Повод написания. Разговор Сократа с Гермогеном. 9 страница

(15) — Что касается меня, Сократ, — отвечал Эвтидем, — то к божеству я не буду относиться невнимательно, — в этом я твердо уверен; но меня приводит в отчаяние вот что: мне кажется, никто на свете никогда не может воздать достойной благодарности богам за их благодеяния.

(16) — Нет, Эвтидем, из-за этого не отчаивайся, — сказал Сократ. — Когда Дельфийского бога вопрошают, как делать угодное богам, ты видишь, он отвечает: "По обычаю государства"; а обычай, как известно, везде такой: умилостивлять богов жертвами сообразно со средствами³. Как же можно чтить богов лучше, благоговейнее, как не поступая согласно их собственному велению? (17) Однако не следует жалеть средств на жертвы: когда человек так поступает, тогда он, очевидно, не уважает богов. Таким образом, если чтить богов сообразно со средствами, нисколько не меньше, то надо без боязни ожидать величайших благ: ни один здравомыслящий человек не может ожидать больших благ ни от кого другого, как от тех, кто имеет силу оказывать величайшие благодеяния, и не может ожидать их ни в каком другом случае больше, чем если он будет им угоден; а угодить им ничем нельзя так, как возможно большим повиновением им.

(18) Такими беседами и своими собственными поступками Сократ способствовал развитию в окружавших его лицах благочестия и нравственности.

Глава 4

[Разговор с Гиппием о справедливости]

 

(1) Что касается справедливости, то он тоже не скрывал своего мнения, но обнаруживал его и на деле: в частной жизни он ко всем относился терпимо и был всем полезен; в общественной жизни, при исполнении всех предписаний закона, как в городе, так и в походах, он оказывал такое повиновение властям, что исключительная строгость соблюдения им дисциплины бросалась всем в глаза. (2) Когда он однажды был председателем в Народных собраниях¹, он не позволил народу сделать противозаконное постановление, но, руководясь законами, воспротивился такому давлению со стороны народа, какого, думаю, не выдержал бы никто на свете. (3) Когда члены коллегии Тридцати отдавали ему какой-нибудь противозаконный приказ, он не исполнял его: так, когда они запрещали ему беседы с молодежью²или приказали ему и нескольким другим гражданам привести одного человека на казнь³, он один отказался это исполнить ввиду незаконности приказа. (4) Когда Мелет привлек его к суду, он не захотел прибегнуть к обычным в судебной практике противозаконным приемам: обыкновенно подсудимые говорят судьям что-нибудь приятное, льстят, обращаются к ним с просьбами, что воспрещается законом⁴, и благодаря таким уловкам часто получают оправдание; но Сократ, которого судьи оправдали бы без затруднения, если бы он хоть в малой степени воспользовался этими средствами, предпочел соблюдать законы и умереть, чем преступать их и жить.

(5) В этом смысле Сократ часто высказывался и в своих разговорах с разными лицами; мне известно, что однажды он вел такую беседу и с Гиппием⁵из Элиды о справедливости.

Гиппий, долгое время не бывший в Афинах, пришел туда и присутствовал при разговоре Сократа с какими-то лицами на такую тему: если кто хочет отдать кого-нибудь в ученье плотническому ремеслу или сапожному или верховой езде, он не затрудняется, куда его послать для этой цели; {некоторые уверяют даже, что если кто хочет лошадь или вола сделать пригодными к работе, то везде найдет массу учителей для них};^5*но, странное дело, если кто хочет сам ли научиться справедливости или отдать в обучение ей сына или слугу, то не знает, куда идти для этой цели.

(6) Услышав это, Гиппий как будто в насмешку над ним сказал:

— Ты все еще, Сократ, говоришь то же самое, что я давно когда-то от тебя слышал?

— А что еще страннее, — отвечал Сократ, — я говорю всегда не только одно и то же, но и об одном и том же; а ты, может быть, благодаря своей многосторонней учености, никогда не говоришь об одном и том же одного и того же.

— Разумеется, — отвечал Гиппий, — я стараюсь всегда сказать что-нибудь новое.

(7) — Неужели даже о таком предмете, который ты вполне знаешь? — спросил Сократ. — Например, если кто спрашивает тебя о буквах, сколько их и какие в слове "Сократ", прежде ты говорил одно, а теперь стараешься говорить другое? Или, кто спрашивает тебя о числах, правда ли, что дважды пять — десять, ты теперь даешь ответ не тот, что прежде?

— О таких вещах, Сократ, — отвечал Гиппий, — я, как и ты, говорю всегда одно и то же; но о справедливости, вполне уверен, я могу сказать теперь нечто такое, на что и ты и никто другой не в силах будет возразить.

(8) — Клянусь Герой, — сказал Сократ, — твое открытие — великое счастье для людей: судьи не будут больше подавать разноречивые мнения; граждане не будут больше спорить о справедливости, вести судебные процессы, бунтовать; государства не будут больше враждовать из-за справедливости и вести войны. А уж что меня касается, так я, конечно, не отстану от тебя, пока не услышу твоего рассказа об открытии такого великого счастья.

(9) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Гиппий, — ты этого не услышишь, пока сам не выскажешь своего мнения о справедливости: довольно с тебя и того, что ты над другими насмехаешься, — предлагаешь всем вопросы и опровергаешь их, а сам никому не хочешь дать отчета и ни о чем не хочешь высказать своего мнения^5**.

(10) — Как так, Гиппий? — отвечал Сократ. — Разве ты не заметил, что я непрестанно показываю людям, что я считаю справедливым?

— В каких же словах ты это показываешь? — спросил Гиппий.

— Если не словом, то делом показываю, — отвечал Сократ. — Или, по-твоему, дело — менее убедительное доказательство, чем слово?

— Клянусь Зевсом, гораздо более убедительное, — отвечал Гиппий, — у многих на языке справедливость, а поступки несправедливые; а кто поступает справедливо, из тех ни один не может быть несправедлив.

(11) — Так замечал ли ты когда, чтобы я давал ложное свидетельство или делал ложный донос, или ссорил друзей, или в городе сеял смуту, или вообще совершал какой-нибудь несправедливый поступок?

— Нет, — отвечал он.

— А избегать несправедливых поступков — это разве не считаешь ты делом справедливым?

— Видно, Сократ, — сказал Гиппий, — ты и теперь стараешься ускользнуть и не хочешь высказать своего мнения, что такое, по-твоему, справедливость: ты говоришь не про то, что делают справедливые, а чего не делают.

(12) — Да я думал, — отвечал Сократ, — что нежелание поступать несправедливо есть достаточное доказательство справедливости. Если ты с этим не согласен, посмотри, может быть, тебе больше понравится то, что я теперь скажу: что законно, то справедливо.

— По-твоему, Сократ, законное и справедливое — одно и то же?

(13) — Да, — отвечал Сократ.

— Но я не больше понимаю, какого человека ты называешь законником, чем то, какого называешь справедливым.

— О законах государственных ты имеешь сведения? — спросил Сократ.

— Да, — отвечал Гиппий.

— Что же такое они, по-твоему?

— Это — то, что граждане по всеобщему соглашению написали, установив, что должно делать и от чего надо воздерживаться, — сказал Гиппий.

— Значит, — продолжал Сократ, — законник будет тот, кто в своей гражданской деятельности руководится этим, а беззаконник, — кто это нарушает?

— Конечно, — отвечал Гиппий.

— Значит, и справедливо поступает, кто повинуется законам, а несправедливо, — кто не повинуется им?

— Конечно, — отвечал Гиппий.

— Значит, кто справедливо поступает, справедлив, а кто несправедливо, — несправедлив?

— Как же иначе?

— Следовательно, законник справедлив, а беззаконник — несправедлив?

(14) Тут Гиппий сказал:

— А разве можно, Сократ, придавать серьезное значение законам и повиновению им, когда сами творцы их часто отменяют и переделывают?

— Но ведь часто бывает, — возразил Сократ, — что и войну государство объявит, а потом опять заключит мир.

— Разумеется, — отвечал Гиппий.

— Ты невысокого мнения о тех, кто повинуется законам, ввиду того, что законы могут быть отменены, — сказал Сократ. — А если бы ты стал порицать тех, кто соблюдает дисциплину на войне на том основании, что может быть заключен мир, была бы тут разница, — как ты думаешь? Или, может быть, ты относишься отрицательно и к тем, кто во время войны готов прийти на помощь отечеству?

(15) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Гиппий.

— Заметил ли ты, — спросил Сократ, — что спартанец Ликург⁶нисколько не возвысил бы Спарту над другими государствами, если бы не вселил в нее в высокой степени дух повиновения законам? Правители в государствах, — разве ты этого не знаешь? — самые лучшие те, которые являются главными виновниками того, что граждане повинуются законам. Государство, в котором граждане наиболее повинуются законам, и в мирное время благоденствует и на войне неодолимо. (16) Далее, единодушие граждан, по общему мнению, есть величайшее благо для государства; очень часто там совет старейшин и лучшие люди увещевают граждан быть единодушными; везде в Элладе есть закон, чтобы граждане давали клятву жить в единодушии, и везде эту клятву дают. Думаю я, это делается не для того, чтобы граждане присуждали награду одним и тем же хорам, чтобы хвалили одних и тех же флейтистов, чтобы отдавали преимущество одним и тем же поэтам, чтобы вообще находили удовольствие в одних и тех же предметах, но чтобы повиновались законам. Если граждане соблюдают их, то государства бывают очень сильны и благоденствуют; а без единодушия ни государство, ни домашнее хозяйство процветать не могут. (17) Обратимся к частной жизни: кто реже подвергается наказанию со стороны государства, кто чаще получает награды? Тот, кто повинуется законам. Кто в суде реже проигрывает дела, кто чаще выигрывает? Кому лучше можно вверить охрану имущества, сыновей, дочерей? Кого государство в целом своем составе признает более заслуживающим доверия, как не того, кто соблюдает законы? От кого скорее могут получить, что следует по праву, родители, родные, слуги, друзья, сограждане, иностранцы? Кому неприятели больше поверят при заключении перемирия, договора, соглашения о мире? С кем всякий охотнее вступит в союз, как не с тем, кто соблюдает законы? Кому союзники скорее вверят предводительство на войне, начальство над гарнизоном, свои города? От кого скорее можно рассчитывать получить благодарность за оказанное благодеяние, как не от того, кто соблюдает законы? Кому скорее можно оказать благодеяние, как не тому, от кого надеешься получить благодарность? С кем всякий больше захочет быть в дружбе, как не с таким, и с кем меньше захочет быть во вражде? С кем всякий меньше захочет воевать, как не с тем, с кем больше всего желает быть в дружбе и меньше всего во вражде и с кем очень многие желают быть друзьями и союзниками и очень немногие — личными врагами и неприятелями на поле битвы? (18) Итак, Гиппий, мое мнение таково, что законное и справедливое — одно и то же; если ты держишься противного мнения, скажи.

— Нет, клянусь Зевсом, Сократ, — отвечал Гиппий, — мне кажется, мое мнение о справедливости не расходится с тем, которое ты высказал.

— О неписаных каких-нибудь законах, Гиппий, ты имеешь сведения? — спросил Сократ.

— Да, — отвечал Гиппий, — это — те, которые признаются одинаково во всякой стране.

— Можешь ли ты сказать, — продолжал Сократ, — что их установили себе люди?

— Как же они сделали бы это, когда они не могут все сойтись в одно место и не говорят на одном языке?

— Так кто же, по-твоему, установил эти законы? — спросил Сократ.

— Я думаю, — отвечал Гиппий, — боги дали эти законы людям: во всем мире первый закон — чтить богов.

(20) — И родителей почитать — тоже всеобщий закон?

— И это тоже, — отвечал Гиппий.

— Закон также и то, чтобы ни родители не вступали в половые отношения с детьми, ни дети с родителями?

— Это, Сократ, — отвечал Гиппий, — как мне кажется, уже не божеский закон.

— Почему же? — спросил Сократ.

— Потому, — отвечал Гиппий, — что некоторые преступают его, как я вижу.

(21) — И в других случаях часто поступают вопреки законам, — отвечал Сократ. — Но, поверь мне, кто преступает законы, установленные богами, тот несет кару, которой человеку никоим образом нельзя избежать, как избегают кары некоторые, преступающие законы человеческие, — или скрываясь или прибегая к насилию.

(22) — Какой же кары, Сократ, не могут избежать родители, вступающие в половые отношения с детьми, и дети — с родителями? — спросил Гиппий.

— Самой тяжкой, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ. — Какая кара может быть тяжелее для тех, кто рождает детей, как рождение дурных детей?

(23) — Как же случается, — спросил Гиппий, — что они рождают дурных детей, если они, возможно, сами хороши и женщины, которые рождают им детей, также могут быть хороши?

— Клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — люди, производящие детей, должны быть не только хорошими, но и находиться в цветущем возрасте. Или ты думаешь, что семя человека в цветущем возрасте похоже на семя того, кто еще не достиг этого возраста или уже перешел его?

— Клянусь Зевсом, — сказал Гиппий, — надо думать, не похоже.

— У кого же лучше? — спросил Сократ.

— Несомненно, у того, кто в цветущем возрасте, — отвечал Гиппий.

— Значит, у того, кто не в этом возрасте, оно недоброкачественно?

— Надо думать, что нет, клянусь Зевсом, — отвечал Гиппий.

— Стало быть, в этом возрасте не должно рождать детей?

— Конечно, нет, — отвечал Гиппий.

— Стало быть, кто рождает детей в этом возрасте, рождает их не так, как должно?

— Я думаю, да, — отвечал Гиппий.

— Кто же другой может рождать дурных детей, как не они? — спросил Сократ.

— Согласен с тобою и в этом, — отвечал Гиппий.

(24) — Еще вопрос: платить за добро добром не везде ли признают законным?

— Да, признают законным, — отвечал Гиппий, — однако и этот закон преступают.

— А кто преступает его, не несет ли кару в виде того, что его покидают хорошие друзья и ему приходится цепляться за людей, ненавидящих его? Не правда ли, кто делает добро окружающим его лицам, тот — хороший друг, а кто не платит добром такому человеку, те возбуждают в нем ненависть своей неблагодарностью, но, так как им очень выгодно общение с таким человеком, они изо всех сил цепляются за него?

— Клянусь Зевсом, Сократ, — отвечал Гиппий, — похоже, что все это установлено богами; тот факт, что эти законы заключают сами в себе кару для преступающих их, мне кажется, свидетельствует о законодателе более совершенном, чем человек.

(25) — А как думаешь ты, Гиппий, — боги в своих законах предписывают справедливое, или что-нибудь отличное от справедливости?

— Нет, клянусь Зевсом, не отличное от справедливости, — отвечал Гиппий. — Едва ли кто другой, кроме бога, может предписать в законе справедливое.

— Значит, Гиппий, и богам угодно, чтобы законное и справедливое было одно и то же.

Так Сократ словом и делом развивал в близких к нему лицах чувство справедливости.

Глава 5

[О воздержности]

 

(1) А теперь я расскажу, как Сократ развивал в друзьях своих способность к практической деятельности. Исходя из принципа, что для всякого, кто хочет чем-нибудь прославиться, обладание воздержностью — счастье, Сократ, прежде всего, сам являл собою окружающим его пример воздержности в такой степени, в какой ею не обладал никто на свете; затем, и беседами своими он старался направить друзей своих главным образом к воздержности. (2) Поэтому он и сам постоянно помнил о том, что способствует добродетели, и всем друзьям об этом напоминал. Мне известно, что однажды он вел такую беседу с Эвтидемом о воздержности.

— Скажи мне, Эвтидем, как ты думаешь, свобода — прекрасное, великое достояние как отдельного человека, так и целого государства?

— Как нельзя более, — отвечал Эвтидем.

(3) — Так вот кто находится под властью чувственных наслаждений и из-за них не может поступать наилучшим образом, тот, по-твоему, свободен?

— Никоим образом, — отвечал Эвтидем.

— Верно, ты находишь, что свобода состоит в том, чтоб поступать наилучшим образом, а потому наличие помех для того, чтобы поступать так, ты считаешь отсутствием свободы?

— Совершенно верно, — отвечал Эвтидем.

(4) — Значит, невоздержные люди кажутся тебе совершенно несвободными?

— Несомненно так, клянусь Зевсом.

— Как же ты думаешь, невоздержным только мешают поступать благородно, или еще заставляют поступать подло?

— Я думаю, их не в меньшей степени заставляют делать последнее, чем мешают делать первое.

(5) — Каковы же господа, по-твоему, которые мешают делать хорошее, а заставляют делать дурное?

— Самые скверные, какие только могут быть, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.

— А какое рабство, по-твоему, самое скверное?

— По-моему, рабство у самых скверных господ, — отвечал Эвтидем.

— Значит, невоздержные находятся в самом скверном рабстве?

— Мне думается, да, — отвечал Эвтидем.

(6) — Не находишь ли ты, что невоздержность отнимает у человека мудрость, это высшее благо, и ввергает его в противоположное состояние? Или, может быть, ты не думаешь, что она мешает человеку устремлять внимание на полезное и изучать это, отвлекая его к наслаждениям, и часто побуждает его отдавать предпочтение худшему перед лучшим, отнимая разум, хотя он понимает, что хорошо и что дурно?

(7) — Бывает это, — отвечал Эвтидем.

— А уменье властвовать собой кому так мало свойственно, как невоздержному? Ясно, что действия человека, властвующего собой, и невоздержного совершенно противоположны.

— Согласен и с этим, — отвечал Эвтидем.

— А для занятия каким-нибудь делом, как ты думаешь, есть ли большая помеха, чем невоздержность?

— Не думаю, — отвечал Эвтидем.

— А как ты думаешь, есть ли для человека что-нибудь хуже, чем то, что побуждает его отдавать предпочтение вредному перед полезным, склоняет его о вредном заботиться, а полезное оставлять без внимания и заставляет его делать противоположное тому, что делает человек, умеющий властвовать собой?

— Ничего нет, — отвечал Эвтидем.

(8) — А разве не очевидно, что воздержность является у человека причиной действий, противоположных действиям невоздержности?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

— А разве не очевидно, что и та причина противоположных действий есть что-то в высшей степени хорошее?

— Да, так должно быть, — отвечал Эвтидем.

— Из этого следует, Эвтидем, — сказал Сократ, — что воздержность есть что-то в высшей степени хорошее для человека?

— Следует, Сократ, — отвечал Эвтидем.

(9) — А приходило ли тебе когда в голову, Эвтидем, вот что?

— Что? — спросил Эвтидем.

— Что даже к наслаждениям, к которым только и ведет, по-видимому, людей невоздержность, на самом деле она не может привести, а, наоборот, воздержность доставляет больше всего радостей?

— Как же это? — спросил Эвтидем.

— Невоздержность не дозволяет терпеть ни голода, ни жажды, ни любовных томлений, ни бессонных ночей, а между тем, чрез это только и можно с удовольствием есть, пить, предаваться любви, с удовольствием отдыхать и спать, если подождать и потерпеть до той поры, когда все это станет приятным в самой высокой степени; таким образом, невоздержность мешает наслаждаться как следует самыми необходимыми удовольствиями, которые постоянно доступны человеку. Напротив, только одна воздержность дает человеку возможность терпеть названные сейчас неудобства, и одна только она дает ему возможность наслаждаться в этих случаях как следует.^1*

— Совершенная правда, — отвечал Эвтидем.

(10) — Наконец, если нужно приобрести какие-нибудь полезные, благородные сведения и заниматься одной из таких наук, которые дают человеку возможность укрепить тело, хорошо вести хозяйство, приносить пользу друзьям и отечеству, одолеть врагов, — наук, от которых бывает не только польза, но и огромное удовольствие, то воздержные этими предметами занимаются и получают пользу и удовольствие, а невоздержные не имеют к ним ни малейшего отношения. Кому, в самом деле, все подобное чуждо в такой степени, как не им? Они поглощены стремлением к удовольствиям, которые даются без усилий, и не имеют возможности заниматься этими предметами.

(11) Тут Эвтидем сказал:

— Ты хочешь сказать, по-видимому, Сократ, что человеку, не могущему бороться с чувственными наслаждениями, совершенно чужда всякая добродетель?

— Да, Эвтидем, — отвечал Сократ, — чем же отличается человек невоздержный от животного самого неразумного? Кто не задается высокими целями, а гонится всеми способами только за наслаждениями, чем может тот отличаться от безрассудных скотов? Нет, только воздержные могут задаваться высокими целями и, разделяя в теории и на практике предметы по родам, хорошим отдавать предпочтение, а дурных избегать.

(12) Таким образом¹, говорил Сократ, люди становятся высоконравственными, очень счастливыми и весьма способными к диалектике. Да и слово "диалектика"², говорил он, произошло оттого, что люди, совещаясь в собраниях, разделяют предметы по родам. Поэтому надо стараться как можно лучше подготовиться к этому и усердно заниматься этим: таким путем люди становятся в высшей степени нравственными, способными к власти и искусными в диалектике.

Глава 6

[Диалектические определения понятий "благочестие", "справедливость" и других]

 

(1) Я попытаюсь рассказать также о том, как Сократ развивал в своих друзьях способность к диалектике. Сократ держался такого мнения: если кто знает, что такое данный предмет, то он может объяснить это и другим; а если не знает, то нисколько не удивительно, что он и сам ошибается и вводит в ошибку других. Ввиду этого он никогда не переставал заниматься с друзьями исследованием вопросов, что такое каждый предмет. Приводить все его определения понятий было бы делом обширным¹, поэтому я ограничусь лишь теми определениями, на которых надеюсь показать его метод исследования.

(2) Прежде всего он исследовал вопрос о благочестии приблизительно так.

— Скажи мне, Эвтидем, — спросил он, — что за вещь, по-твоему, благочестие.

— Прекрасная, клянусь Зевсом, — отвечал Эвтидем.

— Так, можешь ли ты сказать, что за человек — благочестивый?

— Мне кажется, — отвечал Эвтидем, — это тот, кто чтит богов.

— А можно ли чтить богов, как кому вздумается?

— Нет, есть законы, на основании которых должно чтить богов.

(3) — Следовательно, кто знает эти законы, может знать, как должно чтить богов?

— Думаю, что так, — отвечал Эвтидем.

— Следовательно, кто знает, как должно чтить богов, думает, что это должно делать не иначе, а именно так, как он знает?

— Конечно, не иначе, — отвечал Эвтидем.

— А чтит ли кто богов иначе, а не так, как, по его мнению, должно?

(4) — Думаю, что нет, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, кто знает постановления закона, касающиеся богов, тот будет чтить богов законным образом?

— Конечно.

— Следовательно, кто чтит их законным образом, чтит, как должно?

— Как же иначе?

— А кто чтит, как должно, тот благочестив?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, правильно будет наше определение: кто знает постановления закона, касающиеся богов, тот благочестив?

— Мне, по крайней мере, кажется, что да, — отвечал Эвтидем.

(5) — А к людям относиться можно ли, как кому вздумается?

— Нет, и о людях есть постановления закона.

— Следовательно, люди, относящиеся друг к другу согласно с этими постановлениями, относятся, как должно?

— Как же иначе?

— Следовательно, кто относится к людям, как должно, относится правильно?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

— Следовательно, кто относится к людям правильно, правильно делает человеческие дела?

— Надо думать, что так, — отвечал Эвтидем.

— Следовательно, кто повинуется законам, тот делает справедливые дела?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

(6) — А знаешь ли ты, какие дела называются справедливыми? — спросил Сократ.

— Это те, которые повелевают законы.

— Стало быть, кто делает, что повелевают законы, тот делает справедливые дела и те, которые должно делать?

— Как же иначе?

— Следовательно, кто делает справедливые дела, тот справедлив?

— Думаю, что так, — отвечал Эвтидем.

— Так думаешь ли ты, что кто-нибудь повинуется законам, не зная, что законы повелевают?

— Не думаю, — отвечал Эвтидем.

— А думаешь ли ты, что кто-нибудь, зная, что должно делать, думает, что должно не делать этого?

— Не думаю, — отвечал Эвтидем.

— А знаешь ли ты, что кто-нибудь делает иное, а не то, что, по его мнению, должно делать?

— Нет, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, кто знает постановления закона, касающиеся людей, тот делает справедливые дела?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

— Следовательно, кто делает справедливые дела, тот справедлив?

— Кто же другой? — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, мы сделаем в конце концов правильное определение, если определим, что справедлив тот, кто знает постановления законов, касающиеся людей?

— Мне кажется, что да, — отвечал Эвтидем.

(7) — А что нам сказать о мудрости? Что такое она? Скажи мне, как по-твоему, — мудрые мудры в том, что знают, или же есть люди, которые мудры в том, чего не знают?

— Очевидно, в том, что знают, — отвечал Эвтидем. — Как же можно быть мудрым в том, чего не знаешь?

— А мудрые мудры по причине знания?

— По какой же другой причине можно быть мудрым, как не по причине знания? — сказал Эвтидем.

— Думаешь ли ты, что мудрость есть нечто иное, а не то, благодаря чему люди мудры?

— Нет.

— Стало быть, мудрость есть знание?

— Мне кажется, что да.

— А как ты думаешь, человеку можно знать все, что есть на свете?

— Думаю, клянусь Зевсом, нельзя даже малой доли этого.

— Стало быть, человеку невозможно быть мудрым во всем?

— Клянусь Зевсом, конечно, нет.

— Стало быть, каждый мудр в том, что он знает?

— Мне кажется, что да.

(8) — Не следует ли нам, Эвтидем, таким же способом исследовать вопрос и о благе?

— Каким? — спросил Эвтидем.

— Как ты думаешь, всем полезно одно и то же?

— Нет.

— Не думаешь ли ты, что полезное одному иногда бывает вредно другому?

— Очень даже, — отвечал Эвтидем.

— А можешь ли ты назвать благом что-нибудь другое, а не полезное?

— Нет, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, полезное есть благо для того, кому оно полезно?

— Мне кажется, да, — отвечал Эвтидем.

(9) — А прекрасное можем ли мы определить как-нибудь иначе?²Или же есть на свете тело, сосуд или другой какой предмет, который ты называешь прекрасным, про который ты знаешь, что он прекрасен для всего?

— Клянусь Зевсом, нет, — отвечал Эвтидем.

— Так не прекрасно ли употреблять каждый предмет для того, для чего он полезен?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

— А бывает ли прекрасен предмет для чего-нибудь другого, кроме как для того, для чего его прекрасно употреблять?

— Ни для чего другого, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, полезное прекрасно для того, для чего оно полезно?

— Мне кажется, да, — отвечал Эвтидем.

(10) — А храбрость, Эвтидем, как ты думаешь, один из прекрасных предметов?

— Не прекрасный, а прекраснейший, — отвечал Эвтидем.

— Значит, по-твоему, храбрость — вещь полезная не для каких-нибудь ничтожных случаев?

— Клянусь Зевсом, наоборот, для самых важных.

— А как по-твоему, в страшных и опасных случаях полезно не знать их?

— Никоим образом, — отвечал Эвтидем.

— Значит, кто не боится в таких случаях, потому что не знает, что это такое, тот не храбрый?

— Клянусь Зевсом, нет: тогда многие сумасшедшие и трусы оказались бы храбрыми.

— А что скажешь о тех, кто боится даже нестрашного?

— Клянусь Зевсом, они еще менее храбры.

— Следовательно, того, кто хорош в страшных и опасных обстоятельствах, ты считаешь храбрым, а кто дурен — трусом?

— Конечно, — отвечал Эвтидем.

(11) — А хорошим при таких обстоятельствах ты считаешь кого другого, или того, кто может хорошо с ними справляться?

— Нет, именно такого, — отвечал Эвтидем.

— А дурным, значит, такого, который плохо с ними справляется?

— Кого же другого? — отвечал Эвтидем.

— А каждый справляется так, как, по его мнению, должно?

— Как же иначе? — отвечал Эвтидем.

— А кто не может хорошо справляться, знает, как должно справляться?

— Конечно, нет, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, кто знает, как должно справляться, тот и может?

— Да, только тот, — отвечал Эвтидем.

— А кто не делает ошибок, тот разве плохо справляется с такими обстоятельствами?

— Не думаю, — отвечал Эвтидем.

— Стало быть, кто дурно справляется, тот делает ошибки?

— Разумеется.

— Следовательно, кто умеет хорошо справляться со страшными и опасными обстоятельствами, тот храбр, а кто делает ошибки в таких случаях — трус?

— Мне кажется, да, — отвечал Эвтидем.

(12) Монархию и тиранию Сократ считал формами правления, но находил между ними разницу: правление при добровольном согласии народа и на основании законов республики он считал монархией³, а правление против воли народа и не на основании законов, а по произволу правителя, — тиранией⁴. Где должностные лица выбираются из людей, исполняющих законы, такой государственный строй он считал аристократией; где на основании ценза — плутократией⁵; где из всех граждан — демократией.