Характер этого исследования

Мало кто станет возражать против выводов, изложенных нами в двух предыдущих главах: о том, что древний египтянин рассматривал вселенную, в которой он существовал, в терминах своего непосредственного окружения и опыта, и о том, что государство было вверено божественному фараону с тем, чтобы он управлял им и кормил его, подобно тому как пастух пасет свое стадо. Теперь же нам предстоит определить, какие ценности искал древний египтянин в жизни. Если верен наш тезис о том, что человек был существенной частью единосущной вселенной и что поэтому внечеловеческие явления мерились по нормам человеческой жизни, то нам необходимо выяснить, какие же нормы человек устанавливал для себя. Здесь мы вплотную подходим к настоящей проблеме спекулятивной мысли: для чего я существую? Здесь невозможно придумать одно удобное обобщение, могущее охватить всю историю двух тысячелетий. А те обобщения, которые можно было бы сделать, не найдут должного отклика среди других ученых, ибо, оценивая чужое мировоззрение, мы неизбежно исходим из своих собственных взглядов. Наши заключения о природе фактов могут быть чрезвычайно точными, но в том, что касается оценки этих фактов, мы неизбежно навязываем свои собственные представления.

Каковы были цели жизни? Для того, чтобы нарисовать отчетливую картину возможных ответов на этот вопрос, совершим путешествие в Египет и посетим две усыпальницы¹. И та и другая представляют собой гробницы египетского визиря, этого высшего чиновника страны, первого заместителя царя. Возле Ступенчатой пирамиды в Саккаре мы входим в гробницу визиря Древнего Царства, человека, жившего около 2400 г. до н. э. Залы буквально набиты и переполнены энергичными сценами, изображающими жизнь и свидетельствующими об исключительной жажде жизни. Визирь бьет острогой рыбу, в то время как его слуги загоняют ревущего бегемота. Визирь наблюдает за тем, как арканят и забивают скот, как пашут и собирают урожай, наблюдает за работой плотников и медников в их мастерских и за постройкой лодок для его собственных похоронных обрядов. Он руководит суровым наказанием виновных в неуплате налогов и наблюдает за играми детей. Даже во время отдыха, например слушая, как его жена играет на арфе, он производит впечатление человека огромной энергии, готового броситься в дело. Весь рассказ этой гробницы посвящен деятельной, бездуховной жизни. Это — его памятник на века, таким он хочет остаться в памяти людей, такова та хорошая жизнь, которую он хотел бы продлить навечно.

Покинув эту гробницу, пройдем несколько сотен ярдов, отделяющих ее от гробницы визиря позднего периода, человека, жившего около 600 г. до н. э. Восемнадцать сотен лет принесли невозмутимость, благочестивое спокойствие. Здесь мы не увидим ни жизнерадостного вельможу, ни ревущего бегемота, ни кувыркающихся детей. Стены покрыты ритуальными и магическими текстами. Есть несколько скучных, манерных изображений визиря, застывшего в молитвенной позе перед богом мертвых. Есть несколько иллюстрирующих текст виньеток, с изображением подземного мира и живущих там духов. Жизнь нашего мира полностью отсутствует; единственная забота этого человека — погребальные службы и мир мертвых. Его памятник на века сосредоточен на загробном мире, а не на этой жизни. Добро для него заключается в магии, обряде и благосклонности его бога.

Такова стоящая перед нами проблема. На одном полюсе — интерес к жизни, деятельности, вещественному миру; на другом — внимание к смерти, покою, религии. Ясно, что мы должны перекинуть мост через эту пропасть и что наша дискуссия должна быть историчной, с тем чтобы показать переход от одной стадии к другой. Перед нами предстанут два основных периода египетской мысли — древние времена, воинственные и оптимистические, и времена поздние, смиренные и преисполненные надежды, а между ними — долгий переходный период. Это было подобно урагану, когда вначале сильные ветры дуют на восток, затем наступает мертвый период изменчивого равновесия и, наконец, ветры столь же сильно дуют на запад. Древние ветры, дующие на восток, были радикальными и индивидуалистическими; поздние, дующие на запад — консервативными и общинными. Но, как мы уже сказали, все зависит от того, кто анализирует тенденции; другие ученые рассматривают раннюю тенденцию как согласие с коллективными формами, а позднюю — как внимание к личному благоденствию. В дискуссию неизбежно вовлекаются религиозные, политические и социальные предубеждения исследователя.

Древнее и Среднее Царства

Появление Египта на свет истории представляется явлением совершенно неожиданным, символизирующимся внезапным возникновением каменной архитектуры высочайшего технического совершенства. Доктор Брестед когда-то представил этот блестящий расцвет в таких словах: «В Каирском музее вы можете остановиться у массивного гранитного саркофага, некогда содержавшего в себе тело Хуфу-онеха, зодчего, построившего Великую Пирамиду Гизы. Давайте мысленно проследуем за этим древним архитектором на пустынную равнину, раскинувшуюся за деревней Гиза. Тогда это была голая пустынная поверхность, отмеченная лишь там и сям развалинами нескольких небольших гробниц далеких предков. Самая древняя каменная постройка в те времена была воздвигнута прадедом Хуфу-онеха. Лишь три поколения зодчих по камню предшествовали ему… Должно быть, существовало лишь немного каменщиков, немного людей, разбиравшихся в технике строительства из камня, когда Хуфу-онех впервые пришел на пустынную равнину Гизы и разгородил участок земли для Великой Пирамиды. Вообразите себе бесстрашие и отвагу человека, приказавшего своим землемерам выложить квадратное основание с длиной каждой стороны 755 футов!.. [Он знал, что] потребуется около двух с половиной миллионов каменных глыб весом в две с половиной тонны каждая, чтобы покрыть эту площадь в 13 акров горой каменной кладки высотой в 481 фут… Поэтому Великая Пирамида Гизы — важнейший документ в истории человеческого разума. Она явственно раскрывает ощущение человеком верховной власти в его триумфе над материальными силами. Повелевая материальными силами, инженер фараона добился бессмертия для себя и для своего государя»².

Эта яркая картина иллюстрирует внезапный подъем энергии и жажды деятельности и достижений, характерной для Египта эпохи Древнего Царства. К этому же периоду относится ряд высочайших интеллектуальных достижений Египта — таких, как философия «Мемфисского богословского трактата», которую мы разбирали выше, и научный подход, отраженный в Хирургическом папирусе Эдвина Смита. Напрашивается вопрос: кто были предшественники этих сильных и отважных людей? Трудно признать их в скромных жителях додинастического Египта. И все же, как нам кажется, это не причина, чтобы считать, что эти высокие достижения привнесены завоевателями. Это попросту значило бы объяснять неизвестное через еще более неизвестное. Порой человеческий дух парит в головокружительном полете там, где культурная эволюция, казалось бы, должна тащиться тяжелой поступью. Есть достаточные основания полагать, что этот внезапный мощный подъем был чисто местным явлением, возможно возникшим под влиянием подобных открытий, сделанных в Месопотамии. Причины такого внезапного скачка неясны. Это была революция, внезапный расцвет медленного развития, происшедший под влиянием некоего неясного стимула. Можно утверждать, что стабильность общества и государства, сделавшая возможным появление египетских династий, предъявляла индивидууму новые требования. Детализация функций привела к более эффективной организации людей. Один человек занимался зодчеством, другой был резчиком печатей, третий — писцом. Ранее, в более примитивном обществе, эти функции были побочными занятиями; теперь же ини были достаточно важными, чтобы стать профессиями, ((вызвали аккумуляцию талантов, которые прежде незаметно созревали. В течение многих столетий египтяне медленно набирали силу в своей долине Нила, пока не пробил их час, когда они воспряли с поражающей нас внезапностью. У самих египтян тоже было ощущение чего-то необыкновенного. Они почувствовали себя способными на великие свершения. Материальный успех был для них первой целью хорошей жизни.

Мы чувствуем, с каким удовольствием аристократ эпохи Древнего Царства повествует о своих успехах в следующем рассказе: «…назначил меня князем начальником Верхнего Египта… никогда прежде не давалась (букв.: делалась) должность эта для раба какого-либо (т. е. любого подданного царя Египта), (но) я отправлял для него (= царя) должность начальника Верхнего Египта в угодность (ему) и судейскую должность, создавшую мне репутацию в Верхнем Египте этом. Никогда прежде не делалось ничего подобного в Верхнем Египте этом!»³. Это был пионерский дух явных достижений, первого успеха в новом направлении. Отсутствие препятствий порождало свойственную юности, полагающуюся на свои собственные силы самонадеянность. Человек довлел самому себе. Беги? Да, они существовали где-то там, и — в этом можно было не сомневаться — они создали этот отличный мир, но мир был хорош потому, что человек был сам себе хозяином и не нуждался в постоянной поддержке богов.

Мир человека не был полностью свободен от бога, ибо законы, по которым существовал мир, были назначены богом, или богами, и любой человек, преступавший эти законы, отвечал перед богом. Даже в эти древние времена слово «бог» употребляется в единственном числе, когда речь идет о его законах, его требованиях к человеку, или о его суде над нарушениями этих законов. Для Древнего Царства не совсем ясно, о каком именно боге говорится в единственном числе. В некоторых случаях это, безусловно, царь, в других — безусловно, творец или верховный бог, установивший общие законы для игры в жизнь. Но иногда мы имеем дело с унификацией и персонификацией правильного и действенного поведения, нашедшего выражение в воле «бога», не столь величественного и не столь далекого от человека, как царь или бог-творец. Если гипотеза о единосущности верна, то мы уже встречались с проблемой унификации и универсальности божества. Это был не монотеизм, но монофизитство в применении к божеству.

Когда речь идет о принципах правильного поведения применительно к застольному этикету или административным процедурам, то обычно, если говорят о боге, то имеют в виду ка ⁴. Как мы объяснили в предыдущей главе, ка было отдельной частью человеческой личности, защищавшей и поддерживавшей человека. В этом качестве оно вполне могло быть божественной силой внутри человека, руководящей его правильной и успешной деятельностью. Распространение имен типа «Рэ-мое- ка» или «Птах-мое-ка» заставляет предположить, что благодаря принципам единосущности и свободной замены ка мыслилось, как бог человека, иногда бог вообще, иногда специальный бог, подобный домашнему святому или ангелу-хранителю.

Все, что мы здесь сказали, относится к эпохе Древнего Царства, когда боги пантеона были больше удалены от простого человека, хотя и не обязательно — от его посредника, ка. Позже положение изменилось. В более позднюю эпоху Империи египтянин ощущал тесную личную связь с особым богом, который покровительствовал ему и управлял им. Эта прямая связь с личным богом в эпоху, предшествовавшую Империи, усматривается в «городском боге», эквиваленте местного святого. Вот, например, пожелание вельможе, жившему во время Восемнадцатой Династии: «Да проведешь ты вечность в услаждении сердца и в милости бога, что в тебе»⁵, вариант: «…в милости у бога твоего города (местожительства)»⁶. Однако а) эти представления редко бывают достаточно ясно очерчены или неизменно узнаваемы и б) в ряде контекстов слово «бог» означает царя или особого бога, осуществлявшего общее управление, подобно богу-творцу.

Независимость и уверенность в своих силах, присущие египтянину Века Пирамид, проявляются в физической децентрализации гробниц вельмож этой эпохи. Вначале высших чиновников погребали в тесном соположении с царем-богом, которому они некогда служили, и поскольку царю вечная жизнь была гарантирована, то они могли надеяться на осуществление и своих собственных чаяний на загробное существование. Очень скоро, однако, они проявили достаточную самонадеянность, чтобы отдалиться от царя в поисках своего собственного бессмертия в своих собственных вотчинах. В рамках общей структуры божественной власти они были независимы и преуспевали в этой жизни; поэтому они были уверены в том, что успех будет им сопутствовать и в будущем. По инерции они могли перенестись в будущую жизнь, воссоединиться там со своими ка и стать ах, «деятельными существами», для вечной энергичной жизни. Накопленный в этом мире успех гарантировал им, согласно прецеденту и законному договору, победу над смертью. В этом смысле для всей эпохи Древнего Царства была характерна демократическая — или, точнее, индивидуалистическая — тенденция.

Для этой тенденции больше подходит термин «индивидуализм», нежели «демократия», ибо она касалась в основном личных правил поведения, а не государственной политики. Ощущение личной компетентности может привести к децентрализации-правления и породить тем самым известное чувство демократической амбиции. Но в древнем Египте мы не видим той: политической демократии, которая, как будет показано в гл. 5, была характерна для Месопотамии. Догмат о божественности египетского фараона был слишком мощной связующей силой, чтобы его можно было разбить индивидуалистическими силами.

В этот ранний период не было необходимости в рабской зависимости от бога, чтобы достичь величайших жизненных благ: успеха в этом мире и вечной жизни в мире потустороннем. Человек был обычно подотчетен царю, богу-творцу и своему ка, но он не был смиренным просителем того или иного бога и формально не был ответствен перед Осирисом, ставшим позднее властителем мертвых. Богатство и положение, которое человек занимал в этой жизни, внушало ему уверенность в успешности его деятельности и в той, и в этой жизни, — и — как показывают живые сценки на стенах гробниц — загробный мир-представлялся ему таким же веселым, замечательным и преуспевающим, как и этот.

Мы хотели бы особо подчеркнуть, что египтяне этой эпохи были людьми веселыми и сильными. Они наслаждались жизнью в полной мере и слишком любили жизнь, чтобы отказаться от ее заманчивой остроты. Поэтому-то они отрицали факт смерти и переносили в следующий мир свое представление о веселой и энергичной жизни, которую они вели в этом мире.

От этого раннего периода до нас дошла книга об этикете для чиновника, «словеса речей прекрасных… в поучение невежде знанию, а в правила речей прекрасных на пользу тому, кто будет внимать (им), и во вред тому, кто преступит их»⁷. Она содержит проповедь карьеризма, откровенные правила для молодого человека, стремящегося сделать карьеру. Она была резюмирована следующим образом:

«Идеал — образ корректного человека, благоразумно избегающего поддаваться порывам и приспосабливающегося на словах и на деле к административной и общественной системам. Его ожидает обеспеченная карьера чиновника. Ни о каких моральных понятиях вроде добра и зла нет и речи; образцом служат характеристики человека знающего и невежды, лучше всего, пожалуй, выражающиеся в словах „толковый“ и „глупый“. Толковости можно выучиться… Даются правила для человека, желающего сделать карьеру. Если он прислушается к ним, он будет толковым; во всех жизненных ситуациях он найдет верный путь благодаря этой толковости; а правильное поведение обеспечит ему успешную карьеру»⁸.

Книга содержит предписания, как нужно вести себя с начальством, равными по положению и подчиненными. Так, тому, кто вступит в состязание с оратором, лучше вооруженным аргументацией, дается совет: «унижай злословящего, не возражая ему в час торжества его»; тому, кто встречает равного себе, следует выказать свое превосходство молчанием, чтобы произвести впечатление на присутствующих чиновников, а к более слабому противнику нужно относиться со снисходительным пренебрежением, ибо таким образом «ты поразишь его (даже) перед судом (букв: в присутствии чиновника, вершащего суд)»⁹. Тот, кто сидит за столом у начальника, должен сохранять скромное выражение лица, брать только то, что ему предложат, и смеяться лишь тогда, когда смеется хозяин, тогда начальник будет доволен и поощрит его действия¹⁰. Чиновник, который должен выслушивать жалобы клиентов, должен делать это спокойно и без злобы, ибо «проситель желает более внимания к его словам, нежели исполнения того, ради чего он пришел»¹¹. Подобает завести семью, любить и окружать заботой жену, ибо «она — пашня благостная для ее владыки», надо также следить, чтобы она не стала главой семьи¹². Практическая, материалистическая мудрость заключена в предписании: «Мудрый рано встает, чтобы устроить себя»¹³, или в совете быть щедрым к своим прихлебателям, ибо «никто не может предвидеть всех неожиданностей будущего, и разумно будет обеспечить себя группой благодарных сторонников»¹⁴.

Было бы несправедливым оставить впечатление, что весь текст — сугубо практичный и приспособленческий. В одном отрывке утверждается, что лучшее поведение для чиновника — честность, но даже и это утверждение вытекает из опыта, а не основывается на принципе. «Если ты руководитель, что отдает приказания массам (букв.: множеству людей), изыскивай себе выгодную возможность делать доброе (букв: всякое дело превосходное), пока не станут помыслы твои совершенными (букв.: без изъяна в них), ибо могуча правда и долговечно обеспечение (ее, т. е. даваемое ею), не нарушаемое со времен Осириса, тогда как постоянно наказывают преступившего законы… [Злой может приобрести богатство], но в конце концов правда торжествует (букв.: долговечна она), так что человек (только с ней) может сказать: „это моя вотчина“»¹⁵. Таковы ценности этой эпохи; наследуемая собственность и успех, достигнутый в жизни человеком, если он был достаточно толковым, чтобы следовать некоторым правилам здравого смысла. Успех, заметный для всех, был большим благом. Таковы были высшие ценности Древнего Царства, и они продолжали котироваться на всем протяжении египетской истории.

Легко было поклоняться успеху, пока успех даровал милости всем людям, пока заботливо охраняемые пирамиды и гробницы оставались наглядными символами устойчивой мощи земного преуспеяния. Но это счастливое положение было не вечным. Древнее Царство Египта разбилось вдребезги. Прежние ценности, заключавшиеся в положении и обладании имуществом, были сметены анархическим вихрем захвата и насилия. Египтяне приписывали свои беды отчасти собственному разложению, но также и присутствию азиатов в Дельте. Сомнительно, однако, чтобы азиаты появились в стране как орда захватчиков и угнетателей; скорее всего, внутренний распад власти в Египте позволил небольшим группам азиатов проникнуть в страну и осесть в ней; однако эти незначительные вторжения были скорее результатом, нежели причиной распада.

Истинной причиной краха была прогрессирующая децентрализация. Властители, не принадлежавшие к династии фараонов, почувствовали личную способность к независимости и сформировали соперничающее правительство: в конце концов натяжение разорвало Египет на враждующие группировки. Это было частью индивидуалистической тенденции самоутверждения, набирающей силу на протяжении всего существования Древнего Царства. Теперь же, когда единая центральная власть разложилась, притязания на власть стали предъявлять все, вплоть до низших слоев общества. Египет двигался в направлении от самодержавия к сепаратизму, основанному на личной способности к действию, но нация не была готова воспользоваться распадом самодержавия и немедленно учредить систему правления на более широкой основе. Власть в этой неразберихе отсутствовала.

До нас дошло много выражений, отражающих замешательство египтянина при виде того, как рушится его старый, привычный мир. Рухнули драгоценные прочность и безопасность; земля повернулась подобно гончарному кругу. Те, кто прежде были богаты и могущественны, теперь голодали и одевались в лохмотья. Бывшему бедняку принадлежали власть и богатство. Сегодня мы с противоречивым чувством читаем протесты против глубокой деградации верховного суда, против того, что бедняки могут вдруг надеть тонкое белье, рабыни дерзить своим госпожам, а прачки отказываться тащить свой груз. Очевидная непрерывность жизни, которую обеспечивала забота о сохранности гробниц великих людей, внезапно оборвалась: могилы были ограблены, в том числе и пирамиды фараонов, и драгоценный усопший лежал на виду у всех на пустынном плоскогорье. Четкие границы, придающие Египту геометрические очертания, были стерты, красная пустыня начала наступать на черную плодородную почву, провинции были «расколоты на куски», и в Египет вошли чужеземцы. Когда провинции отказались платить налоги, центральный аппарат управления сельским хозяйством рухнул, и никто не пахал даже тогда, когда наступал благодатный разлив Нила: «Исчезла прежняя выгодная торговля с Финикией и Нубией, и теперь появление немногочисленных жалких торговцев из пустыни, предлагавших зелень и птиц, стало заметным событием»¹⁶.

Хотя Египет упорно двигался по направлению к индивидуализму и децентрализованной власти, все же его краеугольным камнем все еще оставалась царская власть. И когда она пала, рухнул весь государственный свод. «Смотрите, было приступлено к лишению страны царской власти немногими людьми, не знающими закона. Смотрите, сокровенное страны, границ которой не знали, стало всем известно. Столица, она разрушена в один час»¹⁷. Мы видели, что в древней дидактической литературе нормой хорошей жизни был преуспевающий чиновник. Теперь же чиновники пребывали в голоде и нужде. «Смотрите, все должности, они не на своих местах, подобно испуганному стаду без пастухов»¹⁸. «Наступили перемены, так что все уже не так, как в прошлом году, но один год обременительнее другого»¹⁹. Прежние ценности: успешная личная карьера, служебное положение и гробница, навеки обеспеченная пищей, были сметены. Чем можно было заменить эти ценности?

Потеряв надежду, некоторые находили лишь отрицательный ответ, впадая в скептицизм и отчаяние. Некоторые кончали с собой, и мы читаем, что речные крокодилы были сыты, ибо люди шли к ним по собственной воле²⁰. Одно из лучших произведений египетской литературы повествует о споре человека, готового к самоубийству, со своим ка, или душой. Жизнь стала ему невыносима, и он собирается найти смерть в огне. Характерно для этого времени, что душа, которой надлежало бы проявляло последовательное и твердое отношение к смерти, обнаруживает в этом споре нерешительность и не может дать никакого удовлетворительного ответа на сетования человека. Вначале она склонялась к тому, чтобы последовать за ним, каков бы ни был его конец; затем переменила мнение и попыталась удержать человека от насилия над собой. Все же она не нашла действенных аргументов в пользу хорошей жизни на этом свете и могла лишь уговаривать человека забыть горести и искать чувственных наслаждений. В конце концов, когда человек противопоставил несчастья этой жизни тихим радостям загробного мира, душа согласилась последовать за ним независимо от того, какая его ожидает судьба. Вывод может быть только один: этот мир так плох, что следующий должен принести облегчение.

В этом документе заключена философия пессимизма, достойная изучения. Человек излагал душе свои доводы в четырех стихотворениях, состоящих из построенных по единому образцу тристихов, противопоставляя жизни избавление, даруемое смертью. В первом стихотворении говорится, что имя человека будет зловонным, если он последует совету души и предастся удовольствиям. У человека все еще остаются идеалы, и он не позволит запятнать свое доброе имя.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как рыбьи отбросы

После ловли под небом раскаленным.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как птичий помет

В летний полдень, когда пылает небо²¹.

Еще в шести строфах человек живописует, сколь зловонна будет его репутация, если он последует трусливым советам своей души. Во втором стихотворении он принимается оплакивать крушение идеалов в современном ему обществе. Три строфы этого стихотворения звучат так:

Кому мне открыться сегодня?

Братья бесчестны,

Друзья охладели.

…Кому мне открыться сегодня?

Раздолье насильнику,

Вывелись добрые люди.

…Кому мне открыться сегодня?

Не помнит былого никто,

Добра за добро не дождешься²².

После этих жизненных зол смерть представляется человеку благим избавлением.

Мне смерть представляется ныне

Исцеленьем больного,

Исходом из плена страданья.

Мне смерть представляется ныне

Благовонною миррой,

Сиденьем в тени паруса, полного ветром.

Мне смерть представляется ныне

Домом родным

После долгих лет заточенья²³,

Наконец, человек настаивает на высоких привилегиях мертвого, который свободно общается с богами и во власти которого противостоять злу.

Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет живым божеством,

Творящим возмездье за зло.

Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет в числе мудрецов, без помехи

Говорящих с божественным Pa²⁴.

[Пер. В. Потаповой]

Отказываясь от активных ценностей этой жизни ради пассивных благ будущей безмятежности, этот человек обогнал свое время. Как мы увидим, подобное смирение характерно для периода, на тысячу лет более позднего. В пессимизме этого периода предположительно существовала тенденция искать избавление в смерти, а не придавать значение продолжению жизни в этом мире.

В этом споре душа человека, настаивая на тщетности серьезного отношения к жизни, восклицает: «Проводи праздничный день и забудь заботы!»²⁵. Эту тему аморального гедонизма мы снова встречаем в другом тексте этой эпохи, где доводы таковы: прежние идеалы — обладание имуществом и общественным положением — рухнули, у нас нет уверенности в будущем, давайте же наслаждаться, чем только возможно, в этом мире. Прошлое говорит нам только о том, что жизнь коротка и преходяща, но что ждет нас после нее — неизвестно.

«Одни поколения проходят, а другие продолжают существовать

Со времен предков…

Они строили дома —

Не сохранилось даже место, где они стояли,

Смотри, что случилось с ними.

Я слышал слова Имхотепа и Джедефхора,

Слова, которые все повторяют.

А что с их гробницами?

Стены обрушились,

Не сохранилось даже место, где они стояли.

Словно никогда их и не было.

Никто еще не приходил оттуда,

Чтобы рассказать, что там,

Чтобы поведать, чего им нужно,

И наши сердца успокоить,

Пока мы сами не достигнем места,

Куда они удалились»²⁶.

А если мудрость, столь высоко ценимая в древние времена, не помогла мудрецам выжить и в прочных, ухоженных гробницах, и если невозможно узнать, как живется мертвому в загробном мире, то что нам остается делать, как не предаваться чувственным наслаждениям?

А потому празднуй прекрасный день

И не изнуряй себя.

Видишь, никто не взял с собой своего достоянья.

Видишь, никто из ушедших не вернулся обратно²⁷.

[Пер. А. Ахматовой]

Итак, первой реакцией на крушение преуспевающего, жизнерадостного мира были отчаяние и цинизм. Но это была не единственная реакция. Египет еще обладал достаточной умственной и духовной мощью, чтобы отказаться от отрицания ценности человеческой личности. Человек все еще представлялся себе ценностью, А поскольку прежние ценности — материальный и общественный успех — оказались эфемерными, человек пытается искать на, ощупь какие-то другие, более стойкие идеалы. Смутно и не. сразу начинает он осознавать великую истину; видимые вещи преходящи, но невидимые, возможно, сделаны из того же материала, что и вечность. А вечная жизнь все еще остается для него великой целью.

Мы вели и ведем разговор в терминах современных этических суждений. Это сделано нарочно. Мы считаем, что египтянин Среднего Царства в поисках хорошей жизни достиг моральных высот. Это — личное мнение, в котором мы следуем проф. Брестеду, хотя в анализе факторов мы с ним несколько расходимся. Некоторые исследователи придерживаются противоположных взглядов. Они указывают, что в самый ранний обозримый период — в эпоху Древнего Царства — египтяне достигли высот, которые позднее не были превзойдены, — будь то в совершенстве техники (Великая Пирамида, скульптура), в науке (замечательный хирургический папирус и введение календаря) или в философии («Мемфисский богословский трактат»). Согласно этой точке зрения, любое допущение прогресса в любом из указанных направлений отрицается. Более того, отрицается какой бы то ни было прогресс вообще: нашему взору якобы предстают изменения, которые происходят в пределах культуры, весьма статичной с самого момента своего возникновения. Чем более эта культура меняется, тем нагляднее тот факт, что она остается прежней. В этом есть несомненная истина. Мы уже отмечали, что для Древнего Царства характерен материализм — в этот новый период он все еще остается важным фактором. Социально-нравственные достижения, представляющиеся нам характерными для этого нового периода, проявлялись уже в эпоху Древнего Царства (растущая демократизация, понятие о справедливости и т. д.). С этой точки зрения, кроме того, следует воспротивиться тому, что мы прилагаем наши, основанные на сознании собственной правоты нормы нравственных оценок к древним египтянам. Вправе ли мы переводить маат как «справедливость», «истина» или «добродетельность» вместо «порядок», «правильность» или «согласованность»? Вправе ли мы объявлять растущую демократизацию взглядов древних египтян «прогрессом», который есть «благо»?

Мы настаиваем на своем праве выносить нравственные суждения и производить оценки в терминах прогресса или упадка. Это — понятия субъективные, а не строго научные. Но каждое поколение имеет право — более того, обязано — представить объективную информацию, а затем дать ей субъективную оценку. Мы знаем, что объективность не может быть полностью оторвана от субъективности, но ученый может попытаться указать, где кончается область фактов и где начинаются его собственные оценки. Мы согласны, что в эпоху, к исследованию которой мы сейчас приступим, грубый практический материализм был еще чрезвычайно силен, что антиэтическая сила магии играла огромную роль и что нравственные импульсы, которые мы подчеркнем особо, возникли ранее и продолжались и позднее. Но мы убеждены, что в этот период произошли сдвиги акцентов и что эти сдвиги представляются человеку современной западной культуры прогрессивными.

Две крупные перемены, как нам представляется, таковы. Во-первых, это — ослабление акцента на том, что земные блага это положение в обществе и материальное благосостояние (и соответственно сдвиг в сторону представления, что благом является правильное социальное поведение). Во-вторых, тот факт, что индивидуалистическая тенденция Древнего Египта развивается теперь в представление, что все блага потенциально доступны всем без исключения людям. В конечном счете эти две тенденции сводимы к одной: если земное благо может быть достигнуто любым человеком, беден он или богат, то власть и богатство не являются наивысшей целью; справедливое же отношение к другим людям всегда чрезвычайно похвально.

Три цитаты дадут нам почувствовать новое настроение. В предыдущий период главной заботой было построить и содержать гробницу, внушительный погребальный монумент, сооружаемый навечно. Среднее Царство, продолжая заботиться о материальных постройках, вводит новую ноту. «Не гневайся — прекрасна невозмутимость духа. Увековечь имя свое, снискав любовь народа своего… и за дары твои будут молить богов о благополучии твоем, восхваляя имя твое»²⁸. Здесь долговечный памятник был благодарной реакцией других людей на добрые дела. Второй фрагмент ясно показывает, что богу приятнее был добрый характер, нежели изощренные подношения; таким образом, бедный человек мог иметь такое же право: на благосклонность бога, как богатый. Нрав прямодушного «более приемлем, чем бык злодея»²⁹.

Но вот самый замечательный текст этого периода; насколько нам известно, мысль, выраженная в нем, позже не повторялась. Он стоит особняком и все же не чужд высочайшему стремлению этого времени; он дает основание оценить дух этой эпохи выше, чем эпох предшествующих или последующих. В нем попросту утверждается, что люди были созданы равными в своих возможностях. В таких словах верховное божество говорит о цели своего творения.

«Сотворил я четыре добрых дела внутри ворот небосклона (т. е. по его сторону ограды, в которую ведут врата);

Сотворил я четыре ветра, чтобы мог дышать каждый во время его (т. е. когда он дует) — это одно дело из их (числа).

Сотворил я воду половодья великую, чтобы пользовался ею: малый и великий — это (другое) дело из их (числа).

Сотворил я человека всякого подобным другому и приказал, чтобы они не делали зла — это (уже) их сердца нарушили повеление (букв.: сказанное) мной — это (третье) дело из их (числа).

Сотворил я склонность сердец их к забвению запада (букв.: полноту сердец их, чтобы забыть о западе, т. е. о неизбежной кончине), чтобы творили они жертвы богам номов — это (четвертое) дело из их (числа)»³⁰.^[3]

В первых двух пассажах этого текста утверждается, что ветер и вода в равной мере доступны всем людям. В стране, где благосостояние зависело от обеспечения человека должной долей паводковых вод и где распределение воды должно было быть мощным фактором установления превосходства одного человека над другим, гарантия равного доступа к воде означала фундаментальное равенство возможностей. Положение «Сотворил я человека всякого подобным другому», другими словами, «Люди сотворены равными», было связано с тем утверждением бога, что он намеревался, чтобы люди не делали зла, но что их собственные сердца склонились к дурному. Это противопоставление равенства и прегрешения говорит о том, что социальное неравенство не входит в намерения бога, но что человек должен нести ответственность единолично. Здесь — отчетливое утверждение, что идеальное общество было бы обществом всеобщего равенства. Разумеется, древний Египет никогда не приближался к этому идеалу, разве что в том же смысле, как и мы, современные люди, поступаем благочестиво, откладывая полное равенство до будущей жизни. Но все же это означало, что высочайшие чаяния того времени поднимались на гораздо более высокий уровень. С грустью говорится: «Все люди должны быть равны; бог-творец не создал их различными».

Последним благодеянием верховного бога было привлечение внимания людей к западу, области вечной жизни, и требование, чтобы они благочестиво чтили своих местных богов для того, чтобы достигнуть запада. Для этого периода то были важные перемены: демократизация потустороннего мира и более тесная связь с богами. Теперь все люди могли наслаждаться вечностью на тех же условиях, которые в предыдущих периодах были доступны только царю. Мы не знаем в точности, какие условия вечного существования были дарованы простому человеку Древнего Царства. Он должен был продолжать жить со своим ка и должен был стать ах, «действенной» личностью. Впрочем, фараон Древнего Царства должен был стать богом в царстве богов. Теперь это фараонское будущее было доступно также всем простолюдинам. Они должны были стать богами, подобно тому, как и он стал богом. Если в ранний период лишь умерший царь становился Осирисом, то теперь каждый скончавшийся египтянин становился богом Осирисом. Далее, его превращение в Осириса и достижение вечного блаженства было поставлено в связь с посмертным судилищем, на котором его личность оценивалась трибуналом богов.

В изобразительном плане эта оценка личности заключалась во взвешивании справедливости. Впоследствии она превращается в суд перед лицом Осириса как бога мертвых и сердце человека помещается на одну чашу весов, а символ справедливости — на другую. Элементы этого были уже в Среднем Царстве, а именно — Осирис в качестве бога мертвых и суд над усопшим, исходя из понятий справедливости, но все эти элементы еще не были соединены в единую согласованную картину. Вместо этого там еще господствовал пережиток более древнего порядка, при котором судьей был верховный бог, бог солнца. Демократизация и «осиризация» загробного мира имела место, но доступ к вечной жизни не был целиком под контролем Осириса. Мы располагаем ссылками на «эти весы Рэ, на которых он взвешивает правду»³¹; и усопший был уверен, что «проступок твой будет устранен и грех твой стерт взвешиванием весов в день суда (букв: проверки нравов, характеров) и будет позволено, чтобы соединился ты с теми, что в Ладье (солнца)»³², и что «нет бога, который станет тягаться с тобой; нет богини, которая станет тягаться с тобой в день суда (= загробного; букв.: день учета, проверки нравов, характеров)»³³. Имелся трибунал богов, по-видимому под председательством верховного бога, перед которым усопший должен был давать отчет. «Да достигнет он Совета богов, места, в котором (пребывают) боги, причем двойник его вместе с ним, а жертвенные яства перед ним, и голос его (признан) правильным при исчислении разницы (добрых и злых дел). Да говоришь ты, грех твой исторгнут из всего того, что ты говоришь (т. е. теперь умерший может говорить свободно: печать с уст его снята)»³⁴. Все это показывает, что суд над мертвыми производился путем взвешивания избытка или недостатка его добрых качеств по сравнению с дурными и что благоприятный исход взвешивания был залогом вечного блаженства. Это взвешивание было исчислением маат, «справедливости».

Нам уже встречалась маат. В своей основе это, вероятно, физический термин, — «ровность, гладкость, прямота, правильность», в смысле регулярности или порядка. Отправляясь от этого, можно его использовать в метафорическом смысле — как «честность, праведность, истинность, справедливость». В эпоху Среднего Царства делался особый упор на маат в смысле общественной справедливости, честного взаимоотношения с ближними. Такова главная тема повести о красноречивом крестьянине, восходящей к этому периоду. Во всех своих ходатайствах крестьянин требовал от высокопоставленного чиновника простой справедливости, на которую предъявлял моральное право. Честные взаимоотношения предполагали как минимум совестливое выполнение обязанностей. «Плут наносит ущерб истине. Когда наполняют правильно, истина не преуменьшается, (но и) не преувеличивается»³⁵.

Однако, как мы видели в предыдущей главе, справедливость не сводилась лишь к соблюдению законности в делах, но была творением добра для нуждающихся: перевезти через реку бедняка, который не может заплатить, сделать добро без расчета на отплату. Ведущей же темой в Среднем Царстве была общественная ответственность: царь был пастухом, который лелеял свои стада; чиновник имел твердые обязательства в отношении вдовы и сироты; короче говоря, каждый обладал правами, влекущими обязательства по отношению к другим людям. Даже скульптуры этого времени старались подчеркнуть совестливый характер и стремились изобразить не столько величие и силу, сколько озабоченность обязанностями. Подобные портреты фараонов Среднего Царства, погруженных в заботы, хорошо известны.

Все это было в красноречивой форме высказано Брестедом, и нам нет нужды документировать это дальнейшими подробностями. Если бы мы захотели сформулировать его доводы в ином виде, то это свелось бы просто к различию в определении «совести» или «характера» и к тому, что рассказ утратил бы свои простые и непосредственные черты, которые он имел. В предыдущем периоде существовала потребность в справедливости в этом и в загробном мире³⁶ и, несомненно, властные личности, построившие великое государство, обладали сильными характерами. Но теперь, в Среднем Царстве, больший акцент в одних планах и меньший — в других способствовали наступлению века подлинной общественной совестливости, психологической и моральной основой которой была вера в то, что всякий человек есть божье творение, достойное заботы.

Вплоть до этого времени, до Среднего Царства, древний Египет имел центробежную и атомистическую тенденцию: ценимой единицей был индивидуум. Во-первых, отмечалась ценность его индивидуальных способностей, во-вторых, признавались его индивидуальные права. Египет как бы слепо брел по пути от теократической автократии к своего рода демократии. В духе эпохи было поощрять активную жизнь и каждому человеку предоставлялась возможность сделать себя в здешней жизни энергичным, практичным и значительным. Следовательно, он продолжал любить жизнь и бросать вызов смерти. Определение успеха, возможно, претерпело некоторый сдвиг, но по-прежнему было верно, что успешная жизнь переносилась счастливым образом в загробный мир и повторялась в нем. Следовательно, гробницы, которые были мостиками между двумя существованиями, продолжали подчеркивать изобилие жизни. Сцены охоты, постройки судов и веселья были, как всегда, полны динамизма. Лишь возрастающее внимание к погребальным сценам и несколько изображений религиозных праздников привносят новую для нас ноту сдержанности. Величайшее благо все еще заключалось в хорошей жизни здесь, а не в бегстве от этой жизни к иной, будущей жизни, или в покорном подчинении богам. Личность все еще наслаждалась.