Соображения, касающиеся наук

Здравым смыслом люди наделены лучше всего остального, ибо каждый полагает в себе столько здравого смысла, что даже люди, наиболее притязательные в других областях, обычно довольствуются тем здравым смыслом, которым они обладают. Нет основания думать, чтобы все ошибались в данном вопросе; скорее, это свидетельствует о том, что способность правильно судить и отличать истинное от ложного — что, собственно, и именуется здравым смыслом или разумом — от природы у всех людей одинакова. Таким образом, различие наших мнений происходит не от того, что одни люди разумнее других, но только от того, что мы направляем наши мысли разными путями и рассматриваем не те же самые вещи. Ибо мало иметь хороший ум, главное — хорошо его применять. В самых великих душах заложена возможность как крупнейших пороков, так и величайших добродетелей, и тот, кто идет очень медленно, может, всегда следуя прямым путем, продвинуться значительно дальше того, кто бежит и удаляется от этого пути.

Что касается меня, то я никогда не считал, что мой ум в чем-либо совершеннее обычного ума, часто мне даже хотелось иметь мысль столь же быструю, или воображение столь же ясное и отчетливое, или память столь же обширную и хорошую, как у некоторых других. А помимо этих качеств я, пожалуй, не знаю других, которые служили бы совершенствованию ума, ибо, что касается разума или смысла, то — поскольку он — единствен­ное, что делает нас людьми и отличает от животных,— мне думается, что он в полной мере присущ каждому. В этом вопросе я придерживаюсь общего мнения философов, которые говорят, что большее и меньшее присуще только случайным качествам (accidents), а отнюдь не формам или природе индивидуумов одного и того же рода.

Но я могу заявить, что мне в юности весьма посчастливилось попасть на некоторые пути, приведшие меня к тем соображе­ниям и правилам, на основе которых я выработал себе метод, который, как мне кажется, дает мне возможность постепенно расширять мои познания, поднимая их мало-помалу до самой высокой степени, какая только достижима при посредственности моего ума и краткости моей жизни. При помощи этого метода я достиг уже некоторых результатов, несмотря на то что в сужде­нии о самом себе я всегда стараюсь склоняться скорее к недоверию, чем к самомнению; взирая оком философа на различные действия и начинания людей, я не нахожу среди них почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным. Поэтому я испытываю величайшее удовлетворение теми успехами, каких, как мне кажется, я уже достиг в деле отыскания истины, и я питаю такие надежды на будущее, что если среди чисто человеческих занятий есть действительно почтенные и важные, то, осмеливаюсь думать, это именно те, которые избрал я.

Возможно, однако, что я ошибаюсь и принимаю за золото и алмазы медь и стекляшки. Я знаю, до какой степени мы склонны заблуждаться в том, что касается нас самих, и сколь осторожно должны мы относиться к суждениям наших друзей, когда они в нашу пользу. Но я охотно готов в настоящем рассуждении осветить пути, которыми я следовал, и обрисовать мою жизнь, как на картине, чтобы каждый мог судить об этом и чтобы, узнав из общей молвы мнения по поводу изложенного, обрести новое средство обучения в дополнение к тем, коими я обыкновенно пользуюсь.

Таким образом, я намерен здесь не обучать методу, кото­рому должен следовать каждый для хорошего управления своим разумом, но только показать, каким образом я сам старался управлять своим собственным. Кто берется давать наставления, должен считать себя искуснее тех, кому он их дает; малейшая его погрешность заслуживает порицания. Но, предлагая читателю это сочинение только как историю или, если хотите, как вымысел, где наряду с примерами, достойными подражания, окажутся, быть может, и такие, следовать которым нет основа­ния, я надеюсь, что оно кому-нибудь принесет пользу, никому не принося вреда, и что все будут мне признательны за мою искренность.

Я с детства был вскормлен науками, и так как меня уверяли, что с их помощью можно приобрести ясное и достоверное знание всего, что полезно в жизни, то мне чрезвычайно хотелось их изучить. Но как только я закончил весь курс обучения, по завершении которого человека обычно принимают в ряды ученых, я совершенно изменил свое мнение. Я до того запутался в сомнениях и ошибках, что начал думать, что единственным результатом моего обучения было все возраставшее убеждение в своем невежестве. А между тем я учился в одной из самых знаменитых школ Европы и думал, что если есть на земле где-нибудь ученые люди, то они должны быть именно там. В этой школе я изучил все то, что изучали там другие, и даже, не довольствуясь науками, которые нам преподавали, я просматривал все попадавшие мне в руки книги, трактовавшие о науках, которые считаются самыми интересными и самыми редкостными. Вместе с тем я знал, какого мнения обо мне другие, и я отнюдь не видел, чтобы меня ставили ниже других учеников, хотя некоторых из них прочили уже в наши учителя. А наш век, казалось мне, не менее цветущ и богат выдающимися умами, чем любой из минувших. На этом основании я счел себя вправе судить по себе обо всех других и думать, что в мире нет такого учения, которым меня раньше обнадеживали.

Однако я продолжал ценить упражнения, коими занимаются в школах. Я знал, что языки, там изучаемые, необходимы для понимания древних книг; что изящные вымыслы пробуждают ум; что достопамятные события истории его возвышают и что осмотрительное чтение истории способствует образованию правильного суждения; -что чтение хороших книг есть как бы беседа с почтеннейшими людьми прошлых веков — их авторами, и притом ученая беседа, в которой они открывают нам только лучшие из своих мыслей; что красноречие обладает несравнен­ной силой и красотой; что поэзия полна очарования и утончен­ной сладости; что в математических науках имеются весьма искусные изобретения, способные принести большую пользу, удовлетворяя любознательность, облегчая все ремесла и сокращая труд человека; что сочинения, трактующие о нравах, содержат много весьма полезных наставлений и призывов к доблести; что богословие учит, как достичь царства небесного; что философия дает средство говорить правдоподобно обо всем и вызывать восхищение у менее сведущих; что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатство тем, кто ими занимается; и, наконец, что хорошо бы изучить все науки, даже наиболее ложные и исполненные суеверий, чтобы познать их истинную ценность и предохранить себя от их обмана.

Но я полагал, что отдал уже достаточно времени языкам, а также и чтению книг древних с их историями и небылицами. Беседовать с писателями других веков — почти то же, что путешествовать. Полезнее познакомиться с нравами других народов, чтобы более здраво судить о наших собственных, и не считать, что все, не согласное с нашими обычаями, смешно и противно разуму, как это обычно думают те, кто ничего не видел. Но тот, кто слишком много времени тратит на путешествия, становится в конце концов чужим в своей стране, а слишком большая любознательность по отношению к событиям прошлых веков обыкновенно порождает весьма большую неосведомлен­ность в делах своего века. Кроме того, вымыслы вселяют веру в возможность таких событий, которые совсем невозможны; ведь даже самые правдивые повествования, если они не извращают и не преувеличивают значения событий, чтобы сделать чтение более занимательным, то по меньшей мере почти всегда опускают самые низменные и менее значительные подробности, в силу чего все остальное представляется не таким, каково оно в действительности, и поэтому те, кто сообразует свое поведение с примерами, отсюда извлекаемыми, могут впасть в сумасбродство рыцарей наших романов и питать замыслы, превосходящие их силы.

Но подобно человеку, бредущему одиноко и впотьмах, я решил двигаться так медленно и проявлять во всем столько осмотрительности, чтобы ценой весьма малого продвижения вперед по крайней мере уберечь себя от падения. Я отнюдь не хотел начинать с полного отрешения от всех мнений, которые когда либо могли во мне укорениться не под влиянием собственного разума, пока не посвятил достаточно времени на составле­ние плана предпринятого мною труда и отыскание правильного метода для достижения познания всего того, на что способен мой ум.

В молодости из философских наук я немного изучал логику, а из математических — геометрический анализ и алгебру — три искусства, или науки, которые, казалось бы, должны дать кое-что для осуществления моего намерения. Но, изучая их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и большая часть других ее наставлений скорее помогают объяснять другим то, что нам известно, или даже, как в искусстве Луллия, бестолково рассуждать о том, чего не знаешь, вместо того чтобы изучать это. И хотя логика действительно содержит много очень правильных и хороших предписаний, к ним, однако, примешано столько других — либо вредных, либо ненужных,— что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или Минерву в необделанной глыбе мрамора. Что касается анализа древних и алгебры нового времени, то помимо того, что они относятся к предметам очень отвлеченным и, видимо, не имеющим никакого применения, первый всегда направлен на рассмотрение фигур и, следовательно, упражняя ум, не может не утомлять сильно воображения, а последняя настолько порабощает ум известным правилам и знакам, что из науки, развивающей ум, превращается в путаное и туманное искусство, которое его сковывает. Вот почему я счел нужным искать другой метод, который, совмещая преимущества этих трех, был бы свободен от их недостатков. Подобно тому как обилие законов часто служит оправданием для пороков — почему государственный порядок гораздо лучше, когда законов немного, но они строго соблюдаются,— так вместо большого количества правил, образующих логику, я счел достаточным твердое и непоколебимое соблюдение четырех следующих.

Первое — никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью, иначе говоря, тщательно избегать опрометчивости и предвзятости и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать их сомнению.

Второе — делить каждое из исследуемых мною затруднений на столько частей, сколько это возможно и нужно для лучшего их преодоления.

Третье — придерживаться определенного порядка мышления, начиная с предметов наиболее простых и наиболее легко познаваемых и восходя постепенно к познанию наиболее сложного, предполагая порядок даже и там, где объекты мышления вовсе не даны в их естественной связи.

И последнее — составлять всегда перечни столь полные и обзоры столь общие, чтобы была уверенность в отсутствии упущений.

Длинные цепи доводов, совершенно простых и доступных, коими имеют обыкновение пользоваться геометры в своих труднейших доказательствах, натолкнули меня на мысль, что все доступное человеческому познанию одинаково вытекает одно из другого. Остерегаясь, таким образом, принимать за истинное то, что таковым не является, и всегда соблюдая должный порядок в выводах, можно убедиться, что нет ничего ни столь далекого, чего нельзя было бы достичь, ни столь сокровенного, чего нельзя было бы открыть. Мне не стоило большого труда отыскание того, с чего следует начинать, так как я уже знал, что начинать надо с самого простого и доступного пониманию; учитывая, что среди всех, кто ранее исследовал истину в науках, только математики смогли найти некоторые доказательства, то есть представить доводы несомненные и очевидные, я уже не сомневался, что начинать надо именно с тех, которые исследо­вали они. Правда, я не надеялся получить от этого какую-либо другую пользу, кроме той, что они приучат мой ум воспринимать истинное и не довольствоваться ложными рассуждениями. Но я не имел намерения изучать на этом основании все отдельные науки, обычно именуемые математикой. Видя, что хотя их предметы различны, но все же все они сходны между собою в том, что рассматривают не что иное, как различные встречаю­щиеся в предметах соотношения или пропорции, я подумал, что мне следует лучше исследовать эти пропорции вообще, мысля их не только в тех предметах, которые облегчали бы мне их познание, и никоим образом не связывая их с этими предмета­ми, чтобы тем лучше применить их потом ко всем другим, к которым они подойдут. Затем, приняв во внимание, что для изучения этих пропорций мне придется рассматривать каждую из них в отдельности и лишь иногда запоминать или истолковы­вать их по нескольку вместе, я подумал, что для лучшего рассмотрения их в отдельности я должен представить их себе в виде линий, потому что я не находил ничего более простого, что я мог бы представить себе более отчетливо в своем воображении и ощущении. Но для того, чтобы лучше удержать их в памяти или сосредоточить внимание сразу на нескольких, надо выразить их какими-то возможно более краткими знаками. Благодаря такому способу я мог заимствовать все лучшее в геометрическом анализе и в алгебре и исправить все недостатки одного при помощи другой.

Действительно, осмелюсь сказать, что точное соблюдение немногих правил, которые я избрал, так помогло мне разобраться во всех вопросах, на которые распространяются эти две науки, что за два или три месяца, ушедшие на ознакомление с ними, — причем начал я с вопросов самых простых и общих, а каждая истина, которую я находил, была правилом, помогаю­щим затем найти другие, — я не только окончательно разрешил ряд вопросов, которые когда-то считал очень трудными, но, как мне казалось, впоследствии мог определить, каким способом и даже до какой степени можно разрешить и те, которых я не знал.

Надеюсь, вы не сочтете меня в данном случае слишком самоуве­ренным, приняв во внимание, что по каждому вопросу сущест­вует лишь одна истина и тот, кто ее находит, знает об этом вопросе все, что можно о нем знать; так, например, ребенок, обученный арифметике, сделав по правилам сложение, может быть уверен, что, найдя отыскиваемую им сумму, он обрел все, что может найти человеческий ум. Ибо в конце концов метод, который обучает следовать правильному порядку и точно учитывать все данные для нахождения искомого, содержит все то, что делает правила арифметики достоверными.

Но больше всего удовлетворяло меня в этом методе то, что он давал мне уверенность, что я во всем неуклонно применяю мой разум если и не совершенным способом, то по крайней мере наилучшим из доступных мне. Кроме того, применяя его, я чувствовал, что мой ум мало-помалу привыкает мыслить более ясно и отчетливо и что, не порабощая его исключительно одним предметом, я получаю возможность применять его с такой же пользой к разрешению трудностей в других науках, как я это уже сделал в алгебре. Это не значит, что я намерен сразу приступить к исследованию всех представившихся трудностей, ибо это как раз было бы противно порядку, предписываемому алгеброй. Но, принимая во внимание, что все принципы наук должны быть заимствованы из философии, где достоверных принципов я еще не находил, я полагал, что прежде всего следует установить их именно в ней. А так как это дело самое важное и в нем поэтому следовало бы всего более • опасаться опрометчивости и предвзятости, я не должен был пытаться осилить его, пока не достиг возраста, гораздо более зрелого, чем мои тогдашние двадцать три года, и пока предварительно не потратил много времени на подготовку себя к этому делу, искореняя из моего ума все ложные суждения, составленные до того, накапливая ряд опытов, которые должны быть затем предметом моих размыш­лений, и упражняясь постоянно в принятом мною методе, для того чтобы утверждаться в нем все больше и больше.

Кант Иммануил (1724-1804), немецкий философ и ученый.

Родоначальник немецкого классического идеализма. Осн. соч.: «Критика чистого разума» (1781), «Критика практического разума» (1788), «Критика способности суждения» (1790). В них последовательно излагались: «критическая» теория познания. Этика, эстетика и учение о целесообразности природы. Выступал с критикой догматизма в философии и приходил к выводу о непознаваемости мира и его оснований ("вещь в себе").

Критика чистого разума.