Из письма к З. С. Соколовой и В. С. Алексееву

8 декабря 1933 (почт. шт.)

Ницца

Дорогие и любимые Зина и Володя!

Сажусь за письмо и чувствую стыд, что так мало писал вам обоим в ответ на ваши чудесные, обстоятельные письма. Это произошло по многим причинам. Первая из них, как это ни странно, -- нет времени. Дело в том, что я в первый раз очутился за границей один, без всякого корреспондента. Прежде всегда моим секретарем был Игорь. Но на этот раз я видел его только несколько дней, проездом в Париж, и с тех пор он же и берет у меня больше всех времени для беспрерывной деловой переписки с ним. Остальную большую, и что хуже всего, иностранную переписку приходится как-то вести самому и клянчить помощи у других. Много переписки по изданию "Моя жизнь в искусстве" здесь, во Франции. Все издают и никак издать не могут, а еще над нами смеются! Больше всего меня измучил Рейнгардт. То его 60-летие -- пиши приветственное письмо, которое должны читать со сцены. Потом его изгнание из Германии и выступление в Париже. Опять письмо-гала!¹

Три четверти лета я еще жил на зимних нервах и только приехав сюда, в Ниццу, почувствовал настоящую усталость и начало реакции. Я думаю, что и болезнь моя входит отчасти в этот процесс. Пришли такие годы, что далекие путешествия становятся не под силу, и это удручает меня, когда я думаю о своей оторванности от детей. Наше общежитие прежних годов в Баденвейлере кажется раем. Теперь Игорь безотлучно в Париже, Кира в Ницце и не имеет средств для переездов и [для того, чтобы], при квартире, заводить на лето вторую; нам ездить к ним невмоготу, а здесь жить долго тоже нельзя. Все это делает расставание мучительным. При общей усталости, бессонных ночах и тяжелых думах, вероятно, переживаемое отозвалось на сердце, и оно заболело. Есть у сердечников разные непрекращаемые боли и ощущения. Но к ним как-то привыкаешь. Но есть один тип или характер болей -- тот, который и свалил меня три года назад. Вот той боли я панически боюсь. Вот такая боль и помучила меня и заставила несколько недель, да и теперь еще, лежать совсем или полеживать в кровати. Рядом с этим -- Маруся, которая в Руайа и здесь совсем осунулась и стала старухой, с огромной мнительностью.

...Она, как и я, ровно никуда не выходим с крыши. И, по-стариковски, ничего, кроме своей комнаты и chaise longue {шезлонга (франц.). } на крыше, не знаем. Так было, пока стояла хорошая погода. Но она изменилась. Стало холодно и сыро. Но по сравнению с тем, что делается в Париже, в Берлине, не говоря уже о вас, где всюду свирепствуют морозы, -- у нас еще благодать; но приходится сидеть больше дома. Когда же выходишь на крышу, то понимаешь, почему Кире отдали дешево сравнительно приличную квартиру. Из всех труб, которыми испещрена крыша, несет дым или запах от вентиляций. Это отравляет сидение на крыше. Но зато вид, море -- как на ладони, солнце. Вот эти короткие моменты тепла, в хорошие дни, с 12 до 3 час, в декабре, когда у вас, бедных, холод, -- ценишь бесконечно. А потом комнаты.

Главное оживление, конечно, вносит Киляля. Я не судья. Сам понимаю, что, очевидно, пристрастен к ней. Но лично меня она часто искренно поражает талантом во всех областях. Учится она прекрасно, почти круглые 19 и 20 (при 20-балльной системе). На очень хорошем счету. Но школа-то ее небольшая, подготовительная, конкуренции мало, и, может быть, не мудрено поэтому, что она идет первой. Но должен сказать, что она знает много и толково. Говорит по-французски с современным французским арго, как истая француженка. Подает такие слова, что мне поминутно приходится расспрашивать: что это значит. Дорога в ней трудоспособность, усидчивость.

...За исключением ваших писем, одного письма Богдановича и трех писем Рипси, я ничего не знаю о Москве. Остальное, что случайно пишут о театре Марусе, приносит отрывчатые известия. Из всего этого я не могу понять, есть ли в Москве то, что называется "сезоном", т. е. работают ли наши театры и все другие, или у нас и в других местах материально идет "через пень колоду"?

Кажется, о себе я рассказал все. Добавлю только, что я по утрам ежедневно работаю над главой "Речь". Очень трудно, так как я не учу самим законам речи, а только подвожу к ним и хочу заставить учеников ясно понять, для чего им нужна эта наука. Словом, цель -- вызвать сознательное отношение как к этому предмету, так и к другим (гимнастика, танцы и пр.).

Вообще с этой книгой много еще будет у меня труда. Тяжело написать книгу, но куда тяжелее ее продать и издать. Бедному Игорю достается по этой части. Хлопот не оберешься. Он пишет мне такие вопросы, на которые я даже ответить не могу. Странный здесь книжный рынок. Можно подумать, что они продают свинину или сало [, а не] книги.

...Лишь только мне можно будет проехать назад так, чтоб не расхвораться дорогой (это было бы катастрофой] во всех отношениях, начиная с материальной стороны!). Когда это может случиться? Я думаю, лишь только сойдет снег, т. е. в марте, апреле... К этому времени было бы хорошо, если б было подготовлено побольше опер. Признаться сказать, меня больше интересует молодежь. Зина готовит "Кавалерию" -- что ж, отлично! Но с чем ее играть? С "Паяцами"?! Уж очень это ошаблонено. Делать же пестрый спектакль... как-то ничего не подберу. Есть отличные, интересные вещи, хотя бы "Иоланта", и лучше роли не придумаешь для Марии Николаевны. Но как их спарить? Надо готовить спектакль, т. е. добавку к "Кавалерии рустикана". Маленькая сценка Сен-Санса (кажется) -- "Цыганка". Это мило, но мало и скорее концертно! ²

А как дела с "Риголетто"? Взял его Володя? Работают над ним?

В здешних газетах писали о том, что мы ставим "Свадьбу Фигаро" (?). Так ли это?³ Зина просит достать вердиевскую оперу (кончается название "del destino") ⁴. Не знаю, достану ли и, главное, будут ли деньги. Я ведь издержался вовсю!

Читал с огромным интересом Володино письмо о Харькове. Не чувствуется большого успеха....Ведь харьковцы и раньше никого, кроме своих, не принимали. Не пойму, для чего нужны эти двухнедельные поездки? Что они могут материально дать? Окупить проезд и изломать затасканные декорации. Чувствуется во всех этих предприятиях какая-то случайность, нет театрального опыта и человека.

Академия заглохла, и ни один человек по поводу нее ничего не пишет. В чем дело, не пойму? Раздумали ли ее, или проект не удовлетворил? Если что услышите -- напишите.

...Отсюда у меня впечатление, что "Таланты" треснулись, а "Севильский" имел успех. Жаль мне моей работы в "Талантах". Там зарождались очень важные задатки. Они-то и заставили меня, судя по домашним репетициям, пьесу с посредственными силами исполнителей перенести на большую сцену. Что они утеряли, либо я сам в чем-то ошибся? Как тяжело начать эксперименты лабораторные, не довести их до конца и даже не увидеть на сцене, что вышло из всей работы.

Спасибо Володе за его чудесное письмо о "Севильском". Очень тронут, благодарю и понимаю, что спектакль прошел благодаря его заботам и старанию. Большим успехом обязаны ему. Обнимаю его сердечно и благодарю за помощь и даже за спасение спектакля.

...Теперь только очень прошу Володю последить за тем, чтоб в "Севильском" не развивалось трюкачества. Это обычное следствие большого успеха!

Сейчас я устал и пока кончаю письмо. При первой возможности напишу новое, пробегая ваши письма, и буду отвечать тогда по пунктам. Я своих писем почти никогда не перечитываю. Вероятно, и это не буду перечитывать, иначе и вовсе его не пошлю. Очень уж я не люблю своих писем, особенно когда они пишутся без всякого плана, что придет в голову. Если написал чепуху -- не взыщите.

Обнимаю вас обоих очень нежно, как и люблю. Очень жалею, что мы случайно разлучены на более долгий срок, чем предполагал... При первой возможности -- вернусь, и если б не семья, то вернулся бы с радостью, так как настроение здесь скверное, неприятное, отношение к нам -- неважное. Обнимаю всех.

Ваш Костя

 

А. В. Богдановичу

Начато давно.

Кончено -- 4/1 1934 г.

4 января 1934

Ницца

Дорогой и милый Александр Владимирович!

При этом письме прилагаю другое, начатое, но не доконченное. Я написал его давно; потом захворал и до сих пор не могу закончить. Не знаю, вследствие ли нездоровья или под влиянием климата и моря, но я потерял здесь всякую активность. Простите мне эту задержку ответом.

Сейчас пишу Вам новое письмо, для того чтобы по пунктам ответить на Ваше.

Спасибо за Ваше подробное описание спектакля "Севильский цирюльник"¹. Большая благодарность милой Маргарите Георгиевне за ее всегда талантливую помощь. (Как ее режиссерские дела? Пусть не бросает их, раз что первые опыты были так удачны!)

Останавливаюсь на том месте письма, где Вы говорите о теневых сторонах труппы.

По этому поводу я не устану повторять то, что доказал мне долгий опыт. Было время, когда в МХТ зародилось зерно недовольных, и если б тогда я не настоял на создании Первой студии, то эта группа недовольных взорвала бы все дело.

Тогда произошло благодетельное для дела разделение на самостоятельные труппы ². Второй раз случилось то же самое со Второй и потом с Третьей студией. Кое-кто из последней предпочли остаться с MXAT I (Степанова, Бендина, Завадский и пр.) и теперь слились с театром МХАТ I. Остальные из Третьей студии совершенно откололись и по-своему благоденствуют теперь.

Что касается Второй студии, то после ее отделения -- состоялось новое сближение. Из этого ничего не вышло хорошего, так как в течение почти десяти лет судаковская группа не может слиться и никогда не сольется с МХТ³.

Совершенно такой же процесс совершается, и у нас. Есть группа, которая отошла от студийности и от основ, на которых был построен театр. Они превратились в обычную труппу большого провинциального города. Никогда уж наши дороги с ними не сойдутся. Они жаждут свободы и самостоятельности. Давайте им скорее и то и другое, или будет плохо. Один хороший кадр готов. Больше ничего нового он не впитает в себя. Он никогда не будет доволен ни мною, ни Вами, ни всеми теми, которые крепко держат основы нашего искусства. Они искренно уверены, что именно они-то и являются носителями и хранителями этих основ, и никто не убедит их в том, что они жестоко заблуждаются, так как сами не заметили своего полного перерождения совсем в противоположную сторону. Эти вывихнувшиеся люди гораздо дальше от нас, чем молодая смена. Эта смена приходит после эволюции во всех театрах и в искусстве, которое теперь возвращается опять к прежнему. Старая группа эволюционировала не к нам, а от нас. Поэтому она очутилась так далеко от нас и от Вас, что не может понять наших убеждений, что допускает такие приемы борьбы, на которые мы согласиться не можем -- никак. И чем дальше, тем будет хуже. Они чувствуют мой отход от них, и потому они так старательно стремятся либо не допускать молодых спектаклей, либо если это им не удается, то насильно втереться в них. Чем кончается спектакль молодежи со стариками, мы знаем по целому ряду мытарств, через которые прошли многие из начинающих.

Многие из стариков, я думаю, сольются и с молодежью и начнут переучиваться. Отчасти примером этого -- Юницкий. Но такая, как Воскресенская, думаю, примкнет к старикам и пойдет по дорожке "премьерши". Хотя должен сказать, что она в "Севильском цирюльнике" работала хорошо. Ей под пару, пожалуй, будет и Богатырева. Она тоже очень склонна к "премьерству", хотя еще не проявляет фактов в этом смысле.

Как видите, я проповедую все одно и то же, но пока никто меня не слушает, ни в Оперном театре, ни в МХАТ. Там тоже не соглашается начальство (не труппа) отделить уже назревшую труппу судакавцев, и это кончится плохо, сколько бы ни представлялся Судаков моим ярым последователем. У всех этих лиц другая природа. Они никогда не поймут нас.

Итак, мое мнение: пока, не разделяя труппы, держать твердые две линии: помогать встать на самостоятельные ноги старикам и сызнова готовить новую труппу молодых.

Теперь несколько слов о дублерах "Севильского". Очень важно ввести хорошо Юницкого и Мирскова. Первого -- для того чтоб поощрить и убедить на будущее время, что совсем не плохо быть дублером. Ведь не любят дублерство не из самолюбия, а оттого, что с ними хуже занимаются и кое-как вводят. Вот это предубеждение хорошо бы победить.

Что касается Мирскова, то [его] еще важнее ввести, и хорошо, потому, что он впервые выступает на сцене. Это момент -- на всю жизнь и кладет отпечаток на всю карьеру. Кроме того, Мир-сков очень честно прошел систему и занимался с усердием. Необходимо это обстоятельство отмечать. У нас часто бывает так, что в школе им проповедуют о необходимости прохождения системы, что без этого нельзя получить роли. А когда они кончают, то роли-то получают не те, которые кончили, а другие, потому что у них хорошие голоса. Понимаю. Хороший голос -- очень важно. Нельзя обходить такую, как Капинос, хотя она и лентяйка -- в школе. Но рядом с этим нельзя и обижать такую, как Полянкина, которая добросовестно много лет занималась.

Опять скажу о "Кармен". Я не отказываюсь ни от какой работы. Но... Каким я приеду? Смогу ли я заниматься по-прежнему? Считайтесь с моими годами. У меня другие темпы, и ускорять я их безнаказанно не могу. Поэтому, может быть, Вы найдете, что если я буду доканчивать "Кармен", то это сильно задержит ее выпуск и что лучше провести ее без меня, -- то я не протестую.

Считаю большой ошибкой, что задерживают начало "Риголетто". Опять будет переутомление хора. Если Немирович-Данченко перейдет в новый театр и мы принуждены будем играть ежедневно, то будет опять катастрофа. Все грузные оперы, да плюс еще такал, как "Кармен". "Риголетто" очень нужен! Твержу об этом с 1929 года, когда спешно писал мизансцену ⁴.

Скажут, что у нас есть еще легкая опера для хора -- "Ирландский герой". Но Вы сами понимаете, что ее дай бог, чтоб можно было ставить два раза в месяц. Ни сюжет, ни музыка не обещают сделать из нее репертуарной оперы.

Не нарушайте раз установленного плана и распределяйте роли так, чтобы актеры не бегали с репетиции на репетицию. Теперь Бушуев, колоратурное сопрано, лирические тенора -- свободны. Скорее залаживайте "Риголетто".

Из легких опер без хора, очень нужных нам, не много таких, которые будут и могут делать сборы. В числе их кроме "Севильского" на первом плане -- "Риголетто", "Чио-Чио-Сан", "Травиата" и...? Не много еще найдется таких.

"Дон Пасквале". Лоран и Кристи?! Если Кристи добровольно назвал Лорана -- значит, они сговорились. Если же это насильственное соединение, то это плохо, так как молодой режиссер на первых порах может быть раздавлен стариками. Правда, как мне кажется по детям Лорана, -- он умеет ладить с молодежью. По возможности не смешивайте и состава исполнителей со стариками. Последние испортят товарищескую работу, и молодой режиссер на первых порах растеряется с генералами. Гриша же -- молодой человек, воспитанный и не нахал. Вы пишете, что они представят макет и постановку на мое усмотрение. С охотой помогу им всегда, но пусть не ждут и работают, как умеют, без меня. Потом увидим и поправим⁵.

"Сельская честь" с таким составом может попасть и на Большую сцену⁶. С чем же ее ставить? С "Паяцами"? Ох, как надоело это соединение. С чем же? Есть опера, которую нам нужно было бы поставить для Шаровой -- это Чайковского одноактная "Иоланта". Но как их соединить -- несоединимые?!

Вот это важно, что можно увеличить состав (очевидно, хора) на 14 человек.

Значит, из молодежи освободится то ядро, из которого можно создавать постепенно новую группу.

Не верю, чтоб Малиновская выпустила из своих рук театр на Театральной площади! Заберет в свои руки!

Кончаю, а то никогда не пошлю письма.

...Так и не послал!.. А тем временем из телеграммы Бориса Юрьевича⁷ узнал об ассигновании нам дотации и суммы на постройку. Молодец Борис Юрьевич. Поздравляю! Буду писать ему! Но... поверю вполне тогда, когда деньги будут лежать у нас в банке и материалы для стройки -- у нас на дворе. Дом для квартир?.. Вот этому пока не верю. Обнимаю Вас. Сочувствую и издали -- поддерживаю.

Маргарите Георгиевне целую ручку. Борису Юрьевичу крепко жму руку.

Любящий К. Станиславский

 

А. В. Богдановичу

Отправлено 4 января 1934

Ницца

Милый и дорогой Александр Владимирович!

Прежде всего хочу поблагодарить Вас за Ваши два письма. Первое из них, посланное Вами в Royat, я не получил; второе же прочел с удовольствием, с большим интересом. Спасибо Вам за него.

Знаю о театре только то, что мне писали брат с сестрой.

Я тоже не писал по многим причинам. В первое время -- очень устал, и под впечатлением "знаменитого" заседания не хотелось думать о театре¹. Потом я сам плохо чувствовал себя и не смог бы писать бодрых писем, которые нужны Вам теперь, когда началась работа.

"Севильский" прошел с успехом. От души еще раз поздравляю, благодарю, понимаю, что Вам пришлось много потрепать нервы, не столько на дело (что не утомляет), сколько на пустяки (которые убивают).

По правде сказать, я не почувствовал удовлетворения от своей работы. Для меня лично -- она безрезультатна. Представьте себе, что Вы изобретатель, экспериментатор и делаете опыт. Он требует огромной подготовительной работы и много сил. Вы их истратили, опыт имел успех, но Вы не видели его результатов и никто Вам не рассказал, что получилось от общей дружной и долгой работы. Те чисто технические, режиссерско-преподавательские задачи, требовавшие разрешения на практике, ничего не дали мне, и я остался в том же положении, при котором начинал работу.

Новый тип моей работы в театре -- как нашем, так и художественном -- удручает меня. Это работа для работы, репетиция для репетиции, не видя результатов. Как быть дальше и как выйти из положения, пока еще не знаю.

Вот одна из причин, почему я не могу никак разогреться на работу над "Кармен".

Я говорю о третьем акте.

Другие акты более или менее мне ясны. Но ключ к третьему еще не найден. Павел Иванович² дал мне экземпляр либретто (3-го акта). Но без музыки оно мне ничего не говорит. Достать же здесь концертмейстера, инструмент, клавир -- стоит безумных денег, а я экономлю каждый франк, так как мои финансы в самом натянутом положении.

Пока мне, по внутреннему чувству, по разным режиссерским соображениям, ясно, что третий акт должен быть гораздо страшнее, опаснее. Мне чудятся какие-то остатки какого-то города, выдолбленного в скалах, вроде Чуфут-кале. Там удобно скрывать контрабанду. Высоко в горах. Там -- снег. Люди закутаны. Оборванные меховые испанские плащи. Одеты по-зимнему. Сурово -- в противоположность жаркому солнцу первых актов. Люди не маршируют с контрабандным товаром, как это делается обычно в постановках "Кармен". Люди с огромной опасностью пробираются, крадутся. Вот этот тон большой опасности, и не театральной, а подлинной, мне представляется основным для акта. Все спрятаны. Никого не видно. Только торчит внизу из пола голова Кармен, освещенная снизу костром, да где-то в одной из дыр, заменяющих окна, веселые цыганочки. Да там и сям спрятаны сторожа. Но чуть что-то случится, сразу все оживет, как в разбуженном муравейнике. Тогда изо всех окон высовываются толпы народа, точно по щучьему велению. А потом опять все скрываются. Эскамилио приходит сюда не для прогулочки в блестящем костюме. Он знает, куда идет и к кому. Он тоже одет по-дорожному. Хочется убить театральную романтику и дать подлинную. Встреча двух соперников -- страшная, фатальная, последняя, -- на жизнь и на смерть.

Когда я погружаюсь в эту атмосферу, тогда я начинаю как-то по-новому чувствовать оперу. Но, Вы сами знаете, так мечтать, -- безответственно, вне музыки -- легко. А стоит ей заиграть -- оказывается, что сделал не то, чего хочет сам композитор! Беда в том, что я плохо помню музыку "Кармен" и особенно забылся в моей памяти третий акт. Как видите, я не могу сойти с мертвой точки без концертмейстера³, и моя неожиданная...

 

Письмо не окончено.

 

H. В. Егорову

8 -- I -- 34

Ницца

8 января 1934

Дорогой и милый Николай Васильевич.

Обращаюсь к Вам с большой просьбой. Дело в следующем. На помощь Алексею Алексеевичу¹ нужно пригласить для консультации местного доктора. Советуют обратиться к Figal. Я видел его, он, по-моему, подходящий.

Посоветуйте мне: обращаться к нему или нет?

Вы удивлены и недоумеваете? Совершенно так же недоумеваю и я: соглашаться или не соглашаться на помощника Бориса Юрьевича ². Я предлагаемого человека не видал в глаза, не знаю, в чем дело, почему нужен Борису Юрьевичу помощник?! Это замаскированное смещение? Что он сделал плохого? Я видел только хорошее. За то, что он не подчинился группе интриганов? За это я могу его только хвалить.

Мне работать с ним приятно и легко. Он не сразу охватил всего дела? И новый не охватит.

Никакого мнения по этому делу у меня не может быть до тех пор, пока я не узнаю всего, что было. Со своей стороны, очень протестую против смены во время моей болезни и отсутствия.

Протестую и против ежегодных перемен тех лиц, которых я целый год вводил. Я могу работать в мои годы по своей специальности, но ту работу, в которую меня затягивают (не Вы, конечно), я делать отказываюсь.

Считаю себя оскорбленным, что важное решение предприняли, не сговорившись со мной. Этого не было ни разу еще!

Как я буду на это реагировать -- еще не знаю. Но я сильно оскорблен.

Ввиду всего сказанного заявляю, что Борисом Юрьевичем я доволен, мне с ним работать удобно. Скоро из него выработается прекрасный руководитель, и я, по своей отрасли, не согласен на его удаление.

Если же есть причины высшие, меня не касающиеся, там я, конечно, не могу ничего решать. Говорю про свою область и нахожу, что для дела это не нужно и вредно.

Хорошего мнения будет обо мне новое, рекомендуемое лицо, если он узнает, что я по телеграмме смещаю людей, которые не за страх, а за совесть работали в очень запущенном и запутанном деле!

Верю, что новое лицо имеет большие достоинства, и если б он явился 1 Ґ года назад, я бы его, вероятно, приветствовал. Теперь же он окажется в неловком положении, сменяя лицо, которое удаляют по интриге группы актеров.

Не отвечаю Вам телеграммой, потому что у меня теперь нет для этого никаких денег. А телеграммы стоят бешеных денег.

И на будущее время не рассчитывайте на мои телеграммы. Я здесь на положении нахлебника.

Списываюсь с Америкой и продаю ей вторую книгу. Но это дело трудное, раз что я не выполнил своего обязательства по первой книге и благодаря задержке комиссии по прочтению ее не могу даже назначить определенного срока сдачи первой книги.

Что сказать о себе? Частично лучше и даже совсем хорошо. Так, например, мой пиелит прошел совсем бесследно. Ни в чем не проявляется, и это очень приятно, так как по ночам могу спать хорошо, не просыпаясь поминутно. Что касается желудка, то он плохо налаживается. Сердце -- болей нет, но нет и крепости. И весь я еще не окреп, все еще сижу на крыше и не сползаю вниз, к людям.

С опозданием узнал о смерти Анатолия Васильевича ³ и не знаю, как мне теперь поступить. Пробую написать письмо вдове.

[...] Жена стала бодрее и веселее, но все еще ужасно бледна.

Получил Рипсино письмо. Очень благодарю и скоро напишу. Письма пропадают. Так, например, она пишет, что послала уже давно стенограмму речи Владимира Ивановича, а я ее не получал раньше и получил только в последнем письме. В письме Рипси пишет, что сборы у нас без дефицита. Это плохо по сравнению с прежним годом, особенно если принять во внимание, что тогда у нас не было до марта Коршевского театра, а теперь -- есть. А как работают другие театры? Есть ли хорошие постановки?

Обнимаю. Как здоровье Ваше, Рипси и Николая Афанасьевича?

Ваш К. Станиславский

 

Е. С. Телешевой

 

11 января 1934 (почт. шт. -- дата получения)

Ницца

Написано давно, тотчас по получении Вашего письма. Не послал. Что-то не понравилось.

 

Дорогая, милая и любимая Елизавета Сергеевна!

Прежде всего простите, что буду писать плохо. Лежу. Во-вторых, спасибо Вам огромное за Ваши интересные письма. Они чрезвычайно мне и Марусе были дороги, так как сюда доходит мало сведений о театре и о том, что у вас делается. Не знаю даже: есть у вас сезон, т. е. делают все наши и чужие театры сборы? Имел только три интересных длинных письма от Рипси, одно -- от Тарасовой, два -- от Кудрявцева, за которые поблагодарите их очень. Отвечу, когда поправлюсь.

И Вам напишу длинное и бодрое письмо. Но прежде самому необходимо найти эту бодрость. Я очень огорчился своей болезнью, своим невольным опозданием. Академия -- заглохла. Почему? Мне отсюда представляется, что мое присутствие нужно для этого дела. В театре нашем мне в этом году нет дела, чему я, по правде говоря, рад.

Начинаю терять вкус к режиссерству (современному), и, наоборот, педагогическое дело и молодежь начинают меня интересовать все больше и больше. Мы еще с Вами поработаем на том или на этом поприще. Недоразумение с "Воспитанницей" не должно Вас и всю молодежь смущать¹. Я думаю, что ни Вы, ни они не считали, что с зеленой молодежью можно поставить сразу великолепный "опытный" спектакль. Но в таких не "опытных" спектаклях для меня есть особая прелесть юности. Владимир Иванович никогда не любил незрелого актера.

Кроме того, у меня взгляд на Филиал такой же, какой был и на Малую сцену на Тверской. Пусть готовятся там работать без нас, и пока мы живы -- можем помочь им советом. [...] Для утренников я мечтал ряд таких спектаклей, как "Воспитанница". И я знаю, что будет именно так, как я мечтал, потому что другого сделать у нас с Владимиром Ивановичем нет сил. Вот почему отказался непосредственно вести Коршевский театр и взял за него только общую ответственность.

Вл. Ив. хочет его довести до высоких требований. Когда хотят сделать лучше, я могу этому от всей души сочувствовать. Не могу же я настаивать, чтоб он хотел сделать театр похуже. Если б можно было сделать два Художественных театра, то это была бы великая радость. Боюсь, что если начнут тянуться к этому, то затаскают стариков, так как без них для Художественного театра на главные роли у нас нет исполнителей... К сожалению, Вл. Ив. убедится в том, что я говорю, очень скоро и поведет тот театр так, чтоб там было побольше самостоятельности и в художественной и в административной частях. Тогда вернутся и к утренникам молодежи.

Поэтому не смейте унывать, работайте дальше. Вы сделали чудесную работу, и сделали ее совершенно самостоятельно. Идите дальше по этому пути, и именно с молодежью. Те, на ком некоторые собираются строить театр после нас, для меня безнадежны. Это кружковщики, которые переругаются при первом случае. Надо воспитывать новых, на новых началах Академии. Эта задача интересная. Не бросайте ее. Лично я увлекся бы ею со всем оставшимся у меня пылом. Нам с Вл. Ив. остается последняя наша миссия в жизни -- попробовать восстановить прежний Художественный театр. Когда он действует в этом направлении, я тоже с ним. Что же касается Филиала, то пусть само время и опыт покажет, чем он должен и может быть.

Молодежи разрешено играть в клубах. Что же, и это дело. Пусть покажут идеальный, дисциплинированный выездной театр. Если для этого надо особые декорации -- пишите, я буду ходатайствовать об ассигновании денег. Только не унывайте и дерзко пробивайте стену. На этом лучше всего учатся! Как только вернусь, буду с увлечением вам всем помогать.

О Вашем личном деле не пишу. Нужно другое, сильное и мудрое настроение. Знайте: жалко мне Вас, -- очень люблю я Вас, от этого -- еще больше. Осуждаю внутренне тех, кто потеряли душевное благородство и порядочность. Но утешать Вас не берусь. Знаю, что для чего-то это нужно в нашей жизни. Но для чего -- сказать не могу. Вам очень трудно. Напишите мне о Ваших материальных делах, -- сколько Вам было бы нужно, чтоб не трепаться по разным халтурам, а я буду соображать, как устроить Ваши, пока минимальные, требования. Еще скажите мне: подумайте, можете Вы работать в опере? Например, там вопросы законов речи и системы очень важны. Может быть, Вы могли бы не целиком, а частично ставить оперу? Обнимаю Вас. Постараюсь еще написать.

Ваш К. Станиславский

 

Р. К. Таманцовой

 

18 января 1934 (почт. шт.)

Ницца

Дорогая и милая Рипси!

Спасибо большое за Ваши большие письма от 17 и 22 декабря со всякими приложениями: 1) Речь Владимира Ивановича (первой ее высылки я не получал). 2) Американские рецензии. (Мне с ними здесь нечего делать. Не послать ли их Вам на сохранение. Чем черт не шутит. Может быть, другая какая страна захочет издать книгу, тогда пригодится.) 3) Пустой лист размера редакции 33 года (2-й книги). 4) Рецензии "В людях". И даже их обложили! 5) Милое письмо какого-то провинциального поклонника.

Отвечаю по пунктам.

Мое здоровье. Лучше, хотя грипп, который я перенес и с которым справился, к удивлению, скоро (полторы недели или две вместо двух месяцев), -- еще не прошел окончательно. Киляля было поправилась, пошла в школу и опять свалилась и теперь еще лежит. По-видимому, только теперь я начинаю отдыхать. Сильно я устал за последний год. От работы или от годов? Думаю, что от последнего. Чувствую себя очень физически (не духовно) постаревшим. Почти совсем не могу ходить, и походка стала дряблая, старческая. Поминутно ловлю себя в старческой слабости ног. Смогу ли я по-прежнему работать, без воздуха, среди заразы, в наших условиях? Вот вопрос, который беспокоит меня. Рядом с этим -- совершилось почти окончательное исцеление от пиелита... Я его здесь не чувствую и не знаю! Это, конечно, от климата. Кто знает, может быть, в этом отношении зима на юге принесет мне исцеление. Хотя Алексей Алексеевич этого не обещает!

Нынешний сезон по погоде нельзя назвать удачным, и тем не менее утром, в 9 часов, в хорошие дни, когда солнце жжет (20 и 30 градусов по Ц.), -- я лежу, как всегда, долго в кровати, раскрываю настежь громадное окно. К двенадцати встаю и перехожу рядом -- на крышу и там под зонтиком сижу до трех, трех с половиной, т. е. до заката. В течение этого времени я тренирую себе сердце и хожу, всего-навсего не больше четырехсот шагов. Никогда я не любил ходить, а теперь, когда эта способность сокращается, мне хочется быть ходоком. Что имеем, не храним! К сожалению, зимой, когда все квартиры пятиэтажного дома топят и изо всех труб и отдушин идет дым и вонь, на крыше стало хуже, чем весной. Но ничего не поделаешь. По улице гулять не могу -- гора, ездить же вниз, к морю, где, конечно, чудесно, можно очень, очень изредка, так как каждый такой выезд обходится минимум 25--30 франков, а это для нас теперь огромный капитал, потому что денег -- никаких и живем прихлебателями. Кира мила необыкновенно и старается вовсю, но я же вижу, что мы ее просто разоряем.

Ницца чудесна, и другого такого места не найти для зимы, но она не для работы. Никакой энергии. Собраться написать письмо -- это целое событие. Пишешь его много дней. А писем у меня, как никогда, много. Не мудрено. Прежде всегда на ролях секретаря при мне был Игорь, а теперь его нет, и ему то и дело мне же приходится писать. С огромным трудом, с понуканием и принуждением за все это время с августа при ежедневной работе, я написал одну единственную главу, правда, безумно трудную, -- о "речи". Прислал бы ее, но некому переписать, а сам переписать не смогу. Посылать же единственный черновой экземпляр боюсь. Если найду машинку и приличную переписчицу, которую можно будет позвать, перепишу и постараюсь прислать до приезда. Но не ручаюсь.

Маруся тоже начинает превращаться в человека. Стала бодрее, начала смеяться. Но одна ходить не может и выходит только с провожатым. Словом, мы две типичные руины. Надеюсь все-таки, что к лету выправимся.

Кира очень устала возиться с нами. Она и кухарка, и горничная, и хозяйка, и рассыльный по магазинам, и главный истопник, которому приходится вставать по ночам и поддерживать печь. Она устала, но не жалуется, потому что без нас она так одинока и все боится своего сердца, которое у нее совсем не в порядке. Киляля вначале была прекрасна. Большая, огромная нога, рука, бока, женский торс и даже полная. Ее Кира закалила, и она ходила все время с голыми ногами и в легком пальто. Но схватила грипп и вот, вроде меня, скоро уже месяц не может с ним справиться. Значит, дряблая натура. Все бронхит, ларингит, хрип, кашель. Когда подумаешь о нашей наследственности, становится за нее страшно и мечта о переселении их в Москву начинает колебаться. Нет, наших условий она не выдержит еще! Видно, нам, старикам, придется помирать соло.

На праздниках приезжал на десять дней Игорь с Сашей. Он все время зубрил, так как после праздников у него был экзамен (выдержал), а Саша все время хворала (тоже грипп) и ко мне почти не приходила. Игорь бодр, увлекается работой, но, видно, ему трудно, уже пожилому человеку, среди французских мальчишек-школьников. Но он работает, и надеется стать архитектором, и очень мечтает о том, чтобы поработать с Жолтовским¹.

Была Ольга Николаевна². Она Вам сама расскажет. Дни здесь короткие и текут так, что их не видишь. Живешь от 9 до 3, а в остальное время кутаешься и прозябаешь. Но зато дневные часы, если солнце!.. Стыдно становится, когда подумаешь, что вы, бедные, в это время дрожите от тридцатиградусного мороза. У меня физический страх и сжимание по всему телу при одной мысли!

День проходит -- не заметишь. Что-то пописал утром, пописал днем, позавтракал, и уже холодно, солнце садится. Вот и день прошел, так как вечера здесь скучные, особенно теперь, когда мы так долго совершенно разлучены с Килялечкой, которая очень украшает мне жизнь. Она стала очень умной.

Кажется, дал полный отчет о своих.

Теперь отвечаю по пунктам.

Настроение у вас плохое, потому что актеры ходят без работы.

Кажется, простая истина: дай работу -- и все будут бодры и будет много постановок. Только что я залажу такой год с большими заготовками, которые скажутся через сезон, -- приходит Судаков и все ломает. В этом году опять все сломалось. Никак я не могу провести в дело свой метод. Только тогда, после Америки, один или два года удалось наладить и было по пяти постановок и бодрое настроение.

Владимир Иванович вымотался весь за лето. Очень боюсь, чтоб и со мной этого не случилось. Поэтому (раз что заговорил об этом) подумайте о следующем:

Где мне с женой жить летом? По-видимому, в Леонтьевском будут на дворе ломать сарай и строить дом. Там оставаться будет невозможно. Заводить на два месяца дачу -- невозможно. Цекубу -- хорошо, но там ужасная вода. Куда деваться, не придумаю.

О том, что Владимира Ивановича звали в Малый, я знаю и писал по этому поводу письмо³.

Шелагуров получил раньше нас визу. Его вызывали, передали что нужно и были чрезвычайно любезны. Поблагодарите консула.

Если пришлете телеграмму -- "телеграфируйте", все равно буду писать. Говорю же: денег нет.

О Сереже заметил.

Вы не пишете: пользуется Володя автомобилем, устроилось это или нет.

Я писал и просил его и Зину обратиться к Вам за деньгами, если у них недостаток в дровах. Обращались они или нет?

Очень много думаю о бедной Ольге Лазаревне и о Николае Афанасьевиче. Скажите ему, что я понимаю все его муки и мучительную жизнь, которые он теперь переживает. Только бы он не выпускал себя из рук!

Старухи в порядке, а я слышу, что они страшно мерзнут! (Не они писали, а другие!)

Спасибо за паек.

Спасибо за линолеум и матрацы.

Любовь Яковлевна⁴ взяла рукопись. Очень рад и боюсь, чтобы не вышло вновь чего-нибудь. Многое будет зависеть от Вас. Не передавайте ей всего, а только то, что ее не расстраивает. Вот, например, как быть теперь. Отсюда трудно это решить. Дело в том, что она приходила в ужас от главы "Речь", судя о ней по тому материалу для главы, который ей был послан и который она приняла за самую главу. Теперь эта глава написана. Думаю, что она приемлема, не залезает в науку, не учит, а только подводит ученика к предмету, как и все другие главы (гимнастика, танцы, пение и пр.) по физкультуре.

Как теперь сказать ей, что эта глава есть, что ей не надо над ней зря работать?

Сказать,-- она опять придет в ужас и будет кричать: дайте мне все. Я и дам ей все по приезде.

Теперь же пусть она покончит с первой половиной -- "Переживание", а "Воплощение" пусть начнет по моем возвращении. Они друг от друга мало зависят.

Она смотрит на меня как на литератора. А я и не думаю им быть. Я несчастный мученик, который много знает и чувствует себя обязанным передать другим то, что мне случайно удалось узнать. Никому в будущем не посчастливится, как мне, прожить такую жизнь, и никто не узнает того, что я узнал только случайно. Я должен написать то, что не могу, не умею написать. А надо. Вот я и прошу помочь. Не для себя, для будущего театра. Хотят подписываться за меня -- пусть подписываются. Мне не важна слава. Мне важны секреты, которые никто не согласится поведать. Знаменитые актеры обыкновенно хранят их для себя. Вот почему наше искусство толчется на месте. Я хочу отдать все. Но надо мне помочь. Представьте себе, что вам во что бы то ни стало надо съесть кусок мяса с целый дом. Разве можно это сделать по заранее намеченному плану, если у вас, тем более, желудок так же слаб и не приспособлен для такой работы, как мои собственные голова и мозги. Я отгрызу кусочек. Надо мне его переварить, пройдет время -- еще отгрызу. И вот в течение тридцати лет я все грызу и грызу, и только после того, как напишу что-то, переварю, обдумаю, перепишу, забуду, перечту,-- начинаю понимать, как надо писать. Мараю все и начинаю сызнова. Только теперь я пришел к тому, что могу читать и узнавать в написанном то, что хотел выразить. Это ужасная работа. Она мне не по мозгам, не по моим знаниям и теперь уже начинает становится не по силам. Чувствую иногда, что голова перестает работать, так трудно разбираться без привычки в огромном материале. Я, конечно, сделал плохо, но то, что я делаю, -- важно, и надо мне помочь, потому что работа, которую я проделываю, -- сизифова.

Не знаю, для чего я это пишу. Едва ли можно говорить об этом с Любовью Яковлевной. Я на все согласен. Пусть делает книгу, как хочет, а потом увидим. Может быть, так? Но это будет не двойная, а тройная работа, тем более теперь, когда я почти у цели.

Я привезу с собой главу о речи и главу темпо-ритм (в которой соединены и темпо-ритм действия и речи).

Я совсем не держусь Сахновского, на нем настоял Шпет. Конечно, лучше всех Зина и Елизавета Сергеевна. Но они обе заняты и денег не возьмут, а без денег нельзя их эксплуатировать ⁵.

Сговоритесь с Любовью Яковлевной о жалованье. Бесплатно эту работу нельзя делать. Лучше всего, если б она взяла целиком -- за все, сдельно. Впрочем, если хочет, я согласен и помесячно.

Скажите Сахновскому то, что я ему уже говорил. Если он издает свои записки до выхода моей книги в Америке, я плачу большой штраф по контракту. Он зарежет меня, и потому я решительно протестую. Мне неудобно нарушать свои обязательства ⁶.

Предложение Николая Васильевича о Николае Афанасьевиче ⁷ в работе над книгой исходит от него лично, или он говорил с Николаем Афанасьевичем? Очень рад всегда работать с Николаем Афанасьевичем, но мне не ясна его роль. Пусть Николай Афанасьевич объяснит. Насколько знает Николай Афанасьевич педагогическую сторону системы -- мне неизвестно.

Кроме того, повторяю, такую работу делать задаром нельзя.

Рука не пишет. На сегодня кончаю. Бедная, как Вы будете читать мою мазню.

Перечитывать -- не могу. Разбирайтесь как хотите.

К старости у меня сузилось мое терпение. Его не хватит для того, чтобы перечитать десять страниц.

Обнимаю Вас, Николая Афанасьевича, Николая Васильевича и тех, кто меня еще не забыл.

Буду отвечать всем, но пока руки не доходят.

Ваш К. Станиславский

18/I -- 34

 

Г. В. Кристи

14/II 34. Ницца

14 февраля 1934

Милый Гриша!

Имею о Вас хорошие сведения. Все хвалят Вашу работу, сами Вы -- довольны. Радуюсь этому вместе с Вами.

Конечно, берите, кончайте работу, доведите до конца и, когда сделаете все, что от Вас зависит, тогда -- покажете. Будем смотреть, хвалить и радоваться, если хорошо, исправлять, если не так, как нужно.

Если человек может, пусть берет большое, а не маленькое дело.

Коли ошибаться, то лучше крупно, а не по мелочам. Так скорее выучишься.

Итак: в добрый час! Смело вперед!

Эскизы присылайте, если Вы уверены, что их не своруют.

Только что получил три пакета костюмов для "Кармен". Прекрасно дошли.

Сквозное действие не угадывается. Чаще всего на репетициях к нему только приближаются, а по-настоящему его ощупывают уже после первых спектаклей, на самой сцене, на публике. Первое время довольно и того, что общее направление верно, и это уже может удержать от вывиха.

"Пусть молодое живет, а старое ему не мешает".

Такая избитая фраза, стоя сверхзадачей, может направить работу, а дальше сама пьеса и работа ее углубят и синтезируют задачу.

В "Ирландском герое" -- труднее и сложнее. Там есть интересная попытка. Там музыка написана по линии сквозного действия. Она или декламирует, т. е. помогает или указывает интонацию речи, или же помогает переживать линию подтекста. Это ново и интересно. Вот почему мы и взяли оперу. Только наш театр может ее исполнить. Там есть еще одна большая трудность. Пьеса -- наглая сатира. Если зритель подумает, что там смеются над смертью и отцеубийством,-- это будет плохо. Жестокая сатира допускает смерть, убийство и прославление его до степени геройства, чтоб злее осмеять людскую пошлость. Надо очень сильно и ясно сделать акцент на этой психологической, внутренней пошлости людей. Это и страшный трагический гротеск, но не "вахтанговский" -- с изломом, а мхатовский, с внутренним вывихом. Я думаю, что в ином виде пьесу не разрешат.

Обнимаю Вас.

К. Станиславский.

Маме поцелуйте ручку, братьям поклоны.

И Вам советую делать записи в обоих спектаклях. Пусть за это возьмется кто-нибудь из желающих быть режиссером. Объясните ему, как это важно.

 

Н. Н. Литовцевой

 

12 -- III -- 34

12 марта 1934

Ницца

Дорогая и милая Нина Николаевна!

Как мне стыдно, что я только теперь отвечаю на Ваше письмо от 16 декабря прошлого года. Простите. Это произошло не от недостаточного внимания, а от невозможности. В эту поездку я завален здешней скучной корреспонденцией и, кроме того, впервые очутился за границей без секретаря или корреспондента. В прежние годы со мною всегда был Игорь, который помогал мне. Теперь же я один. Ввиду выхода здесь моей книги на французском языке пришлось очень много списываться. Кроме того, есть много запросов и справок по будущей моей книге и всяких скучных писем по случаю разных здешних юбилеев и театральных событий. Вот я и не поспеваю. Не сердитесь на меня.

"Таланты" прошли, обруганы, как никогда, и имеют очень большой успех¹. Значит, все в порядке и обстоит как нельзя лучше. На будущее время Вам урок. Если хотите, чтоб Вашу пьесу хвалили, никогда не работайте со мною. Нужды нет, что мое имя скрыто, -- критиканы проведают и обругают, но не Вас, а меня. Теперь меня уже хвалить не будут и не могут. Я, кажется, почти один остался -- совсем старый, не признающий никаких "фокусов", прикрывающих режиссерские подлизывания к современности. Когда-то ругали мою систему -- теперь признали. Признают и то, что я стою за чистое искусство.

То, что Вы пишете о Великатове и о Мелузове, произошло совсем не потому, что они трактованы неправильно, а потому, что у самих актеров еще нет той яркости техники, искусства, чтоб с красивой внешностью сыграть отрицательный образ, а с гримом почти урода -- положительное лицо. Это очень трудно. Вот почему я и утверждал, что у нас для этого есть только один -- Качалов. Он может так виртуозничать. Но вот чего Вы, по-моему, не оценили как в своей работе, так и в работе артистов. Вспомните, как ставился спектакль? Для чего? Он ставился для Малой сцены. Состав его считался не сильным. Но, благодаря общей дружной работе, попал на Большую сцену как образцовый спектакль МХАТ. Оцените это. Пусть спектакль не идеален, но оцените его педагогическую сторону. В этом спектакле удалось выдвинуть как актеров: Вербицкого, Зуеву, Дорохина, отчасти Шульгу; кое-что сдвинуть в Тарасовой и в Кудрявцеве и показать настоящее дело Прудкина (правда, он и раньше, в других ролях, показывал свои характерные данные). И Ершов, у которого роль не по силам, сделал много в своей работе и технике². Неудачна декорация. Может быть, не спорю.

Ни разу еще критика не обнаруживала так сильно и ясно своего ничтожества, бездарности и безвкусия. Их работа оказалась настолько бездарна, примитивна, архаична, что ругань на меня никак не подействовала.

Все хвалят работу Кедрова -- и я очень верю в него. Мне случайно довелось видеть какую-то зарисовку Тарханова (в газетах). Даже там я сразу узнал его основной штампище и по нем знаю все остальное, как он играл роль. Вот человек, который имел огромный успех и очень пошел назад³, а многие из "Талантов и поклонников" обруганы, но двинулись вперед.

Вот почему в театре скучно,-- это плохо⁴. Безработица? А почему Вы сами не берете работы? Разве "Таланты и поклонники" Вам кто-нибудь назначал? Вы сами захотели ставить. И теперь захотите. Хотя бы, например, "Без вины виноватые" с Книппер. Проделайте с ней такую же педагогическую работу, как с "Талантами". Ей это очень нужно и полезно! Ей нужно заново выучиться, а не в месткоме сидеть⁵.

Я вернусь при первой возможности. Надеюсь, в конце апреля -- в зависимости от погоды, от эпидемии гриппа и, главное, от денег. Совсем издержался.

Очень болею за Василия Ивановича. Это очень грустно!

При скором свидании -- поговорим, а пока еще раз благодарю за письмо, целую ручки, обнимаю нежно Василия Ивановича и Диму.

Сердечно преданный

К. Станиславский

 

Л. В. Собинову

16 марта 1934

Дорогой и милый Леонид Витальевич!

Спасибо Вам большое за Ваше согласие работать с нами. Ваша телеграмма принесла мне много радости¹.

Не сомневаюсь, что мы с Вами отлично поймем друг друга и поладим.

Постараюсь, чтоб работа для Вас была приятна.

Мы очень нуждаемся в таком мастере своего искусства, как Вы. Не будьте только слишком строги к нам на первое время.

Сейчас судьба повернулась к нам лицом. Правительство пошло нам навстречу, а назначенные им директора -- люди дельные, с которыми легко работать.

Сама судьба хочет, чтоб мы опять встретились с Вами, как тогда, давно, при самом начале нашей карьеры. Вспоминается концерт в театре Корша, в котором мы с Вами чуть ли не впервые выступали в качестве подлинных актеров ².

Таким образом, мы с Вами давнишние друзья, и потому наше слияние меня еще более радует.

Недаром же мы с Вами снялись в Берлине на одной фотографии с Вашей милой дочкой в виде доброго гения.

Поцелуйте ее за дедушку Станиславского и поцелуйте ручку Вашей супруге и передайте мой сердечный привет.

Еще раз благодарю и обнимаю Вас.

Любящий Вас К. Станиславский.

Жена шлет Вам дружеский привет и радуется вместе со мной. Кира и Игорь, если Вы их помните, низко Вам кланяются.

К. Станиславский

1934--16--III. Ницца