V. Практикум по поэзии А. Блока

«Синий призрак, земное чудо»

Революционная осень 1905 поразительно далеко увела Блока по новой дороге — в сторону от «астрологической башни», на площадь, в безумную суету большого города.

Всего за несколько месяцев он переменился настолько, что близкие друзья перестали его узнавать. Сергей Соловьев, которому Блок писал о своих «врубелевских» увлечениях, заговорил об измене Блока, называя его лгуном и клеветником. Недавним друзьям предстояло долго догонять его, внезапно умудренного. В начале 1906 года Блок написал «Незнакомку».

Стихотворение родилось из скитаний по петербургским пригородам. Молодой литератор Евгений Иванов 9 мая 1906 года записал в своем дневнике рассказ о поездке с Блоком за город. Блок повез его в Озерки — дачный поселок возле станции Финляндской железной дороги. Блок повел его к озеру, где «скрипят уключины» и «визг женский», где все — убожество, скука и пошлость. И тут-то именно вполне очевидной становилась необходимость того, чтобы помимо этой «дачной жизни» в мире происходило еще и нечто совсем иное:

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль.

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

«Потом Саша с какой-то нежностью ко мне, как Вергилий к Данте, указывал на позолоченный крендель булочной, на вывески. Все это он показывал с большой любовью, как бы желая ввести меня в тот путь, которым велся он тогда, в тот вечер, как появилась «Незнакомка». Наконец привел на вокзал Озерковский. Из небольшого венецианского окна видны «шлагбаумы», на все это он указывал по стихам. В окне видна железная дорога. Поезда часто проносятся мимо... Зеленеющий в заре кусок неба то закрывается, то открывается. С этими пролетающими машинами и связано появление в окне «Незнакомки...»

Деловитая и бессмысленная суета, снующие взад-вперед «неживые» люди, подчинившиеся движению точно бы оживших машин, — это мотив, к которому Блок возвращается не раз, поскольку в этом торжестве механического движения, «железного века» ему видятся окончательная победа и торжество пошлости. И потому-то здесь, за окном вокзального ресторана, и открывается ему очарованная даль...

Взявшись быть гидом в этой литературной прогулке по пыльным улочкам дачного поселка, Блок и своему приятелю, и себе доказывал реальность собственных вымыслов. Разумеется, особую, чисто духовную — но все-таки несомненную достоверность описанного им фантастического события. Впоследствии Блок объяснил, где он видел въявь свою Незнакомку — оказывается, на картинах Врубеля.

«...Передо мной возникло, наконец, то, что я (лично) называю «Незнакомкой»: красавица кукла, синий призрак, земное чудо... Незнакомка — это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это — дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал демона, но всякий делает то, что ему назначено...» Здесь Блок опять совершенно недвусмысленно утверждает, что его стихи и картины Врубеля возникли на некоей общей почве. Речь идет о той духовной действительности, которая в его «Незнакомке» выражена словесно, а у Врубеля представлена наглядно — в цветовых «сплавах» его излюбленных синих и лиловых тонов.

Приведенные блоковские слова взяты из очень важной для него статьи 1910 года, где Блок оглядывается назад и объясняет, как и куда он шел, излагает историю своего духовного развития. Он «разворачивает» свою мысль подробно — применительно не только к отдельным стихотворениям, но ко всей своей поэзии. Он говорит, что весь его внутренний обиход, его «миры» связаны не только со словом, но и с цветом, с определенными явлениями живописи. Вот что рассказывает он здесь о природе «Стихов о Прекрасной Даме» (называя на условном символистском языке свою юную решимость «лучезарным мечом»): «Миры, предстоящие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем они начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего назвать пурпурно-лиловым...»

Затем в сходных выражениях Блок описывает дальнейшее — переход от светлого, «прерафаэлитского» ощущения жизни — к трагическому, «врубелевскому». Между прочим, он говорит: «...лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов — у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням. Если бы я писал картину, я бы изобразил переживания этого момента...»

За призрачной Незнакомкой, за фантасмагорией Снежной Девы и Фаины, за всеми стихами его «второго тома» и его «Лирическими драмами» — разумеется, в глубине, на самом дальнем фоне — но все-таки неизменно — Врубель...

Приведенные выше строки были написаны несколько дней спустя после смерти Врубеля. Его смерть в апреле 1910 года стала заметным событием для целой России. О ней много говорили: сетовали, каялись, негодовали на недавнее равнодушие к художнику. Газеты и журналы, прежде враждебные, стали почтительны...

Гроб с телом Врубеля привезли в Петербург. От Академии художеств до кладбища гроб несли на руках — студенты и художники. На кладбище пришли Серов, Бенуа, Добужинский, Бакст, Сомов, Рерих, Петров-Водкин. Над раскрытой могилой сказана была речь. Произнес ее Блок. Он говорил о пророческой миссии художника и о конечной цели искусства — открывать будущее.

«Небывалый закат озолотил небывалые сине-лиловые горы, — говорил Блок. — Это только наше названье тех преобладающих трех цветов, которые слепили Врубеля всю жизнь и которым нет еще названия. Эти цвета — лишь обозначение, символ того, что таит в себе житель гор: «и зло наскучило ему». Вся громада этой мысли Врубеля-Лермонтова заключена лишь в трех цветах...»

Утро стояло светлое и теплое. Могилу Врубеля покрывала гора венков, а в небе над головой говорившего Блока пели жаворонки.

«С Врубелем я связан жизненно и, оказывается, похож на него лицом», — день спустя написал Блок матери.

«Как с дальнего синего моря...»

В конце 1906 года в театре В. Ф. Комиссаржевской, где ставили тогда его «Балаганчик», Блок познакомился с актрисой Наталией Николаевной Волоховой. Она была очень молода. Многие вспоминают ее яркую, победную улыбку и «крылатые глаза» (слова Блока). К тому же она была талантливой актрисой. В первой постановке «Балаганчика» Волохова играла одну из масок. И стала героиней блоковского цикла «Снежная маска», стала прообразом его Снежной девы.

В ту снежную, вьюжную зиму они часто подолгу бродили по вечернему Петербургу, и Блок знакомил Волохову со «своим», как он говорил, городом. Они шли через пустынное поле, поднимались на высокий мост, вглядывались в цепь электрических фонарей, уходивших далеко в ночную мглу. Спутница Блока невольно видела окружающее его глазами: «даль земная», и в бесконечности пылали костры ночных фонарей. Блок показывал своей спутнице места, где происходили события его пьесы «Незнакомка» (которую он тогда только что окончил и которую Мейерхольд предполагал поставить в театре Комиссаржевской). Они бродили по городским окраинам, шли по набережным вдоль каналов, поднимались на тот мост, где явилась Незнакомка — падшая с неба «звезда Мария», проходили длинную заснеженную аллею, где скрывалась, уходя, Незнакомка, заглядывали в тот кабачок, что служит местом действия «первого видения» пьесы. Стены там, действительно, были оклеены обоями, разрисованными кораблями с большими развевающимися флагами, а на прилавке водружена была бочка с гномом и надписью «Кружка-бокал»...

И город мой железно-серый,

Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,

С какой-то непонятной верой

Она, как царство, приняла.

Ей стали нравиться громады,

Уснувшие в ночной глуши,

И в окнах тихие лампады

Слились с мечтой ее души.

Она узнала зыбь и дымы,

Огни, и мраки, и дома —

Весь город мой непостижимый —

Непостижимая сама...

Наталья Николаевна Волохова — Снежная дева — принимала поклонение и любовь поэта, но влюблена в него не была. Этот странный, легкий и вместе мучительный роман длился почти два года. Он отразился не только в «Снежной маске», нон в цикле «Фаина», и в драматической поэме «Песня Судьбы», героиня которой тоже носит имя Фаина. Впрочем, в странности их отношений Волохова была повинна несравненно меньше, чем Блок. Молодая актриса, для которой предназначались главные роли блоковских пьес, в глазах поэта оставалась Незнакомкой и Фаиной и в реальной жизни. Блок всегда стремился сблизить, слить «мечту» и «существенность». И когда он вел свою спутницу по вечерним петербургским островам, он прежде всего хотел убедить ее именно в реальности и осязаемости своих фантастических вымыслов. Блок, как уже говорилось, не столько свой внутренний мир соотносил с реальностью, сколько требовал от реальности и искал в ней соответствия своему внутреннему миру. И он полагал, что не Волохова изменила что-то в его духовной жизни, но он как бы отыскал ее в самом себе, прежде чем увидел въявь. Предчувствуя встречу с ней, ища этой встречи, он как бы сам создал, выдумал ее, подобно своей Незнакомке.

Первое время Волохова не догадывалась о причине частых появлений Блока за кулисами театра. И сам он, похоже, поначалу еще «не нашел» ее. И вдруг однажды, уходя из театра и прощаясь с нею на лестнице, Блок остановился в смущении и сказал, что только сейчас, сию минуту он понял, что означали его предчувствия и смятение в последние месяцы. Он сказал, что внезапно увидел это в ее глазах, только теперь осознал, что именно они, и ничто другое, заставляют его приходить в театр.

Воображаемую реальность и реальность действительную Блок, повторю, не хотел разграничивать, но, напротив, стремился их сблизить. И в этом стремлении к цельности мира он и стал объяснять молодой актрисе, что она не только создана для ролей Незнакомки и Фаины, но и в самом деле есть Незнакомка и Фаина, что она не родилась, но явилась и ему, и миру земным воплощением духовной сущности, небесной «звезды».

«У нас бывали частые споры с Александром Александровичем, — писала много лет спустя Наталья Николаевна Волохова. — Он, как поэт, настойчиво отрывал меня от земного плана, награждал меня чертами падучей звезды, звал Марией звездой, хотел видеть шлейф моего черного платья усыпанным звездами. Это сильно смущало и связывало меня, так как я хорошо сознавала, что вне сцены я отнюдь не обладаю этой стихийной, разрушительной силой. Но он утверждал, что эти силы живут во мне подсознательно, что я всячески стараюсь победить их своей культурой и интеллектом... Годы, о которых я рассказываю, были годами сильнейшего увлечения символизмом. Мы не ограничивались любовью к стихам и к чтению их, мы, так сказать, жили ими и в них. Часто говорили полунамеками, полусловами и понимали друг друга. Стихи были почти наш разговорный язык. Естественно, что я порой поддавалась убедительности блоковского стиха и чувствовала себя Фаиной и Незнакомкой». Прообразом Фаины, героини блоковской «Песни Судьбы», несомненно была актриса Н. Н. Волохова.

Но, помимо этой жизненной подоплеки, символическая действительность пьесы вырастала из впечатлений иного ряда, из впечатлений «фантастических», связанных с врубелевской живописью.

У Врубеля есть картина «Лебедь»: на озерной глади, в густых камышах таится большая белая птица, граненое оперение которой сияет закатными бликами. Следом за этим полотном была написана знаменитая «Царевна-Лебедь». (Репродукция этой врубелевской картины висела у Блока в библиотеке шахматовского дома.)

Действие «Песни Судьбы» проходит как бы в мире этих врубелевских картин. Герман — один из центральных персонажей драмы — рассказывает, что видел сон: большая белая лебедь плыла через озеро грудью на закат, и на груди и на крыльях ее играли отсветы заката.

Этим рассказом Германа и начинается пьеса. Затем появляется больной инок — «точно ангел с поломанным крылом». Инок приносит весть о Фаине. В распахнутом окне Герману открывается огромный мир, и Герман видит уже не во сне, но наяву синий мглистый простор, подобный большому озеру, по которому плывет большая белая лебедь с сияющими перьями грудью прямо на закат. Это и есть предчувствие Фаины. Монах говорит, что увидел над домом Германа большие белые крылья и «подумал, что здесь — Фаина». Сопоставление это проведено через всю пьесу. И в «сказке», которую сказывает Фаине древняя старуха, оно дано уже впрямую: «Как с далекого синего моря выплывала белая лебедка с девичьим ликом. Выплывала она из терема по вечерней заре, в кудри черные жемчуга впутаны, крылья белые, как пожар, горят... Обернулась лебедь белая — чудной девицей-раскрасавицей, ни дать, ни взять — Фаина прекрасная».

В пьесе рассказана и предыстория Фаины. Кафешантанная певица — и в этом также заложен символический смысл — родом из далекого раскольничьего села. Юная Фаина, о которой повествует больной инок, опять же имеет прообразом героиню некоего произведения живописи. Юная Фаина — это нестеровская «голубица»: «Высоко, над обрывом стояла статная девушка и смотрела далеко за реку. Как монахиня, была она в черном платке, и только глаза сияли из-под платка. Так стояла она всю ночь напролет и смотрела в далекую Русь, будто ждала кого-то. Но никого не было там, только заливной луг, да чахлый кустарник, да ветер весенний». Это описание явно навеяно нестеровскими картинами, изображающими заволжский раскольничий быт. Его «Одиночество» или «На горах» годятся как иллюстрация к блоковскому рассказу о стоящей над обрывом тоскующей девушке с вещей душой. О близости блоковской юной Фаины к нестеровским образам можно говорить с полной уверенностью постольку, поскольку у Нестерова и у Блока здесь общая отправная точка — романы Мельникова-Печерского. Нестеров говорил, что Мельников-Печерский для него сыграл ту же роль, что Лермонтов для Врубеля.

Блок прямо сравнивает свою Фаину с героиней романа «На горах». 2 марта 1908 года Блок заносит в записную книжку следующие исполненные скрытого смысла строки: «Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? — Всегда смотрю. Женихом был — смотрел, был влюблен — смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ.

На полотне кинематографа тореадор дерется с соперником. Женский голос: «Мужчины всегда дерутся».

Фаина — В лесах Печорского. Тоже — раскольница с демоническим лицом.

Раз сорок Врубель рисовал голову демона. В 5 часов утра бежал в мастерскую, как только открывались магазины, бежал за шампанским. Дописывал уже на выставке. Раз пришли и увидели совсем гениальное лицо. Потом, говорят, он опять испортил его. Хотя бы — легенда».

Эти отрывочные строки, разумеется, поставлены друг за другом отнюдь не бездумно. Их объединяет движение некоей вслух не высказанной, но вполне определенной мысли. Она чувствуется за ними очень отчетливо.

О чем же идет здесь речь?

В первом отрывке Блок говорит о неутолимой, «донжуанской» страсти, которая есть стремление к воплощению мечты. Второй отрывок — о том же стремлении к победе над смертью, которое неизбежно ведет к гибели: в своем разворачивающемся движении страсть непременно толкает на поединок — с соперником реальным, с соперником воображаемым, со всем миром, наконец. И здесь же Блок вспоминает свою Фаину — заложенную в натуре ее исконную цельность, страсть, в которой готова она идти до конца («раскольница»), и вместе ощущение невоплотимости ее страсти («демоническое»). Это в ней — врубелевское. Как представляется Блоку, стремление к цельности, гармонии — не только сюжет всех картин Врубеля, но и дело его жизни. Блок и говорит о том, что автор «Демона поверженного» пытался преодолеть разъединенность жизни и страсти в реальном своем существовании — посредством творчества.

Картины Врубеля представлялись Блоку прежде всего поступками, прежде всего фактами не искусства, но самой жизни. «Жизнь стала искусством», — говорит Блок. И за картинами Врубеля он узнает человека, чей путь ведет в том же направлении, что и собственный его путь.

Конечно, Врубель шел в другое время, из иных мест, но искал он того же, что и сам Блок. И потому-то он на время стал Блоку товарищем и вожатым в дороге. То, что встречалось на пути, поэт часто «узнавал» по врубелевским картинам. Так было в пору стихов «Врубелю», так было и теперь, когда в белизне своих метелей, в снежности своей Фаины Блок видел лебединую белизну врубелевской царевны, когда в «сине-лиловых мирах» врубелевского демона узнавал миры своей Незнакомки...

Урок 37. «Это все — о России» (Блок).