Глава восьмая. Сознания не существует

 

Сегодня я хочу поговорить о человеке как агломерате диссоциированных субличностей и, может быть, в дальнейшем о культуре как о системе диссоциированных субинституций. Мы уже заметили (да это и очевидно), что языковых игр, форм жизни, видов согласованного бреда невероятное множество. И гораздо менее очевидно, что подлинный бред представляет собой, возможно, некое единство. Во всяком случае ясно, что видов подлинного бреда гораздо меньше, чем видов согласованного бреда. Впервые в XX в. о множественности Я заговорил Гурджиев, а потом писали его ученики (прежде всего П. Д. Успенский и Морис Николл). (Писали ли об этом раньше, мне неизвестно, так как я по преимуществу занимаюсь XX веком.) По Гурджиеву, человеку только кажется, что он целостность, а на самом деле он представляет собой агломерат множества маленьких Я, которые часто ничего не знают друг о друге (или делают вид, что не знают), при этом один делает или думает одно, другой другое, а третий третье. Именно поэтому, в частности, бессмысленно говорить об истине и лжи как о чем-то реальном. Один человек во мне говорит правду, другой в это же время врет, третий просто напевает какую-то песенку или читает про себя стихи.

Слово «диссоциация» означает расщепление, т. е. (как подошел к этому со своих позиций Гурджиев) каждый человек – шизофреник, но не в том смысле, в каком говорят о шизофрении и диссоциированном расстройстве личности психиатры. Что такое агломерат диссоциированных субличностей? Это некое скопище внутри одного человека множества Я. Я все-таки предпочитаю говорить о субличностях, потому что хотя Я с гурджиевской точки зрения иллюзия, и я согласен с этим, все-таки на уровне философии обыденного языка Я – это нечто в определенном смысле реальное, поскольку мы все время употребляем это слово в речи[65]. Довольно близко (как ни странно, потому что Гурджиев и Успенский очень не любил психоанализ, очевидно, видя в нем своего более удачливого соперника) к этому подошел Фрейд во второй теории психического аппарата (Я, Оно и Сверх-Я) и также спустя много десятилетий Эрик Берн, разделивший человека на Взрослого, соответствующего фрейдовскому Я, Ребенка, соответствующего фрейдовскому Оно, и Родителя, соответствующего Сверх-Я. Во многом близко к этому учение Лакана о Большом Другом и Маленьком Другом, а также разграничение им регистров Воображаемого, Символического и Реального, но оно для наших целей слишком сложно, поэтому мы не будем его касаться в этом разделе.

Представим себе обыкновенного человека, находящегося в состоянии согласованного бреда, или, скорее, агломерата множества согласованных бредов. Каждый вид согласованного бреда согласован только внутри себя, каждая языковая игра имеет правила внутри себя, но когда они сталкиваются, они рассогласуются и образуют хаотический агломерат, чего человек, как правило, не замечает.

Гурджиев и его ученики говорят о множественности Я как о некой догме, поскольку они обращаются к своим адептам, которые приняли Систему Четвертого Пути (или Работу), потому, в соответствии с их учением, человек должен осознать свою множественность, чтобы в будущем достичь какого-то единства:

Некоторые из эго в нас очень опасны, и им никогда нельзя позволять говорить через нас или называть себя «Я». Это легко сказать, но трудно сделать. Одни – опасны по одной причине, другие – по другой. Давайте возьмем подозрительные «я» как пример крайней опасности. Эти «я» являются одними из самых опасных в нас. Они обладают удивительной способностью привязывать человека к своему влиянию. Их воздействие заключается в том, что они трансформируют вещи или соединяют их другим образом. Они проявляются очень коварно в Интеллектуальном Центре. Подозрительные «я» переставляют факты так, чтобы они соответствовали их центральной теории – т. е. соответствовали природе подозрения. Они изменяют расположение вещей в памяти и мыслях таким образом, что одно подкрепляет и подтверждает другое. Так они выстраивают организованную ментальную систему – систему лжи, а не правды. В эмоциональном центре они вызывают свои собственные характерные для них чувства, отличающиеся от ревности, зависти, мстительности или ненависти, и приносят любопытное возбуждение, как все разрушительные эмоции. Воздействие подозрительных «я» таково, что они распространяются как закваска во всех направлениях внутри нас и приводят вещества ума и эмоций в состояние, похожее на свертывание. Они также воздействуют на двигательный центр, провоцируя осторожность, странную сдержанность телодвижений и т. д. Подозрение опускает все на более низкий уровень и поэтому оно тесно связано с «хулой на Духа Святого», которая упоминается в Евангелиях, что подразумевает тот случай, когда человек видит самое худшее во всех и во всем. Если вы будете наблюдать их в действии, то заметите, что подозрительные «я» любят разговоры шепотом.

Идея Работы состоит в том, чтобы создать одно большое Наблюдающее «я», которое стоит вне Личности и фотографирует все «я» в Личности. Чем больше снимков вы сделаете, тем сильнее станет Наблюдающее «я» и тем больше будет у вас шансов перейти в новую жизнь, свободную от принуждения и привычек старой жизни. Но помимо того, что делать снимки вообще очень трудно, во всяком случае, в начале, со временем становится ясно, что некоторые «я» исключительно сложно сфотографировать. Причина в их гипнотической власти над нами. Помните, что все «я» специализированы – т. е. они все разных видов. У каждого из них свои предпочтения. Одно «я» любит одно, другое «я» – другое. Этому нравится говорить или делать одно, а тому – другое и т. д. Некоторые из этих «я» привлекают нас сильнее других. Их внутренняя гипнотизирующая сила больше. Это касается, в частности, подозрительных «я». Эти «я», присутствующие в каждом из нас, могут играть очень маленькую роль, а могут принять огромные размеры. Это одни из самых субъективных «я», и они могут использовать аргументирующую способность формирующего центра в своих интересах, так что человек начинает жить во внутреннем мире своего собственного вымысла, который совершенно отличается от объективного мира или реальной ситуации. Каждое «я» создает, так сказать, свой маленький кратковременный мир, в котором мы оказываемся, как только отождествляемся с этим «я», но подозрительные «я», если мы соглашаемся с ними и питаем их своей волей, оккупируют все пространство внутренней жизни и превращают его в постоянный мир ада.

Работать над собой – это значит войти в новый способ жизни – сознательной жизни внутри самого себя вместо механической жизни. Это значит работать против своих механических реакций на все и т. д. Работа над собой – это просто Работа над собой. Она начинается, когда вы наблюдаете себя и начинаете видеть разные «я» в себе, которые жили за ваш счет и держали вас в рабстве всю вашу жизнь. Но все это невозможно, если вы воображаете, что являетесь одним человеком [66].

Я никого ничему не учу. Я просто хочу поразмыслить о том, почему человек диссоциирован, откуда это взялось и как действует. Допустим, человек едет на машине и занят правилами дорожного движения, но другая субличность в нем думает не о дорожном движении, а о том, что он голоден или что хорошо бы наконец выспаться, а третья о том, как вчера отлично поиграли в покер, а четвертая о том, что надо наконец поставить Владимира Васильевича на место, а пятая о том, что его жена самая лучшая на свете женщина, а шестая о том, что хорошо бы поближе познакомиться с Клавдией Ивановной, и так далее. Иногда субличности вступают между собой в спор. Человек обращается к самому себе и говорит: «А ты думаешь, что это так просто?» А другая субличность отвечает первой: «Ничего я не думаю!» А первая: «Нет, думаешь, я же вижу!» Потом он говорит: «Да к кому же я все время обращаюсь, ведь я же один!» Потом он снова забывает, что он один, и говорит себе: «Ты бы лучше следил за движением!» А третья субличность думает о том, что неплохо бы выпить хорошего вина. А четвертая думает, что статья, которую он послал в журнал, совершенно сырая, и редактор заставит ее переделывать. Наверное, поэтому человек, когда едет на машине, так часто отвлекается и попадает в катастрофы.

В соответствии с гипотезой Кроу (я думаю, что она давно доказана и подтверждена его учениками и последователями, просто я не слежу за литературой), у первобытного прачеловека произошла генная мутация и у него появился шизоидный радикал, который и сделал его Человеком Разумным. Разумный человек придумал культуру как систему диссоциированных субинституций, таких же диссоциированных, как он сам.

Например, есть система уличного движения, и есть система минималистской музыки, и есть система стоматологических клиник, и есть система семейных отношений. Таких систем очень много – это профессии: адвокаты, врачи, военные финансисты, физики, литературоведы, футболисты. Их невероятное множество, и все они внутри себя строго продуманы, но тем не менее они все время наезжают друг на друга. Футболист может быть хорошим художником и в то же время учиться на философском факультете. Домохозяйка смотрит телевизор, одновременно она гладит и думает о неверности своего мужа. Система культуры все время перекрещивается с агломератом диссоциированных субличностей. Вот так мы все живем, а кто-то не выдерживает и сходит с ума, потому что, в сущности, так жить очень трудно, почти невозможно. Тогда человек попадает в состояние подлинного бреда.

Подлинный бред – это вовсе не обязательно клинический бред острого патентованного шизофреника, например, Передонова. Федор Сологуб в «Мелком бесе» показал развернутый шизофренический бред Передонова, будто списанный с учебника психиатрии (что, конечно, не так), как… согласованный. Уже в самом начале повествования Передонов характеризуется всеми негативными признаками шизофренического расстройства: он подавлен, угрюм, на лице его выражение тупости и скуки, которое сменяется механическим мертвенным выражением в конце романа, говорит он со злобой, его охватывают страх и ужас, для него характерны тоска, тупость, равнодушие, отрывистый инфернальный хохот, неожиданно и немотивированно сменяющий тупое настроение: «Лицо у Передонова оставалось тупым и не выражало ничего. Механически, как на неживом, прыгали на его носу золотые очки и короткие волосы на его голове». Передонов обсессивен, анален, все время подчеркивается его грязность, и все вокруг его окружающее грязно – улицы, женщины. Он ненавидит чистеньких гимназистов, питая к ним некое угрюмое садистическое вожделение. Он нарциссичен – равнодушен ко всему, что не относится к его личности. Он не принимал никакого участия в чужих делах, не любил людей, не думал о них иначе, как только в связи со своими выгодами и удовольствиями. Передонов – эротоман, думает, что все женщины в него влюблены и хотят выйти за него замуж. Он садист – любит, чтобы пороли гимназистов. Постепенно от бреда отношения он переходит к бреду отравления и преследования, далее к галлюцинациям: мелким визуальным (недотыкомка), характерным для алкогольного делирия (он все время напивается), слуховым и обонятельным. Для Передонова характерны нарциссическая грандиозность и мегаломания: он думает, что, когда станет инспектором благодаря покровительству княгини, все будут его уважать и восхищаться им. У Передонова все вызывает страх и отвращение («гадость», пакость» – его любимые слова). Проследим развитие болезни Передонова последовательно по тексту.

Недотыкомка бегала под стульями и по углам и повизгивала. Она была грязная, вонючая, противная, страшная.

(Галлюцинация сочетается с обессивным началом – восприятие галлюцинаторного объекта как грязного.)

Передонов боится черной книги, боится ходить по определенной стороне улицы, он перевешивает в сортир то портрет Пушкина, то портрет Мицкевича.

Наряжаться, чиститься мыться. На все это нужно время и труд; а мысль о труде наводила на Передонова тоску и страх. Хорошо бы ничего не делать, есть, пить, спать да и только! <…>

Только сравнить: безумный, грубый, грязный Передонов – и веселая, светлая, нарядная, благоуханная Людмилочка.

В сущности, Передонов окончательно сходит с ума оттого, что влюбляется в слишком чистого телом и душой Сашу Пыльникова, которого он хочет уличить в том, что тот девочка, и высечь. Садизм – это ведь вид извращения, а значит вид извращенного сексуального наслаждения.

Передонов совершает обссесивные обряды заговора, граничащие с бредом, он «чурается»:

Передонов закружился на месте, плевал во все стороны и бормотал:

– Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки-букашки, веди-таракашки. Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур-перчур-расчур.

На лице его изображалось строгое внимание, как при совершении важного обряда. И после этого необходимого действия он почувствовал себя в безопасности от рутиловского наваждения.

Обсессия сменяется у Передонова бредом отношения, отравления и преследования, причем эти бредовые идеи идут у него вперемежку:

Передонов так же внезапно перестал смеяться и угрюмо сказал, тихо, почти шепотом:

– Донесет, мерзавка.

– Ничего не донесет, нечего доносить, – убеждал Рутилов.

– Или отравит, – боязливо шептал Передонов.

<…>

Передонов угрюмо взглянул на нее, и сказал сердито:

– Нюхаю, не подсыпано ли яду.

– Да что ты, Ардальон Борисыч! – испуганно сказала Варвара. – Господь с тобой. С чего ты это выдумал?

– Омегу набуровила! – ворчал он.

– Что мне за корысть травить тебя, – убеждала Варвара, – полно тебе петрушку валять.

Передонов еще долго нюхал, наконец успокоился и сказал:

– Уж если яд, так тяжелый запах непременно услышишь, только поближе нюхнуть, в самый пар.

<…>

«Еще подсыплет чего-нибудь», – подумал он.

<…>

Мурин громко крикнул:

– Пли!

И прицелился в Передонова кием. Передонов крикнул от страха, и присел. В его голове мелькнула глупая мысль, что Мурин хочет его застрелить.

<…>

А еще на кухне подсыплют ему яду, – Варя со злости подкупит кухарку.

Верига подвинул Передонову ящик с сигарами. Передонов побоялся взять и отказался.

Тоскливо было на душе у Передонова. Володин все не пристроен. Смотри за ним в оба, не снюхался бы с Варварою. <…> У нее есть родня в Петербурге: напишет, и, пожалуй навредит.

<…>

Таких цветов, вспомнил Передонов, много в их саду. И какое у них страшное название. Может быть, они ядовиты. Вот, возьмет их Варвара, нарвет целый пук, заварит вместо чаю и отравит его, – потом уж когда бумага придет, – отравит, чтоб подменить его Володиным. Может быть, они уже условились. Недаром же он знает, как называется этот цветок.

<…>

«Еще отравят, – подумал он. – Отравить-то всегда легче, – сам выпьешь, и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой приедешь, и ноги протянешь».

Передонову кажется, что все над ним смеются:

«Надо мной смеетесь? – спросил он.

Ему чудится, что сама природа за ним наблюдает:

А вокруг спустилась ночь, тихая, шуршащая зловещими подходами и пошептами. <…> В глубине двора подозрительно шептались о чем-то деревья рутиловского сада. Передонов уже начал бояться? что, пока он тут стоит, на него нападут и ограбят, а то так и убьют. Он прижался к самой стене, в тень, чтобы его не видели, и робко ждал.

<…>

Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно в них просыпалась иная, ночная жизнь, непонятная для человека и враждебная ему.

Передонов тихо шел по улицам и бормотал: «Ничего не выследишь. Не на худое иду. Я, брат, о пользе службы забочусь. Так-то».

<…>

Во рву на улице, в траве под забором, может быть, кто-нибудь прячется, вдруг выскочат и укокошат. И тоскливо стало Передонову.

Передонов болезненно боится полицейских – городовых и жандармов, так как ему кажется, что на него донесут из-за того, что он у себя в доме держит Писарева (не забудем, что этот безумный монстр – учитель русского языка и литературы!):

– А Наташка-то наша, – сообщила Варвара, – от нас прямо к жандармскому поступила.

Передонов вздрогнул, и лицо его выразило ужас.

<…>

На углу двух улиц он встретил жандармского штаб-офицера. Неприятная встреча!

<…>

В воротах, распахнутых настежь, попался Передонову городовой, – встреча, наводившая в последние дни на него уныние.

У Передонова начинается мегаломания:

– Господин инспектор второго ранга Рубанской губернии, – бормотал он себе под нос, – его высокородие статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его Превосходительство директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Я вас подтяну!

Лицо у Передонова сделалось надменным: он получал уже в своем скудном воображении долю власти.

Паранойяльный бред у Передонова, постепенно преходящий в экстраективный шизофренический бред преследования с галлюцинациями, построен на идее, что его сожительница Варвара хочет подменить его Володиным:

Передонов не любил размышлять. В первую минуту он всегда верил тому, что ему скажут. Так поверил он и влюбленности Володина в Варвару. Он думал: вот окрутят с Варварой, а там как поедут на инспекторское место, отравят его в дороге ерлами [ ерлы – кушанье, которое предложил ему Володин, род кутьи. – В. Р. ], и подменят Володиным: его похоронят как Володина, а Володин будет инспектором. Ловко придумали!

Постепенно Передонов начинает терять тестирование реальности, он переходит из паранойяльной стадии в параноидную:

…Чувства его служили ему еще хуже. И мало-помалу вся действительность заволакивалась перед ним дымкой противных и злых иллюзий.

Начинается галлюцинирование:

Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний, – маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала под дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась, – серая, безликая, юркая.

<…>

Он взял распечатанную колоду, которая только однажды была в употреблении, и принялся перебирать карты, словно отыскивая в них что-то. Лица у фигур ему не понравились: глазастые такие.

В последнее время за игрою ему все казалось, что карты ухмыляются, как Варвара. Даже какая-нибудь шестерка являла нахальный вид и непристойно вихлялась.

Передонов собрал все карты, какие были, и остриями ножниц проколол глаза фигурам, чтобы они не подсматривали.

<…>

Все хохотали, а Передонов оставался угрюм и молчалив. Ему казалось, что ослепленные фигуры кривляются, ухмыляются и подмигивают ему зияющими дырками в своих глазах.

<…> пиковая дама даже зубами скрипела, очевидно, злобясь на то, что ее ослепили.

Визуальные галлюцинации начинают идти вперемежку со слуховыми:

Смех – тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, – точно прямо в лицо ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить-погубить его.

<…>

Порою, меж клубами ладанного дыма, являлась недотыкомка, дымная, синеватая, глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым и навязчиво мучила.

Экстраективная действительность вконец побеждает Передонова, вся реальность – это уже бредово-галлюцинаторная псевдореальность психотика:

Уже Передонов был весь во власти диких представлений. Призраки заслонили от него мир. Глаза его, безумные, тупые, блуждали, не останавливаясь на предметах, словно ему всегда хотелось заглянуть дальше их, по ту сторону предметного мира…

<…>

Ветка на дереве зашевелилась, съежилась, почернела, закаркала и полетела вдаль. Передонов дрогнул, дико крикнул и побежал домой.

<…>

Дверь в переднюю казалась Передонову особенно подозрительною. Она не затворялась плотно. Щель между ее половинами намекала на что-то, таящееся вне. Не валет ли там подсматривает? Чей-то глаз сверкал, злой и острый.

<…>

Кот следил повсюду за Передоновым широко-зелеными глазами. Иногда он подмигивал, иногда страшно мяукал. Видно было сразу, что он хочет подловить в чем-то Передонова, да только не может и потому злится. Передонов отплевывался от него, но кот не отставал.

<…>

Передонов ворчал:

Напустили темени, а к чему?

<…>

Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило, а небо все было в огне и золоте. Но не нравилось это Передонову. Он бормотал:

– Наляпали золота кусками, аж отваливается. Где это видано, чтобы столько тратить!

Здесь примечателен неопределенно-личный оборот. Когда хотят сказать, что какие-то одушевленные силы действуют тайно и в злонамеренных целях, употребляют неопределенно-личные конструкции. (Ср.: «Ну вот, опять по телевизору ничего хорошего не показывают». «Ну, теперь опять будут душить свободу!») Так и Передонов воспринимает естественные природные явления как вражеские козни какой-то одушевленной дьявольской силы, от которой он уже не может «зачураться», поскольку психотическое в его сознании победило.

На примере Передонова (а этот пример чрезвычайно типичен для клинической практики) мы видим, что клинический подход не помогает нам выявить, что такое подлинный бред. Попробуем подойти к делу с логико-семантической точки зрения.

Мы помним, что в соответствии с принятой нами перформативной гипотезой любая пропозиция превращается в косвенный контекст и поэтому лишается истинностного значения. Я говорю, что это береза. Или в более разговорном ключе: «Говорю же тебе, что это береза». – «А я тебе говорю, что это не береза, а осина». Тогда мы можем пойти еще дальше. Если любой косвенный контекст лишен истинностного значения, то, стало быть, истинностного значения лишены и логические законы и даже самый фундаментальный из них закон тождества (рефлексивности): «А равно А». – «А я говорю тебе, что А не равно А». Возможно, если мы будем в состоянии представить себе мир, в котором А не равно А, то это и будет мир подлинного бреда. Что это может означать, что А не равно А? Стол – это не стол. Дом – это не дом. Моя жена – это не моя жена. Вадим Руднев – это не Вадим Руднев. Я – это не Я.

Мы можем вполне представить себе человека, который говорит: «Я это не я, а кто-то другой». Это называется деперсонализацией. При деперсонализации человек себя чувствует кем-то другим, а не самим собой. Я не Вадим Руднев, а Фридрих Ницше. Но что такое Вадим Руднев, и что такое Фридрих Ницше? Вадим Руднев – это человек, проживший определенную жизнь и написавший определенные книги. Фридрих Ницше – это человек, проживший совсем другую жизнь и написавший совсем другие книги. Есть ли что-то общее между Вадимом Рудневым и Фридрихом Ницше, какое-то основание для их отождествления? Есть. Они оба философы. Но я, Вадим Руднев, могу сказать: «Я не философ Вадим Руднев, а философ Фридрих Ницше, но философ – это не философ». Тогда у нас остается по крайней мере еще одно основание для их отождествления, которое состоит в том, что и Вадим Руднев, и Фридрих Ницше – люди. Но я могу пойти еще дальше и сказать: «Я не Вадим Руднев, я Фридрих Ницше, но Фридрих Ницше – не человек, а дерево. Я – дерево Фридрих Ницше».

Все эти рассуждения напоминают по меньшей мере три философских концепции. Две из них мы затрагивали выше. Первая, построенная на реконструкциях А. Ф. Лосева, состоит в том, что в мифологическом мире первобытного человека все равно всему. А идея, в соответствии с которой психотическое бредовое мышление регрессирует к первобытному мифологическому мышлению, – это азбука психоанализа. В этом смысле Я может быть кем угодно. Как в ирландском стихотворении:

 

вихрь в далеком море Я

волны бьются в берег Я

гром прибоя это Я

бык утеса это Я

капля росная это Я

я прекрасный это Я

вепрь могучий это Я

он в заливе это Я

озеро в долине это Я

слово бога это Я

пламя песни это Я

возглавляю войско Я

бог главы горящей Я[67].

 

Или как в стихотворении современного поэта-концептуалиста Владимира Друка:

 

иванов – я

петров – я

сидоров – я

так точно – тоже я

к сожалению – я

видимо – я

видимо-невидимо – я

патефонов – я

мегафонов – я

стереомагнитофонов – я

цветотелевизоров – я

 

<…>

 

там, где не вы – я

там, где не я – я

песня последняя

песня бескрайняя

я – як-истребитель

я – член профосоюза

и мною гордится страна

 

<…>

 

и везувий – я

и вергилий – я

и василий – я[68].

 

(Не будем забывать, кстати, что все это продолжение разговора о диссоциированных субличностях.) Можно ли представить себе, что я чувствую себя всем на свете? Можно ли представить себе, что я чувствую себя круглым квадратом? Чувствовать себя можно всем, чем угодно.

Вторая концепция довольно близка к первой. Это концепция бессознательного как бесконечных множеств Игнасио Матте Бланко, в соответствии с которой на уровне бессознательного, так же как и в мифологическом мышлении, все равно всему. А поскольку тот факт, что у психотика на место сознательного становится бессознательное, тоже азбука психоанализа, то эта идея тоже работает.

Третий подход – наиболее утонченный. Он принадлежит основателю семантики возможных миров Лейбницу. Мы изложим его подход так, как его интерпретирует Жиль Делёз в своих «Лекциях о Лейбнице»:

Лейбниц исходит из того, что всякая истинная пропозиция является аналитической, т. е. подобной «А равно А». Он называет это «принципом достаточного основания». Принцип достаточного основания может выражаться так: что бы ни происходило с субъектом, какими бы ни были детерминации пространства и времени, отношения события, необходимо, чтобы то, что происходит, то есть то, что мы говорим о нем как истину, необходимо, чтобы все, что говорится о субъекте, содержалось в понятии субъекта. <…>

Возьмем примеры самого Лейбница: «ЦЕЗАРЬ ПЕРЕШЕЛ РУБИКОН». Это пропозиция. Она истинная, или же у нас есть серьезные основания предполагать что она истинная. Другая пропозиция: «АДАМ СОГРЕШИЛ». Вот в высшей степени истинная пропозиция. Что вы тем самым имеете в виду? Вы видите, что все эти пропозиции, избранные Лейбницем в качестве основополагающих примеров, суть пропозиции событийные, и он задает себе нелегкую работу. Лейбниц собирается сказать нам следующее: поскольку эта пропозиция истинная, то необходимо – хотите вы этого или нет, – чтобы предикат «перейти Рубикон», если пропозиция истинная (а она ведь истинная!), чтобы этот предикат содержался в понятии Цезаря. Не в самом Цезаре, а в понятии Цезаря. Понятие субъекта содержит все, что с субъектом происходит, т. е. все, что говорится о субъекте как истинное. «Адам согрешил» в некий момент принадлежит к понятию Адама. «Перейти Рубикон» принадлежит к понятию Цезаря. <…> Если вы сказали, в соответствии с принципом достаточного основания, что то, что происходит с каким-то субъектом, и то, что касается его лично, – стало быть, то, что вы атрибутируете ему как истинное: «иметь голубые глаза», «переходить Рубикон и т. д. – принадлежит к понятию субъекта и вы не можете остановиться, необходимо сказать, что этот субъект содержит весь мир. <…> Лейбниц выражается в такой форме: понятие субъекта выражает тотальность мира. Его собственное «перейти Рубикон» растягивается до бесконечности назад и вперед из-за двойной игры причин и следствий. Но тогда – пора поговорить о нас. Независимо от того, что с нами происходит, и от важности того, что с нами происходит, необходимо сказать, что в каждом понятии субъекта содержится или выражается тотальность мира. То есть каждый из вас, да и я – все выражают тотальность мира. Совсем как Цезарь. Ни больше ни меньше. Это усложняется. Почему? Большая опасность, если каждое индивидуальное понятие, если каждое понятие субъекта выражает тотальность мира, то это значит, что существует лишь один субъект, субъект универсальный, а вы, я, Цезарь – всего лишь видимости этого универсального субъекта. Можно было бы сказать: вот, существует один-единственный субъект, который выражает мир.

<…> Всякая индивидуальная субстанция подобна всему миру и подобна зеркалу Бога или всей вселенной, какую каждая индивидуальная субстанция выражает на свой лад: это немного напоминает то, что один и тот же город по-разному предстает в зависимости от разного положения того, кто на него смотрит. Итак, вселенная некоторым образом приумножается столько раз, сколько существует субстанций, а слава Бога точно так же приумножается через столько же различных представлений о его [нрзб.] ».

<…> Итак, Лейбниц создает странный логический концепт несовозможности. На уровне возможности некой вещи недостаточно, чтобы она была только возможной, чтобы существовать; еще необходимо знать, с чем она совозможна. Если Адам-негрешник и возможен сам по себе, то он несовозможен с существующим миром. Адам мог бы и не грешить, да-да, но лишь при условии существования другого мира. <…> Адам-негрешник – часть другого мира. Адам-негрешник мог бы быть возможным, но этот мир не был выбран. Адам [ очевидно, Адам-негрешник. – В. Р. ] несовозможен с существующим миром. Он совозможен только с другми возможными мирами, которые не пробились к существованию [69].

Если рассматривать Лейбница в интерпретации Делёза, то получается, что если одна пропозиция содержит в себе весь мир и все другие пропозиции тоже содержат в себе весь мир, то пропозиции «Адам согрешил» и «Цезарь перешел Рубикон» друг от друга почти ничем не отличаются – они обе отражают тотальность мира. Если брать множество возможных миров, в одном из которых Адам не согрешил, а Цезарь не перешел Рубикон, то можно сказать, что в этой сверхтотальности Цезарь согрешил, а Адам перешел Рубикон, и это будет одно и то же.

Мультиверсный подход в современной квантовой физике идет еще дальше. В нем все возможные миры являются действительными. В современной философии примерно такой же точки зрения придерживается Дэвид Льюис.

Что же в свете сказанного означает пропозиция «Я говорю, что А не равно А»? Оба мира действительны: и тот, в котором А равно А, и тот, в котором А не равно А (Хинтикка такой мир называл невозможным возможным миром). Первый мир, где А равно А, мы можем назвать миром согласованного бреда, а второй мир, где А не равно А, миром подлинного бреда. Надо сказать, что и сам Делёз говорит о безумности и галлюцинаторности взглядов Лейбница, но говорит об этом не без восхищения. Представить себе, как можно жить в мире подлинного бреда, где А не равно А, очень трудно. Ведь если А не равно А и Б не равно Б, то при этом может быть, что А равно Б (например, что Вадим Руднев – это Фридрих Ницше). Но, похоже, это и есть мир подлинного бреда в логическом смысле. А в этическом? Или, лучше сказать, в экзистенциальном?

Мир подлинного бреда – это мир, несовозможный самому себе. (Или это, скорее, множество невозможных миров, несовозможных друг другу.) Бог смотрит на созданный им мир (созданный, конечно, в подлинном бреду) сверху и видит сразу все возможности и несовозможности. Это характерный взгляд сверху, который Людвиг Бинсвангер назвал экстравагантным:

Экстравагантность шизоидной и шизофренической личности… коренится в чрезмерных высотах решения, которые превосходят ширину опыта. <…> их манера «заходить слишком далеко» <…> Они влезают на одну определенную ступеньку «приставной лестницы человеческих проблем» и остаются там [70].

Что такое мир по Лейбницу, где события, совозможны друг другу и каждый индивид отражает всю тотальность мира? Дядя Вася смотрит телевизор – классический пример согласованного бреда. Но если дядя Вася смотрит сразу все каналы, то мы можем сказать, что у него подлинный бред. Однако по Лейбницу один канал и содержит в себе все каналы, всю тотальность телевидения. Тогда похоже, что согласованный бред – это фикция, то представление, в соответствии с которым мир состоит из вещей и событий. На самом деле мир согласованного бреда состоит не из вещей и событий, а из слов и предложений. Нет никаких событий. Адам согрешил, Цезарь перешел Рубикон – это предложения, совозможные миру согласованного бреда. Но за ними ничего не стоит. Никаких событий.

Безумный Бог создал не мир, он написал школьное сочинение на тему сотворения мира, которое Он выдал за сотворенный мир. В этом сочинении, где полно грамматических ошибок и слишком мало смысла, все существует сразу: Адам согрешил и или Адам не согрешил, Адам перешел Рубикон и или Адам не перешел Рубикон. Здесь господствует дизъюнктивный синтез. Человек, который думает, что он выбрал один телевизионный канал, на самом деле смотрит сразу все каналы, на которых показывают одно и то же. Разница между согласованным бредом дяди Васи и подлинным бредом Борхеса состоит в том, что Борхес понимает, что он смотрит все каналы сразу, и они представляются ему одной тотальностью множества несовозможных каналов. На одном канале пляшущие человечки исполняют танец живота. На другом Штирлиц дрючит Мюллера на плохом немецком языке. На третьем (это канал «Культура») Артуро Тосканини, невероятно фальшивя, исполняет Двенадцатую симфонию Бетховена.

Почему нам кажется, что согласованный бред – это фикция? Во многом потому же, почему фикцией является «художественный реализм». Иван Иванович вошел в комнату и подумал: «Хорошо бы сейчас выпить водки». Это предложение лишь кажется реалистическим. На самом деле это мультиверсный бред, потому что мы не можем (с точки зрения согласованного бреда) знать, что подумал Иван Иванович. Художественный реализм, как его понимало советское литературоведение, – это просто наиболее утонченная разновидность мистического реализма.

Но есть предложения, которые кажутся вполне реалистическими. «Я вижу, как моя жена входит в комнату». Если мы докажем, что это предложение выражает мистический опыт, то мы совершим революцию в философии. Я вижу, как моя жена входит в комнату. Я это я (Вадим Руднев). Моя жена – это моя жена (Татьяна Михайлова). Комната – это комната, где я нахожусь, когда моя жена в нее входит. Я могу видеть, как она входит, я ведь не Борхес. Но дело в том, что это предложение как пропозиция, относящаяся к согласованному бреду художественного реализма, ничего не говорит, она совершенно бессмысленна. Миллионы людей могут сказать: «Я вижу, как моя жена входит в комнату», но это совершенно бессмысленная фраза. Для того, чтобы она стала осмысленной, надо подключить мультиверсную идеологию. И тогда ни один экземпляр этой пропозиции не будет подобен другому.

Делёз доказывал, что мир существует на пересечении различий и повторений[71], т. е. на пересечении согласованного и подлинного бреда. Но согласованный бред – это фикция, потому что повторения невозможны. Вспомним, что по Лакану всякое означающее отсылает не к означаемому, а к другим означающим.

Я вижу, как моя жена входит в комнату.

Я вижу, как моя жена входит в комнату в красном платье.

Я вижу как моя жена входит в комнату с автоматом Калашникова в руках.

Я вижу, как моя жена входит в комнату, но я не узнаю ее.

Я вижу, как моя жена входит в комнату, но в этот момент я умираю.

У меня столько жен, сколько раз они входят в комнату. Если я не замечаю этого, мне пора сменить обстановку. Сумасшедший повторяет: «Моя жена входит в комнату. Моя жена входит в комнату. Моя жена входит в комнату». Персеверация выражает бессмысленную немультиверсность согласованного бреда. Если нет несовоможных миров, то все дозволено. Сумасшедший смотрит всегда один и тот же канал, на котором повторяется один и тот же кадр: как его жена входит в комнату. Когда его жена входит в комнату, она видит, что он спит в кресле и ему снится, как она входит в комнату, а он спит и не видит этого. «В полдневный жар в долине Дагестана…».

Предположим, что согласованный бред – это действительно фикция и существуют лишь разные степени подлинного бреда. Из этого следует довольно неприятная для психолога (не бехивиориста) вещь, а именно: понятие сознания (как функции согласованного бреда) не имеет смысла, имеет же смысл говорить лишь о различных областях бессознательного. Действительно, если нам только кажется, что в обычной жизни мы сознательно пользуемся различными языковыми играми: соблюдаем правила дорожного движения, играем в шахматы, объясняемся в любви, – то это все различные формы подлинного бреда, т. е. проявления бессознательного.

Рассмотрим каждый из этих примеров. Вот мы переходим улицу на зеленый цвет светофора. Действуем ли мы сознательно? Нет, мы это делаем бессознательно, «инстинктивно». Игра в шахматы предполагает развитый интеллект (мы не против понятия «интеллект»). Но перебор возможных ходов и комбинаций (шахматы – отличный пример мультиверсного мышления) – это действия не сознания, а мышления (а мы не против понятия «мышления») и происходит бессознательно. У больших шахматистов перебор вариантов происходит за кратчайшее время почти мгновенно (а это возможно только бессознательно). Объяснение в любви – это результат напряженного эмоционального состояния (а мы не против и понятия «эмоция»). Но когда человек говорит женщине «Я тебя люблю», сознание здесь не играет никакой роли. Это очень хорошо показал Толстой: как фальшиво объясняется в любви Пьер Безухов навязанной ему невесте Элен Курагиной и как искренне сбивчиво пытается свататься Константин Левин к Кити Щербацкой (у Толстого сбивчивость, невнятность речи – всегда признак ее подлинности)[72]:

Он взглянул на нее; она покраснела и замолчала.

– Я сказал вам, что не знаю, надолго ли я приехал… что это от вас зависит…

Она все ниже и ниже склоняла голову, не зная сама, что будет отвечать на приближавшееся.

– Что это от вас зависит, – повторил он. – Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал… – что… быть моею женой! – проговорил он, не зная сам, что говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.

Мы готовы согласиться с гурджиевским делением психики на три центра: интеллектуальный (игра в шахматы), эмоциональный (объяснение в любви) и механический (переход улицы на зеленый свет). Мне кажется, ни Гурджиев, ни его ученики не употребляли термин «сознание». Другое дело – сознательность, но об этом ниже. Из всех книг про сознание, которые я прочитал, на меня произвела впечатление лишь одна: «Символ и сознание» М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорского. Но в этой в книге можно заменить слово «сознание» словом «бессознательное», и от этого она только выиграет. Например, ключевые понятия «работа сознания» и «сфера сознания» можно заменить на «работа бессознательного» и «сфера бессознательного». Впрочем, авторы, особенно в первой диалогической версии книги[73], работают с древнеиндийской метатеорией сознания, а в этой традиции, скорее всего, термины структурируются совершенно по-другому.

Я действительно с трудом понимаю, что такое сознание. «Сознание его работало четко». Это имеется в виду мышление. «Он потерял сознание». Просто он упал в обморок, имеется в виду прежде всего эмоция. «Сознание должно было подсказать вам правильное решение». Имеется в виду бессознательное. Термин «психика» кажется мне осмысленным, термин «сознание» – нет. Бессознательное есть функция психики и тела[74]. Написав книгу «Новая модель бессознательного», я могу сказать, что знаю о нем меньше, чем до написания этой книги. Витгенштейн написал книгу «Логико-философский трактат» и в конце советовал читателю отбросить все, что там написано: «Мои Пропозиции для того, кто понял меня, в конце концов истолковываются как усвоение их бессмысленности, – когда он с их помощью – через них – над ними взберется за их пределы. (Он будет должен, так сказать, отбросить лестницу после того, как взберется по ней наверх). Он должен преодолеть эти Пропозиции, тогда он увидит Мир правильно»[75].

По сути, «Трактат» – это собрание связанных афоризмов, которые являются либо развитием логических тавтологий и поэтому, исходя из доктрины самого «Трактата», асемантичны, либо это метафизические утверждения и, стало быть, в соответствии с той же доктриной тоже бессмысленны. Надо понять их, увидеть то, что они показывают своей структурой, и отбросить их. Неправы те, которые удивляются: «Как же Витгенштейн утверждает, что надо говорить только естественнонаучные пропозиции, а сам наговорил столько метафизики!» Он и наговорил ее для того, чтобы было что выбрасывать. В этом смысле путь Витгенштейна – сугубо дзэнский и этот афоризм в весьма дзэнском духе. А дзэн-буддизм презирает сознание и является апологией бессознательного. «Кто хочет меня понять, тот должен понять, что я осел». Лестница организует модель мира по вертикали, это одновременно и путь наверх, путь познания, и возможность сорваться вниз, в пучину зла. По лестнице спускался с небес Шакъямуни. Лестница – символ креста и крестных мук, а также символ ступенчатости познания. С лестницы обычно срываются, возмечтав подняться на ней на небеса или на Луну, как это случается во многих фольклорных текстах. Мотив отбрасывания ненужной лестницы, кроме того, – дерзко-дзэнский, вызывающий, он говорит: обратной дороги нет, мы уже достигли совершенства, а то, при помощи чего мы его достигли, этот черновик, – нам более не нужен (ср. понятие экстравагантности Бинсвангера в цитате в прошлом разделе этой книги). В соответствии с этим Р. Карнап предлагал так и поступать читателям с «Трактатом» – прочитать его и выбросить.

Что же такое тогда бессознательное, если мы отказываемся от понятия сознания? Это слово (всего лишь слово, но, может быть, самое важное для нас), в семантику которого входят следующие компоненты.

1. Бессознательное – психосоматическая система, обеспечивающая человеческую деятельность как в режиме согласованного бреда (если таковой вообще существует), т. е. в обычных языковых играх, так и в режиме творчества. Можно сказать, что соматическая часть бессознательного обеспечивает режим обыденных языковых игр, а психическая часть бессознательного – режим творческой деятельности. То, что тело всегда вместе с бессознательным, можно проиллюстрировать притчей о сороконожке, которая могла передвигать ножками только бессознательно. Когда же она задумалась о том, как она передвигает ножками, то стала не в состоянии ими передвигать. Мы пользуемся своим телом бессознательно. Скрипач бессознательно играет на скрипке. Баба бессознательно доит корову. Но даже если допустить, что бессознательное находится в психике, то все равно оно находится в крошечных нейронах-тельцах. Так же и язык. Язык тоже находится на этих телесных микроносителях. Получается, что чистого бестелесного сознания в этом смысле вообще нет. В этом смысле любая ошибка бессознательна. И тогда получается, что любая ошибка телесна, когда одного принимают за другого в комедии ошибок, т. е. одно тело принимают за другое тело. Сказать, таким образом, что все бессознательно, равносильно тому, что сказать, что вся реальность – это ошибка.

Что, в сущности, такое бессознательное? Его на самом деле не существует в том смысле, в каком существуют сердце, печень, поджелудочная железа и т. д. Бессознательное – это наше представление о том, как работает некая часть психики, как считали психоаналитики, или как работает некая часть тела.

Мы говорим, что бессознательное находится в теле. Надо бы добавить – где-то в теле. Но в какой именно части тела? Очевидно, при разных заболеваниях в разных частях. У депрессивного это рот (оральность), у обсессивного, понятное дело, зад, у истеричного – гениталии. Речевая деятельность невозможна без тела. Речь всегда – это тело, речь человека, который находится в теле. Речь артикулируется. Бессознательное – это посредник между языком и телом. Что такое вообще бессознательное? Это когда мы что-то делаем, не понимая, чего мы делаем, когда человек отрывает, например, руку от огня. Бессознательны акты теории перформативов. Вот председатель, вместо того чтобы сказать «Объявляю заседание открытым», говорит «Объявляю заседание закрытым» (пример Дж. Остина). Это бессознательная ошибка как будто из «Психопалогии обыденной жизни». Да, она бессознательна, но как она связана с телесностью? Так ведь это его тело говорит «Объявляю…». Тело бессознательно артикулирует то, что ему уже наплевать на все и он хочет закрыть заседание. Здесь кроется какое-то зерно соотношения бессознательного и телесности. Вот он говорит «Объявляю заседание закрытым». Он зевает, почесывается – производит бессознательные манипуляции с телом.

2. Бессознательное нарративно. Соматическая часть бессознательного говорит: «Поверни налево!» «Открой холодильник!» «Остерегайся злой собаки!» «Пора обедать!» «Что-то спать хочется», «Этого мужика я завалю одной левой», «Какая красивая тетка!» «Много будешь знать – скоро состаришься». Психическая часть бессознательного говорит: «Финал Девятой симфонии Бетховена представляет собой дизъюнктивный синтез различных музыкальных жанров»; «Отче наш, сущий на небесах, да святится Имя Твое»; «Я вождь земных царей и царь Ассаргадон»; «Его любимые художники – Эль Греко и Магритт»; «Я так тебя люблю, что готов отдать свою жизнь за тебя».

3. Бессознательное говорит (см. также пункт 2). Возможно, бессознательное не столько структурировано как язык, сколько формирует сам язык, поэтому очень вероятно, что появление человеческого языка есть следствие появления бессознательного.

4. Бессознательное семиотически неопределенно. Этот тезис как будто противоречит пунктам 2 и 3. Как бессознательное может говорить, если оно семиотически неопределенно? Очевидно, как сновидение или вербальная галлюцинация. Как и последние, бессознательное может быть представлено как странный объект[76].

Как же бессознательное формирует язык и речевую деятельность? Очевидно, при помощи бессознательной наррации (см. ниже).

5. Бессознательное формирует желания. Если психоанализ Фрейда полагал, что бессознательное существует в режиме принципа удовольствия, а сознание – в режиме принципа реальности, то с упразднением понятия сознания мы должны констатировать, что человек продолжает всю жизнь пребывать в режиме принципа удовольствия, а принцип реальности – это такая же фикция, как сознание и согласованный бред. Об этом прежде всего говорит универсальность аксиологической модальности, которая пронизывает все остальные модальности: «Иди в магазин (а то будет плохо!)», «Не притрагивайся огню, а то будет плохо!», «Посмотри этот фильм – и будет хорошо».

6. Бессознательное может быть индивидуальным и коллективным. Фрейд связывал индивидуальное бессознательное прежде всего с вытеснением плохих содержаний из сознания. Но если сознание – фикция, то вытеснять не из чего. Бессознательное индивидуальное – хранилище микросцен, влияющих на дальнейшее поведение человека (см. ниже главу «Микросцены»). Коллективное бессознательное является проводником архетипов. Причем, как показали исследования учеников Юнга, архетипом может быть практически любой объект. В целом можно сказать, что коллективное бессознательное – это культура как система странных объектов, а индивидуальное – это реальность как агломерат странных объектов. В определенном смысле можно также сказать, что индивидуальное бессознательное – это бессознательное невротика, а коллективное – психотика.

7. Полное бессознательное является синтезом индивидуального и коллективного бессознательного. В новой модели бессознательного полное бессознательное представлено как система, состоящая из большого и малого зеркал (коллективного и индивидуального бессознательного), взаимно отражающих друга друга. По-видимому, это и есть то, что мы привыкли называть реальностью.

Означает ли сказанное в предыдущих разделах, что все, что мы говорим и делаем, исходит из бессознательного и (в более заостренной форме) что все это говорит и делает наше бессознательное?

Приведем первый попавшийся пример. Муж: «Пойдем в кино?» Жена: «Пойдем». Пример не совсем удачный в том смысле, что кино a prioi тесно связано с бессознательным. Кино, как заметили еще в начале XX в., похоже на галлюцинацию, его главное свойство, по Славою Жижеку, – формирование желания. Чем примитивнее кино, тем больше оно работает на согласованный бред, чем утонченней – тем активнее оно работает на бред подлинный.

Еще раз хочу подчеркнуть, что слово «бред» постепенно в этой книге стало употребляться совсем не в том значении, как оно употребляется в клинической практике. Бред – это, скорее, синоним жизни в духе Кальдерона: «Что это жизнь? Это только бред». Тем не менее, если сознания не существует, получается, что именно бессознательное говорит: «Пойдем в кино», а другое бессознательное ему отвечает: «Пойдем». Здесь прежде всего вызывает сомнение пункт, в соответствии с которым бессознательное не определено с семиотической точки зрения, что в нем нет ни знаков, ни денотатов, а есть только чистые смыслы. Как же мы тогда говорим, что полное бессознательное – это и есть реальность?

За 30 лет работы я сформировал три модели реальности: 1) это сложнейшая семиотическая система; 2) это поток галлюцинаций (странных объектов); 3) это зашифрованная наррация.

Если бессознательное говорит «Пойдем в кино (посмотрим, как там коллективное бессознательное)», то это больше подходит к «галлюцинаторной модели». Но она ведет к онтологическому нигилизму[77]и поэтому нам в данном случае не подходит. Если бессознательное говорит в духе первой модели, то это не бессознательное, поскольку бессознательное – не семиотическая система. Остается «новая модель реальности», нарративная онтология.

Реальность – это система зашифрованых нарраций. Итак, бессознательное мужа говорит бессознательному жены: «Пойдем в кино?», и бессознательное жены соглашается. Что здесь зашифровано? Раз мы этот пример придумали, то надо придумать к нему и контекст, поскольку «означающее отсылает к другим означающим» (не будем забывать этот тезис Лакана).

Контекст первый: бессознательное мужа очень устало от работы и хочет развеяться. Так Витгенштейн после напряженных лекций больше всего хотел пойти в кино:

После лекций Витгенштейн всегда бывал в изнеможении. Он также испытывал чувство отвращения: он был недоволен и тем, что он говорил, и самим собой. Очень часто сразу же после окончания занятий он шел в кино. Как только его слушатели со своими стульями направлялись к выходу, он умоляюще смотрел на кого-нибудь из своих друзей и тихо говорил: «Пойдем в кино?» По пути в кинотеатр Витгенштейн обычно покупал булочку с изюмом или кусок пирога с мясом и ел их во время сеанса. Он любил сидеть в первых рядах, так, чтобы экран занимал все поле зрения. Это было необходимо ему для того, чтобы полностью отрешиться от мыслей о лекции и избавиться от чувства отвращения. Однажды он прошептал мне: «Это действует, как душ». Во время фильма он был собран и не отвлекался. Он сидел, сильно подавшись вперед, и почти не отрывал глаз от экрана. Он не комментировал происходящее и не любил, когда это делали его спутники. Витгенштейн хотел полностью погрузиться в фильм, сколь бы заурядным и неестественным он ни был, чтобы голова хотя бы на время освободилась от мыслей, которые преследовали его и не давали покоя [78].

Контекст два. Муж и жена давно не были в кино. Если они смотрят фильмы, то по телевизору или на DVD. В этом контексте фраза меняет свой смысл: «Мы будем смотреть фильм на большом экране, зайдем в буфет, выпьем кофе или пива, посмотрим на людей, сменим обстановку».

Контекст три: «Пойдем в кино и посмотрим „Меланхолию“ фон Триера?» В этом контексте бессознательное предлагает не расслабляться, а, наоборот, напрячься, потому что фильм Триера обещает быть сложным и трагическим.

Но как же все-таки мы поступим с проблемой семиотической неопределенности? Эти люди не спят, не галлюцинируют, у них не бред на двоих. Они просто обыкновенные интеллигентные люди. В соответствии с учением Гурджиева, с которым я то соглашаюсь, то спорю, мы все спим, даже когда нам кажется, что мы бодрствуем. Если мы спим в гурджиевском смысле, то мы находимся в полной власти бессознательного со всей его семиотической неопределенностью. Но ведь мы можем и проснуться. Гурджиевское учение допускает такой вариант. Проснувшийся человек обладает тем, что Гурджиев называет сознательностью и что не имеет никакого отношения к «сознанию». Сознательность, если перевести термин Гурджиева на наш язык, – это результат высшей деятельности бессознательного. Для того, чтобы стать сознательным в гурджиевском смысле, человек должен проделать огромную Работу со своим бессознательным. Он должен жить даже не против жизни, а по ту сторону жизни. Человек может только приближаться к тому, чтобы быть сознательным. В нашей культуре полностью сознательностью обладал только Иисус Христос и, возможно, некоторые святые.

 

Глава девятая. Микросцены

 

Бессознательное является хранилищем микросцен. Что такое микросцена? Это расширение фрейдовского понятия первосцены (или первичной сцены), когда ребенок наблюдает за половым актом родителей. Микросцена – это эпизод, не обязательно, но, как правило, связанный с переживанием или претерпеванием насилия, оставляющий неизгладимый след в жизни человека, чаще негативный, но иногда позитивный.

Вот простой пример негативной микросцены. У пациента началась гипертония. Он пошел к кардиологу в платную поликлинику, рассчитывая на квалифицированную медицинскую помощь. Кардиолог, пикнический веселый мужчина, сказал ему: «Только не вздумайте принимать холодный душ (дело было летом, в жару. – В. Р.), от этого у вас может быть инфаркт или инсульт». Надо сказать, что этот пациент принимал холодный душ уже несколько лет подряд, каждый день, в любое время года. Тогда кардиолог широко улыбнулся и промолвил: «Ну, если вы такой спортивный, тогда, конечно, принимайте». Но что сказано, то сказано. С тех пор этот человек, принимая холодный душ, почти каждый раз тревожно думал, что вот сейчас его «хватит кондрашка».

Пример позитивной микросцены: однажды ночью я прослушал «Тридцать три вариации на вальс Диабелли» Бетховена и во время слушания придумал модальную логику пространства[79]. С тех пор это произведение связано у меня с «острой креативностью».

Приведем цитату из статьи Фрейда «Из истории одного детского невроза» (так называемый случай Человека-Волка), где детально описана первосцена.

Возвращающаяся депрессия заменяла тогдашний припадок лихорадки и слабости; пятый час был временем или наибольшего повышения температуры, или наблюденного коитуса, если оба срока вообще не совпадали. Вероятно, именно вследствие этой болезни он находился в комнате родителей. Эта подтвержденная непосредственной традицией болезнь заставляет нас перенести это событие на лето и вместе с тем предположить, что ребенку, родившемуся на рождество, могло быть n+½ года. Он спал, следовательно, в комнате своих родителей в своей кроватке и проснулся, вследствие повышающейся температуры, после обеда, может быть около пяти часов, отмеченных позже депрессией. Это согласуется с предположением о том, что это происходило в жаркий летний день, если допустить, что родители, полураздетые, прилегли отдохнуть после обеда. Когда он проснулся, он стал свидетелем трижды повторенного коитуса a tergo, мог при этом видеть гениталии матери и пенис отца и понял значение происходящего. Наконец, он помешал общению родителей, и позже будет сказано, каким именно образом. В сущности, ничего необыкновенного нет в этом, и не производит впечатления дикой фантазии тот факт, что молодая, несколько лет тому назад поженившаяся супружеская пара после после обеденного сна в жаркую летнюю пору предается нежному общению и не обращает при этом внимания на присутствие полуторагодовалого спящего в своей кровати ребенка [80].

Теперь приведем пример микросцены из жизни маленького Бетховена, по-видимому, сильно повлиявшей на его дальнейшую жизнь и особенности творчества.

Иоганн Бетховен обратился к другу покойного своего отца, престарелому придворному органисту Ван-дер-Эдену, который взял на себя бесплатное обучение восьмилетнего Людвига игре на клавесине. Его в скором времени сменил новый учитель, актер Тобиас Пфейфер, служивший в боннской оперно-драматической труппе. Веселый собутыльник Иоганна поселился в доме Бетховенов. Пфейфер был, несомненно, человеком одаренным, хотя и не без склонности к фиглярству. Он пел, играл на гобое и флейте, был драматическим и оперным актером, свистал, подражая пению птиц, показывал фокусы. Постоянные скандалы, попойки, непристойное поведение не давали ему надолго удержаться в какой-нибудь театральной труппе. Кочуя с места на место, он так и погиб в неизвестности.

Этот «учитель» применял довольно своеобразные педагогические методы. Являясь с Иоганном ночью из питейного заведения, он внезапно вспоминал, что еще не занимался с Людвигом. Маленького музыканта поднимали с кровати и, не вполне еще проснувшегося, плачущего, сажали за клавесин. Пьяный отец поощрял подобные «уроки», длившиеся иногда до утра [81].

Приведем также беллетризованную реконструкцию этой микросцены Б. Кремневым, автором биографии Бетховена в серии «Жизнь замечательных людей».

Вошедший – средних лет мужчина, статный, с красивым, но изрядно помятым лицом, старательно и твердо чеканя шаг, – так ходят сильно подвыпившие люди, – направился к постели. Подойдя к ней, он сдернул одеяло. Но мальчик продолжал лежать с плотно закрытыми глазами, только крепкие пальцы рук впились в край кровати.

Тогда мужчина запустил свою пятерню в шевелюру мальчугана и стянул его с постели. Не выпуская волос, он протащил мальчишку к клавесину, стоявшему в углу комнаты.

Малыш был чуть повыше инструмента. Он молчал, исподлобья поглядывая на мужчину. Тот кивнул головой. Мальчик нагнулся и пододвинул к клавесину маленькую скамеечку. Затем выпрямился и все так же, не говоря ни слова, взобрался на нее. Теперь его руки доставали до клавиатуры.

Мужчина подошел к окну и забарабанил по стеклу. Вскоре в комнате появился еще один человек, тоже основательно выпивший. Он уселся на стул рядом с клавесином, раскурил трубку и взмахнул платком. Мальчик заиграл.

Урок музыки Людвига Бетховена, сына Иоганна ван Бетховена, тенориста придворной капеллы курфюрста кельнского, начался. Он продлится до утра, пока развалившийся в кресле отец не проспится, а его собутыльник и товарищ по капелле, посреди ночи приведенный из кабака для обучения сына, не устанет. Все это время Людвиг будет, стоя в одной рубашке на скамейке и задыхаясь от табачного дыма, повторять гаммы и упражнения [82].

Нас могут упрекнуть в том, что мы используем художественную реконструкцию, но ведь и Фрейд никогда не видел того, как маленький Человек-Волк наблюдал за коитусом родителей. Порой дети, пережившие насилие, становятся диссоциативными личностями, т. е. людьми с множественной психологической конституцией, сильными субличностными отпечатками. Так, в Бетховене были будто бы как минимум три разных человека: первый – восторженный меланхолик, второй – замкнуто-углубленный шизоид и третий – напряженный социопат, известный своими анекдотическими выходками[83]. И тот, и другой, и третий Бетховен писали каждый свою музыку. Условно говоря, Бетховен-меланхолик – Лунную сонату, Бетховен-шизоид – Пятую симфонию, Бетховен-социопат – рондо «Ярость по поводу утерянного гроша».

В фильме «Гражданин Кейн» Орсон Уэллс проводит через все повествование тайну «розового бутона» – последние слова, слетевшие с уст умирающего героя. Розовый бутон был нарисован на его детских санках, с ним связаны слова, что на санках надо кататься, а не бить ими человека: маленький герой ударил санками человека, который оторвал его от родителей и впоследствии стал его первым менеджером.

Микросцены большей или меньшей значимости пронизывают всю жизнь человека. У каждого своя судьба, и она складывается из мельчайших «энграмм», кусочков, квантов, «карточек» из прошлого и будущего. Я хочу сказать примерно то же, что показал Том Тык-вер в фильме «Беги, Лола, беги», когда она бежит, кого-то встречает, и вдруг показываются моментальные снимки будущего этого человека. Это и есть микросцены. Согласно теории Фрейда, мы вытесняем неприятные микросцены в бессознательное, откуда они выходят путем возвращения вытесненного. Мы считаем теорию вытеснения неверной, так как деление на бессознательное и сознание не выдерживает критики. Мы что-то помним, чего-то не помним, – я, например, убежден, что свое детское ночное обучение музыке двумя пьяными негодяями Бетховен помнил всю жизнь. Наш язык, согласно воззрениям автора лингвистики языкового существования Б. М. Гаспарова, построен так, что микросцены всегда к нашим услугам:

Развиваемый в этой книге подход к языку исходит не из структурной регулярности языка как основного принципа, на который могли бы наслаиваться, в качестве вторичного фактора, идиосинкретичные аспекты языкового употребления, – а, напротив, из самого этого употребления во всей его идиосинкретичности, разрозненности и никогда не повторяющейся текучести. Мы будем рассматривать те явления, которые возникают на поверхности повседневного употребления языка, не в качестве «внешней» синкретизации и контаминации глубинных структурных закономерностей, но в качестве первичного феномена, в котором непосредственно отражена самая суть нашего обращения с языком – так сказать, «естественное состояние» языка в условиях языкового существования говорящих. Соответственно, представление о языке как об определенным образом организованном устройстве приобретает в этой перспективе вторичный и подчиненный характер. Место рационального отображения языка в нашем языковом опыте и выполняемые им специфические функции в нашей языковой деятельности выявляются лишь в его отношении к первичному феномену, определяющему языковое существование, – к массиву амальгамированного в памяти языкового опыта [84].

Когда-то, на заре перестроечного постмодернизма, Аверинцев сказал: «Мы живем в эпоху, когда все слова уже сказаны. Поэтому в наше время распространены микросцены-цитаты. В известном советском фильме «Служили два товарища» есть такой эпизод. Герои, вырвавшись на тачанке от махновцев, попадают к своим, красным. Но у них нет документов, а в тачанке обнаружено белогвардейское обмундирование. Комиссар, молодая женщина в кожанке (Алла Демидова), во время допроса вдруг говорит усталым голосом: «Ужасно болит голова. Расстрелять»… Однажды в конце марта 1990 г. я с моей будущей женой первый раз гулял по Москве, и она, щурясь на мартовское солнце, сказала: «Ужасно болит голова». – «Расстрелять», – машинально откликнулся я. – «Как? Вы это помните? Тогда я согласна!» – «Согласны с чем?», – спросил я. Мы говорили обо всем сразу. «Я согласна выйти за вас замуж». Я думаю, это был довольно редкий образец позитивной микросцены, равно значимой для двоих человек.

Действительно, роль цитат и реминисценций в шизотипическом осколочном мышлении людей конца XX в. огромна (вероятно, она была также очень большой и в эпоху Серебряного века, судя по художественным текстам; да, наверное, и в пушкинскую эпоху тоже; да, наверно, и всегда в культуре). Мы в детстве все время обменивались цитатами из любимых фильмов – «Бриллиантовой руки», «Кавказской пленницы, «Дв