Воля, ответственность, воля и действие

Японская пословица гласит: «Знать и не делать – вообще не знать». Осознание ответственности само по себе не синонимично изменению; оно только первый шаг в процессе изменения. Именно это я имел в виду, когда в предыдущей главе сказал, что пациент, который начинает осознавать ответственность, входит в преддверие изменения. В этой главе будет рассматриваться остальное путешествие – переход от осознания к действию.

Чтобы измениться, человек должен прежде всего принять на себя ответственность: он должен связать себя с каким‑то действием. Само слово «ответственность» обозначает эту способность – «ответ» + «способность»* – то есть способность ответить. Изменение является целью психотерапии, и терапевтическое изменение должно выражаться в действии, а не в знании, намерении или мечтаниях.

* Responsibility по‑английски – ответственность; response – ответ; ability – способность. – Прим. переводчика.

Это кажется совершенно очевидным, однако в психотерапии такой самоочевидный факт традиционно затемнялся. Первые аналитики были настолько убеждены, что знание о себе равносильно изменению, что рассматривали знание как конечный пункт терапии. Если изменение не происходило, это приписывалось тому, что пациент не достиг достаточного инсайта. В известной статье 1950 г., опубликованной в ведущем психиатрическом журнале, Аллен Велис (Alien Wheelis) счел необходимым напомнить психотерапевтам: «Терапия может быть причиной личностного изменения лишь постольку, поскольку она приводит пациента к принятию нового способа поведения. Реальное изменение, не связанное с действием, практически и теоретически невозможно».

Что такое действие, с точки зрения психотерапии? Является ли размышление действием? В конце концов, можно продемонстрировать, что мысль потребляет энергию. Велис доказывает, что расширение концепции действия, чтобы она включала в себя мысль, лишило бы действие его смысла. Мысль сама по себе и вне связи с другими явлениями не имеет внешних последствий, хотя может быть совершенно необходимой увертюрой к действию: человек может, например, планировать, репетировать действие или набираться решимости для него. Действие выводит человека за его пределы; оно включает в себя взаимодействие с окружающим человека физическим или межличностным миром. Оно не обязательно влечет за собой заметное или хотя бы только наблюдаемое движение. Легкий жест по отношению к другому или взгляд на него может быть действием, имеющим важный смысл. Действие имеет две стороны: его оборотная сторона – это отсутствие действия: например, не действие в привычной манере, не обжорство, не эксплуатирование других, не нечестность могут быть по‑настоящему важными действиями.

Терапевт должен добиваться действия. Он может притворяться, что преследует другие цели – инсайт, самоактуализацию, комфорт, – но в конечном счете любой терапевт втайне нацелен на изменение (то есть действие). Существует проблема, связанная с тем, что во время профессиональной подготовки терапевту не преподают механику действия; вместо этого его обучают сбору информации относительно прошлой жизни пациента, интерпретированию, терапевтическим отношениям; только путем мирского акта веры он может проникнуться убежденностью, что вся эта терапевтическая активность в конце концов породит изменение.

Но что если эта вера обманет? Тогда терапевт заходит в тупик и принимается толкать пациента к еще большему инсайту, еще большему самоисследованию; анализ и терапия растягиваются на три, четыре и пять лет. Более того, многие курсы психоанализа требуют семи и восьми лет, а второй анализ настолько распространен, что уже не кажется особенным явлением. Терапевт уже не представляет, как должно произойти изменение и лишь надеется, что в процессе взаимного утомления, используя удачное выражение Велиса, невротическая структура пациента даст трещины.

Но что если изменение все равно не происходит? Терапевт теряет терпение и устремляет пристальный взор на силу воли и действия пациента – вместо того чтобы, как его учили, поглядывать на них украдкой. По словам Велиса:

«…терапевт порой начинает чувствовать в себе желание, чтобы пациент был способен на большее „усилие“, большую „решительность“, большую готовность „приложить все силы“. Зачастую это желание выливается в замечания пациенту: „Люди должны помогать себе сами“, „Ничто ценное не дается без усилий“, „Вам придется постараться“. Подобные интервенции редко попадают в протоколы сессий, ведь считается, что они не обладают ни статусом, ни эффективностью интерпретации. Часто аналитик испытывает дискомфорт в связи с такими воззваниями к силе воли, как если бы он использовал то, во что не верит, и как если бы, анализируй он более искусно, в этом не было необходимости».

«Вам придется постараться». «Люди должны помогать себе сами». Велис говорит, что такой тип интервенций редко включают в протоколы случаев. Действительно, так и есть. Они совершенно «вне протокола». Но они вполне типичны; всякого терапевта посещают подобные мысли, и он самыми разнообразными путями доносит их до пациента.

Но когда терапевты говорят sotto voce: «Вы должны больше стараться» или «Человек должен совершать усилие», – кому они это говорят? Проблема, с которой сталкиваются многие терапевты, в том и состоит, что в аналитической (или бихевиористской) модели психики нет физической силы, к которой можно обращать этот призыв. Фрейдовская модель психики, как я описал ее в главе 2, основана на гельмгольцовом принципе, то есть это антивиталистическая, детерминистская модель, согласно которой человек приводится в активное состояние и контролируется «химико‑физическими силами, сводимыми к силам притяжения и отталкивания». Фрейд в этом вопросе был бескомпромиссен. «Через человека, – говорил он, – живет бессознательное…Глубоко укорененная вера в психическую свободу и в выбор совершенно ненаучна и должна отступить перед притязаниями детерминизма, управляющего психической жизнью». Человек для Фрейда, как сказал Мэй, «уже не управляет, а управляем». Поведение – это вектор, результирующая взаимодействия внутренних сил Но если это правда, если вся психическая и физическая деятельность человека детерминирована, если нет управляющего, тогда кто или что может «больше стараться», демонстрировать «решительность» или «мужество»?

Терапевт, в своей клинической работе принимающий «научную» детерминистскую позицию, вскоре сталкивается с серьезным вопросом: где в модели человека, состоящей из таких взаимосвязанных, но конфликтующих между собой частей, как Эго, Супер‑Эго и Ид, находится источник ответственности? Контекст этого вопроса был четко сформулирован моим супервизором, на которого я ссылался в начале части II: «Единственная цель психотерапии – подвести пациента к точке, где он может сделать свободный выбор». Но где место «выбирающего агента» в детерминистской модели? Неудивительно, что в течение пятидесяти наших совместных сессий он больше не развивал тему «цели психотерапии»!

Фрейд так и не разрешил противоречие между своей детерминистской моделью и своими терапевтическими усилиями; в работе «Эго и Ид», написанной им в шестьдесят семь лет, он отмечал, что задача терапевта – «дать Эго пациента свободу выбрать тот или иной путь». Это часто цитируемое утверждение является решающим доказательством неприемлемости его детерминистской модели человека. Пусть традиционная аналитическая мысль рассматривает человеческое поведение как полностью детерминированное, пусть она расщепляет человеческую психику на конфликтующие доли (Эго, Супер‑Эго и Ид; или предсознательное, бессознательное и сознательное), – по‑видимому, это не избавляет от необходимости ввести представление о некой недетерминированной сути. Новейшие Эго‑аналитики, выдвигающие концепцию «автономного Эго», продолжают обходить этот вопрос. Можно подумать, что в одной из частей заключен некий свободно выбирающий гомункулус. Но, конечно, это совершенно бессмысленная идея – говоря словами Мэя, «как часть может быть свободной, если целое не свободно?»

Некоторые терапевты пытаются разрешить эту дилемму, утверждая, что хотя люди испытывают субъективное ощущение свободы и выбора (и терапевт пытается усилить его), тем не менее это состояние иллюзорно – так же детерминировано, как любое другое субъективное состояние. Этот аргумент в точности приводится такими рационалистами, как Гоббс и Спиноза. Гоббс считает человеческое ощущение свободы фантазмом сознания. «Если бы деревянный волчок, который раскручивают мальчишки,…иногда вертящийся, иногда ударяющий окружающих людей по голеням, отдавал себе отчет в собственном движении, [он] думал бы, что оно происходит по его собственной воле». Точно так же Спиноза говорил, что самосознающий и способный чувствовать камень, приведенный в движение какой‑то внешней (неизвестной) силой, «верил бы, что он полностью свободен, и думал бы, что продолжает двигаться исключительно благодаря собственному желанию». Однако психотерапевты, полагающие, что свобода – лишь иллюзорное субъективное состояние, загоняют себя в угол: утверждая, что результатом успешной психотерапии является переживание пациентом большей свободы выбора, они фактически заявляют, что цель терапии – создать (или восстанавливать) иллюзию. Этот взгляд на терапевтический процесс, как указывает Мэй, абсолютно несовместим с одной из основополагающих ценностей психотерапии – поиском истины и самопознания.

Аналитическая модель психики упускает нечто жизненно важное, нечто, составляющее фундаментальный психологический конструкт и играющее центральную роль в любом курсе психотерапии. Прежде чем дать название этому конструкту, позвольте мне сделать обзор его характеристик и функций. Это психическая сила, трансформирующая понимание и знание в действие, это мост между желанием и действием. Это психическое состояние, предшествующее действию (Аристотель). Это психический «орган будущего» – так же, как память – психический орган прошлого (Арендт). Это способность спонтанно начать ряд последовательных действий (Кант). Это местонахождение силы воли, «ответственная движущая сила» внутри (Фарбер). Это «решающий фактор при переводе равновесия в процесс изменения, акт, происходящий между инсайтом и действием и переживаемый как усилие или решимость» (Велис). Это принятие на себя ответственности в противоположность осознанию ответственности. Это та часть психической структуры, которая обладает «способностью делать и воплощать выбор» (Ариети). Это сила, состоящая из энергии и желания, «спусковой крючок усилия», «ходовая пружина действия».

Этому психологическому конструкту мы присваиваем ярлык «воля», а его функции – «волеизъявление». Сказать по правде, я хотел бы выбрать что‑нибудь получше термин более простой, менее противоречивый, не настолько покрытый коркой двух тысячелетий теологической и философской полемики. У слова «воля» тот недостаток, что оно имеет множество определений, часто противоречащих друг другу. Например, Шопенгауэр в своей важной работе «Мир как воля и представление» рассматривает волю как жизненную силу – «нерациональную силу, слепую устремленную энергию, чьи операции не имеют ни цели, ни плана» и тогда как Ницше в «Воле к власти» приравнивает «волеизъявление» к власти и приказанию" «Проявлять волю значит приказывать, воле присуща распоряжающаяся мысль».

Одним из важных источников противоречия является тот факт, что воля сложно связана со свободой; ведь бессмысленно говорить о несвободной воле, если только мы. подобно Гоббсу и Спинозе, не изменяем волю так, что она становится скорее иллюзорным субъективным состоянием, чем действительным местонахождением силы воли. В ходе истории представление о свободной воле неизменно оказывалось несоответствующим господствующей точке зрения на мир Хотя споры о свободе воли продолжаются непрестанно, противники концепции на протяжении веков меняются. Греческие философы не имели термина, обозначающего свободу воли, сама концепция была несовместима с господствующей верой в вечное повторение, с верой, что, как выразил это Аристотель, «возникновение обязательно подразумевает предсуществование чего‑то, существующего потенциально, но не в реальности». Фаталисты‑стоики, которые считали, что все, что есть или будет, «должно быть», отвергали идею агента свободного волеизъявления в человеке. Христианская теология не могла примирить веру в божественное провидение, во всезнающего всемогущего бога с условиями свободной воли. Позже концепция свободы воли вошла в противоречие с научным позитивизмом, с верой Исаака Ньютона и Пьера Лапласа в объяснимую и предсказуемую вселенную. Еще позже гегельянское представление об истории как обязательном прогрессе мирового духа столкнулось с идеологией свободной воли, которая по самой своей природе отвергает обязательность и придерживается точки зрения, что все, что было совершено, с тем же успехом могло не быть совершенным. Наконец, свободная воля отвергается всеми детерминистскими системами, независимо от того, основаны они на экономических, бихевиористских или психоаналитических принципах.

Термин «воля» представляет проблему для психотерапевта. Он так давно был изгнан из лексикона терапии, что когда его привлекают сейчас, терапевту трудно его признать, словно старого знакомого, побывавшего во многих переделках и теперь вернувшегося из изгнания. Возможно также, что клиницист не уверен, хочет ли он признать это старое знакомство. Много лет назад «волю» заменили «мотивом», и терапевты научились объяснять действия человека на основе его мотивов. Поэтому такое поведение, как паранойя, «объясняется» (то есть «обосновывается») бессознательной мотивацией, связанной с гомосексуальными импульсами, генитальный эксгибиционизм «объясняется» бессознательной кастрационной тревогой. Однако объяснять поведение на основе мотивации значит освобождать человека от ответственности за его действия. Мотивация может влиять на волю, но не может заменить ее; несмотря на разнообразные мотивы, индивид все же имеет выбор – вести или не вести себя определенным образом.

При всех этих многочисленных проблемах никакой термин, кроме «воли» не служит нашей цели. Определения воли, которые я приводил выше («спусковой крючок усилия», «ответственная движущая сила», «ходовая пружина действия», «источник усилия»), чудесно описывают психологический конструкт, к которому апеллирует психотерапевт. Многие отмечали богатство оттенков значения слова «воля» (will). Оно выражает решимость и обязательство – Я‑таки сделаю это (I will do it). Глагол, происходящий от слова «воля», обозначает «волеизъявлять» – осуществлять волевой акт. Как вспомогательный глагол он указывает на будущее время. Последняя воля и завещание – это последнее усилие человека устремиться в будущее. Удачное выражение Ханны Арендт «орган будущего» имеет особенно важный смысл для терапевта, потому что будущее время – это и есть подлинное время психотерапевтического изменения. Память («орган прошлого») интересуется объектами; воля интересуется проектами; и, как я надеюсь продемонстрировать, эффективная психотерапия должна сосредоточиваться на проектных отношениях пациентов в той же мере, что и на их объектных отношениях.

Клиницист и воля

Если воля представляет собой «ответственную движущую силу» (на мой взгляд, это особенно полезное определение «воли») и если терапия требует движения и изменения, значит, терапевт, независимо от его референтной системы взглядов, должен пытаться влиять на волю.

Вернемся к предыдущей главе об ответственности: что происходит после того, как терапевту удалось помочь пациенту осознать, что каждый человек несет изначальную ответственность за свою тяжелую жизненную ситуацию? Простейший терапевтический подход, доступный терапевту, это подход нравоучительный: «Вы ответственны за то, что происходит с вами в вашей жизни. Ваше поведение, как вы сами знаете, вовлекает вас в это. Оно не в ваших интересах. Это не то, чего вы хотите для себя. Изменитесь же, черт возьми!»

Простодушное ожидание, что индивид изменится благодаря подобным увещеваниям, происходит непосредственно из взгляда нравственной философии, что если человек действительно знает добро (то есть то, что, в самом глубоком смысле, в его интересах), он будет действовать соответственно. («Человек, поскольку он действует по своей воле, действует в соответствии с каким‑то воображаемым добром» [Фома Аквинский]) Изредка – очень редко – этот нравоучительный подход бывает эффективен. Изменение в результате краткосрочной индивидуальной терапии, особенно краткосрочной группы переживаний (центр внимания в таких группах обычно сосредоточен на сознавании ответственности), часто связано именно с подобным обращением к сознательной воле.

Однако, и я буду об этом говорить, «сила воли» представляет собой лишь первый, и весьма тонкий, слой «волеизъявления». Редко когда изменения осуществляются в результате «обдуманного, медленного, глухого ко всему подъема воли», как выразил это Уильям Джеймс. Крепко укоренившаяся психопатология просто не поддается увещеваниям, чтобы повлиять на нее, требуется дополнительная терапевтическая энергия. Некоторые терапевты могут пытаться увеличить эффективность терапевтического рычага, акцентируя ответственность исключительно самого индивида. Терапевт помогает пациенту понять, что не просто индивид ответственен за его ситуацию, но только он ответственен. Из этого естественным образом следует, что он исключительно ответственен и за трансмутацию своего мира. Иными словами, никто не может изменить мир человека вместо него. Человек должен (активно) меняться, чтобы измениться.

Апелляция к воле может вызвать в пациенте некий подъем, некую активность, но обычно этого недостаточно для инициации продолжительного движения; и тогда терапевт принимается за долгую, трудную работу средней фазы терапии. Хотя конкретные тактики, стратегия, взгляд на механизмы и цели зависят от идеологической школы терапевта и от его личного стиля, я настаиваю, что терапия эффективна в той степени, в какой она влияет на волю пациента. Внешне терапевт может сосредоточиваться на интерпретации и инсайте, межличностной конфронтации, развитии доверительных и заботливых отношений или анализе дезадаптивного межличностного поведения, но все это можно рассматривать как пути влияния на волю. (Я намеренно использую термин «влияние», а не «творение» или «создание». Терапевт не может ни творить волю, ни вдыхать или вселять волю в пациента; он может только освобождать волю, снимать оковы со связанной, подавленной воли пациента.)

Но я не высказываюсь определенно. В своей терапевтической работе я иногда представляю волю, эту ответственную движущую силу внутри пациента, в виде турбины, закованной в тяжелые пласты металла и скрытой под ними. Я знаю, что жизненно важная, движущая часть помещается глубоко внутри машины. В замешательстве я кружу вокруг нес. Я пытаюсь воздействовать на нее на расстоянии увещеваниями, толчками, похлопываниями или заклинаниями, выполнением ритуалов, которые, как меня научили верить, повлияют на нее. Для этих ритуалов требуется много терпения и много слепой веры – на самом деле больше, чем имеется у многих из современных свободомыслящих терапевтов. Нужно не что иное, как более практичный, более рациональный подход к воле. В оставшейся части этой главы я попытаюсь демонтировать турбину и систематично исследовать волю как таковую, чтобы в результате отделить изменяющие шаги в психотерапии от ритуальных, декоративных шагов.

Поскольку воля на долгое время была изгнана из психологической и психотерапевтической литературы, я сначала очерчу контуры психологии воли. Я рассмотрю релевантные клинические наблюдения, касающиеся воли, сделанные тремя выдающимися психотерапевтами‑теоретиками Отто Ранком, Лесли Фарбером и Ролло Мэем, а затем, используя их инсайты в качестве руководящих ориентиров, расскажу о клинических стратегиях и тактиках психотерапии, влияющей на волю.