III как растут на Новой Гвинее

Как ребенок превращается в оформившегося взрослого, в своеобразное отражение своей страны и своего века — вот одна из самых волнующих проблем, стоящих перед пытливыми умами. Хотим ли мы проследить извилистые пути превращения неоформившихся младенцев, которыми мы некогда были сами, в личности, предсказать будущее какому-нибудь малышу в нагрудничке, руководить школой или философствовать насчет будущего Соединенных Штатов — мы постоянно будем наталкиваться на одну и ту же проблему. С каким уже готовым снаряжением ребенок появляется на свет? В какой мере его развитие подчиняется строгим законам? Сильно или же, наоборот, слабо влияют на это развитие обучение в раннем детстве, личности его родителей, учителей, товарищей по играм, время, когда он был рожден? Не слишком ли жёсток костяк человеческой природы, не сломается ли он, подвергнувшись излишне суровым испытаниям? В каких пределах он может гибко приспосабливаться? Возможно ли перестроить конфликт между молодостью и старостью так, чтобы он потерял свою остроту или стал бы более плодотворным?

Вопросы такого рода стоят почти за любым решением, касающимся людей,— за решением матери кормить ребенка с ложечки, а не заставлять его пить из ненавистной бутылки, за решением выделить миллион долларов на строительство новой школы второй ступени с производственным обучением, за пропагандой Лиги трезвости1 или политической партии. И тем не менее это предмет, о котором мы знаем мало, а методы его научного исследования стали разрабатываться только сейчас.

Но с того времени, когда в человеческой истории произошел перелом (символически представленный в библейском рассказе о смешении языков и рассеянии народов после вавилонского столпотворения), в распоряжении исследователя человеческой природы оказалась своего рода лаборатория. Во всех частях мира, в непроходимых джунглях и на маленьких островках океана группы людей, отличающиеся по языку и обычаям от своих соседей, экспериментировали, над тем, что можно сделать с человеческой природой. Необузданное воображение многих людей шло по разным путям истории, изобретая новые орудия труда, новые формы правления, новые и отличающиеся друг от друга решения проблемы добра и зла, новые воззрения на место человека во вселенной. Один народ испытал возможности, заложенные в делении на ранги, со всеми сопутствующими ему искусственными образованиями и условностями, другой — социальные последствия гигантских человеческих жертвоприношений, третий же — результаты рыхлых, не имеющих четких организационных форм демократий. Если один народ доходил до пределов в ритуальной свободе половых отношений, то другой требовал от всех своих членов воздержания, длящегося сезонами или годами. В то время как один народ обожествлял своих мертвых, другой вместо этого предпочитал забывать их и создавал философию жизни, учившую, что человек — это трава, произрастающая утром и скашиваемая навсегда в сумерки.

В пределах расплывчатых контуров, набросанных предшествующими структурами мысли и поведения и, по-видимому, составляющих наше общее человеческое наследие, бесчисленные поколения людей экспериментировали с возможностями, заложенными в человеческом духе. Пытливым умом, ясно понимающим ценность всех этих древних экспериментов, остается только прочесть их итоги, запечатленные в форме образа жизни различных народов. К сожалению, мы были расточительны и безрассудны в нашем отношении к этим бесценным документам. Мы позволили, чтобы единственный в мире отчет об эксперименте, длившемся тысячелетия, уничтожили огнестрельное оружие, спирт, евангелизм или туберкулез. С лица земли исчезает один примитивный народ за другим, не оставляя после себя никаких следов.

Если бы поколения биологов-энтузиастов выводили какую-нибудь породу морских свинок или мух-дрозофил и тщательно регистрировали результаты опытов в течение ста лет, а затем какой-нибудь легкомысленный вандал сжег бы отчеты об этом и убил живых особей этой породы, мы бы стали гневно кричать об ущербе, причиненном науке. Однако, когда история непреднамеренно знакомит нас с результатами даже не столетних опытов над морскими свинками, а тысячелетних экспериментов над человеком, мы позволяем уничтожать отчеты о них, не протестуя.

Хотя большинство этих хрупких культур, обязанных своим сохранением не письменным документам, а памяти нескольких сотен человек, и утеряны для нас, некоторые из них все же сохранились. На маленьких островках Тихого океана, в чащах африканских джунглей, в азиатских пустынях все еще можно найти изолированные от остального мира, нетронутые общества, выбравшие иные, отличные от наших решения человеческих проблем. Здесь мы можем получить драгоценные свидетельства
адаптируемости, податливости человеческой природы.

Именно таким нетронутым народом и являются коричневые представители племени манус, живущие на островах Адмиралтейства, к северу от Новой Гвинеи. Под сводчатыми тростниковыми крышами своих жилищ, которые установлены на сваях, уходящих в оливково-зеленые воды широкой лагуны, они и сейчас живут так, как жили неизвестно сколько тысяч лет назад. Ни один миссионер не приходил к ним, чтобы научить их незнакомой вере, ни один торговец но отнимал у них землю, обрекая на нищету. Болезни белого человека, которые были завезены к ним, немногочисленны и потому укладываются в их собственную теорию болезни как наказания за содеянное зло. Они покупают железо, ткани и бусы у заезжих торговцев, они научились курить табак белого человека, пользоваться его деньгами, решать время от времени свои тяжбы в судах окружного управления. С 1912 г. войны между племенами были практически запрещены, и эта навязанная им реформа только приветствовалась странствующим торговым народом. Их молодые люди уходят на два-три года на заработки на плантации белого человека, но возвращаются они домой в свои деревни почти неизменившимися. В своей основе здесь мы имеем примитивной общество, общество без письменности, без экономической зависимости от культуры белых, сохраняющее свои собственные каноны и собственный образ жизни.

Каким образом младенцы, родившиеся в этих деревнях, стоящих на воде, постепенно усваивают традиции, запреты, ценности взрослых и, в свою очередь, становятся носителями культуры народа манус — весьма поучительный для педагогики вопрос. Наше собственное общество так усложнено, так разветвлено, что самый серьезный исследователь может в лучшем случае надеяться лишь на то, что он охватит часть педагогического процесса. Сосредоточивая свое внимание на том, как наш ребенок решает одну группу возникающих перед ним проблем, он по необходимости забывает о других. В простых же обществах, обществах без разделения труда, малочисленных, но имеющих письменности, вся культурная традиция сужается до размеров памяти у нескольких индивидуумов. С помощью записей и аналитического подхода исследователь может в течение нескольких месяцев овладеть основным в этой традиции, сделать то, на что человеку, рожденному в ней, нужны годы.

Основываясь же на детальном знании культурно-исторических предпосылок, мы сможем исследовать педагогический процесс, предложить такие решения педагогических проблем, для проверки которых мы никогда не посмели бы поставить эксперимент на наших собственных детях. Но народ манус провел этот эксперимент за нас. Нам остается только познакомиться с его результатами.

Я предприняла это исследование педагогики у манус не для того, чтобы доказать какое-нибудь положение, подтвердить какую-то уже имевшуюся у меня теорию. Многие из сделанных мною выводов удивили и меня. Описание того, как простой народ, живущий в мелководных лагунах островов южной части Тихого океана, готовит своих детей к жизни, предлагается мною читателю как миниатюрная картина воспитания человека вообще. Значимость педагогики манус для решения современных проблем воспитания состоит, во-первых, в том, что она представляет собой упрощенную картину, все элементы которой легко могут быть выявлены и поняты. Сложные процессы, кажущиеся нам слишком громоздкими для того, чтобы их можно было охватить сразу, становятся обозримыми, как под уменьшительным стеклом. Далее, некоторые тенденции в воспитании послушания, а вместе с тем свобода поступков детей, некоторые родительские установки доведены у манус до тех пределов, с которыми мы никогда не встречаемся в нашем обществе. И наконец, народ манус интересен для нас потому, что цели и средства достижения цели здесь хотя и примитивны, но не несходны с целями и средствами, которые мы можем встретить в нашем собственном, обозримом для нас историческом прошлом.

Мы увидим, насколько успешно манус внушают самым маленьким детям чувство уважения к собственности; как велико лепно решена у них проблема воспитания физической выносли вости даже у малых детей. Суровая дисциплина в соединении
с постоянной заботой о детях лежит в основе этих двух замечательных успехов педагогики манус. И это равным образом противоречит как теории, по которой ребенка надо защищать и укрывать, так и теории, что его следует бросить прямо в волны жизни, предоставив ему “выплыть или утонуть”. Мир малус — хрупкие конструкции узких площадок, воздвигнутых над прибоями лагун,— слишком опасное место, чтобы в нем можно было делать серьезные ошибки. Успешное решение задачи приспособления каждого младенца к этому опасному образу жизни делает педагогику манус значимой и для решения тех проблем, с которыми сталкиваются родители по мере того как наш собственный образ жизни становится все более чреватым опасностью несчастного случая.

Может быть, в равной мере поучительны и ошибки педагогики манус, ибо их успехам в деле воспитания ловких маленьких атлетов, привития им священного отношения к собственности противостоят неудачи в других областях педагогики: детям позволяют совершенно свободно проявлять свои чувства, их не учат сдерживать ни свой язык, ни свой темперамент. Их не учат уважать родителей, им не прививают гордости за их культурную традицию. Бросается в глаза отсутствие здесь каких бы то ни было форм воспитания детей, которые помогли бы им с благоговением принять на себя бремя культурной традиции, с гордостью занять место взрослых. Им позволяют резвиться на превосходных игровых площадках, откуда изгнано всякое чувство ответственности и одновременно чувство благодарности и почтения к тем, чьи неусыпные труды сделали возможными эти долгие годы игры.

Те, кто полагает, что ребенок по натуре творец, наделен внутренне присущей ему силой воображения, те, кто учит, что нужно только предоставить свободу детям, чтобы они сами создали богатый и очаровательный образ жизни, не нашли бы в поведении ребенка манус подкрепления для своей уверенности. Вот перед нами дети какой-нибудь деревни, свободные от всяких забот, получившие самое элементарное воспитание от общества, заботящегося только об их физической выносливости, их уважении к собственности и соблюдении ими немногих табу. Это здоровые дети, пятидесятипроцентная детская смертность обеспечивает это здоровье. Выживают самые приспособленные. Это умные дети, среди них можно встретить лишь немногих тупиц. Движения их тел превосходно скоординированы, их чувства остры, их восприятие быстро и точно. Отношения родителей и детей таковы, что у детей чувство неполноценности или неуверенности вряд ли может возникнуть. Этой группе детей позволяют играть весь день. Но увы, к вящему сожалению теоретиков детской свободы, их игры напоминают игры щенят или котят. Не обращаясь в своих играх к богатому материалу, который дети других обществ черпают в своем преклонении перед традициями взрослых, дети манус ведут скучную, неинтересную жизнь, добродушно возятся до изнеможения, затем валяются в прострации, до тех пор, пока не отдохнут достаточно, чтобы снова начать возиться.

Картина семейной жизни у манус также странна и свидетельствует о многом. В семье главную роль играет отец,— нежный, заботливый, терпеливый защитник. В привязанностях ребенка матери отводится меньшее место. Нам, привыкшим к семье, в которой отец — суровый и несколько отделенный диктатор, а мать ребенка — его защитница и адвокат, интересно будет найти общество, в котором отец и мать поменялись местами. Психиатры работали над психологическими проблемами мальчика, вырастающего в семье, где отец играет роль патриарха, а мать — мадонны. Семья манус показывает, какую творческую роль может играть в положительном формировании личности сына любящий, нежный отец. Отсюда напрашивается вывод, что разрешение семейных проблем кроется, может быть, не в отказе отца и матери от своих ролей, как считают некоторые энтузиасты, а в том, чтобы они дополняли друг друга.

Помимо этих особых проблем педагогической практики манус имеется еще и любопытная аналогия между обществом манус и американским. Как и американцы, манус еще не обратились от главного дела — зарабатывать на жизнь — к менее непосредственной потребности — искусству жить. У них, как и в Америке, уважают трудолюбие, а прилежность и экономический успех — показатели значимости человека. Мечтателя, который увиливает от ловли рыбы и торговли, а потому на очередном празднике выглядит бедно, презирают как слабое существо. У них нет художников, но они, как и американцы, будучи богаче своих соседей, покупают их художественные изделия. Искусству отдыха, беседы, рассказа, музыки, танца, дружбы и любви они уделяют мало внимания. Их речь всегда целенаправленна, рассказы лаконичны и обработаны лишь в очень малой мере. Пению отводятся минуты скуки, танцами отмечают завершение финансовых сделок, дружба связана с интересами торговли, а любовь в сколько-нибудь развитом смысле им практически неизвестна. Идеальный человек в этом народе вообще не отдыхает, он всегда трудится, занимаясь своим делом превращения пяти нитей раковинных денег в десять.

Отношение к морали у манус вполне созвучно этой подчеркнутой роли труда: накопление собственности во все больших и больших размерах, создание все более прочных коммерческих связей, строительство все более крупных каноэ и домов. В той же мере, в какой они восхищаются трудолюбием, они ценят и честность в торговых сделках. Их ненависть к долгам, их беспокойство в связи с невыполнением экономических обязательств носят острый, болезненный характер. Они весьма невысоко ценят дипломатичность и такт: несдержанная правдивость считается большим достоинством человека. Двойной стандарт половой морали допускал у них очень грубую проституцию в прежние дни и вместе с тем предъявляет самые строгие требования к целомудрию женщин. И наконец, их религия этична в подлинном смысле этого слова. Это культ недавно умерших предков, пристально наблюдающих за хозяйственной и половой жизнью своих потомков, благословляющих тех, кто воздерживается от греха и трудится, чтобы стать богаче. Они насылают болезнь и несчастье на нарушителей сексуального кодекса и на тех, кто пренебрегает обязанностью мудро распорядиться капиталом, нажитым семьей. Во многих отношениях идеал манус очень сходен с нашим историческим пуританским идеалом, требовавшим от человека трудолюбия, благоразумия, бережливости и воздержания от мирских удовольствий, идеалом, обещавшим, что бог даст процветание добродетельному человеку.

В этом суровом трудовом мире взрослых детям совершенно не предлагают участвовать. Напротив, родители предоставляют им годы ничем не ограниченной свободы. Дети же часто благодарят их за этот щедрый дар презрением и дерзостями. Мы нередко сталкиваемся с этим и у наших детей. Мы, живущие в обществе, где именно дети носят шелк, а матери трудятся в ситце, можем отыскать нечто небезынтересное в развитии молодежи у этого примитивного народа — в мире, так часто напоминающем причудливую карикатуру на наш собственный, в мире, где валютой служат раковины и собачьи зубы, где вкладывают капиталы в браки, а не в корпорации, в мире, ведущем свою заморскую торговлю на каноэ с балансиром. Но в этом мире богатство, моральность и безопасность следующих поколений — главная забота людей, его населяющих.