Глава 2. История безымянного чистильщика обуви

Хроники города Полудня

 

 

– Всё-таки, как прекрасен месяц июль, мастер.

– По мне, лучше август.

Книга первая. Притча о лунном воре, стульях и голубях.

Глава 1. Человек из двадцать девятого июля.

 

Если и был когда-то в городе Полудня человек, которого возненавидели все, то это был он.

Ни полисмен Жорж, выбивавший дубинкой дань даже из самых оборванных бедняков, ни принципиальный финансовый инспектор, разорявший налогами мелких лавочников, ни наёмный убийца Шлейм со страшным шрамом через скулу, ни госпожа Роза Полуденная, Цветочная Королева, часто пользовавшаяся услугами и Жоржа, и Шлейма – ни один из них не вызвал такой единодушной ненависти, как этот молодой человек в клетчатых брюках и поношенных башмаках.

Работал он чистильщиком обуви в одном из кривоватых проулков на окраине города, но каждый вечер, на закате, приходил в маленький дворик с фонтаном в его сердцевине.

Дворик с фонтаном был сложен из старых, заросших плющом, кирпичных домов, примыкавших вплотную, так, что чугунные решётки крошечных балкончиков почти касались друг друга, и войти во двор можно было лишь с запада, с улицы, откуда доносились голоса людей, лепет велосипедных спиц, стальная перекличка звонков. Но здесь было тихо, только журчала вода, обливая мраморную восьмёрку, что лежала на боку в белой чаше. Иногда по вечерам у фонтана играли в шарады, и поговаривали, что сам слепой Шарманщик заходил сюда со своим граммофоном. Но человека в клетчатых брюках это не интересовало. Он отдавался объятиям голубой скамьи напротив шумящего фонтана, откидывал голову назад, на шершавую спинку с одной сломанной перекладиной и… смотрел.

Да, это был он, человек, совершивший, если не величайший, то, без сомнения – незаметнейший и самый бесславный подвиг в истории города. Конечно, можно считать сей подвиг бессмысленным и бесцельным с точки зрения большинства жителей, но ведь не этим, не точкой зрения большинства, измеряется героизм поступка, а чем-то, что понять зачастую не может и сам герой.

А причиной всему была луна.

Взгляд человека в клетчатых брюках не был устремлён на хрустальную дугу воды, его взгляд не блуждал в задыхающихся кронах лип, стремясь отыскать виновного в бесконечном майском щебете. Его взгляд не вылавливал знакомые черты и силуэты персонажей, пролетающих в освещённом кадре улицы. Его взгляд был направлен выше. Человек смотрел в небо.

Все скамейки в маленьком дворике с фонтаном были серыми, и лишь его — голубой.

Вокруг него совершался вечер, а он сидел на скамье и, не отрываясь, смотрел в небо. Летели велосипеды, звякали ложки в соседних кафе, кто-то играл на мандолине, а он смотрел в небо.

Он был влюблён в луну. Он смотрел на неё уже который месяц.

– Вы так смотрите на неё, как будто хотите украсть.

Человек в клетчатых брюках испуганно оглянулся на голос. Художник уже удалялся прочь, сжимая подмышкой мольберт. Именно в этот вечер, двадцать девятого июля, чистильщик сапог решился на самое ужасное преступление за всю историю священного Полуденного города.

 

 

Глава 2. История безымянного чистильщика обуви

 

Но к этому душному вечеру двадцать девятого июля вела цепочка других не менее важных событий. Всё началось весной, в первые мартовские дни.

Тогда город Полудня то дымился туманами с моря так, что ныло в левом виске, то звенел и сверкал на солнце начисто вымытой форточкой так, что слепило взор, а каштаны на перекрёстке у городского парка уже задумывали поразить улицу нежнейшим сиреневым взрывом.

Тогда обладатель клетчатых брюк и поношенных башмаков если и отличался чем-то от других жителей, то только своей катастрофической бедностью. Он ходил по улицам легендарного города Полудня, откуда, согласно строчкам Полуденной книги, началось само время, ходил так же, как и все его жители. Например, ранним утром, когда стрелки были в самом низу священного круга, уже бежали по мостовым и плитам, замирая в одном из проулков окраины, его тысячу и один раз перелатанные башмаки.

Затем, когда под звон сотен будильников, заведённых в лавке мастера-часовщика, в своих комнатах просыпались клерки, бюрократы и бухгалтеры, хозяин изношенных башмаков уже сидел на низеньком табурете и начищал до блеска недорогую обувку окрестных лавочников и официантов. Обувка эта, несмотря на свою дешевизну, на фоне чудовищ под клетчатыми брюками чистильщика казалась роскошью.

Чистильщик обуви был одним из самых бедных жителей города Полудня.

Единственное, что он умел делать хорошо – чистить ботинки. Он чистил ботинки очень быстро и очень чисто, как никто другой в городе. Он мог работать без отдыха несколько часов, ловко орудуя щётками. Он работал весь день, никогда не торговался, но несмотря на то, что клиенты платили ему гроши, он успевал заработать даже немного больше, чем любой другой чистильщик на центральных улицах, будь это хоть сама Круглая площадь, хоть Полуденная. Однако он всё равно оставался бедным.

Все свои деньги он тратил на одну маленькую тайну.

– Ух, неужто всё? Да смотри как чисто!

– Ну, так…

Господин в котелке, глянувший из-за утренней газеты вниз на свои башмаки, присвистнул от удивления.

– Ну, ты даёшь! Лови за работу.

Медная монета полетела в измазанные гуталином ладони.

– Как тебя зовут, паренёк?

– Хм… У меня нет имени, – ответил чистильщик и покраснел. Он вспомнил, отца, мать, зелёное платье, запах яблок…

Господин с газетой тоже смутился и поспешил ретироваться, припоминая страшную причину безымянности некоторых горожан.

Чистильщик спрятал медный кругляшок. Несмотря на смущение, он был в восторге. Щербатый медный диск, звенящее солнце – такое состояние он зарабатывал не за каждый полный день.

«Значит, всё получится завершить сегодня! – сердце чистильщика трепетало и билось пойманным голубем – Сегодня!»

Стрелки ползли вверх, и жарко было уже от первых весенних лучей, и жгучий пот заливал глаза, а стрелки ползли и ползли, и – о чудо! – доползали до вершины, и, оглянувшись на прожитое, устремляли свои лезвия ввысь. И в это время опасно было мечтать или предаваться сну, ведь чудеса случаются в Полдень, в Полдень сбывается сокровенное, а Полдень уже накрывал священный город, названый в честь сошедшихся стрелок, от крыш до бордюров, слетая по водопаду ступенек, кружеву решёток – к самому морю и белоснежному песку, вдоль рынка и хижин бедняков. Стрелки, прожив минутное откровение, бежали вниз, медная пыль двенадцати ударов осыпалась на черепицу, занавески и карнизы, а человек в клетчатых брюках чистил обувь от пыли земной, болезненным знаком вопроса согнувшись на маленьком табурете. Три сестры бежали по кругу, упитанная старшая грозила начать игру заново, а человек в клетчатых брюках только теперь смел поднять голову со свинцовым затылком, выпрямить невозможную, кажется, навсегда потерянную спину, встать на негнущихся, вросших в брусчатку, ногах. Далее его ожидал неторопливый путь через проступающий всё резче и острее чертёж крыш на фоне заходящего солнца в съёмную комнату, одинокий ужин и скрипучая раскладушка.

Но сегодня он изменил привычному маршруту и поспешил на рынок, что лежал между городом и морем, чтобы успеть до закрытия скобяной лавки.

Уже через полчаса он бежал домой сквозь сумерки, гремя двумя драгоценными стальными россыпями — сдачей с медяка в клетчатом кармане и мешочком с гвоздями в правой руке.

Сегодня он закончит свою работу. Пять лет своей жизни.

Увернувшись от очередного рикши, он хотел прошмыгнуть в переулок, что вёл в сердцевину города, в один из самых дорогих кварталов, где чистильщик за непомерную цену снимал комнатку у хозяйки Ады. Вдруг он заметил торговца фруктами на углу. Чистильщик обуви остановился. Он слышал чудный аромат – его отголоски он уже чуял сегодня на рынке, но тогда ему посчастливилось избежать встречи с источником запаха. А сейчас прямо перед ним какой-то седой торговец фруктами продавал первые, едко-зелёные, привезённые из-за моря...

Денег у чистильщика после скобяной лавки было в обрез: в следующем месяце не на что было покупать уголь, так как всё отдано Аде за комнату. Но запах напоминал чистильщику о его покойной матери, от неё всегда так же пахло – яблоками, летом, августом…

«Ладно, – подумал чистильщик, – главное я уже купил, а с Адой что-нибудь придумаю».

– Вот это, – он неловко ткнул в самое помятое. Торговец, недовольно пожевав губами, протянул яблоко, забрав звякнувшую монетку из вспотевшей ладони.

Чистильщик поспешил надкусить его сразу, чтобы съесть запретный плод за квартал до дома. Ведь если Ада – глуповатая женщина помятого возраста, склонная к захлёбывающимся скандалам, сутяжничеству и клевете, в жизни любившая только сплетни и сладкое, а из постояльцев уважавшая лишь сутулого бухгалтера из какой-то пыльной конторы – увидит, что чистильщик без имени может позволить себе яблоко, она мигом поднимет цену за комнатку, и не будет слушать просьбы об отсрочке с оплатой угля.

Он продолжил путь, но на следующем перекрёстке, недалеко от дома, его ожидала вторая встреча.

Чистильщик увидел у фонаря оборванного мальчишку. Тот сидел прямо на мостовой и грыз сушёный каменный рыбий хвост. Мальчик поглядывал исподлобья на зелёное сердце грядущего лета в руке чистильщика. Мальчик был худым, в каком-то огромном мужском пальто, кисти рук обветренные, глаза чёрные, глубокие, но вся глубина их была уже насквозь промёрзшей и заиндевелой, и чистильщик обуви знал этот лёд.

Гордыня презираемых, обида отверженных.

Ещё пара лет, и плечи мальчика навсегда останутся согнутыми от унижения. В горле чистильщика заныл застарелый ком, необъятная ссадина собственного погибшего детства, утраченного имени.

«Ладно», - подумал человек в клетчатых штанах и протянул яблоко мальчишке. Чёрные глаза уставились на чистильщика обуви. Чистильщик смотрел на мальчика. Где-то на дне треснула, надломилась ледяная кромка. Мальчик выхватил зелёное яблоко. Он был перепуган и счастлив. Чистильщик обуви тоже.

– Завтра, э-э-э, в это же время, – неожиданно для себя сказал чистильщик.

«Надо будет купить ещё одно и отдать ему половину,» – подумал чистильщик. До дома оставалась сотня метров.

Но подойдя к узенькой полоске газона у четырёхэтажного особняка, он не вошёл, как все его жители, в парадную дверь, а поспешил обогнуть кирпичную скалу, чтобы на заднем дворе в водопаде ещё только зеленеющего плюща найти первые перекладины лестницы. Спустя каких-то шестьдесят головокружительных секунд и сорок шесть ступенек он был на крыше.

А там, между двух черепичных холмов скрывалась его тайна.

Она возвышалась, почти достроенная, ладная, разноцветная – сколоченная из досок, найденных на разных побережьях каменных рек и ручейков города.

Он строил её пять лет всеми правдами и неправдами, помнил, где и когда нашёл каждую доску, сколько отдал за гвозди в скобяной лавке, сколько он не доел и не допил, чтобы выкроить горсть монеток, сколько ботинок и туфель до блеска вычистил.

Вот к этой ровной жёлтой доске он присматривался три вечера подряд в дождливом декабре на заброшенной стройке где-то в северных районах города. Он ходил вокруг разбросанных кирпичей и мешков и на третий день решился вытянуть её из общей свалки. Не успел он отойти и на десять шагов, как услышал хриплые проклятия сторожа и лай овчарки. Стройка оказалась просто покинутой на несколько дней. Овчарка гнала чистильщика три квартала, но он не выпускал доску, даже когда вместо лёгких у него под рёбрами полыхало два факела.

В последний момент он успел свернуть в щель между домов и перепрыгнуть через изгородь. Но овчарка разодрала ему клетки брюк на ягодице и прокусила кожу до крови. Но он так и не выпустил доску. После этого чистильщик три дня валялся с жаром, и все в квартире Ады думали, что он вот-вот кончится. Но он выжил.

Вот эти три серые дощечки он купил у старьёвщика на рынке в сентябре. Старьёвщик заломил за них невозможную цену, и не умеющий торговаться чистильщик просто молча развернулся, чтобы уйти, но тот поспешил уступить несколько монет. Чистильщик мялся, щупая дерево, пока старьёвщик расхваливал товар, снижая цену на каждом витке своей речи. В итоге, человек в клетчатых брюках и поношенных башмаках купил три дощечки за вполне приемлемые деньги, не произнеся ни слова. А на утро обнаружил, что дерево от старости внутри превратилось в труху, и ему пришлось покрыть доски лаком, из-за покупки которого он похудел на несколько килограммов в следующие голодные недели.

Вот этот ряд желтоватых гвоздей он просто украл от безысходности в слякотном снежном феврале – денег не было совсем, но были доски, работа стояла, и после трёхчасового шатания по лабиринту рынка, промёрзнув до костей, он-таки слизнул звякнувший мешочек с прилавка, за что секунду спустя получил ленивый удар в челюсть от амбала-продавца. Тот отобрал мешочек, даже не думая звать полисмена, но несколько гвоздей выпало в тающий снег. С трудом поднявшись, чистильщик незаметно унёс десяток драгоценных железок. Правда, голова у него болела и кружилась потом дня два.

А молоток он украл у другого торговца, старика в потрёпанном жилете. Кража прошла незамеченной, вот только несколько месяцев подряд ему снился разорившийся торговец. Замученный кошмарами, чистильщик решил вернуть молоток, но лавки уже не было — поговаривали, что старик повесился, не сумев заплатить дань Жоржу.

И вот, на разноцветной стене зиял только один чёрный проём, размером ровно с две доски, припрятанные между крышей и навесом чердака.

Но главным в тайне были её обитатели. Они уже обживались на устроенных полках и последнюю зиму в дожди и слякоть, в ледяные морские туманы и редкие снегопады ютились здесь, а не в щели чердака, как все годы до этого.

Он оберегал их от кошек и крыс, он отдавал им последние крошки хлеба, когда не хватало денег на зерно, он, как мог, прерывал их любовные утехи с другими городскими стаями. Он знал их по именам, так как трём четвертям из них дал имена его отец, а остальным — молодым, рождённым уже при нём — он сам.

Он любил их, как родную семью, ведь, по сути, они и были единственным, что осталось от его рода. Он согревал их зимой, он плакался им, когда было больно, голодно или просто тоскливо, с ними он чувствовал себя дома, их посвящал в свои маленькие победы и радости. Он поил их изо рта, как научил отец, лечил их болезни, отпускал их летать над городом и восторженно смотрел за сверкающими белыми точками в голубом.

Стая досталась ему от отца. Отец, обувных дел мастер, имел в жизни три страсти:

– семья – продавщица во фруктовой лавке в вечном зелёном платье да мальчуган со смышлёными глазами;

– игра в покер – частые проигрыши до последнего гроша и редкие подачки фортуны;

– и голуби – рукава в вечных жемчужных пятнах, трепет крыльев, собственная голубятня-вольница напротив дома.

Когда родителей чистильщика ликвидировала Служба Преследования Здания, а его, лишённого имени, отец успел отдать знакомому сапожнику, стая осталась без присмотра. Перед тем как сдаться Преследователям отец строго наказал мальчику не приближаться к дому. На вопрос о голубях он просто промолчал. Но с первых дней того ада, что начался в лавке отцовского друга, мальчик нарушал запрет и каждый день приходил в ноющий сплетением знакомых трещинок двор, чтобы подкормить голубей, вычистить вольницу, отогнать кошек, коих в городе Полудня тысячи. Отец был против вольеров и решёток – голуби могли свободно вылететь прочь, и нужно было быть настороже, чтобы чей-нибудь трёхцветный и разноглазый не свернул им шеи. Каждый день, после изнурительной работы в лавке сапожника, он приходил в родимый двор на окраине и тайком ухаживал за стаей отца. Вот Белая почему-то не возносится в общем светло-сером созвездии, почти не трогает узор зерна и не покидает свой ящик — как бы не захворала. Вот задира Свисток норовит затеять драку с Ключиком, мешает высиживать Луке, а Грозный не появляется третью неделю – как бы не случилось чего… Он менял опилки в ящиках, насыпал корм, вычищал перья.

Так было до восемнадцатого года жизни безымянного чистильщика. Хозяин лавки спился окончательно, захлебнувшись в долгах и мутном бренди. Часто к нему заходил тогда ещё молодой Жорж, тряс дубинкой у носа и что-то нашёптывал с полумесяцем довольной ухмылки под густыми усами. Чистильщик старался не попадаться пьяному и злому хозяину на глаза, синяки не успевали сходить с его лица, спины, плеч. Тем более, что вместо данного отцу обещания, Борис – так звали хозяина сапожной лавки – не обучал юношу основам ремонта поношенной обуви, а только заставлял её чистить от заката до рассвета, семь дней в неделю, не давая ни секунды покоя, часто пуская в ход распухшие синеватые кулаки.

В тот день, пять лет назад, он с мешочком ворованного зерна вбежал в родимый двор и обмер, не смея сдвинуться с места.

Голубятни не было.

Только перекрёстки изрубленных досок, солнечно-жёлтый ореол щепок.

Затем он увидел погодок Санчо и Артура – сыновей работника Здания из соседнего дома, он помнил их ещё карапузами, а теперь им было уже по двенадцать-тринадцать. И в руке старшего, Санчо, слепя зрачок майским бликом на лезвии, покачивался топорик.

– Тут ещё досточка! Дай мне, ты всё и так сам уже!

– Отойди! Отойди, дурила, или двину!

Он хотел кинуться на них, сжал заледеневшие кулаки, ком, так знакомый ему с восьми лет, встал в горле, но их отец – бюрократ из Здания – уже прикрикнул им с балкона, выбрасывая папиросу в шлейфе серой вони:

– Санчо! Артур! Живо ужинать. А доски мне потом соберите, на зиму оставим.

Следующие часы чистильщик провёл в пыльном закатном мареве, заходясь в бреду, в десятый раз пробегая через арки окрестных дворов: и эта поломанная черёмуха, и покосившийся забор, и опять сарай… Шею уже ломило от задранной головы, а если закрыть глаза, то перед ними мелькали кромки крыш, чердаков, карнизов… Он совершенно случайно заметил Белую – снежная капля на деревянном карнизе – она летела медленней всех, часто садясь отдыхать. И вправду что-то подцепила, но, перелетая с дома на дом, всё дальше в сердце города, на восток, к Зданию и богатым кварталам, она-таки вывела его к стае, что примостилась на четырёхэтажном особняке красного кирпича между двух черепичных треуголок. Стая выбрала это место своим домом. И он ничего не мог с этим поделать: даже если их всех утащить отсюда, они вернутся при первой же возможности, таков их нрав, он это знал. Да и куда их тащить, голубятня была разрушена. Но когда чистильщик слез с лестницы и обогнул угол, он увидел на кирпичах у подъезда написанное от руки мелким скупым почерком объявление, что показалось ему в тот момент грандиозней самой Полуденной Книги.

Объявление о сдающейся комнате:

 

«Мной, потомственной купеческой дочерью, сдаётся комната в большой, уютной и светлой квартире с видом на историческую часть города Полудня. Угольная печь, водопровод и канализация, мебелировка. Рассмотрим всех приличных. Жуаровцев, нандийцев, касийцев, морских и прочий сброд просим не беспокоиться. Цена: (…) медных монет.

Ада Сканди».

 

Цена была заоблачная, оно и ясно – квартал старый, близко к Зданию, здесь и кишечник канализации проведён раньше, и артерии водопровода бьют в каждую раковину, и всё больше господа да богатые торговцы кутаются в уютных многокомнатных гнёздах.

Когда он вернулся на окраину к сапожной лавке, на двери уже была сургучная печать. Фининспектор закрыл её за долги. А, нет, дайте-ка разобрать полуграмотными глазами по слогам в наползающих сумерках: за долги и смерть владельца. Сапожника в этот день зарезали в порту в пьяной драке. Ну, дела…

Выломав стекло со двора, чистильщик влез в кладовку, куда его с первых дней поселил убитый нынче сапожник, забрал все свои сбережения да ящик с гуталином и щётками. Ночевал он уже под крышей четырёхэтажного дома, на которой приютилась стая его отца, а Ада всю ночь прислушивалась к каждому шороху и заглядывала в его дверь каждый час, опасаясь, что он что-то может украсть из голой, крохотной каморки с единственной раскладушкой и обоями, что были оборваны чуть меньше, чем сам восемнадцатилетний съёмщик на тот момент. Ада немного приукрасила достоинства своего жилища.

Чистильщик приколотил последнюю доску. Готово. Пять лет. Человек в клетчатых брюках чуть отошёл назад, наклонил голову, любуясь ладным строением. Голуби тихо ворковали внутри. Он не хотел их будить, пусть спят, стемнело окончательно, загорались сотни огоньков в окнах домов, и внизу фонарщик шёл вдоль улицы, где зажигая керосин, где подкармливая светлячков в стеклянных фонарных колбах.

Это внутри чистильщика медленно зажигались сотни огоньков. Это он спас отцовскую стаю. Да, он не уберёг Белую в первый год, не выходил Грозного, что появился через месяц с переломанным крылом, не успел вырвать из кошачьих когтей Трюкача, потерял Киру и сбежавшего куда-то на окраины Кроху, но спас остальных. Это он спас отцовскую стаю. По сути, от их семьи осталась только эта стая — у чистильщика даже имени своего не было, не говоря о фамилии. Он ещё долго стоял на крыше в размытом облаке огоньков.

Чистильщик тихонько прикрыл дверь квартиры, на цыпочках повернулся, чтоб пройти в свою комнату, и застыл как ошпаренный.

– Так, блять. Завтра же, чтоб всё убрали. Устроили тут! Я вам тысячу раз говорила – зараза от них. Вы меня в гроб свести хотите, сволочь? Завтра же, завтра. Иначе я полицию вызову! Иж чё удумал. Думал, я ничего не вижу? Думал, не угляжу? Ха. От меня не скроешься. Завтра же, чтоб убрали! Завтра.

Ада провожала его насмешливым взглядом. Она была в своём засаленном халатике с грязной ложкой в руке.

Лоб и щёки чистильщика были раскалены. Насупленный и смущённый, он поспешил вдоль захламлённого коридора и протиснулся в свою комнату. В его голове вертелась тысяча тысяч слов, но он не проронил ни одного. Чистильщик умел чистить ботинки, умел сделать голубятню из ничего, умел выхаживать птиц, но он не умел ссориться.

Отчаяние плескалось в нём.

 

Ночь заполнила комнату доверху, иногда по потолку проносились отблески керосинового фонаря редкого ночного рикши или пешего полисмена. Мир за стенами дома стих. Спал город Полудня, спал моряк в комнате напротив, спали официанты и клерки с уже запылёнными ботинками, спала Ада Сканди через две стены, спал бухгалтер в соседней комнате. Спали голуби на крыше. Спал весь мир. Не спал только чистильщик ботинок.

Стрелки довольно быстро прошли обратный полудню пик, но замерли, казалось, навсегда, на трёх часах ночи. Скорбная Впадина, как раньше называли это время. Самое глухое время суток. Из глубин раковины, заваленной посудой, тихо плескалось море, пахло йодом и солью, и чем-то тухлым, застрявшим в горле водосточной трубы.

Он лежал на жёсткой раскладушке, одним острым углом подложенной под голову руки выпирая из идеальной геометрии своего ложа. Глаза его смотрели в потолок, не моргая. Ещё час назад из них катились слёзы, по лицу пробегала рябь смешанных чувств. Теперь же лицо его было полно решимости. Завтра он отвоюет у Ады голубятню. Завтра он выскажет ей всё. Чистильщик повернулся на бок и уснул. Где-то за стенкой храпела Ада.

 

Утром он проснулся с тяжёлым и сырым куском глины заместо груди. Он вспомнил своё вчерашнее решение, и, как часто бывает с принятым в ночные часы, теперь оно казалось призрачным, глупым, неосуществимым. Он, жалкий чистильщик, согнутый в дугу, дышащий пылью с чужих ботинок, выскажет что-то Аде, Аде Сканди, потомственной купеческой дочери?

«Голуби», – подумал чистильщик.

Он рывком поднялся с раскладушки и поспешил на кухню. Сердце его колотилось как бешеное.

На кухне Ада нарезала ароматный хлеб большими ломтями, усыпая стол крошками, за которые она потом будет ругать других постояльцев. Всё в ней было противно чистильщику. Сейчас он ей скажет, сейчас он её…

— Проснулся? — чистильщик вздрогнул. Ада подняла глаза, и он сразу стушевался, хотя хозяйка смотрела не прямо на него, а куда-то вбок, будто найдя что-то занимательное на его левом ухе — Ладно. Ну, голубки и, это, голубки… Погорячилась я. Чё уж там. Да… Возьми, вот. Будет.

Ада в знак примирения протягивала ему пахучую, свежую, ещё горячую булку, купленную сегодня в булочной в конце улицы. Она часто заглаживала свои проступки и грубости чем-то материальным, так как именно материальное было самым важным в её жизни.

Чистильщик взял булку, буркнув в ответ что-то несуразное.

— Крошишь им чёрствое, а они, чай, не звери – тоже иногда баловаться хотят, — чистильщик испуганно глядел на её золотозубую улыбку и маленькие глазки.

— Ты им лучшие куски таскаешь, вот и я.

Чистильщик не знал, что делать. Ему не хотелось кормить птиц хлебом Ады, ведь он будет ей обязан. Но она сама пошла на примирение, ему не надо бороться, отвоёвывать, вступать в неприятный разговор. Да и что он о себе вообразил? Ада в два счёта выгнала бы его из квартиры и сдала полисменам, посмей он открыть рот. А те сдали бы его Службе Преследования… Теперь чистильщику вчерашняя затея казалась полным бредом.

— Спасибо, — выпалил он, неловко взял ароматную булку и сорвался с места. Через минуту он уже крошил горячий хлеб сонным птицам.

– Давай, Аскунчик, кушай, – белый с рыжим пятном Аскун был его любимцем, он когда-то был любимчиком и его отца.

Чистильщик очень хотел посмотреть, как едят птицы, словно это было гарантией его примирения с Адой. Но ему надо было бежать в свой переулок, чтобы успеть до того, как на работу в пыльных ботинках пойдут первые официанты и бухгалтеры. Чистильщик поспешил к лестнице.

 

– До блеска, да.

Франт в узких брюках элегантно закинул худую ногу на ящик.

…весь день его мучила тревожная сырость в груди, как будто под рёбра напихали старых промокших газет. Ему казалось, что он зря взял хлеб у Ады: теперь он точно будет ей обязан, она всегда так – когда ей нужно – добрая, а с добрым лицом может таких гадостей наговорить, тьфу… Тем более, она может и денег попросить за эту подачку, а откуда их взять?

– Давай резче чисть, я за что деньги плачу? Чище, чище.

Франт в узких серых брюках нетерпеливо засучил блестящим носком ботинка перед носом чистильщика.

Чистильщик согнулся в три погибели.

Разогнув спину прохладным вечером, он поспешил домой. Он хотел не останавливаться ни на секунду, но слева мелькнула седина, прилавок, зелёные ряды…

– Вот это, – он ткнул в самое красивое яблоко, сунул деньги сияющему торговцу и поспешил к перекрёстку.

На перекрёстке он остановил торопливый шаг, поискал глазами мальчика и вдруг увидел, как усатый полисмен Жорж, человек, о жестокости которого слагали легенды, тычками чёрной дубинки, сломавшей не одну сотню рёбер и челюстей, гнал мальчишку прочь от фонарного столба. Мальчик вцепился в столб, но Жорж стукнул ему по пальцам.

– Прочь, сучёныш. Увижу рожу твою – утоплю в тюремном сортире. Говно своё будешь жрать.

Мальчик уже хотел нырнуть в щель между домов, но заметил чистильщика. Мальчик оглянулся через плечо и замер в нерешительности, как умеют только дети и некоторые молчаливые женщины с большими глазами.

– Ты что, мразь?

Жорж пнул его носком сапога в копчик так, что тот охнул и отлетел к стене, ударившись грудью, ладонями, лбом.

Чистильщик обуви остановился. Яблоко упало на камни. Он пошёл на Жоржа, сжав кулаки, он не чувствовал тела, одно только горло, один только ком в нём… Да, сутулый и худой чистильщик обуви шёл прямо на рослого полного Жоржа. На самого жестокого полицейского города Полудня.

«Если я сейчас погибну, что будет с голубями?»

Чистильщик, не снижая скорости, прошёл мимо равнодушного Жоржа, как ни в чём не бывало. Мальчик нырнул в щель между домов.

– Вот юркие твари, да? – Жорж, осклабившись, глянул на чистильщика, не ища поддержки, но как бы законно на неё рассчитывая.

Чистильщик вздрогнул, часто заморгал, чуть заметно кивнул на ходу и поспешил прочь. Он попытался сглотнуть ком в горле, но тот застрял, казалось, навсегда.

«Я знаю, что делать. Куплю ей булку и молча суну в руки. Чтоб не смогла меня попрекнуть, когда нужно. А мальчик… Ладно уж», — чистильщик подлетел к булочной, но та была закрыта.

«Завтра. С утра», — он развернулся на отваливающемся каблуке и зашагал домой.

В квартире было тихо, Ада заперлась у себя. Чистильщик, стоя у раковины, выпил стакан воды и поспешил к голубям.

 

Грандиозный закат рваным алым кружевом облаков навис над всем изломанным многообразием крыш Великого города Двенадцати Священных Ударов. Солнце забрызгало красным бледного чистильщика, изваянием торчавшего на крыше. Он смотрел под ноги. В алых лучах он узнавал знакомую карту серых, белых, коричневых пятен на каждом тельце. Птицы лежали на крыше просто и жутко, как осенние листья. Мертвая география памяти. Сошедшийся пасьянс Ады.

Он пытался заплакать, но не мог. Только стоял и сухо глотал, смотря то на птиц, то на совершенное алое зарево над крышами. Он всё пытался найти трупик Аскуна, Аскунчика, любимчика отца, и не находил: находил и понимал, что это не он, а другой, не менее знакомый, белый...

…ледяные ступени, скрипучая дверь кухни, бегающие глазки, и – клянусь! – секундная искорка испуга:

– Знать не знаю. Сам чем их кормил, вот и смотри! И за уголь – не уплочено! За уголь – когда? А? Когда? В полицию пойду.

Чистильщик вышел в коридор на ватных ногах. Через секунду ему пришло решение. Ада, выглянув в щель, обмерла от страха. Человек в клетчатых брюках сжимал в дрожащих руках топор из кладовки. Но когда она захотела закричать на весь дом, фигура чистильщика метнулась вбок, внезапно хлопнула входная дверь. Несколько секунд спустя с крыши донеслись удары по дереву.

 

«Какой красивый закат, – думал он механически. – Пять лет. Папа. Ночью зарежу. Смысл? Кончено. Красивое небо. Как я раньше не замечал? То на туфли весь день, то на голубей… А неба так за всю жизнь и не видел».

Ему казалось, что это всё случилось из-за мальчика, за которого он не посмел вступиться.

Он стоял так час или два, или три. Над городом всходила огромная луна.