Глава 65. Тайна Арагонских птиц

 

– Помогите, – вымолвил шёпотом он, этот наполовину седой мальчик. – Помогите, прошу Вас.

Аркадий сглотнул. Он всегда был робок с женщинами, но позади были работники Бюро Преследования, а в таких случаях выбирать не приходится. Аркадий решил говорить прямо и главное.

– Меня хотят убить. Я преступник. Меня замучают насмерть. У Вас глаза, добрые, как у моей мамы за день до смерти. Помогите. Они думают, что я украл стулья. А я не крал.

Только эта тихая, сумасшедшая искренность заставила Аврору оторвать взгляд от узла. Аркадий увидел, что на лице женщины больше нет скорби. – Где? – спросила Аврора необычайно звонко и сухо.

Аркадий хотел, переспросить, «Что „где?“», но увидел в глазах Авроры такое сумасшествие, которое и надеждой-то можно было назвать, только если надежду умножить на себя тысячу раз и возвести в десятую степень восторга.

Мимо, буквально через пару человек от них проскочил длинный с дёргающимся лицом. Он хищно и тревожно рыскал по сторонам, и на лице его был настоящий шторм.

– Где? Где ты его достал? Скажи, я спасу тебя! Спрячу! – шептала Аврора, а сама уже вела Аркадия куда-то через ряды корзин, цветов и букетов, к огромному особняку, на первом этаже которого была самая большая цветочная лавка. За спиной в толпе женщин перекатывался лысоватый толстяк, бесцеремонно, словно шторы, отодвигая тела в разноцветных одеяниях вытянутыми пухлыми пальцами, повторяя при этом: «Пардоньте великодушно».

Аркадий тупо посмотрел на узел – почему-то вспомнилось лицо хозяина лавки при слове «ножницы» – ещё раз оценил лихорадочное безумие в глазах Авроры, приближающийся лепет толстяка и поспешил сказать:

– В магазине с морскими сувенирами. На ближайшем перекрёстке по Цветочной улице, если идти к морю, прямо перед рынком. Там полно таких.

Аврора быстро глянула ему в глаза. Она тем временем успела провести Аркадия вдоль фасада лавки к боковой стене особняка. Он прилегал здесь к соседнему дому не совсем вплотную, оставляя такую соблазнительную для наученного за один день Аркадия каменную щель. Щель была затянута плющом. Теперь Аврора смотрела на Аркадия счастливыми глазами. Где-то на краю сознания считающего копошились серо-коричневые френчи Преследователей.

– Так, по щели дальше не иди, там тупик. Тебе наверх. Смотри, – Аврора взяла руку Аркадия за запястье и направила кисть в густой мягкий плющ. Пальцы Аркадия нащупали твёрдый железный штырь.

– Вверх лезешь, до самого чердака. Там комната в мансарде. Одно из окон, что на восток, выведет на соседнюю крышу. По чердакам и крышам можно далеко уйти. Быстро, давай.

Аркадий хотел уже взобраться по тайной лестнице, но считающий тоскливо посмотрел в сторону улицы, высвободил руку и сделал первый робкий шаг в сторону Цветочной.

Бюрократ побеждал Аркадия, он говорил, что лучше будет сдаться, что это единственный выход, ведь нельзя нарушать правила Здания, а нужно понести заслуженное наказание, он провалил задание, и, кто знает, может, он и украл стулья.

Аврора рывком дёрнула Аркадия назад:

– Сдурел?!

Аркадий нерешительно остановился, хотя считающий всем телом рвался к концу переулка.

– Я работник. Они должны… – непонятно, кто это лепетал, Аркадий или считающий.

– Они тебя убьют! Марш сюда. На лестницу. Быстро.

Аврора силой развернула Аркадия к лестнице в плюще.

Напрасно Уда переживала за Аврору, за её незнание порядков дома. Уда работала в доме Розы не так давно, а Аврора знала Розу уже больше полувека и в доме этом бывала ещё на заре Розиной карьеры, и все комнаты его знала наизусть. Единственное, чего Аврора не знала, так это того, что штыри в плюще, в зарослях которого наверху сейчас ещё был виден серый обтянутый брюками зад седого мальчишки, эти железные скобы и костыли нынче вели напрямую не просто в Чердачную комнату, как именовалась она много лет назад, а в комнату Птичью.

На счастье Аркадия окно было не заперто, он толкнул его со стеклянным стуком, втащил себя сквозь круглое слуховое окно и неловко спрыгнул на пол. Он боялся, что выдаст себя, но считающий переживал зря. Звук его приземления не был слышен. Он утонул в чудесной, непередаваемой, невыносимо прекрасной волне голосов.

Аркадий испуганно поднял взгляд. Перед ним раскачивалось шестнадцать золотых клеток, и в каждой пронзительно и неумолимо пела маленькая, кораллово-красная птица с белыми крыльями и головой, проснувшаяся звука от раскрытого окна.

Аркадий подумал, что, может, стоит вылезти назад, но тут же забыл об этом, настолько восхитительна была музыка. Это было откровение, звуки лились, и в них было всё: и море, и волны, и смерть, и любовь, и тореадор, убивающий быка, и выстрел в исполнительницу канкана, и случайно прочитанные письма, и ещё что-то, что нельзя было выразить словами, что было больше всего, тоньше всего и так невыносимо чесалось и зудело непонятно где, что несложно было сойти с ума.

А снизу был слышен другой звук. Кто-то поднимался по винтовой лестнице на чердак.

Считающий зашипел на птиц, но всё было бесполезно, музыка лилась, продолжалась и множилась. Аркадий пришёл в отчаяние.

– Птицы! Птички… Милые мои! Вы же меня погубите. Замолчите, прошу.

Птицы пели, а кто-то уже ворочал тяжёлым языком ключа во рту скважины в маленькой двери, что была в глубине комнаты. Аркадий больше не мог этого выносить. Он заплакал.

Не успела ещё первая влага растворить очертания комнаты в мутном и солёном, как Аркадий услышал тишину. После предыдущего многозвучия она казалась нереальной, оглушительной, несовершенной. Вот в ней проступили грубо прорисованные звуки улицы, голоса и звонки велосипедов с каймой сердитых извинений Преследователей. Вот плоско заворочался ключ, справляясь с замком. Но всё это было бледно, блекло.

Птицы больше не пели.

Секрета арагонских Певчих не знал никто. Может быть, в самом Арагоне, где, рискуя жизнью, их ловили в непроходимых джунглях на отвесных склонах гор, на небывалой высоте, юноши кофейного цвета, может, там и знали их тайну. Но не в городе Полудня. Арагонские птицы пели, когда вздумается, переставали, когда вздумается, а чаще всего не переставали, доводя совершенной музыкой сентиментальные умы до сумасшествия и самоубийства, а натуры попроще – до убийства самих птиц. Птицы пели, не замолкая, не умея замолчать, до хрипоты, до кровавого кашля, до того момента, пока в изнеможении не падали и не засыпали на несколько месяцев. Люди в городе Полудня знали, что арагонские птицы могут либо петь, либо спать. Больше про них ничего и не знали, ходили легенды, что есть какой-то способ заставить их замолчать, но, так как стоили птицы баснословных денег, никому, кроме богачей ни они, ни легенды про них были неинтересны. В городе их могли позволить себе только Роза да братья Райт. Быть может, несколько бедняков, что родом с Жуара, на рынке или в Порту, и знали их легенду, но и им она была не нужна, так как вся их жизнь от зачатия и до последнего кома, брошенного на крышку дешёвого гроба, не стоила и пера арагонской Певчей.

А именно в этой легенде и скрывалась тайна арагонских птиц. Именно в ней.

– Давным-давно вышла из моря, из сердцевины кораллового атолла дева по имени Ия.

… хриплый низкий голос летел над волнами. Горел костёр в далёкой пустыне Северного Жуара, горел костёр на берегу океана, племя сидело вокруг огня в почтительном молчании и только хриплый низкий голос старухи, слепой, глухой на одно ухо, со следами львиных когтей на лице и на оголённой сморщенной груди, только её хриплый низкий голос разлетался над пеной волн:

– Да… дева по имени Ия. Была она прекрасна до того, что каждый узревший её красоту, влюблялся в Ию да так сильно, что не мог больше думать ни о чём другом. Бедные рыбаки, проплывая на своих пирогах мимо, не поднимали на неё глаз, дабы не ломать свои судьбы чувством, которое было не по размеру их сердец, лорды знатных домов и богатые купцы бросали семьи на произвол судьбы, а свои сердца и богатства к – её ногам. Но сама Ия, понимая опасность такой красоты, спрятала своё кораллового цвета тело на вершине морской скалы, подальше от глаз людских. Там, она, прекрасная, молодая и печальная, жила отшельником, не смея показаться на глаза никому из смертных, осознавая, что красота её слишком велика для мира сего.

Однажды об Ие узнал один из морских богов, Ааен. Ааен был рождён из ветра и льда, и голос его был настолько сильным и чистым, что женские сердца, заслышав его песню, разрывались от счастья и красоты. Ааен хотел найти себе невесту, но не мог сделать выбрать из смертных женщин, ибо не переносили они прекрасного пения его. Слишком красив и пронзителен был голос его. Много женщин сгубил он… Не каждая доживала и до середины ночи под ледяным телом его.

Узнав об Ие, Ааен поспешил к ней, потому что был полон тщеславия он. Через семь дней его айсберг пристал к скале Ии. Ааен забрался на вершину скалы, где пряталась от людей прекрасная коралловая богиня, и начал петь ей свою самую лучшую песню, желая обольстить её.

Песня Ааена была хороша. Не просто хороша, а дьявольски хороша. Так хороша, что сам Ааен был восхищён своим голосом, восхищён искренне и беззаветно.

Была она настолько хороша и пронзительна, что солнце на миг остановилось на небосводе, и реки перестали течь к морям. А Ия, услышав песню его, заплакала, впервые в жизни, заплакала за всех убиенных красотою её, заплакала за все дни, проведённые ею в одиночестве и горе, заплакала за всё про всё, так плакала она. И всё, что было в ней живого, вытекало вместе с морской солью слёз. Так плакала Ия.

Ия плакала, а Ааен пел, не замечая слёз, вновь упоённый собой, ведь, по сути, он не любил никого, кроме себя, он восхищался своими голосом и песней.

Так пел Ааен.

А через три дня и две ночи вышли из Ии вся влага и жизнь. Так плакала Ия.

Ия стала недвижима и мертва, и не один опытный охотник до женских сердец не узнал бы в ней некогда живую богиню. Ия была теперь неотличима от скульптур, коими украшали купцы и лорды дома свои. Да, Ия превратилась в коралловую статую.

А Ааен пел дальше, пел, не замечая ничего, кроме звуков голоса. Но Взошедший смиловался над миром, пронзённым пением Ааена. И ветер покачнул статую. И рухнула статуя со скалы, и разбилась о камни. И Ааен это услышал. И долго не мог понять он, что произошло. И когда понял, не было предела его горю. Ааен погубил своим пением возлюбленную, ибо не видел ничего, кроме голоса своего, не слышал ничего, кроме себя самого. Так пел Ааен.

И тогда испустил Ааен такой чистый и сильный крик, что все чайки вокруг рухнули в море, киты выбросились на берег, а случайный рыбак задушил себя леской, не вынеся чуда. Вместе с криком вышли из Ааена вся его сила и жизнь, и он превратился в ледяную глыбу. И глыба рухнула вниз, вслед за возлюбленной своей. И осколки льда перемешались с осколками кораллов.

Всю ночь морская вода силами Взошедшего сливала кораллы и лёд в одно.

А на следующие утро… А на следующее утро поднялись из моря арагонские Певчие. Тела их были алыми как коралл, а головы и крылья – белыми, как лёд. Пели они так прекрасно, что это было трудно вынести, но сразу замолкали, узрев человеческие слёзы.

Голос старухи затих, как затихли минуту назад арагонские Певчие в доме Розы. Лишь ветер дул над волнами, над притихшим племенем и задувал ветер в открытое окно чердака.

Когда старый сгорбленный слуга, что смотрел за птицами последние два года, сменив на этой должности свою покойную жену, наконец, справился с замком, он застал небывалую для себя картину. Окна в Птичьей комнате были распахнуты, что круглое слуховое, что квадратное восточное, а птицы в клетках не спали, но и не пели и не кашляли кровью. Они внимательно, спокойно и даже с каким-то участием смотрели на вошедшего старика. Слуга присвистнул. Он видел такое в первый раз. В доме Розы никогда не плакали.