ОБСЕССИВНО-КОМПУЛЬСИВНОЕ ВРЕМЯ 2 страница

подобно тому, как в семиотическом времени текста можно заглянуть в конец романа, а потом перечитать его еще раз. Далее Данн постулирует наблюдателя 3, который следит за наблюдателем 2. Континуум этого последнего наблюдателя будет уже шестимерным, при этом необратимым будет лишь его специфическое время 3; время 2 наблюдателя 2 будет для него пространственно-подобным. Нарастание иерархии наблюдателей и, соответственно, временных изменений может продолжаться до бесконечности, пределом которой является Абсолютный наблюдатель, движущийся в абсолютном Времени, то есть Бог [Данн 2000].

Интересно, что, согласно Данну, разнопорядковые наблюдатели могут находиться внутри одного сознания, проявляясь в особых состояниях сознания, например, во сне. Так, во сне, наблюдая за самим собой, мы можем оказаться в собственном будущем, тогда-то мы и видим пророческие сновидения. Теория Данна является синтетической по отношению к линейно-эсхатологической и циклической моделям, то есть шизотипической. Серийный универсум Данна - нечто вроде системы зеркал, отражающихся друг в друге. Вселенная, по Данну, иерархия, каждый уровень которой является текстом по отношению к уровню более высокого порядка и реальностью по отношению к уровню более низкого порядка.

Концепция Данна оказала существенное влияние на культуру XX века, в частности, на творчество X. Л. Борхеса, каждая новелла которого, посвященная проблеме времени и соотношению текста и реальности, закономерно дешифруется серийной концепцией Данна, которую Борхес хорошо знал. Так, в новелле "Другой" старый Борхес встречает себя самого молодым. Причем для старика Борхеса это событие, по реконструкции Борхеса-автора, происходит в реальности, а для молодого - во сне. То есть молодой Борхес во сне, будучи наблюдателем 2 по отношению к самому себе, переместился по пространственно-подобному времени 1 в свое будущее, где встретил самого себя стариком, который, будучи наблюдателем 1, спокойно прожил свой век во времени 1. Однако молодой Борхес забывает свой сон, поэтому, когда он становится стариком, встреча с самим собой, путешествующим по его времени 1, представляется для него полной неожиданностью.

В системе Данна чрезвычайно важно постулирование наблюдателя, Другого. Наблюдатель - важнейший компонент квантновой теории Гейзенберга. Другой - наиболее важная категория психоанализа Лакана. Почему наблюдатель и Другой суть шизотипические категории? Ответ понятен. Шизотипический характер имеет мозаическую структуру, состоит из нескольких субхарактеров (см. предыдущую главу). Если это характеры типа шизоидного, психастенического или истерического (а в больших культурных проектах XX века участвовали, конечно, личности с развитым шизоидным радикалом), то ясно, что когда одна часть личности что-то делает или говорит, то другая за ней наблюдает. Это создает во временных

шизотипических построениях (прежде всего в не случайно столь популярных в XX веке сюжетах путешествий в будущее и прошлое - от Герберта Уэллса до Бредбери и Стругацких и далее) особый парадокс, который состоит в том, что наблюдатель самим своим присутствием необратимо изменяет картину прошлого или будущего и этим создает двойную идентичность во времени. Вот что пишет об этом Славой Жижек:

"Вот главный парадокс, на который мы хотим указать: существуют события в прошлом, которые субъекту хотелось бы изменить, "переиграть" (истерическая позиция- В. Р.), в которые ему хотелось бы вмешаться, - и он совершает путешествие в прошлое (ср. выше "Давай поедем в город, / Где мы с тобой бывали"; Д. Самойлов. - В. Р.), снова переживает эти прошлые события, и хотя кажется, что он "ничего уже не может изменить", но на самом деле все обстоит как раз наоборот - только его вмешательство делает события прошлого такими, какими они всегда были (курсив Жижека. - В. Р.): оказывается, что его вмешательство предполагалось, было предусмотрено изначально. Изначальная "иллюзия" субъекта состоит в том, что он просто забывает о необходимости учитывать свои собственные действия в данных событиях, то есть упускает из виду, что "тот, кто считает, тоже включен в подсчет" (как в принципе неопределенности Гейзенберга. -В. Р.) [Жижек 1999: 63].

Здесь важно подчеркнуть особую роль и особенность категории истины в философии XX века, ее относительность, релятивность, прагматическую обусловленность, представление о том, что может быть несколько истин одновременно. Это тесно связано с категорией времени. Любая истина имеет временной характер. То, что истинно сегодня, может быть ложно завтра и наоборот. Такие истины У. Куайн называл "невечными". Например, фраза "Путин - президент России" является истинной только с момента его избрания в марте 2000 года. До этого она была ложной. В сущности, только логические истины типа "если А, то неверно, что не А", имеют вечный характер. Но в XX веке были расшатаны и эти законы в построениях паранепротиворечивых многозначных логик, где вместо двух значений "истинно" и "ложно" могут возникать, например, четыре значения: истинно, ложно, не истинно и не ложно, и истинно и ложно. Например, "Дождь идет, и дождь не идет" (наиболее яркое построение такого типа см. в статье Г. фон Вригта "Логика истины" [Вригт 1986]). В этом смысле задание параллельных временных потоков в нарративах шизотипического дискурса XX апеллирует именно к такому "боровскому" пониманию истины - объект одновременно является и тем, и чем-то противоположным, например, и частицей, и волной (принцип дополнительности).

В качестве наиболее простого примера всего того, что сказано о наблюдателе, истине и временных потоках приведем рассказ Борхеса

"Тема предателя и героя". Историк Райен исследует события важнейшего восстания. Руководитель этого восстания Килпатрик - признанный вождь народа и герой. Но восставшим ясно, что кто-то из них предатель. Один из них с неопровержимостью доказывает, что предателем является сам руководитель восстания Килпатрик. Тогда восставшие, чтобы не смущать народ, решают сохранить официальный статус предателя как героя. Они разыгрывают восстание, где весь город становится театром, и Килпатрик умирает мученической смертью героя. В заключение Райен, который не осмеливается вскрыть истину, пишет биографию Килпатрика как героя, и под конец ему приходит в голову, что и его историческое исследование было запланировано кем-то заранее. Здесь шизоидное телеологическое понимание времени и истории побеждает естественнонаучное "цик­лоидное".

Другой пример того же Борхеса, более сложный, - рассказ "Три версии предательства Иуды". Нулевая версия о том, что Иуда предал Иисуса из зависти, отвергается как слишком традиционная, "естественнонаучная", детерминистская версия XIX века. Взамен этого согласно первой версии Иуда предал Иисуса, чтобы тот объявил себя в своем мученичестве. Вторая версия (при этом шизоидная телеологичность от первой версии к последней нарастает) состоит в том, что Иуда предал Иисуса, будучи его отражением, как предательство является отражением подвига. В соответствии с третьей версией Иуда и был Иисусом, который, чтобы максимально принизить себя в своем человеческом облике, совершил наиболее низкий человеческий поступок - предательство.

Представление о том, что у одного события могут быть несколько параллельных течений времени с разными исходами (вспомним фильм "Беги Лола, беги"), было научно зафиксировано в особой логической дисциплине 1970-х годов - семантике возможных миров (применительно к "Лоле" подробно см. [Михайлова 2001]), где подразумевается, что можно математически построить некий кластер течений событий, "мировых линий", одна из которых достаточно условно называется "действительным миром" [Хинтикка 1980]. За пятьдесят лет до этого Акутагава в рассказе "В чаще" (более известном по фильму Куросавы "Росёмон") построил ту же самую временную схему. В чаще находят труп убитого самурая. Известный разбойник на суде признается, что он убил самурая. Но потом на суде выступает жена самурая и заявляет, что это она убила его (все версии сопровождаются подробным описанием событий). Третьим на суде выступает дух умершего самурая, который утверждает, что он сам покончил с собой. При этом вопрос не стоит о том, какая версия истинная, а какая ложная. Это три равноправных мировых линии, три временных потока.

Еще один пример - роман Набокова "Бледное пламя". Здесь имеется поэма Шейда и комментарий к ней, который пишет друг Шейда преподаватель литературы Кинбот. Постепенно из этого комментария

выясняется, что Кинбот является королем в изгнании некой вымышленной страны Зембли, и вся поэма - не что иное, как комментарий к его (Кинбота) жизни в качестве короля. При этом остается так и не ясным, является ли Кинбот параноиком, вычитывающим из поэмы то, чего там нет, подобно тому, как при бреде отношения параноики вычитывают из газет события, связанные, по их мнению, с ними, или действительно его жизнь зашифрована в поэме - паранойяльная и шизоидная версии оказываются равноправными.

Третий пример "Хазарский словарь" Павича, в центре которого факт принятия хазарами новой веры - православной, исламской или иудейской. Причем православные источники словаря утверждают, что хазары приняли православие, исламские - что ислам, а иудейские - что иудаизм.

"Истина где-то рядом".

Вообще не случайно, что последний великий роман XX века написан на тему истории. Кризис истории как знания о прошлом времени - одна из характерных черт культуры второй половины XX века, постмодернистской культуры. (В первой половине XX века тоже был кризис исторического, который преодолевался путем шизоидно-ананкастических циклических историософских построений О. Шпенглера, Н. Бердяева и А. Дж. Тойнби.)

Сам Павич в предисловии к "Хазарскому словарю" пишет сле­дующее:

"Издатель второго издания "Хазарского словаря" полностью отдает себе отчет, что данные Даубманнуса, то есть материалы XVII века, полностью недостоверны, они в максимально возможной мере построены на легендах, представляют собой нечто вроде бреда во сне (курсив мой. - В. Р.) и спутаны сетями заблуждений различной давности".

Отсюда популярные в конце XX века квазисторические построения, которые вскрывают якобы фальсифицированные целые огромные пласты истории прошлого, как мы видим это в работах А. Т. Фоменко (см. новейшую ожесточенную полемику с этими взглядами со стороны традиционных ученых в книге [История и антиистория 2000]). Здесь истерическая установка - заменить прошлое - сочетается с шизоидной установкой: прошлое и так уже давно заменили с определенной целью. Более умеренный вариант антиистории предложил в свое время Л. Н. Гумилев в книге "Поиски вымышленного царства" [Гумилев 1994]. Я полагаю, что в принципе метаисторические построения Даниила Андреева в "Розе мира" тоже являются плодом культурного шизотипического (в данном случае шизофренического) сознания XX века.

По мнению А. М. Пятигорского, "единственное, что им (постмодернистам- В. Р.) остается, это описывать то, что с ними

происходит сейчас, ибо обращение к истории будет всегда обращением к их истории и, тем самым, отрицанием их роли в настоящем. Я думаю, что смысл этого выражения - обращение к себе как к уже не обладающему своим прошлым. Его эпистемологические корни очевидны: если мое прошлое кончилось, то чтобы не кончиться вместе с ним, мне надо говорить и писать вместе в ним, мне надо говорить и писать о своем настоящем как длящемся во времени, как имеющем свою историю. Иными словами, только так я выживу исторически" [Пятигорский 1996: 362].

Одним из шизотипических символов XX века в его отношениях со временем является кинематограф, который обладает способностью показывать все возможные временные конфигурации, показывать прошлое и будущее как настоящее, в виде квазиреалиастической картинки, реалистически-подобно рассказывать о путешествиях в прошлое и будущее, визуализировать и истерическое желание заменить прошлое, и психастеническую ностальгию по прошлому, показывать одно и то же течение времени как детерминистское и как телеологическое. Таким шизотипическим кинематографическим символом отношения XX века со временем может служить фильм Тарковского "Зеркало", где прошлое, настоящее и будущее оживают в виде воспоминаний и фантазий главного героя в нелинейном перемешивающемся порядке. При этом в противоположность шизофреническому временному хаосу за этой нелинейностью памяти встает вполне отчетливая (телеологически-шизоидная, конечно, по своей сути) временная линия исторической судьбы России.

В заключение можно сказать, что шизотипический человек хотя и принимает идею простого линейного времени, в обыденном ли энтропийном или культурно-эсхатологическом варианте, но он не может жить и воспринимать мир по законам такого времени - они ему неинтересны в силу "причудливости" его когнитивной сферы и не адекватны той культурной реальности, в которой он должен пребывать. Находясь зачастую на границе между здоровьем и болезнью, между неврозом и психозом, он склонен воспринимать время также как некую пограничность, трансгрессивность, некую экзистенциальную черту, за которой его ждет либо вечное блаженство, либо адские муки. И путь к этой черте лежит не по прямой линии, но по многомерному, параллельно развивающемуся, возвращающемуся назад и забегающему вперед причудливому временному континууму.

Точно так же, как XX веку было неинтересно писать реалистические романы в духе Тургенева, сочинять гармоничную недиссонирующую музыку в духе Чайковского и рисовать картины в духе передвижников. XX век был во многом страшен, гораздо страшнее XIX. Но к этому страшному, трудному приходилось приспосабливаться и находить адекватные формы его выражения, адекватные формы жизни. Шизотипическое время - одна из таких форм жизни.

Литература

Абаев Н. В. Чань-буддизм и культурно-психологические традиции в средневековом Китае. М., 1989.

Бек А., Фримен А. (ред.) Когнитивная психотерапия расстройств личности. С-Пб., 2002.

Бинсвангер Л. История болезни Лолы Фосс // Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М., 1999.

Блейлер Э. Аффективность, внушение, паранойя. М., 2001.

Брилл А. Лекции по психоаналитической психиатрии. М., 1999.

Бурно М. Е. К уточнению клинического понятия "психастеническая психопатия" (Краткая история и современное состояние вопроса) // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова, т. LXXIV, вып. 11, 1974.

Бурно М. Е. Трудный характер и пьянство. Киев, 1990.

Бурно М. Е. О характерах людей. М., 1996.

Вригт Г. фон. Логика истины // Вригт Г фон. Логико-философские исследования. М., 1986.

Данн Дж. У. Эксперимент со временем. М., 2000.

Гебзаттель В. фон. Мир компульсивного // Экзистенциальная психология. М., 2001.

Гроф С. За пределами мозга: Рождение, смерть и трансценденция в психотерапии. М., 1992.

Гумилев Л. Н. Этнос и категория времени // Гумилев Л. Н. Этносфера. М., 1993.

Гумилев Л. Н. Поиски вымышленного царства: Легенда о "государстве пресвитера Иоанна". М., 1994.

Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.

История и антиистория: Критика "Новой хронологии" академика А. Т. Фоменко. М., 2000.

Кемпинский А. Психология шизофрении. М., 1998.

Лакан Ж. Семинары. Т. 5. Образования бессознательного. М., 2002.

Леонгард К. Акцентуированные личности. Киев, 1979.

Лотман Ю. М. О Хлестакове // Лотман Ю. М. Избр. статьи в 3 тт. Т. 1. Таллинн, 1992.

МакВильямс Н. Психоаналитическая диагностика. М., 1998.

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.

Минковски Ю. Случай шизофренической депрессии // Экзистенциальная психология. М., 2001.

Михайлова Т. А. "Беги, Лола, беги" // Руднев В. Энциклопедический словарь культуры XX века. М., 2001.

Перлз Ф. Любовь, голод и агрессия. М., 2000.

Пятигорский А. М. О постмодернизме // Пятигорский А. М. Избр. труды. М., 1996.

Рейхенбах Г. Направление времени. М., 1962.

Риман Ф. Основные формы страха: Исследование в области глубинной психологии. М., 1998.

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. П. М., 2000.

Руднев В. Метафизика футбола: Исследования по философии текста и патографии. М., 2001.

Руднев В. Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология. М., 2002.

Салецл Р. (Из)вращения любви и ненависти. М., 1999.

Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994.

Фрейд 3. Введение в психоанализ: Лекции. М., 1989.

Фрейд 3. Из истории одного детского невроза // Зигмунд Фрейд и Человек-Волк. Киев, 1996.

Фрейд 3. Фрагмент исследования истерии (Случай Доры) // Фрейд 3. Интерес к психоанализу. Ростов-на-Дону, 1998.

Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., 1980.

Глава 4

НЕВРОЗ КАК НАРРАЦИЯ

(К проблеме "Психоанализ

и философия текста")

Один мой пациент, услышав в кабинете доносящееся из сада пение птиц сказал: "В саду поют пенисы".

[Нюнберг 1999: 278]

Если верно положение Лакана о том, что бессознательное структурировано как язык, то естественно предположить, что психопатологические расстройства разворачиваются как тексты на этом языке, причем тексты, обладающие всеми признаками текстов нарративных. Возьмем самый простой случай невротического симптомообразования - невротическую фобию. Так, в случае маленького Ганса, описанном Фрейдом, страх кастрации со стороны отца замещается фобией лошади, которая, как он боится, его укусит. Лошадь здесь является прежде всего субститутом угрожающего отца. Далее невроз нарративизируется. Лошади оказываются белыми. Он боится не всех лошадей, а только ломовых и запряженных в большие фургоны. У лошади оказывается что-то страшное черное на морде. Потом оказывается, что он боится, что лошадь упадет. В результате Фрейд предполагает, что символ лошади в данном случае амбивалентен, что он заменяет оба первичных объекта- умирающего отца и рожающую мать (у Ганса рождается сестренка Анна). Затем следует история с жирафами - большим, который олицетворяет отца, и "измятым", субститутом матери и ее половых органов. Сцена с жирафами воспроизводит ситуацию эдипова комплекса. Мальчик стремится прогнать большого жирафа и завладеть маленьким - он садится на него верхом [Фрейд 1990].

Здесь мы хотим подчеркнуть не столько то, что практически каждая невротическая ситуация разворачивается в нарратив - это по сути очевидно, вся практика психоанализа в этом смысле напоминает структуру "Тысячи и одной ночи", - сколько наличие формальных сходств между строением психопатологического дискурса (невроза или психоза) и структурой нарративного повествования. Это сходство проявляется прежде всего в том, что в обоих случаях происходит ряд некоторых замен, одно принимается за другое. Отец предстает в виде лошади, потом в виде жирафа, мать в виде маленького жирафа и т.д.

В книге [Руднев 1996] мы показали, что сюжет, построенный на замещении одного другим, на принципе ошибки qui pro quo, является наиболее универсальным типом сюжета. Проиллюстрируем нашу теорию на примере истории Эдипа. Является ли случайностью тот факт, что эта история, послужившая символом психоанализа, в то же время демонстрирует со всей яркостью основный принцип строения сюжета? Здесь тоже происходят замены. Эдип по ошибке убивает своего отца, на поверхностном уровне - неизвестного путника. Затем он женится на Иокасте, тоже по ошибке, не зная, что это его мать. Имеет ли отношение этот принцип замен к самой сути Эдипова комплекса? Для того чтобы ответить на этот непростой вопрос, рассмотрим нашу нарративную теорию более подробно.

Одним из фундаментальных свойств развитого естественного языка является возможность называть один объект различными именами и описывать его различными дескрипциями. Например, имя Иокаста может быть заменено выражениями "мать Эдипа", "царица Фив" или "жена Лая". Все три десигнатора будут иметь одно инвариантное значение, денотат, по терминологии Фреге [Фреге 1978], или экстенсионал [Карнап 1959]. В то же время в каждом из этих выражений есть нечто особенное, то, посредством чего значение реализуется в языке, смысл, коннотат, или интенсионал.

Можно сказать, что эта особенность естественного языка является лингвистической базой для формирования стиля, то есть возможности одно и то же называть или описывать по-разному, возможности приписывать одному экстенсионалу в принципе бесконечное множество интенсионалов.

Как же реализуется данная особенность языка на
пропозициональном уровне? В двух словах можно сказать, что эта
особенность реализуется в интенсиональных контекстах

пропозициональных установок, то есть в тех же фрегевских косвенных контекстах "он думает, что...; он полагает, что...; он сомневается, что..." и т.д. Для того чтобы было ясно, о чем идет речь, вспомним пример из работы С. Крипке "Загадка контекстов мнения". Некий француз, никогда не бывавший в Англии, разделяет расхожее мнение, что Лондон -красивый город, которое он выражает при помощи французского высказывания: Londres est jolie.

Однако данный герой отправляется в странствия, после долгих перипетий попадает в Англию и поселяется в одном из самых неприглядных районов Лондона. Он не отождествляет в своем сознании этот город, в котором теперь живет по воле судьбы, с тем городом, который называл по-французски Londres и по поводу которого разделял мнение, что Londres est jolie. Город, в котором теперь живет, он называет по-английски London и разделяет мнение (никогда не бывая в

историческом центре города и все время проводя в своем грязном квартале), что London is not pretty.

Итак, в "феноменотическом сознании" этого персонажа стало одним городом больше. Эта особенность не обязательно проявляется в двух различных языках. Вот пример из той же статьи, где речь идет об одном языке. Здесь некий Питер "может узнать имя "Вишневский", обозначающее человека, носящего то же имя, что и знаменитый пианист. Очевидно, что, выучив это имя, Питер согласится с утверждением: у Вишневского был музыкальный талант, и мы, употребляя имя Вишневский как обычно для обозначения музыканта, можем вывести отсюда, что "Питер думает, что у Вишневского был музыкальный талант".

Позже, в другом кругу людей, Питер узнает, что был какой-то Вишневский, политический лидер. Питер весьма скептически оценивает музыкальные способности политических деятелей и потому приходит к заключению, что существуют, вероятно, два человека, живущих примерно в одно и то же время и носящих фамилию Вишневский. Употребляя слово "Вишневский" для обозначения политического лидера, Питер соглашается с тем, что "У Вишневского не было музыкального таланта [Крипке 1986: 233]. На самом деле подразумевается, что Вишневский - музыкант и политический деятель - одно лицо.

Наиболее четко и терминологически перспективно эту проблему охарактеризовал Куайн в работе "Референция и модальность", назвав подобные контексты "референтно непрозрачными" [Куайн 1982].

Применительно к художественному дискурсу выявленная особенность языка дает следующий принцип: референтная непрозрачность индивидных термов в контекстах мнения пропозициональных установок приводит к эффекту принятия одного индивида за другого, то есть к тому, на чем зиждется эпистемический сюжет.

Рассмотрим следующие два высказывания, описывающие сюжет "Царя Эдипа", вернее, некоей усредненной версии "истории об Эдипе":

(1) Эдип знает, что он женился на Иокасте.

(2) Эдип знает, что он женился на своей матери.

Первое высказывание характеризует положение дел до развязки трагедии, и его смысл не несет в себе ничего трагического. Второе высказывание характеризует положение дел после развязки и в свернутом виде содержит сюжетное зерно трагедии.

Выражения "Иокаста" и "мать Эдипа" имеют один и тот же экстенсионал, но разные интенсионалы. Соответственно, высказывания (1) и (2) выражают одно и то же истинностное значение и как будто описывают одно и то же положение дел. Схематически сюжет трагедии

Эдипа можно описать при помощи объективно противоречивой конъюнкции:

(3) Эдип знает, что он женился на Иокасте, и не знает, что он женился на своей матери.

То есть не все семантико-прагматические вхождения имени Иокаста (и прежде всего тот факт, что Иокаста является матерью Эдипа) были известны Эдипу.

С логической точки зрения все это произошло оттого, что выражения "Иокаста" и "мать Эдипа" употреблены в референтно непрозрачном контексте пропозициональной установки "Эдип знает, что...". То есть в феноменологическом сознании Эдипа Иокаста и мать Эдипа - это разные индивиды. Другими словами, для Эдипа справедливо, что:

(4) Эдип не знает, что Иокаста и его мать - это одно лицо
или

(5) Эдип полагает, что Иокаста и мать Эдипа- это разные
лица.

В соответствии с этим и можно утверждать, что возникновение эпистемического сюжета имеет место вследствие возможности в референтно непрозрачных контекстах пропозициональных установок приписывать одному и тому же суждению противоположные значения истинности или напротив - возможность одно и то же значение истинности приписывать разным суждениям. Так, для Эдипа до развязки трагедии суждения:

(6) Иокаста является женой Эдипа и

(7) Иокаста является матерью Эдипа -

обладают противоположными значениями истинности, то есть на вопрос "Является ли Иокаста женой Эдипа?" он должен отвечать утвердительно, а на вопрос "Является ли Иокаста матерью Эдипа?" -отрицательно. Обнаружение Эдипом истинности суждения (7) путем установления тождества между именем Иокаста и дескрипцией "мать Эдипа" - на уровне экстенсионала - и составляет пружину сюжета трагедии Эдипа.

Сама возможность возникновения в языке референтно непрозрачных контекстов (здесь мы переходим с логико-семантического уровня описания на лингвистический) обусловлена наличием в нем не только главных предложений, но и придаточных, то есть наличием развитой прагматики как возможности говорящим моделировать свою речевую позицию, а также

наличие соответствующих синтаксических ресурсов для моделирования этой позиции.

Ю. С. Степанов пишет по этом поводу следующее:

"В Языке-3 (то есть языке с семантикой, синтаксисом и прагматикой. -В. Р.) имеются все необходимые условия для того, чтобы в нем появились пропозициональные установки. В самом деле, чтобы можно было сказать "Джон считает, что..." (скажем, "Джон считает, что идет дождь"), нужно, чтобы тот носитель языка, который это говорит, имел возможность выделить Джона как объект наравне с объектом "дождь"" [Степанов 1985: 308].

Переходя вновь на язык модальной логики, можно сказать, что различие между интенсионалами и экстенсионалом высказывания становится существенным, актуальным для языкового сознания лишь тогда, когда язык приобретает возможность выражать мнения оценки, нормы, истинность или ложность которых опосредована прагматически, то есть возможность выражать мнения, оценки и нормы, истинные или валидные при одном положении дел или направлении событий (в одних возможных мирах) и ложные или невалидные при других положениях дел, других направлениях событий (в других возможных мирах) [Хинтикка 1980: 72-74].

Говоря метафорически, возможность моделирования ошибки должна быть предоставлена сюжету естественным языком.

Рассмотрение особенности семантики естественного языка обычно понимаются как препятствие на пути к построению языка науки (в частности, в программе логического позитивизма Венского кружка). Истина ограничена строгим числом фактов, в то время как область фантазии, вранья, виртуальных объектов, "индивидных концептов" -практически безгранична.