я думала, что в школе плохие мальчики, поэтому их нельзя пускать в спальню. Но тут снова появились «противоречия».

Была зима. Описываемые здесь события относятся к тому периоду, когда во время гражданской войны, да ещё и после неё, дома целиком не отапливались, а обогревались лишь отдельные комнаты всевозможными печками и печурками, зачастую весьма примитивного кустарного производства. Так обстояло дело и в школе в первый год моего пребывания в ней.

И вдруг я стала замечать, что по вечерам, особенно в те вечера, когда печка не хотела разгораться или девочки не в состоянии были её растопить, в спальню к нам заходит какоё-то мужчина и кто-нибудь из старших мальчиков. Они приносили сухие дрова и хорошо растапливали печку, которая обогревала комнату и всех нас до тех пор, пока в ней горели дрова или торф. Девочки меня тоже усаживали возле печки, поэтому я имела возможность осматривать всех, кто возле неё находился. Я часто «видела» курившего мужчину, одетого в тулуп и шапку-ушанку. Бывали и старшие мальчики. Как я узнала впоследствии, это были истопник и дежурный по дому старший ученик интерната. Но в то время я этого не знала, поэтому не понимала, почему одним мальчикам и даже взрослому мужчине можно заходить в спальню к девочкам, а другим мальчикам, даже младшего возраста, нельзя заходить.

Кто же мог объяснить мне все непонятные и противоречивые обстоятельства? Никто. А между тем они меня волновали, ибо я хотела знать обо всём, что меня окружало. К мужчине же, который приносил дрова, растапливал печку, закутывал меня в свой тулуп, когда видел, что я замёрзла, я вскоре даже по-детски привязалась, как будто к родному человеку. Он, конечно, знал, что я приехала в школу с дядей, который оставил меня в школе помимо моего желания, — наверно, поэтому он относился ко мне очень хорошо. Часто он угощал меня маковниками и никогда не забывал позвать к печке, когда она хорошо горела. следовательно, я ничего не имела против того, чтобы он почаще заходил в спальню, но только не понимала, почему ему можно заходить, а некоторым другим, по-моему хорошим, мальчикам нельзя заходить в спальню. Хорошими они мне казались потому, что не обижали меня, я даже относилась сочувственно, когда плохие мальчики – быть может, случайно, а быть может, в порыве озорства – толкали меня, отнимали куклу, игрушечные корзинки или бусы; все эти вещи мне дарили старшие девочки или сотрудники – учителя, воспитатели. Что это были сотрудники школы, я в то время не совсем себе уясняла, я понимала так, что это уже совсем взрослые люди, поэтому они живут в отдельных от учеников комнатах.

Припоминаю и ещё одно интересное событие, с которым я впервые в жизни столкнулась, но не поняла его так, как следовало бы понять.

В школе готовились к какому-то необычному событию: это я поняла потому, что мы все купались, получили не только чистое бельё, но даже праздничные шерстяные платья. Мне наконец дали моё домашнее платье, что очень обрадовало меня, и сначала я подумала, что меня могут отослать к дяде. Кто-то из старших девочек подарил мне ленту для банта на волосы. Все были весёлые, добрые. Это настроение выражалось в том, что все были оживлены, прихорашивались, убирали комнаты и всё это делалось дружно и хорошо. Было и кое-что другое, непонятное мне, но привлекавшее моё внимание тем, что в большой комнате (зале) как будто во что-то играли и старшие и младшие ученики. Теперь могу предположить, что это были последние репетиции и другие приготовления к вечеру.

Наконец, девочки позвали меня в зал, где уже находились люди, там были и ученики и сотрудники. Мне показывали, что на середине стола стоит с детства мне знакомое дерево с иголками вместо листьев, но теперь украшенное различными игрушками: корзинками, домиками, бусами и ещё какими-то игрушками, которых я не видела раньше. Я была чрезвычайно удивлена тем, что в комнате вдруг выросло дерево, да ещё с игрушками, бусами. Как это могло случиться, чтобы зимой в комнате выросло дерево? Никто не догадался показать мне каким образом установили в зале ёлку, поэтому я подумала, что она выросла прямо из под пола.

Потом меня взяли с двух сторон за руки и все начали кружиться вокруг удивительного дерева. Дети топали ногами; неясный гул как будто очень слабых, отдалённых звуков ударял мне в уши, отчего я чувствовала себя не особенно хорошо: мне казалось, что какие-то хотя и не сильные, но тем не менее ощутимые толчки попадают мне в уши из окружающего воздуха. Мне так же не очень нравилось кружиться вокруг дерева и неизвестно зачем топать ногами. Мне даже скучно было от всего этого, ибо я не знала, что именно я делаю, а в таких случаях я всегда чувствовала себя, как я могу теперь определить своё состояние, как-то неестественно, принуждённо, и сама себе казалась неприятной.

Другие дети или взрослые тоже казались мне неприятными, когда я не понимала того, что они делали. Я с нетерпением ждала, чтобы меня скорее отпустили и больше не звали так скучно играть.

Я не помню всего, что было воспринято мной в этот вечер, в который я впервые в таком большом обществе взрослых и детей встречала Новый год, но совсем не знала об этом. Однако я хорошо помню, что и старшим и младшим ученикам раздавали подарки. Я показывала своим подружкам то, что я получила, а они показывали мне то, что получили они. Я впервые видела, что так много детей одновременно получали подарки; это мне понравилось, и я это поняла, кажется, правильно: произошло что-то хорошее, все этому обрадовались, и взрослые люди, такие веселые и радостные, раздавали детям игрушки, бусы, ленты, душистое мыло, гребенки, пряники, конфеты.

В этот памятный вечер я была настолько перегружена нравственно большим количеством всевозможных впечатлений, что даже не пыталась понять, осмыслить то, что чужие люди дали мне так много разных игрушек и безделушек и где мне было бы лучше, в школе или у дяди, если бы я снова к нему вернулась. Но на следующий день утром, после того как я, хорошо выспавшись, встала и начала припоминать события прошедшего дня и вечера, снова и снова рассматривать полученные подарки, я впервые поняла, что в школе мне лучше, ибо здесь происходят хотя и не всегда понятные мне, тем не менее очень интересные события и явления, которые так или иначе развлекают меня и наполняют мою жизнь чем-то новым, отчего мои детские мысли и чувства как бы светлеют, расцветают, разрастаются.

Конечно, в то время я такими словами не могла определить и выразить то, что я чувствовала, высказать тот перелом, который медленно, как бы исподволь происходил в моем уме и сознании. Но ощущала я все это именно так, как пишу сейчас. И я очень хотела, чтобы это постепенное внутреннее просветление и разрастание продолжалось во мне все больше, все сильнее. И хотя абсолютно не понимала, отчего все это происходит, однако непреодолимо инстинктивно рвалась к чему-то и куда-то вперед, словно уже предчувствовала тот настоящий, перелом, который позднее действительно произошел в моем физическом существовании и в духовной жизни.