Глава XXI. Процесс по делу Хосе Франко

 

Обвинитель Алонсо де Гевара объявил преподобным отцам, что его обвинительный акт в отношении Хосе Франко готов и что он ходатайствует перед ними об издании распоряжения о приводе заключенного в аудиенц-зал для объявления этого акта.

В сопровождении альгвасила обвиняемый предстал перед инквизиторами и их нотариусом, которому Гевара вручил текст официального обвинения. Нотариус приступил к чтению:

 

«Преподобные и добродетельные отцы, – я, Алонсо де Гевара, бакалавр юстиции, обвинитель Священной инквизиции этого города и архиепископства Авильского, призываю вас в установленном законом порядке признать виновным Хосе Франко, иудея из поселка Темблеке, который здесь присутствует.

Несмотря на то, что, как и всем иудеям, ему было дано право исповедовать истинную веру и присоединиться к числу католических христиан, он обманом, лживыми внушениями и доводами склонил нескольких христиан к своему отвратительному учению, убедив их, что закон Моисея единственно правильный, в коем и есть спасение, и что закон Иисуса Христа есть ложь и выдумка, не имеющая ничего общего с законом Божьим.

Будучи бездушным иудеем, он решил вместе с несколькими сообщниками распять христианского мальчика в страстную пятницу тем же образом и с той же ненавистью и жестокостью, с какой иудеи – предки его – распяли Спасителя нашего Иисуса Христа: издеваясь над ним и оплевывая его, избивая и нанося раны, тем самым насмехаясь над нашей Святой католической верой и страданиями Спасителя нашего Иисуса Христа.

Кроме того, он, как главарь, задумал вместе с остальными похитить освященную гостию для надругательства и осмеяния в знак презрения к нашей Святой католической вере, а также для того, чтобы другие иудеи, принявшие участие в этом преступлении и разбиравшиеся в колдовстве, могли сотворить свое злокозненное чародейство в дни еврейской пасхи, используя упомянутую гостию и сердце христианского мальчика. Утверждалось, что в случае успеха все христиане должны были умереть в приступе бешенства. Заговорщиками двигало желание сделать учение Моисеево главенствующим – широко распространить его; его заповеди, обряды и церемонии отмечать со всей возможной торжественностью; низвергнуть и погубить христианскую религию. Сами же они хотели овладеть всем имуществом благочестивых католических христиан, не встречая уже препятствия своим нечестивым замыслам, а их потомство росло бы и множилось на земле, и благочестивые христиане были бы полностью истреблены.

Кроме того, он совершил и другие преступления, направленные против Святой палаты и Священной инквизиции, которые я укажу в ходе этого расследования, когда сочту сие необходимым.

Поэтому я прошу вас, преподобные отцы, объявить названного Хосе Франко злодеем, укрывателем еретиков, ниспровергателем и разрушителем католического христианского закона. Его следует считать падшим и навлекшим на себя все наказания и порицания, предписанные законами каноническими и гражданскими для совершивших подобные преступления; его следует подвергнуть конфискации всей его собственности, которую надлежит передать в королевскую казну; его можно передать гражданским властям, дабы к нему были применены меры, как ко всякому злодею, укрывателю еретиков и непримиримому врагу католической веры…

В связи с этим я прошу Ваши Преподобия отнестись к названному Хосе Франко «simpliciter et de piano et sine estrepitu judicu» (Из Эймерико: «ясно и последовательно и без колебаний вынести приговор» (лат.)), применив предписанную законом формулу, чтобы правосудие восторжествовало.

И клянусь перед Богом, возложив руку на распятие, что это прошение и обвинение, выдвинутое мною против Хосе Франко, я делаю не из злого умысла, а из уверенности в том, что он совершил указанные мною преступления, и добиваюсь справедливости, чтобы грешников и укрывателей еретиков постигла заслуженная кара, а добрые люди узнали об этом и наша Святая католическая вера возвысилась».

Как видно из этого документа, обвинения в адрес Хосе не содержат всех сведений из сообщения «раввина Абраама», который посетил узника еще в тюрьме Сеговии, когда тот, сраженный недугом, разоблачил себя в преддверии, как ему казалось, неминуемой смерти. В обвинительном акте не содержится также никакого намека на то, что кто-либо из его сообщников схвачен и что Бенито Гарсиа был подвергнут допросу под пыткой. Хосе не догадывался также и об аресте старика-отца.

Поэтому обвинение, что он участвовал в оргии с распятием младенца в Ла-Гвардии, не могло не вызвать у него шока. Тем не менее он без промедления объявил предъявленные обвинения «величайшей ложью на свете».

 

Гевара в ответ на это испросил у суда разрешения представить приготовленные им доказательства.

На вопрос, нужны ли ему для подготовки к защите услуги адвоката, Хосе ответил утвердительно, и трибунал назначил его поверенным бакалавра Санса, а адвокатом – Хуана де Пантигосо. Юристы приняли присягу и Хосе уполномочил их действовать от своего имени в стесненных условиях юриспруденции Святой палаты, не допускающей не только перекрестного допроса свидетелей, но и присутствия защиты на снятии показаний свидетеля.

Нотариусу было приказано представить защите копию обвинительного акта, и Хосе дали девять дней на подготовку своего ответа.

Пять дней спустя подсудимый попросил суд в дополнение к имеющимся адвокатам назначить еще Мартина Васкеса, которому он предоставляет необходимые полномочия. И этот самый Мартин Васкес в тот же день – 22 декабря 1490 года – представил суду письменное отрицание предъявленных обвинений, подготовленное бакалавром Сансом от имени клиента.

Адвокат начал с того, что этот суд не имеет юридической власти над его клиентом, поскольку их преподобия являются инквизиторами, назначенными «властью апостольской» вести дела лишь на территории архиепископства Авильского и лишь в отношении подданных этого архиепископства. Хосе же попадает под юрисдикцию архиепископства Толедского, где имеются свои инквизиторы по делам ереси, перед которыми подсудимый готов держать ответ. Следовательно, его дело должно быть переправлено в суд города Толедо, а их преподобия не должны были признавать обвинения Гевары правомочными.

Далее он укоряет их преподобия за возбуждение дела на зыбких основаниях, заявляя, что обвинения слишком неопределенны, неконкретны и невразумительны. Нет указаний на место, год, месяц, день, час, а также на сообщников преступления.

Далее защитник отмечает, что поскольку его клиент является иудеем, нельзя считать справедливым обвинение его в ереси или вероотступничестве. Поэтому не верны – что было бы уместно в отношении еретика – утверждения и соответствующие разъяснении о необходимости принять меры пресечения. В результате его клиент не может вести свою защиту, не зная, какие конкретно обвинения против него выдвигаются.

Адвокат вполне справедливо объявляет противоправными действия обвинителя, заявляя о его предубеждении против Хосе и об умышленной неопределенности в формулировках. Он предостерегает их преподобия, что все это может пагубно сказаться на их совести, если в результате подобных действий Гевары Хосе пострадает и потонет, не имея возможности защищаться.

Едва ли справедливо говорить человеку: «Ты обвиняешься в таких-то и таких-то преступлениях. Докажи свою непричастность, или мы покараем тебя». И уж вовсе нет справедливости в словах: «Ты кое в чем обвиняешься – не важно, в чем. Докажи нам, что ты непричастен ко всем преступлениям, в которых трибунал может обвинить тебя. В противном случае мы признаем тебя виновным и приговорим к смертной казни».

Но именно таким и был метод Святой палаты. Зная об этом, адвокат вынужден признать, что инквизиция может выдвигать обвинения, не уточняя времени или места совершения приписываемого проступка.

Но это, утверждает он, неприменимо к его клиенту – иудею с некрещеной душой, которого невозможно обвинить в ереси. Он взывает к совести инквизиторов, и в заключение грозится подать жалобу, если инквизиторы поддержат обвинение.

Из всего этого явствует, что адвокат был, как и его клиент, в полном неведении относительно того, что процесс проходит в Авиле по приказу самого Торквемады. Подтверждающего письма Великого инквизитора не предъявили защитнику, как не указали и имен обвиняемых, проходящих по тому же делу, чтобы помешать подготовить надежную стратегию защиты.

Но в любом случае, как и подобает его стороне, адвокат выразил категорическое и красноречивое опровержение по всем пунктам обвинительного акта.

Он язвительно высмеял обвинение Хосе Франко в стремлении совратить христиан, склонив их к закону Моисееву. Адвокат ссылался на молодость и неопытность юноши, на его социальное положение, на его полное невежество (даже в вопросах закона Моисеева, по догматам которого он жил), а также на тяжелый труд, которым только и может прокормиться человек с профессией сапожника.

Адвокат заявил, что, если когда-нибудь Хосе и брался трактовать что-то из закона Моисеева в ответ на заданный ему вопрос (очевидно, появление этого пассажа объясняется воспоминаниями Хосе о случае с Алонсо Франко), то делал это незатейливо и искренне, не рассчитывая кого-нибудь переубедить, ибо не замышлял такого. Фактически, за исключением ответов на вопросы, заданные ему Алонсо Франко, парень даже не смог вспомнить ничего, что можно было бы поставить ему в вину.

Так же полностью были отвергнуты обвинения в том, что Хосе участвовал в распятии мальчика, а также в том, что он желал или пытался выкрасть гостию. Адвокат высмеял и предположение, что юноша-сапожник был колдуном или хотя бы разбирался в колдовстве либо интересовался им.

В заключение – блуждая в неведении и стремясь отклонить возможные обвинения, поскольку ему не дали конкретных фактов, чтобы он мог их опровергать, – защитник высказал предположение, что показания против Хосе могут допускать различную интерпретацию – как во вред, так и в пользу подсудимого (как, например, в случае «совращения» Алонсо Франко).

Поэтому он ходатайствовал перед преподобными отцами, чтобы свидетели заявили под присягой, с кем, где, когда и как Хосе совершал приписываемые ему деяния. В случае отсутствия таких показаний он просил оправдать его клиента, освободить его, восстановить его доброе имя и возвратить все имущество, которое могло быть конфисковано по приказу их преподобий или других судей инквизиции.

Суд приказал нотариусу приготовить копию этих доводов и передать ее обвинителю, которого обязали подготовить ответ в течение трех дней. Далее преподобные отцы распорядились, чтобы Хосе Франко предстал перед ними, когда будет готов ответ обвинителя, и выслушал принятое по его делу решение.

Единственная интересная деталь следующего заседания – с точки зрения ознакомления с методами ведения судебного разбирательства инквизиторов – это отказ обвинителя предоставить защите сведения о времени и месте совершения приписываемых Хосе преступлений, а также его утверждение о том, что, несмотря на все доводы защиты, данный случай следует рассматривать именно как ересь.

Очевидно, суд придерживался того же мнения, ибо постановил начать разбирательство и предложил обеим сторонам представить доказательства справедливости своих утверждений в течение тридцати дней. Тем временем, чтобы выяснить вопрос о месте проведения процесса, суд связался с кардиналом Испании. Примас очень быстро дал согласие на перенесение суда по этому делу в Авилу (из архиепископства Толедского, находившегося под его личной юрисдикцией, ибо он занимал пост архиепископа Толедского). То было чистейшей формальностью, ибо такое разрешение уже дал высший арбитр – Торквемада, и кардинал вряд ли мог отменить его.

Методы, использованные обвинителем для получения требуемых доказательств или, по крайне мере, для придания делу более законченного вида – ибо трудно поверить, что он располагал достаточными материалами для обоснования обвинения, – это обычные для инквизиции методы.

Мы знаем, что Са Франко, Бенито Гарсия, Хуан д’Оканья и четыре брата Франко из Ла-Гвардии к этому времени уже были в руках инквизиторов, и ничуть не сомневаемся, что их подвергали частым допросам. Но из отсутствия в известном нам досье каких-либо документов этого периода становится очевидным, что соучастники не делали признаний, которые могли быть инкриминированы Хосе.

Не будем строить многочисленные гипотезы о том, почему отсутствуют показания, полученные по допросам других узников. Мы лишь предположим, что при подготовке той части обвинения, которая касается распятия младенца, Гевара просто наложил детали, выпытанные у Бенито, на неопределенное высказывание Хосе в тюрьме Сеговии. Такое умозаключение вполне правдоподобно. Оно основывается на том, что Гевара перешагнул границы доказуемого – и это разоблачает весь ход расследования, – когда утверждал, что Хосе, «как главарь… задумал похитить освященную гостию». Это предположение подтверждается тем упоминавшимся уже обстоятельством, что, если бы в каком-нибудь из показаний Бенито или другого обвиняемого содержалась малейшая информация о причастности Хосе к преступлению в Ла-Гвардии, то такие показания – или выдержки из них – должны были попасть в досье Хосе Франко. А мы знаем, что таких документов в его досье не существует.

Более того, отпущенный судом на сбор доказательств месяц прошел, а вслед за ним минул и другой, а Геваре так и не удалось представить преподобным отцам доказательств в пользу обвинения. Тем не менее, Хосе по-прежнему томился в тюрьме.

И тут возникает следующий недоуменный вопрос: если Хосе был столь откровенен с лжераввином в тюрьме Сеговии, то почему его не допросили по этому поводу? Ведь в случае появления каких-либо противоречивых деталей закон предписывал применение пытки.

Вместо того, чтобы следовать прямым и очевидным путем, обвинитель полностью игнорирует саморазоблачение Хосе и источник, из которого инквизиторы узнали о его связи с делом Ла-Гвардии.

Единственный ответ на эти вопросы мог бы состоять в том, что Торквемада желал полностью пролить свет на это дело, и потому сеть расставляли глубоко и осторожно, чтобы никто не мог ускользнуть. И все-таки такой ответ трудно признать удовлетворительным.

Если Гевара терял месяцы, не в силах представить суду затребованные доказательства виновности Хосе, то и сам Хосе тоже не мог обеспечить защитника доказательствами своей непричастности. Это действительно было невозможно из-за отсутствия каких бы то ни было подробностей в выдвинутых против него обвинениях.

Ход процесса застопорился, и суд находился в неопределенности всю зиму.

Попытки заполучить обвинительные улики от других узников продолжались. Но теперь трибунал прибег к иным методам. Оставив надежды уговорить или заставить узников выдать друг друга, инквизиторы попробовали склонить их к саморазоблачению.

Применили хорошо известную схему.

Бенито перевели в комнату, находившуюся непосредственно под комнатой Хосе. В один из дней конца марта – начала апреля Хосе устроился на подоконнике и, чтобы развеять скуку затянувшегося заключения, с некой долей веселости, странной для человека в таком отчаянном положении, принялся бренчать на гитаре. Возможно, инструмент ему достал тюремщик, участвовавший в заговоре инквизиторов.

Произошло то, что должно было произойти.

В музыку Хосе вторгся голос снизу:

– Перестань надсаживаться, иудей!

Хосе отвечал, что не прочь «надсадить» соседа на сапожную иглу.

Голос, понятно, принадлежал Бенито, а беседу подслушивали подручные инквизиторов. Из документов мы знаем, что их разговор шел через отверстие в полу, проделанное тюремщиком по распоряжению начальства.

Хосе был очень осмотрителен в словах. Бенито же говорил, совершенно пренебрегая опасностью с первых дней их общения. И хотя он считал себя обреченным из-за того, что «этой собаке-доктору» (имеется в виду преподобный инквизитор доктор Вильяда) удалось вытянуть из него под пыткой в Асторге, он порой казался человеком, не потерявшим надежды на освобождение.

Бенито упомянул человека по имени Пенья – городского судью Ла-Гвардии. Он утверждал, что этот человек заинтересован в нем и имеет влияние – или так воображал себе Бенито – в верховном суде, на который окажет давление в интересах Бенито, если узнает о нынешнем положении последнего.

В другой раз он клялся, что если он все-таки выберется из тюрьмы, то покинет Испанию и удалится в Иудею. Он постиг, что обрушившееся на него несчастье – это наказание за отречение от закона Моисеева и Бога истинного и изначального и за принятие религии Бога рожденного (Dios Parido).

Так или иначе, но Бенито не издавал жалобных стенаний. Обычно он был сардонически насмешлив в выражении своего недовольства или обид. Он жаловался, что получил в обмен за деньги, отданные им на благо душ, мятущихся в чистилище, лишь блох да вшей, которые едва не сожрали его живьем в тюрьме Асторги; что компенсацией ему за изготовление для церкви купели под святую воду стала пытка водой, возданная ему «в Асторге этим собакой-доктором».

Он клялся, что умрет иудеем, даже если его будут сжигать заживо, яростно поносил инквизиторов, созывая их антихристами, а Торквемаду – величайшим антихристом из всех, и с издевкой описывал то, что называл обманом и шутовскими штучками церкви.

Именно от Бенито Хосе, к своему удивлению, узнал об аресте отца и о том, что его содержат в этой же тюрьме города Авилы. Он узнал сие из той первой беседы, когда Бенито сделал ему выговор за музыку в тюрьме.

– Не бренчи на гитаре, – сказал Бенито, – а молись за своего отца, который находится здесь и которого инквизиторы обещали отправить на костер.

Во время одной из последующих бесед Хосе поинтересовался у Бенито, за что того арестовали. Когда же Бенито поведал о случае на постоялом дворе в Асторге, Хосе спросил об освященной облатке – и его вопросы определенно выдавали тот факт, что молодой иудей уже знал о ней и вообще о намеченном деле. Он был так назойлив в своих расспросах, что Бенито – возможно, найдя их затруднительными, чтобы ответить, не выдавая, до какой степени он разоблачил своих соучастников, – коротко предложил Хосе оставить эту тему, уверяя, что не назовет имени Хосе инквизиторам.

По-видимому, Бенито имел в виду, что не будет упоминать имени Хосе в связи с гостией или чем-нибудь иным, что могло быть поставлено ему в вину. И в этом он, насколько нам известно, оказался честен. Ибо не мог же он предположить, что рассказанное им о его собственных проступках против веры, совершенных в доме Хосе в Темблеке, может быть каким-то образом поставлено в вину юноше или его отцу.

Отвлекшись на другие темы, они заговорили о вдове из Ла-Гвардии: Бенито сказал, что знает о ее тайной приверженности иудаизму, поскольку она никогда не ест свиное сало и ветчину, и он часто замечал на ее столе adafinas (блюдо, по иудейскому обычаю подаваемое по пятницам или субботам) и кесарево вино.

В досье Хосе Франко нет показаний шпионов, подслушивавших его беседы с Бенито. Но, возможно, некоторые из них будут найдены в записях по делу последнего, к которому их и должны были присовокупить, поскольку своей откровенностью он обрек себя на чрезвычайные меры наказания в отличие от Хосе. Но нет никаких сомнений в том, что инквизиторы воспользовались полученными таким образом сведениями, когда приступили к слушанию дела Хосе Франко 9 и 10 апреля, а также на последующем слушании 1 августа, и вытянули из него признания, в которых содержалось все вышесказанное. В конце последнего из показаний имеется запись, посвященная сказанному Бенито о вдове из Ла-Гвардии; запись свидетельствует о том, что инквизиторы не пренебрегали даже столь мизерными и случайно полученными данными.

Используя донесения шпионов и имея сведения, основываясь на которых можно было начать работу, инквизиторы Вильяда и Лопе вместе с нотариусом нанесли неожиданный визит в келью Хосе Франко утром в субботу, 9 апреля. Получив от него подтверждение всего уже сказанного им в Сеговии, они вытянули из него неопределенными и искусными расспросами следующие дополнения к прежним признаниям.

Около трех лет назад ему было сказано евреем-врачом по имени Иосиф Тазарт, ныне покойным, что последний просил Бенито Гарсию достать освященную облатку и что Бенито выкрал ключи от церкви в Ла-Гвардии и достал гостию, за что Бенито был арестован – мы полагаем, по подозрению – накануне Рождества два года назад (то есть в 1488 году) и пробыл в тюрьме два дня.

Тазарт рассказал Хосе, что эту облатку с веревкой, на которой были навязаны узлы, и письмом передали раввину Пересу из Толедо.

Но после этого, добавил Хосе, ему не привелось узнать ничего нового о том, что стало с гостией, или еще раз побеседовать не только с Тазартом, но и с Бенито Гарсией, Мосе Франко (ныне усопшим братом Хосе) или Алонсо Франко из Ла-Гвардии, замешанными в афере, – факт их участия следует из того, что Мосе рассказал своей жене Джамиле. После некоторого размышления Хосе добавил, что Мосе сообщил об этом не Джамиле, а ему самому.

Вот и получено утверждение, противоречащее предыдущему! Нет сомнений, что он пытался посредством такого ответа уклониться от новых расспросов о гостии, похищенной для колдовского обряда. Как мы скоро убедимся, причиной умышленной лжи Хосе была надежда сбить инквизитора со следа.

Примечательно, что в своих показаниях он старался не выдать иудеев, которым его признания могли повредить. Его брат и Тазарт умерли; Алонсо и Бенито Гарсиа уже находились под стражей, причем последний наговорил на себя, по его же словам, достаточно, чтобы отправиться на костер. Более того, они были христианами – официально приняли крещение – и выдать их было для Хосе не столь мучительно, как предать истого иудея. И как ни ничтожна была причастность Джамили к преступлению мужа, этого хватило бы инквизиторам для предъявления обвинения, что они, несомненно, и сделали бы.

Инквизиторы удалились, безусловно, неудовлетворенными, и в тот же день приказали привести Хосе в аудиенц-зал. Там они вновь принялись расспрашивать его, и им удалось выудить у него немало сведений о том, что происходило между ним и Бенито в тюрьме (о чем они уже были полностью информированы).

На следующий день, в воскресенье, его дважды вызывали к преподобным отцам. При первой аудиенции ему зачитали вчерашние показания и, когда он подтвердил их, вновь засыпали его каверзными вопросами, стараясь выпытать еще что-нибудь о беседах с Бенито. И уже в ходе повторного допроса в то же воскресенье Хосе, наконец, снабдил инквизиторов информацией, которой те и добивались.

Он утверждал, что четыре года назад его брат Мосе поведал ему, что вместе с Тазартом, Алонсо Франко, Хуаном Франко, Гарсией Франко и Бенито Гарсией он похитил освященную облатку, намереваясь посредством каких-то колдовских ритуалов отвести от себя преследования инквизиторов. Мосе предложил ему участвовать в этом деле, но Хосе отказался, ибо не испытывал такого желания и, более того, уже собирался отправиться в город Мурсию. Кроме того, Мосе рассказал ему, что за два года до этого те же люди пытались осуществить колдовство с использованием гостии.

Мы не знаем, оставили ли Хосе в покое на целый месяц, но вряд ли. Отсутствие каких-либо протоколов допросов за этот период объясняется тем, что предпринятые инквизиторами усилия оказались бесплодными и не выявили новых подробностей. Подобное предположение не кажется необоснованным, так как в досье вообще не содержится материалов безрезультатных допросов.

Как бы там ни было, 7 мая Хосе сам изъявил желание встретиться с инквизиторами и рассказал, что вспомнил, как Мосе говорил ему о решении собраться с единомышленниками втайне от жен, которые были христианками, и о том, что местом встречи выбрали пещеру недалеко от дороги в город Оканью, между Досбарриссом и Ла-Гвардией.

Вряд ли это утверждение совершенно случайно последовало за показаниями, сделанными месяц назад. Скорее всего, оно явилось результатом нескольких бесплодных собеседований, проведенных, как мы полагаем, за этот промежуток времени. По-видимому, допросы не прекращались и потом. Но минул еще один месяц, прежде чем появился новый протокол – от 9 июня, содержащий действительно важное признание.

Хосе сказал, что не помнит, упоминал ли о том, что четыре года назад, когда он заболел, к нему в Темблеке приходил Тазарт пустить кровь. Тогда-то Хосе и подслушал разговор между своим братом и Тазартом, из которого узнал, что последний вместе с братьями Франко из Ла-Гвардии произвел колдовской обряд над гостией и сердцем христианского мальчика, и теперь инквизиторы не смогут преследовать их или умрут, если пойдут на это.

Утверждение подсудимого о том, что он просто не помнит, упоминал ли он об этом, – всего лишь глупая попытка изобразить наивность, свидетельствующая, что Хосе уже был сбит с толку многочисленными допросами по делу, в котором именно история с сердцем христианского мальчика занимала важнейшее место.

Его спросили, слышал ли он, когда они похитили гостию и где убили мальчика, чтобы завладеть его сердцем. Но Хосе сказал, что об этом он никогда ничего не слышал.

Мы уже ознакомились с предписаниями Эймерико о посещениях заключенного и с его рекомендацией убедить узника в том, что инквизиторы простят его, если он полностью и искренне признается в своем преступлении и расскажет об известных ему преступлениях других. Документальных подтверждений тому нет, но есть основания полагать, что так и произошло в случае Хосе Франко. В качестве посредника инквизиторы использовали тюремщика, у которого установились дружеские отношения с подсудимым после того, как он «придумал» способ общения Хосе с Бенито, когда последнего поселили в келье, находившейся непосредственно под кельей Хосе. Бенито занимал эту комнату, пока инквизиторы не получили желаемого эффекта. Затем его перевели обратно.

Как бы там ни было, 19 июля – с момента ареста прошло немногим более года – Хосе по его же просьбе привели к Вильяде и Лопе, чтобы он мог сделать несколько дополнений к показаниям, «данным ранее» под присягой.

Он начал с адресованной к преподобным отцам просьбы простить его за уклонение от исчерпывающего признания, объявив о своем намерении исправить этот промах, и поставил условие: инквизиторы должны обещать Хосе и его отцу прощение.

Несомненно, что подобное требование предполагает обладание сведениями, до сей поры скрываемыми, и дерзкую уверенность, что за эти сведения будет обещана затребованная цена.

Инквизиторы милостиво ответили ему согласием, предвидя правдивость ожидаемых показаний, и обещали выполнить его требование, едва они убедятся в искренности его признания.

Обманутый обещанием, Хосе объяснил причину своего прежнего молчания тем, что был связан клятвой, соблюдая которую, он не мог что-либо предавать огласке, пока не истек годичный срок заключения в тюрьме.

По еврейским канонам он поклялся говорить только правду и всю правду без обмана, уклонения или сокрытия чего бы то ни было, что известно ему. С этого момента он приступил к исправлению ранее данных показаний и уточнению подробностей.

Его признание заключалось в том, что около трех лет назад он побывал в пещере, которая находится недалеко от дороги, ведущей из Ла-Гвардии в Досбарриос, – по правую руку от дороги, если идти в сторону последнего, на полпути между этими деревнями. Кроме него там были его отец Са Франко, его брат Мосе (ныне покойный), лекарь Иосиф Тазарт с неким Давидом Перехоном (оба ныне покойные), Бенито Гарсиа, Хуан д’Оканья и четверо Франко из Ла-Гвардии – Хуан, Алонсо, Лопе и Гарсиа.

Алонсо Франко показал ему сердце, по его словам, вырезанное у христианского мальчика, и освященную облатку. И то, и другое он положил в деревянную коробку, которую передал Тазарту. Тот принял ее, объяснив, что собирается совершить с этими предметами колдовство, в результате чего инквизиторы не смогут никому из них причинить вреда или, если попытаются это сделать, заболеют и умрут в течение года.

Здесь инквизиторы задали два вопроса:

1. Известно ли ему, когда похищена гостия?

2. Не знает ли он, был ли распят ребенок перед тем, как y него вырезали сердце?

На первый вопрос Хосе ответил отрицательно. На второй вопрос ответил, что, помнится, Алонсо Франко утверждал, что вместе со своими братьями сначала распял христианского мальчика.

В заключение своего заявления Хосе сказал, что около двух лет назад все вновь собрались в той же пещере и договорились отправить освященную облатку Мосе Абенамиусу из Саморы, для чего отдали ее Бенито Гарсии, завернув в пергамент и перевязав сверток красной шелковой лентой. Посланца снабдили также письмом, написанном на иврите, но затем, чтобы не возникало подозрений, если письмо случайно заметят, его заменили письмом на латыни.

Объяснить такое решение заговорщиков можно только сомнениями в эффективности колдовства Тазарта, из-за чего они и отправили освященную облатку известнейшему магу Абенамиусу из Саморы, чтобы он совершил желаемое колдовство.

Инквизиторы поинтересовались, передал ли Бенито освященную облатку колдуну из Саморы. Хосе не знал, что Бенито сделал с ней, но последний рассказывал во время их бесед в тюрьме Авилы, что собирался добраться до Сантьяго, но при проезде через Асторгу его схватили по приказу доктора Вильяды, в то время представлявшего там инквизицию.

Что касается сердца, то Хосе не было известно, что с ним случилось, но он полагал, что оно осталось у Тазарта, проводившего над ним колдовские обряды.

Когда его спросили, кто верховодил в этом деле, подсудимый ответил, что Тазарт пригласил его вместе с отцом и братом. Придя в пещеру, он узнал, что и христианин (а именно: д’Оканья, братьев Франко из Ла-Гвардии и Бенито Гарсию), и Давида Перехона собрал все тот же Тазарт.

В заключение инквизиторы спросили, не собирал ли Тазарт деньги за свое колдовство и не оплатили ли Бенито Гарсии поездку в Самору. Хосе ответил, что Тазарту деньги дал Алонсо Франко и что Бенито тоже заплатили бы за хлопоты.

На следующий день (20 июля) состоялось подтверждение показаний, данных восьмидесятилетним Са Франко; его привели в комнату допросов сразу после разоблачения Хосе.

Теперь у инквизиторов появились сведения о присутствии Са Франко в пещере, когда Алонсо Франко предъявил сообщникам сердце мальчика. Используя этот и другие факты, сообщенные Хосе, инквизиторы могли (под видом умышленной сдержанности в отношении остального) убедительно продемонстрировать другим узникам свою полнейшую осведомленность в деле. Именно так и предписывает вести расследование автор «Directorium».

Поверив в предательство и решив, что дальнейшее запирательство бесполезно, Са в конце концов разговорился. Он не только подтвердил все показания своего сына, но и существенно дополнил их. Старик признался, что он сам, два его сына и другие упоминавшиеся иудеи и христиане собрались в пещере, расположенной справа от дороги из Ла-Гвардии в Досбарриос. Он также сказал, что кто-то из них привел туда христианского мальчика, которого они распяли, использовав два сбитых в виде креста бруска. Перед этим христиане раздели мальчика, браня его и учиняя побои.

Са Франко заявил, что сам он не принимал участия во всем том, при чем присутствовал и чему был свидетелем. Когда его спросили о поведении сына Хосе, старик сообщил, что тот лишь молча наносил мальчику слабые тычки.

По-видимому, именно из-за упоминания о Хосе эти показания и попали в его досье (разумеется, после подтверждения его отцом своих признаний), что соответствует известным нам правилам инквизиторского трибунала.

Са Франко увели и вновь взялись за его сына. Снова посыпались вопросы с целью получить новые сведения, потому что имеющиеся данные позволяли заставить Хосе дополнить признание.

Несомненно, теперь можно было задавать прямо вопрос о распятии мальчика и требовать подробного рассказа, чтобы открыть еще неизвестные обстоятельства этого дела.

Видя хорошую информированность инквизиторов, Хосе не мог далее настаивать на своей версии и признал, что три-четыре года назад присутствовал при самом распятии в пещере. Он утверждал (как и отец), что именно христиане распяли мальчика и что они бичевали его, били, оплевывали и водрузили ему на голову терновый венок.

До сих пор он только подтверждал уже известное. Но теперь Хосе дает новые сведения. Он утверждает, что Алонсо Франко вскрыл вены на руках мальчика и оставил его истекать кровью в течение получаса, собирая кровь в котелок и в кувшин; что Хуан Франко достал цыганский нож (то есть нож с искривленным лезвием) и вонзил его мальчику в бок, а Гарсия Франко извлек сердце и посыпал его солью.

Он признал, что все присутствовавшие принимали участие в происходившем, и изъявил готовность точно описать действия каждого, за исключением своего отца: он не мог припомнить, чтобы тот оказался в гуще событий, и напомнил инквизиторам, что отец очень стар – ему за восемьдесят – и мог лишь со стороны наблюдать за происходящим.

По словам Хосе, когда ребенок умер, они сняли его с креста («отвязали», – сказал он). Хуан Франко связал ему руки, а Гарсия Франко – ноги, и так вынесли его из пещеры. Хосе не видел, куда они его унесли, но слышал, как Хуан и Гарсия Франко сказали Тазарту, что бросили тело мальчика в стремительные воды реки Эскорон.

Сердце оставалось у Алонсо до их следующей встречи в пещере, где его вместе с освященной облаткой отдали Тазарту.

– Все происходило днем или ночью? – спросили его инквизиторы.

– Ночью, – ответил Хосе, – при свете свечей из белого воска. На вход пещеры навесили плащ, чтобы свет не был виден снаружи.

От него хотели узнать, когда именно это произошло. Но в ответ Хосе смог лишь сказать, что, как ему кажется, дело происходило на Великий пост, непосредственно перед Пасхой.

Они спросили его, слышал ли он что-нибудь о пропавшем в то время в этих местах ребенке. Хосе признался, что слышал молву о детях, пропавших в Лильо и Ла-Гвардии. О последнем пропавшем говорили, будто он пошел на виноградник со своим дядей, и больше его никто не видел. Хосе добавил, что братья Франко частенько ездили в Мурсию и запросто могли найти и похитить ребенка во время одной из поездок. На телегах они возили бочки для сардин, среди которых бывали и пустые – как он полагал, братья могли спрятать ребенка в одну из них.

Принуждаемый к дальнейшим признаниям, Хосе заявил, что больше не может сейчас ничего сказать, но обещал немедленно сообщить суду любые подробности, какие ему удастся вспомнить.

На этом Вильяда распорядился его увести, наказав поразмышлять и признаться во всем, что могло заинтересовать Святую палату как в отношении самого Хосе, так и в отношении других преступников.

 

Глава XXII. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО (продолжение)

 

Не трудно догадаться, с какой энергией суд, располагая такой информацией, взялся за допросы остальных семи заключенных, обвинямых в совершенном в Ла-Гвардии преступлении, оказывая на каждого из них давление своей осведомленностью и продолжая натравливать одного узника на другого.

Как это ни прискорбно, но мы не располагаем протоколами по делам остальных подсудимых. Поэтому нам остается делать предположения и выводы, тщательно, шаг за шагом изучая этот необычный случай, а также надеяться, что оправдаются ожидания Фиделя Фиты и остальные протоколы тоже будут извлечены на свет.

 

Неделю спустя, 28 июля, Хосе вновь предстал перед инквизиторами для дальнейших разбирательств. Но ему нечего было добавить. Все, что удалось ему вспомнить за этот интервал времени, – это обрывки разговоров между сообщниками при повторной встрече, когда решался вопрос об отправке освященной облатки колдуну из Саморы. Тем не менее, сказанное им серьезно дискредитировало в глазах инквизиторов тех, кто своими речами потвержда свое участие в распятии мальчика, и в определенной степени разоблачало самого Хосе как укрывателя еретиков – обстоятельство, которое он совершенно упустил из виду.

Он показал под присягой, что Алонсо Франко утверждал, будто отправляемое ими письмо Абенамиусу лучше всяких грамот или индульгенций, исходящих из Рима и предназначенных для продажи. Д'Оканья поддержал его, разразившись проклятиями в адрес тех, кто платил деньги за такие буллы, – он объявил их сущим обманом (todo es burla), воскликнув, что нет иного спасителя, кроме Бога. Но Гарсиа Франко осудил его, заметив, что хорошо бы им теперь купить индульгенцию, дабы выглядеть добрыми католиками.

По этому поводу Алонсо Франко мрачно проворчал, что особое беспокойство вызывает факт их браков с христианками, которые не согласились даже на обрезание своих детей. Потому им следует быть чрезвычайно осмотрительными.

Через три дня Хосе вспомнил, что именно Бенито надел на ребенка терновый венок. Его вновь спросили о мальчике, и он признался, что слышал утверждение Тазарта, будто ребенка похитили «из такого места, где его пропажа не обнаружится».

Инквизиторы настойчиво держались этой темы, но Хосе лишь повторял уже сказанное о дальних поездках братьев Франко и возможном похищении мальчика во время одной из них.

Поскольку из него не удавалось вытянуть ничего нового о мальчике, преподобные отцы изменили направленность своих вопросов и перешли к сбору сведений о других проявлениях приверженности иудаизму братьев Франко из Ла-Гвардии.

Хосе ответил, что вот уже более шести лет – это он помнит точно – братья Франко отмечали праздник кушей и давали нищему Перехону деньги на покупку трубы, которая должна звучать на седьмой день праздника. Ему известно, что они едят мясо, приготовленное по иудейским обычаям, и произносят при этом соответствующие иудейские молитвы, а также соблюдают иудейский великий пост и сдают деньги на покупку масла для синагоги.

Когда его попросили подробнее рассказать о клятве, которая, по его словам, не позволяла ему давать правдивые показания с самого начала, Хосе объяснил, что Тазарт привел всех к торжественной присяге. Она заключалась в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не говорить ни слова о событиях в пещере, пока их не продержат в тюрьме инквизиции целый год. Если же под пыткой они нарушат эту клятву, то при подтверждении показаний им следует отречься от своих слов.

Исидор Лоэб настолько уверен в надуманности дела «О Святом Младенце», «полностью сфабрикованного Торквемадой», что его убежденность не смогли поколебать даже документы процесса над Хосе, когда они вышли в свет. О последнем заявлении подсудимого он говорит, что подобная клятва совершенно абсурдна и что Хосе, как и в прочих случаях, просто солгал.

Критика Лоэба в адрес известного досье заслуживает серьезного внимания, и нам придется рассмотреть его позицию.

Если мы согласимся с Лоэбом в том, что Хосе в данном случае солгал, это ничего не докажет, ибо отнюдь не означает, что Торквемада сфабриковал все дело. Предположив, что рассказ об обете молчания является ложью, вполне можно утверждать, что Хосе прибег к нему в надежде заслужить снисходительное отношение к своему молчанию в течение целого года. Следует заметить, что он представил свое признание вместе с этим оправдывающим обстоятельством именно в то время, когда инквизиторы дали ему понять, что простят его, если он передаст им все сведения.

Но действительно ли он лгал?

Нам кажется, что Лоэб просмотрел или не придал серьезного значения следующему утверждению Хосе: «Тазарт… собирался совершить колдовство, в результате которого инквизиторы не смогут никому из них причинить вреда или, если попытаются сделать это, заболеют и умрут в течение года». Имеется в виду тот самый год, в течение которого инквизиторы будут причинять вред кому-нибудь из них, что опять-таки подтверждает фраза «в течение года после ареста любого из них».

Даже теперь, когда мы точно знаем о полном фиаско колдовства Тазарта и его магических заклинаний, у нас нет оснований полагать, что он сам не был твердо убежден в действенности своих колдовских манипуляций. В самом деле, Тазарт и его сообщники должны были твердо верить в его магическую силу, потому что в противном случае они не рисковали бы жизнями в столь опасном предприятии.

Поэтому в случае ареста, чтобы добиться освобождения, следовало стойко скрывать от инквизиторов все сведения об этом колдовстве, пока не подойдет срок его действия.

Из этого напрашивается вывод, что принятие упомянутой Хосе клятвы было не только возможно, но и неизбежно. Эта клятва должна была обеспечить действенность колдовства в случае ареста любого из них.

Трудно согласиться с тем, что Тазарт оказался лишь шарлатаном, промышляющим за счет своего красноречия и наглости и выменивающим деньги у простофилей; трудно потому, что он имел дело со сравнительно бедными людьми и возможная мзда не оправдывала риска. Если бы он действовал из этих соображений, то, будучи осмотрительным (как всякий шарлатан), Тазарт не прикладывал бы столько усилий, чтобы в доказательство своей искренности привести сообщников к присяге – он, конечно, должен был сделать это, если был искренен.

Кажется очень странным и требует пояснения тог факт, что до сих пор инквизиторы не использовали важные признания Хосе мнимому раввину Абрааму из Сеговии. Конечно, они довольно-таки неопределенны, но в показаниях Са Франко от 19 июля были получены связующие звенья.

Однако до 16 сентября, когда инквизиторы нанесли визит в келью Хосе, они не затрагивали сведений, полученных от мнимого раввина. Но в тот день его спросили, не вел ли он разговоров в тюрьме Сеговии о делах, интересующих Святую палату, а если вел, то с кем.

Его ответ показал, что даже теперь он не заподозрил в «раввине Абрааме» эмиссара Святой палаты. Хосе сказал, что, будучи больным и поверив в свою близкую кончину, он попросил ухаживавшего за ним врача обратиться к инквизиторам с ходатайством допустить к умирающему иудея, который помолился бы вместе с несчастным. Дальнейший рассказ о разговоре между ним и «раввином» полностью подтвердил показания фра Алонсо Энрике и врача Антонио де Авила.

Инквизиторы попросили его объяснить значение трех использованных им еврейских слов «mita», «nahar» и «Otohays». Хосе ответил, что они относятся к распятию мальчика, о котором он упоминал в своем признании.

На этой стадии, похоже, выявляется, что признания Бенито под пыткой в Асторге, когда он «признал достаточно, чтобы отправиться на костер», касались лишь похищения обнаруженной у него гостии и никак не затрагивали случая с распятием мальчика.

Но такое допущение только усиливает таинственную сторону дела, потому что никоим образом не объясняет, как обвинитель Гевара смог включить в свой обвинительный акт (еще девять месяцев назад!) детали «злокозненного чародейства с использованием упомянутой гостии и сердца христианского мальчика».

Зная, о чем Бенито говорил в тюрьме Хосе, мы могли заподозрить в первом доносчика. Но ввиду нынешнего поворота событий такое допущение не кажется верным. Конечно, можно предположить, что подробности могли быть выпытаны у одного из узников или, что сам Бенито мог сделать соответствующие признания, а впоследствии отказался подтвердить их. Но дальше предположений о подобных возможностях мы заходить не вправе.

Факт состоит в том, что 24 сентября инквизиторы подвергли Бенито пытке для получения свидетельских показаний, касающихся распятия.

На дыбе он признал, что вместе с Хосе Франко и другими распял мальчика в одной из пещер возле дороги в Вильяпаломас на кресте, сооруженном из балок и оси телеги, связанных пеньковой веревкой. Они привязали мальчика к кресту, а затем прибили гвоздями его руки и ноги. Поскольку мальчик кричал, они задушили («ahogaron») его. Дело происходило ночью, при свете свечей, которые Бенито похитил в церкви Санта-Мария-де-ла-Пера, а вход в пещеру занавесили плащом, чтобы свет не был виден снаружи. Мальчика били ремнем и надели ему на голову терновый венок в насмешку над Иисусом Христом. Затем они вытащили тело и закопали его в винограднике возле Санта-Мария-де-ла-Пера.

Имеются существенные различия между показаниями Бенито и Хосе. В рассказе последнего не упоминалось о том, что руки и ноги ребенка прибивали гвоздями. Согласно его утверждениям, мальчика только привязали веревками. Он также не говорил, что ребенка задушили; из его показаний следовало, что мальчик умер от потери крови вследствие вскрытия вен на руках. Бенито же об этом не упоминал. Что касается удушения, то употребленное слово – «ahogaron» – могло означать и подавление криков, а это совпадает с показаниями Хосе о том, что мальчику заткнули рот.

Заключенным удалось узнать о пытках, которым подвергли Бенито. Вполне возможно, им предоставили эту информацию умышленно, чтобы запугать и получить от них самообличительные признания без лишних хлопот. Но не так-то легко было их испугать, если судить по Гарсии Франко. Этого заключенного на следующий день (в воскресенье) изобретательные инквизиторы привели на встречу с Хосе. В ходе их беседы Гарсиа энергично отстаивал линию молчания даже под пыткой. Из этого становится очевидной его неосведомленность о том, что Хосе уже дал волю языку.

В следующую среду настала очередь пытать Хуана Франко.

Он полностью подтвердил все, что уже удалось вытянуть у других. Он признал, что Хосе Франко и прочие иудеи и христиане распяли мальчика в пещере недалеко от дороги в Оканью; что они распяли его на кресте из двух жердей оливкового дерева, связанных пеньковой веревкой; что они хлестали его веревкой; что Хосе присутствовал, когда он, Хуан Франко, вырезал сердце мальчика (и это вновь подтверждало причастность Хосе к преступлению). Он утверждал, что над сердцем был совершен колдовской обряд и потому инквизиция не в состоянии преследовать их в судебном порядке.

Это признание было полностью подтверждено на следующее утро.

В пятницу той же недели инквизиторы пытали Хуана д'Оканья и выжали из него признания, в основном совпадающие с уже имеющимися. Он подтвердил факт распятия ребенка в пещере у дороги на Оканью, рассказал, что они бичевали распятого мальчика, вырезали сердце и собрали его кровь в котел; что описанные события происходили ночью и пришлось зажечь свечи; что тело жертвы закопали на винограднике вблизи Санта-Мария-де-ла-Пера.

11 октября Хуану д'Оканья вновь задали несколько вопросов относительно гостии, посланной в Самору колдуну Абенамиусу. Его спросили, как он узнал об этих планах. Подсудимый ответил, что слышал о них разговор Алонсо Франко с иудеями – Са Франко, его сыновьями (Хосе и Мосе), Тазартом и Перехоном, – но не знает, была ли гостия на самом деле отправлена в Самору.

Упорством, на которое наткнулся этот банальный вопрос (особенно если вспомнить, что гостия, найденная при аресте Бенито, находилась в руках инквизиторов), заставляет нас предположить, что подсудимые старались разобраться – о какой облатке идет речь. Учитывая время, прошедшее между отправкой гостии и арестом Бенито, они могли решить, что обнаруженная у него облатка связана с каким-то другим, более поздним делом. Такое впечатление поддерживается еще и тем фактом, что у Бенито не обнаружили письма к Абенамиусу.

Этот вопрос вновь возник на допросе Хосе, состоявшемся в тот же день:

– Отправился ли кто-нибудь из иудеев или христиан в Самору к Абенамиусу по этому делу?

Он в точности повторил свой прежний ответ: ему неизвестно, что в дальнейшем случилось с гостией, за исключением намерений сопроводить его письмом к упомянутому Абенамиусу, причем все присутствовали на той встрече, когда было принято такое решение.

Инквизиторы хотели знать, кто выступал подстрекателем в сем гнусном деле, но Хосе не мог дать определенного ответа. Он рассказал им все, что знал – Тазарт, повстречавшийся ему по дороге в Мурсию, спросил, не желает ли Хосе присоединиться к заговору, связанному с колдовством над гостией и имеющему целью оградить «новых христиан» от преследований инквизиции. Еще до распятия мальчика Тазарт сказал ему и его брату, что берется все устроить; и хотя Хосе заявил, что не хочет ничего брать на себя в этом деле, они с братом все-таки согласились присутствовать и пошли той ночью в пещеру вместе с Тазартом. Там они застали христиан, приведших мальчика.

Показания, полученные от сообщников Хосе, подтверждали его присутствие в пещере во время распятия – сами по себе такие свидетельства совершенно достаточны, чтобы передать его гражданским властям, – хотя и не указывали на активное его участие в происходившем. По собственным признаниям Хосе, он и его отец выступали лишь в роли зрителей и пришли в пещеру, не зная, что предстоит. Более того, еще до рассказа о случившемся Хосе заключил с инквизиторами своего рода сделку, по условиям которой его признания не могли быть использованы против него или его отца.

Что заставляло инквизиторов медлить с расправой? Пассивность Хосе во всем этом деле или их обещание, данное ради получения показаний? Трудно объяснить подобные колебания. Ясно только, что они не чувствовали полного удовлетворения от проведенного расследования и хотели добраться до самого дна, для чего применили новый метод в надежде вытянуть из Хосе новые разоблачения.

Справедливо считается, что в обычаях инквизиторов было скрывать от подсудимого имеющиеся у них сведения (или часть их) и имена свидетелей, если это служило к выгоде следствия. Но, получив разоблачительные признания от всех участников заговора, инквизиторы решили, что целям трибунала лучше всего послужат очные ставки, на которых будут названы имена свидетелей.

Гнев, охватывающий каждого узника, когда ему становится известным имя его предателя, каким зачастую оказывается один из его сообщников, побуждает его нанести ответный удар и рассказать все, что прежде скрывалось. Конечно, существует опасность, что он может пуститься на выдумки, лишь бы навредить тому, кто его выдал. Пенья – как мы уже знаем – признает, что Святая палата предпочитала погубить невинного, чем предоставить виновному шанс на освобождение.

Приняв новое направление в ходе расследований, инквизиторы 12 октября вызвали на допрос Бенито Гарсию и спросили, готов ли он повторить свои показания в присутствии любого из соучастников. Подсудимый ответил утвердительно. Тогда его увели и вызвали Хосе, которому задали тот же вопрос и получили тот же ответ. После этого вновь ввели Бенито, и каждый из них повторил свои показания.

Тогда их спросили, готовы ли они повторить свои признания еще раз, но в присутствии Хуана д'Оканья. Подсудимые согласились. Их увели и вызвали д'Оканья, которого тоже попросили повторить свои показания в присутствии других участников заговора, после чего инквизиторы приказали привести первых двух.

Нотариус записал, что обвиняемые проявили искреннюю радость при встрече.

Д'Оканья повторил свои признания, а Хосе и Бенито – свои. Все трое согласились, что прошло около шести месяцев после распятия, прежде чем они собрались между Темблеке и Ла-Гвардией, чтобы передать Бенито письмо и гостию, которые надлежало отвезти Абенамиусу из Саморы.

17 октября состоялась очередная очная ставка – между Хуаном Франко, Са Франко и Хосе Франко. На ней каждый повторил свои прежние признания. Хуан Франко утверждал, что именно он вспорол мальчику бок и вынул у него сердце – это и прочие подробности были подтверждены другими соучастниками.

Далее Хуан Франко сказал, что при следующей их встрече в пещере, состоявшейся некоторое время спустя, его брат Алонсо принес в ящике сердце и гостию и передал их Тазарту; тот в углу пещеры совершил колдовской обряд. Затем они собрались между Темблеке и Ла-Гвардией в местечке, называемом Соррострос, и отдали Бенито письмо в Самору (письмо было перевязано цветной лентой).

До сих пор его показания совпадали с показаниями остальных, но далее обнаруживаются разногласия. Он сказал, что на этой последней встрече, кроме письма и облатки, они передали Бенито еще и сердце.

Теперь мы можем предположить, что сердце и первая облатка были использованы Тазартом для колдовства во время их первой встречи после распятия, а после того, как возникли сомнения в действенности заклинаний лекаря, была похищена другая гостия (шесть месяцев спустя), которую они и отправили в Самору.

Не напрашивается ли простейшее объяснение, что Хуан Франко ошибся в показаниях о сердце? Это кажется возможным, потому что он (по его собственному признанию) не видел тогда самой гостии, но решил, что ее отдали Бенито. Подобным же образом он мог решить, ошибочно посчитав это само собой разумеющимся, что вместе с облаткой передали и сердце.

Итак, очные ставки начали приносить плоды и уже привели к результатам, которых добивались инквизиторы, – к дополнительным уликам против Хосе Франко.

20 октября на допрос вновь привели Хуана д'Оканья и спросили о роли Хосе в преступлении. К своим прежним признаниям он добавил, что Хосе наравне со всеми осыпал мальчика отборной бранью, которую они адресовали самому Иисусу Христу (при этом он приводил выражения, которые мы уже встречали в «Testimonio»). Д'Оканья утверждал теперь, что Са Франко и его сыновья тоже истязали мальчика и что именно Хосе ножом вскрыл вены на руках жертвы.

– Где похитили ребенка? – спросили его.

Подсудимый ответил, что ныне покойный Мосе Франко привез мальчика из Кинтанара в Темблеке на осле и что, согласно рассказу Мосе, это был сын Алонсо Мартина из Кинтанара. (Всё это опровергалось одним из последних признаний Хуана Франко, что он сам привез ребенка из Толедо и доставил его в пещеру. Имя отца мальчика было вымышленным, как и прочие «новые» показания, выдвинутые, скорее всего, из чувства мести). Из Темблеке Хосе, его отец и еще несколько сообщников перевезли его на осле в пещеру, после чего Хосе пригласил присутствовать на распятии братьев Франко из Ла-Гвардии, Бенито Гарсию и самого д'Оканья.

Таким образом, из пассивного наблюдателя Хосе вмиг превратился чуть ли не в инициатора преступления.

В тот же день допросили и Бенито. Подсудимому зачитали его предыдущие показания и поинтересовались, нет ли у него каких-либо дополнений. Ему вдруг вздумалось добавить, что Хосе, о котором прежде он почти не упоминал, избивал мальчика и вообще принимал активное участие в происходившем, не скрывая своего стремления покончить с христианством, которое называл шутовством и идолопоклонничеством.

Наутро д'Оканья подтвердил свои показания. Когда же его спросили, не желает ли он добавить еще чего-нибудь о Хосе, Хуан д’Оканья почти дословно повторил вчерашнее утверждение Бенито. Этот, казалось бы, удивительный факт объясняется очень просто: на сей раз инквизиторы задавали конкретные вопросы, опираясь на «признания» Бенито, и получали утвердительные ответы. Итак, д'Оканья тоже «припомнил», что Хосе называл христианство шутовством, а христиан – идолопоклонниками.

 

Глава XXIII. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО (окончание)

 

Так, благодаря настойчивым усилиям инквизиторов, обвинитель после годичного расследования в конце концов смог вновь обратиться к своему изначальному обвинению в адрес Хосе Франко.

21 октября 1491 года он представил суду в качестве своих доказательств полное досье, что и было отмечено нотариусами трибунала. Обвинитель попросил привести Хосе, чтобы тот выслушал дополнения к изначальному обвинению. Дополнения основывались на материалах, полученных от Хуана д'Оканья и Бенито Гарсии, и гласили, что Хосе обзывал бранными словами распятого ребенка, «в действительности адресуя эту брань Господу нашему Иисусу Христу и Святой католической вере», и что он наносил мальчику многочисленные побои и ножом вскрыл ему вены на руках. После этого Гевара обратился к инквизиторам с просьбой передать подсудимого в руки гражданских властей, как того требует справедливость.

Однако он не упомянул о том, что мальчика похитил брат Хосе и что Хосе в числе прочих привел ребенка в пещеру. Это красноречиво свидетельствует о степени доверия к словам д'Оканья.

Ответом Хосе было решительное отрицание всего сказанного обвинителем. Юноша заявил о своей непричастности к тому, что не соответствует его собственным признаниям.

Тогда Гевара обратился к суду с ходатайством о рассмотрении доказательств обвинения. Трибунал принял решение удовлетворить его ходатайство, и Гевара предъявил досье, страницы которого мы уже пролистали.

Пять дней спустя обе стороны вновь предстали перед судом. Обвинитель обратился к их преподобиям с просьбой не раскрывать имен свидетелей до завершения процесса. Доктор Вильяда изъявил готовность удовлетворить и эту просьбу Гевары, но предоставил защите еще три дня на подготовку возражений по материалам обвинения.

Через своих адвокатов Хосе попросил предоставить ему копии показаний всех сообщников с указанием имен свидетелей, а также места и времени совершения проступков, приписываемых ему.

Но Гевара немедленно опротестовал это прошение и настаивал, чтобы в переданных защитникам копиях показаний не указывались не только имена свидетелей, но и обстоятельства происшествия, которые позволили бы Хосе догадаться о свидетелях. Казалось бы, чисто формальное возражение, ибо после очных ставок оно вряд ли имело смысл. Но определенный смысл в этом все-таки был, ибо д'Оканья и Бенито почти не имели очных ставок, а впоследствии необходимость в очных ставках с кем-либо из других узников отпала, поскольку их уже не приходилось принуждать к показаниям против Хосе.

Однако преподобный инквизитор надменно ответил, что будет поступать в соответствии с требованиями справедливости, и приказал нотариусу передать Хосе копии всех показаний против него. Но из жалобы адвокатов Хосе от 28 октября (то есть по истечении отведенных трех дней) становится понятным, что затребованные ими подробности так и остались за семью печатями.

Из того факта, что адвокат Санс столь энергично протестовал, защищая интересы Хосе, со всей очевидностью следует, что на тот момент вину последнего в ереси нельзя было считать установленной. В противном случае Санс (в соответствии с клятвой, данной им при вступлении на роль защитника) обязан был подать краткое изложение дела и отказаться от дальнейшего участия в процессе.

Хосе отверг все голословные утверждения, порочащие его и приписывающие ему активное участие в распятии мальчика, и заявил, что не может вести свою защиту, поскольку в переданных ему копиях свидетельских показаний не указано время и место приписываемых ему преступлений, а также имена свидетелей, сделавших эти заявления. Однако, полагая, что таковыми свидетелями являются Бенито Гарсиа, Хуан Франко и Хуан д'Оканья, он как сможет ответит на предъявленные ему обвинения.

Ответ защиты состоял в отрицании этих показаний как неприемлемых на том основании, что они не согласовываются между собой, затрагивают различные обстоятельства, ни в чем не подтверждая друг друга, и полностью противоречат признаниям тех же свидетелей на очных ставках с подзащитным, когда каждый из них признавал правдивость показаний Хосе. Следовательно, в одном из этих случаев свидетели лгали и потому не заслуживают доверия суда.

Далее он потребовал, чтобы авторов этих показаний не рассматривали в качестве свидетелей, ибо они являются соучастниками совершенного преступления. В заключение Хосе заявил, что эти действия предприняты ими ему в отместку. Именно его полное и искреннее признание предоставило инквизиторам факты о случившемся и имена преступников. Последние решили: если для них смерть уже неизбежна, то и Хосе должен умереть.

На самом деле он говорил только правду и был всегда лишь свидетелем, а не участником преступления – вот на чем Хосе построил свою защиту и просил не придавать значения наветам.

Ответ Гевары являет собой образчик инквизиторского судопроизводства и определенно пришелся по душе членам трибунала.

Обвинитель отклонил предположения Хосе о враждебности и мстительности свидетелей и утверждал, что они признались «из благочестивых устремлений, дабы не брать на душу греха лжесвидетельства». В их числе, указал он, был и Бенито Гарсиа, считавший величайшей своей ошибкой принятие христианства и твердо решивший умереть иудеем, чего бы ему это не стоило. Как мы увидим далее, лишь у позорного столба он вновь отрекся от иудейской веры, чтобы заслужить «милосердное» удушение.

Гевара убеждал инквизиторов считать показания свидетелей благонамеренными и доказательными. А поскольку, утверждал он, упомянутый Хосе Франко не сделал добровольного признания, их преподобиям следует допросить его под пыткой, как предписывает поступать закон в подобных обстоятельствах.

Суд согласился с обвинителем и составил список из пятнадцати вопросов, которые следовало задать подсудимому.

2 ноября инквизиторы Вильяда и Санто-Доминго в сопровождении нотариуса спустились в тюремные кельи. «С любовью и снисхождением» они посоветовали Хосе правдиво ответить на следующие вопросы:

Из каких мест был ребенок, впоследствии распятый преступниками?

Чей это ребенок?

Кто привел его в пещеру?

Кто первый затеял это предприятие?

Они пообещали в случае честного ответа отнестись к Хосе со всем милосердием, какое допускается законом и их совестью.

Хосе имел основания не доверять подобным обещаниям. Свое первое признание он сделал три месяца назад под обещание о прошении и теперь убеждался, что доверчивость привела его к гибели.

Однако он рассказал о событиях в пещере, развернувшихся через две недели после распятия, когда заговорщики собрались для совершения колдовского обряда. Хосе слышал, как на вопрос Тазарта о мальчике Хуан Франко ответил, что ребенок привезен из такого места, где никто не заметит его исчезновения. Хосе добавил, что Хуан Франко «подтвердил это и в своем признании».

(Когда этот вопрос задали Хуану Франко, он приписал упомянутые слова Тазарту.)

Хосе заявил, что не помнит ничего сверх уже сделанных им признаний.

Преподобные отцы осудили его упрямство и сказали, что, поскольку он не говорит всей правды об известных ему событиях – а это они могут доказать, – им придется применить иные меры. Они вызвали палача Диего Мартина и передали заключенного в его руки, приказав отвести его в комнату пыток, раздеть догола и привязать к «лестнице», чтобы, если понадобится, применить к нему пытку водой.

Это и было сделано: Хосе раздели догола и так безжалостно прикрутили к лестнице, что веревки глубоко врезались в тело, доставляя юноше неописуемые мучения. Через некоторое время, отпущенное, по-видимому, жертве для осознания ужаса дальнейших пыток, вошли инквизиторы.

Они вновь посоветовали Хосе ради себя самого рассказать обо всем и даже убеждали, что долг богобоязненного иудея – говорить правду. Они вновь обещали проявить милосердие, если он честно и исчерпывающе ответит на их вопросы, а в заключение предупредили, что, если в ходе пытки прольется его кровь или он получит увечье или даже умрет, вина за это падет только на него и никоим образом не на их преподобия.

Напуганный умелым нагнетанием угроз, Хосе попросил повторить вопросы и обещал постараться в своих ответах.

– Откуда, – вновь спросили его, – привезли мальчика, впоследствии распятого в пещере близ Ла-Гвардии?

– Хуан Франко, – ответил несчастный, – привез его из Толедо.

Он добавил, что Хуан Франко объявил об этом при всех и некоторое время скрывал его в «La Hos» (сокращение от «1а hosteria» (ucn.) - трактир, харчевня, постоялый двор) в деревне Ла-Гвардиа, прежде чем привел в пещеру.

Невозможно найти объяснение молчанию Хосе по этому поводу вплоть до применения «лестницы». Почему он не сделал соответствующего заявления на первом признании или во время одного из последовавших допросов? Нельзя исходить из предположения, что он стремился выгородить Хуана Франко, ибо полностью выдал его другим признанием. Не объясняется ли это признание стремлением испугавшегося юноши угодить инквизиторам? Вполне может быть, потому что и сам Хуан Франко лишь впоследствии признал истинность этого утверждения. Можно еще предположить, что животный страх перед пыткой пробудил память молодого иудея. Но и такое объяснение выглядит неубедительно.

– Где находится La Hos? – был следующий вопрос.

– В лугах возле реки Альгадор, – ответил Хосе и пояснил, что Хуан Франко рассказывал им, что поехал торговать пшеницей в Толедо и что, продав ее, направился на постоялый двор, у ворот которого встретил мальчика. Он заманил мальчика на телегу, угостив его нугой (nuegados – что-то вроде конфет из муки, сахара и орехов), и увез его в Ла-Гвардию.

Хосе ничего не знал ни о родителях ребенка, ни о том, в каком именно районе Толедо был похищен мальчик, поскольку Хуан Франко не упоминал об этом.

– Кто