Как убыхи встретили своего молочного брата 5 страница

— Вот оно, это письмо, — сказал Шардын, сын Алоу, и вытащил из внутреннего кармана черкески сложенную в несколько раз бумагу. Разгладил ее, развернул и показал всем нам.

Но кто из нас мог прочитать это письмо? Не только в нашей семье, но и во всем нашем ауле не было тогда человека, который бы знал хоть одну букву хоть на каком-нибудь языке. Да, по-моему, и молочный брат моего отца — Шардын, сын Алоу, тоже плохо разбирал буквы. Он только подержал письмо у нас перед глазами и, снова спрятав его, продолжал своими словами рассказывать о том, что написал ему его друг Мурат, и расхвалил всем нам этого человека, о котором мы раньше никогда от него не слышали.

— Он и здесь, у натухайцев, был очень уважаемым человеком, а там, в Турции, получил такую большую должность, что стал близким самому великому визирю. Турецкий купец мог бы сказать мне и неправду, но разве напишет мне неправду Мурат, сын наших гор, бывавший гостем в моем доме?..

А он пишет мне, что если у нас хватит силы уйти из ада, то мы придем прямо в рай! Пишет, что если я сумею с подвластными мне людьми высадиться на райский берег Турции, то всех нас ждет там счастливая жизнь! Так он пишет, зовя нас туда. А чего нам ждать здесь? Ждать, когда русские генералы переселят нас за Кубань? Мы и здесь, среди родных нам лесов, мерзнем в такие холодные зимы, как эта, а там, на пустом месте в голой степи, как мухи погибнем от холода. И веры лишимся, и сыновей наших возьмут в солдаты, и землю там каждому придется покупать для себя, потому что там, в России, помещики теперь не заботятся о своих крестьянах, у них отняли это право! На что вы купите там землю? А если не купите — как будете жить без земли? Мой молочный брат Хамирза, мы рождены с тобой не из одной утробы, но вскормлены одной грудью! Я сказал тебе все, что думаю я, и теперь хочу знать, что думаешь ты.

Так обратился Шардын, сын Алоу, к моему отцу. А мой отец стоял перед ним, вытянувшись, как засохшее дерево, придерживая здоровой рукой раненую.

Стало тихо. Было слышно только, как в нашем очаге голодное пламя пожирает сухие поленья. Хотя Шардын, сын Алоу, говорил о чудесах и обещал нам рай на земле, но даже раскаты грома над головой посреди зимы не могли бы так ошеломить нас, как его слова.

Мой отец молчал так долго, что у меня от ожиданья пересохло в горле и мне показалось, что я сам лишился языка. Я еле расслышал первые слова отца — так тихо и медленно начал он говорить:

— Наш воспитанник, ты наша надежда, ты мудрее нас, и больше нас видел, и лучше нас знаешь, как надо поступить. Куда бы ты ни поехал, мы будем с тобой и будем служить тебе, как служили. Что еще могу сказать тебе я, умеющий только пахать и сеять? Но если ты позволишь, я хочу спросить у тебя: что решено на совете, все ли убыхи отправятся в тот путь, в который ты хочешь взять нас с собой?

— Решение еще не принято, и я не знаю, как поступят все убыхи, но у меня нет ближе людей, чем вы, и я пришел к вам сказать о моем собственном решении, — ответил Шардын, сын Алоу, и я увидел тревогу в его глазах.

— Тогда не лучше ли, наш брат, наша надежда, — сказал мой отец Хамирза, — не лучше ли разделить нам общую судьбу? Пока одни сражаются, как могут другие бросить оружие и первыми уехать за море? Как мы решимся первыми, собственной рукой, потушить очаг наших предков, первыми оставить могилы наших отцов, первыми проститься с нашей святыней — Бытхой? И что будет с землей? Будет ли там, в Турции, у нас другая земля вместо той, что мы покинем здесь? Не заставят ли нас покупать ее…

Отец не кончил, хотел сказать что-то еще, но моя мать прервала его своими рыданиями:

— Откуда я, несчастная, узнаю, что будет с моими братьями в Цебельде? Как я могу, оставив их здесь, уплыть за море? Я завидую тем, кто умер, не дожив до этого дня! — Мать горько плакала, и мои сестры стояли сзади нее и, уткнувшись головами ей в спину, тоже плакали.

Моя мать не любила плакать, и Шардын, сын Алоу, впервые услышав ее рыданья, стал укорять ее:

— Сестра моя, ты всегда удивляла мужчин своею смелостью. Тебе не подобает лить слезы в такую минуту! Твои братья-цебельдинцы — настоящие мужчины, они не останутся жить под сапогом у царских генералов. Насколько я знаю, они или ждут нас, или уже, не дождавшись, отплыли в Турцию. И ты скоро увидишь своих братьев живыми и невредимыми, там, на благословенной земле. А ты, Хамирза, — обратился он к отцу, — не тревожься: никто не заставит тебя платить там за землю. Это говорю тебе я, Шардын, сын Алоу. А здесь — кто поручится, что генералы переселят нас за Кубань, а не дальше? Так они говорят нам, пока у нас еще остается в руках оружие! Но когда его не останется, кто помешает им переселить нас не за Кубань, а прямо в холодную Сибирь, и лишить нас там веры, и крестить там наших детей?

В эту минуту, прервав его на полуслове, издалека, с побережья, донесся гром пушек. Донесся так неожиданно, словно сам шайтан вдруг выпрыгнул из-под земли около нашего очага.

— Что ты стоишь тут так спокойно, с жалкой царапиной на руке, когда, быть может, наш сын упал сейчас там, убитый этими пушками?! — воскликнула моя мать Наси.

Услышав гром пушек, она уже не плакала, а обводила всех нас, мужчин, сердитыми глазами.

— Что с тобой? — укорил ее отец. — Замолчи и не будь нетерпеливой!

И мать замолчала, но все равно продолжала смотреть на нас так, что мне хотелось провалиться сквозь землю.

А гром пушек оттуда, с побережья, все продолжал доноситься до нас.

— Если не хотите погибнуть, советую вам, начиная с этой же ночи, готовиться к переселению, — сказал Шардын, сын Алоу, и повернулся ко мне: — Ты, Зауркан, не забудь, что многие молодые люди хотели стать телохранителями у Хаджи Керантуха, но его телохранителем стал ты, и этому помог я. Я хотел приблизить тебя к нему, чтобы ваш род мог сделаться дворянским, и этому помешали только несчастья, одно за другим обрушившиеся на голову убыхов. Я сам приблизил тебя к Хаджи Керантуху, но теперь я говорю, что тебе надо отойти от него! Он еще держит это в тайне, но я знаю, что он сам собирается плыть в Турцию со всеми своими родственниками и подданными. И я не хочу, чтобы внук моей кормилицы прислуживал ему не как телохранитель на войне, а как раб в дороге. Теперь ты должен оставить его и вернуться под мое попечение!

Так сказал он, словно острием кинжала уколов меня в сердце.

— Ты сказал неправду! — воскликнул я. — Хаджи Керантух будет сражаться до последней минуты своей жизни. Он не трус. Я никогда не нарушу своей клятвы и не оставлю его!..

— Что случилось с тобой? — прервал меня Шардын. — Мне не нравится, как ты говоришь со мной.

Но это не удержало меня.

— Прошу простить меня за то, что я открыл рот перед таким высоким родственником, как ты, — сказал я. — Но как мне понять тебя? Не твой ли голос я слышал, когда ты объявил газават? Не ты ли первым много раз шел в бой? Не ты ли много раз — и перед боем, и после боя — говорил нам, что каждый убитый в священной войне с гяурами попадет прямо в рай? А теперь, оказывается, можно попасть в рай, бросив оружие? И этот рай — Турция, и ты уговариваешь нас, чтобы мы уехали туда? О чем вы думали раньше, ты и другие такие же почтенные люди, как ты? Если так просто убежать в рай, то кто же тогда оценит там, на небе, кровь, пролитую в бою? Кто возьмет в рай души напрасно погибших? А ты, мой отец, для чего ты растил нас мужчинами? Для чего учил нас, что мы должны не бояться смерти, защищая свой очаг?

Я и сам не знал, что происходило со мной, но меня уже ничто не могло остановить, хотя я до этого никогда, не только при нашем родственнике, которого мы чтили, как бога, но и при своем отце, не осмеливался поднимать голос.

— Замолчи! — прервал меня отец. — Мне стыдно за тебя. Ты заговорил слишком громко даже для моих ушей. Ты покрыл нас позором, так дерзко заговорив с нашим дорогим родственником Шардыном, сыном Алоу! Разве бы он приехал сюда издалека в такой холодный зимний день, если бы не любил нас, простых, неумных людей?

Отхлестав этими словами меня, отец повернулся к Шардыну, сыну Алоу:

— Прости нас за то, что мы не сразу поняли, как мы должны ответить тебе. Если ты, самый близкий наш покровитель, уверен, что мы должны ехать с тобой в Турцию и что нас ждет там хорошая жизнь, вся моя семья поедет туда и будет неразлучна с тобой.

Отец говорил это, стоя перед Шардыном, сыном Алоу, понуро, как виноватый. Он боялся, что тот обиделся. Но наш гость, наоборот, оживился, поднялся с тахты и, хлестнув плеткой по сапогам, заговорил так, словно с самого начала никто из нас и не думал с ним спорить:

— Теперь вам надо, не теряя времени, начать собирать вещи в дорогу. Подумайте и о еде. Я поеду: я тоже должен собраться в дорогу, и если мне понадобится ваша помощь, я еще скажу вам об этом, а пока ты, Хамирза, если рана твоя, слава аллаху, не такая опасная, обойди все дома наших родственников и соседей — ты еще не стар, но они тебя уважают, — и пусть из твоих уст услышат то, что ты скажешь им от моего имени! Пусть больше не проливают напрасно свою кровь, пусть готовятся к отплытию и ни о чем не беспокоятся. Подтверди им, что Шардын, сын Алоу, будет всюду с тобой и с ними. А если придет кто-нибудь другой и начнет уговаривать их переселиться на Кубань, пусть откажутся!

Так, сам решив все за нас, он, не теряя времени, сел на своего мула и уехал.

Такой был тогда обычай: наши дворяне, если не отправлялись в поход или в гости к другим дворянам, садились на коня, а к нам, крестьянам своей округи, ездили на мулах; по горным тропам на муле ездить спокойнее, если нет причин думать о том, как ты выглядишь.

Он уехал на своем муле, а мы, проводив его, стояли и молча смотрели на огонь, словно только что вернулись с похорон.

Мать не стала варить мамалыгу, не повесила котла над очагом, даже не загнала кур в курятник. Молча сидела и обливалась слезами. И отец не вышел доить коров, сидел у гаснущего очага, молчал и думал. На лбу у него несколько раз выступали капли пота, и он вытирал их концом башлыка.

Даже когда наша собака завыла во дворе, наверное, напуганная долетавшим с порывами ветра гулом пушек, отец не вышел, не крикнул на нее и не прогнал, хотя знал, что вой собаки к несчастью.

На дворе мычали недоеные коровы, и петух вдруг раскукарекался с вечера, словно, не дождавшись до утра, хотел раскричать по всему аулу слух о том, что хозяин дома готовится погасить Свой очаг.

Я сидел напротив отца и смотрел то на сплетенную из прутьев стену нашей пацхи*, [3]то на черный от дыма потолок, то на скованную еще моим дедом, висевшую над очагом цепь. Все это было привычным с детства, но сейчас казалось красивым и добрым, и было очень жаль все это оставить.

Еще вчера я привычно представлял себе, что будущей осенью приведу сюда, в этот дом, Фелдыш, дочь наших соседей. Соседи были не близкие, из другого аула. Мы уже давно случайно встретились с ней и потом еще много раз встречались уже не случайно на лесных тропинках, которые вели от нашего аула к их аулу. Я знал, что в моей семье догадываются об этом и уже готовятся к будущей свадьбе. Но теперь я уже не мог представить себе, как я ее приведу сюда, к нам в дом, потому что этого дома не будет.

«А будет ли наша свадьба?» — сидел и спрашивал я себя. И чем дольше я сидел и думал обо всем этом, тем больше мне хотелось поскорей дождаться рассвета, сесть на коня и поехать к ней.

Мать иногда глубоко вздыхала сквозь слезы, чуть слышно произнося имя моего младшего брата. И сестры тоже — то вздыхали, то плакали.

Не знаю, сколько б мы так просидели, если бы вдруг не залаяла наша собака. К дому кто-то подошел. Едва я шагнул за порог, как увидел своего брата, которого вели, почти несли двое мужчин. Они вместе со мной втащили его в дом и положили на скамью. Он был весь окровавлен, и мать и сестры бросились к нему с криком и плачем. Один из мужчин сказал про моего брата, чтобы мы не боялись, рана у него не смертельная, в бедро, его можно вылечить, а им пора уходить. И, ничего не добавив, вышел вместе со своим товарищем.

Отец велел разжечь огонь, чтобы поскорее был кипяток, вместе со мной раздел брата. Он потерял много крови и был обессилен, но рана у него была хотя и большая, но не опасная, и отец быстро справился с нею. Он умел это делать и даже славился своим уменьем среди наших соседей. Остановив кровь и накрепко перевязав рану, сначала дал брату попить разбавленного наполовину водой мацони, а потом заставил его съесть жидкой каши с медом. И только после этого, сев рядом с братом, впервые за все время открыл рот:

— Аллах смилостивился над тобой и над нами. Ты вернулся домой живым.

— Лучше бы мне не возвращаться, — задыхаясь, словно ему не хватало воздуха, сказал мой младший брат Мата. — Все пропало, отец, все пропало. Нас истребили. Там, где мы сражались, вся земля покрыта нашими мертвыми телами. Нас осталось в живых всего несколько всадников, и у нас кончились пули и кончился порох. Мы с криком бросились прямо на цепь солдат и, хотя кругом был такой огонь, что, казалось, дымились гривы наших коней, все-таки вырвались к берегу моря. Но пуля пробила мне бедро и убила моего коня. Я упал под него, он придавил меня. Лежа на земле, я видел, как последние оставшиеся в живых, подскакав к обрыву, прыгали с него прямо в море и голодное море глотало их вместе с конями. Где мои товарищи? Почему пуля не убила меня и я лежу у этого очага, опозорив твою старость?

— Успокойся, — сказал отец. — Никогда все не погибают в одной битве, всегда кто-то остается жив, чтобы сразиться и погибнуть в другой.

Говоря эти слова, отец гладил голову Маты, а потом уже ничего не говорил, только гладил. И Мата забылся сном, и мы сидели вокруг него и не спали до тех пор, пока солнце не поднялось над снежными вершинами.

Наш дом был набит горем, а солнце светило как на празднике. Отец велел матери и сестрам приготовить завтрак, а потом заставил всех сытно поесть. Брата тоже. Он наконец проснулся и чувствовал себя гораздо лучше, чем вчера.

Отец надел на себя все самое лучшее, что у него было, сел на свое главное место за столом и оглядел нас всех по очереди.

— Все вы, и мужчины и женщины, не должны падать духом. Мы никогда не думали, что это может случиться, но наш молочный брат Шардын, сын Алоу, прав: мы все умрем, если останемся на этой земле. Мы должны искать такую землю, где нет войны, и нам пора собираться в дорогу.

— Куда — в дорогу? О чем ты говоришь? — закричал мой брат и сел на лавку, хотя его перекосило от боли. То, над чем мы терзались всю ночь, было для него новостью.

— Успокойся. Мы поплывем в благословенную землю всех мусульман, в Турцию. Султан примет нас в подданство и даст нам землю. Наш молочный брат, Шардын, сын Алоу, обещал покровительствовать нам и в Турции, и по пути туда, и нам остается только собраться вместе с ним в дорогу, — сказал отец с такой покорностью, словно нам и правда больше ничего не оставалось делать.

— Что ты говоришь? — закричал Мата, услышав это, и снова, морщась от боли, сел на лавку. — Что с тобой? Всего неделю назад ты послал меня воевать с русскими. Всего три дня назад тебя ранили. Вспомни, в скольких битвах ты был. Посчитай свои шрамы!

— Ляг, у тебя жар, — сказал отец и заставил Мату лечь. — Тебе нельзя кричать. Я хорошо помню все свои шрамы, но если мы будем дальше воевать, от нас, от убыхов, никого не останется.

— Не верю, что так думает весь наш народ, — сказал я отцу. — Не верю, что наш предводитель Хаджи Керантух сложит оружие. Не верю, что нам будет хорошо, если мы бежим в Турцию. Не верю рассказам Шардына, сына Алоу. Отец, не дай себя обмануть!

Мы оба, то я, то Мата, поочередно уговаривали отца отказаться от задуманного Шардыном, сыном Алоу. Он сидел, слушал, не спорил и не соглашался. Сидел и молчал. Потом взял свой посох. И уже на пороге обернулся к нам:

— Хорошо. Подождем, как решит народ. Зауркан, отправляйся к Хаджи Керантуху и оставайся его телохранителем. Раз он вчера собрал совет, значит, сегодня или завтра они что-то должны решить. Я обойду всех соседей. Я обещал передать им желание Шардына, сына Алоу, чтобы они переселились вместе с ним в Турцию, и я передам им это и выслушаю, что скажет мне каждый из них.

— Отец, не ходи! — закричал Мата и чуть не вскочил с лавки вслед отцу. — Не ходи! Когда другие мужчины воюют там, где еще и сегодня слышен голос пушек, как ты можешь ходить от соседа к соседу, уговаривая их бросить эту землю, за которую еще льется кровь!

— Замолчи! — закричал отец.

— Он замолчит, но он прав. Ты не должен никуда идти, отец, — вмешался я.

— Пусть я умру, но ты не уйдешь! — крикнул мой брат Мата и, сбросив с себя все, чем он был накрыт, встал на ноги, зашатался, как подрубленный, и, прежде чем я успел подскочить, рухнул без сознания.

Мать и сестры вслед за мной бросились к нему. Отец повернулся и вышел из дому.