Из письма к В. С. Алексееву. Прежде всего ставлю первейшее свое условие и требование; если они не будут исполнены, то всякий смысл существования студии теряется

 

26 августа 1929

Баденвейлер

...Прежде всего ставлю первейшее свое условие и требование; если они не будут исполнены, то всякий смысл существования студии теряется. Это прочти всем участвующим в постановке¹. Это мое настоятельное требование относится [ко всем], начиная с режиссера, дирижера, хормейстеров, всех артистов и кончая последним бутафором.

Все, что завоевано до сих пор студией, должно быть не только сохранено, но и двинуто вперед.

Я подразумеваю:

а) Идеальная дикция.

б) Идеальная ритмика.

в) Сценическое отражение каждого момента музыкальной партитуры, идущего по сквозному действию.

г) Все хоры должны быть выучены так, чтобы можно было их разбрасывать не по голосам, а по внутреннему смыслу того, что происходит на сцене.

д) И солисты получают мизансцену не по тому, как удобно дирижеру или лицам, стоящим за кулисами, а по тому, как этого требует сквозное действие.

е) Вопрос о законах речи не может оспариваться; это есть закон для каждого грамотного деятеля искусства.

ж) Все это должно быть выполнено, но отнюдь не в ущерб музыкальной стороне. Надо сделать все, чтобы она была Образцова. Как показала нам семилетняя практика, это делается с помощью верной выучки и репетиций. Эти репетиции должны быть даны во что бы то ни стало.

Словом, все понемногу уходящие достижения студии надо во что бы то ни стало возвращать. За это, предупреждаю, я буду сильно бороться.

 

Ф. Д. Остроградскому

Август 1929

Баденвейлер

...По поводу музыкального руководства. Как же Хайкин может одновременно вести две оперы?

"Севильский цирюльник" может идти с успехом только в том случае, если он пойдет по всем нашим принципам. Здесь требуется большое содружество с капельмейстером. Очень бы хотел поработать с Хайкиным и уверен, что он заинтересуется и пойдет навстречу тому, ради чего основан наш театр¹.

Упорно держусь того мнения, что надо готовить одновременно три оперы. Одну -- большую и две -- легкие, без которых мы сядем, если получим в свое распоряжение театр целиком. Боюсь, что мне придется долго убеждать в том же, в чем десять лет убеждал МХТ, а именно -- только при работе, трех опер одновременно можно давать по нескольку опер в сезон. А для нашего репертуара это необходимо. Надо всячески поухаживать за Иваном Михайловичем. Если он мог вывести на сцену "Бориса", он сможет это сделать и с другими операми².

Я предлагаю ставить:

"Пиковая дама", "Севильский", "Риголетто"; или "Золотой петушок", "Севильский", "Риголетто"; или "Снегурочка", "Севильский", "Риголетто"; или "Псковитянка", "Севильский", "Риголетто".

Параллельное распределение ролей -- прилагаемое -- подлежит проверке, так как не могли знать мнения вокалистов при составлении списка.

К. Станиславский.

Режиссер "Севильского" -- Соколова ³.

"Риголетто" -- Вершилов ⁴.

Пусть представляют сами на утверждение тех, кого они хотят себе в подручные.

К. Станиславский.

Владимир Сергеевич -- конечно, "Пиковая дама" ⁵.

 

Из письма к Р. К. Таманцовой

7/IX 1929 г.

7 сентября 1929

Баденвейлер

...Федор Иванович ¹, когда узнал о моей болезни, приехал ко мне в Берлин (по пути в Варшаву) и предлагал мне денег в случае, если я нуждаюсь, а также приглашал на все лето в свое имение рядом с Биарицем.

...Страшно счастлив за Леонидова, что он поправляется. Если бы он знал, как я хочу с ним работать! Пусть он не сердится на меня, что я ему еще не ответил, и напишет два слова: как Головин, незаконченные костюмы, эскизы и что вообще делается по "Отелло"? Пробовал писать мизансцен[у], но еще волнует и больная фантазия. Кроме того, разучился писать мизансцены.

 

Л. М. Леонидову

15/IX--1929 г.

Badenweiler

15 сентября 1929

Дорогой Леонид Миронович!

Рипси известила меня о том, что назначен красный директор¹. По этому поводу у меня был разговор со Свидерским ² неоднократно, и недавно мы обменялись телеграммами, содержание которых приведу ниже. Теперь я должен отчитаться в своих поступках перед стариками -- создателями дела. К кому же мне направить это письмо? Москвин, Качалов, Лужский (болен), Подгорный (скажут, что любимчик)... Вы знаете наших стариков -- прочтут, поговорят и отойдут в сторону. Поэтому я обращаюсь ко всем старикам и молодежи, но через Ваше любезное посредство. Во-первых, Вы энергичный, смелый, умеете говорить свое мнение прямо, тактичный и лучше всех знаете мое мнение о теперешнем положении театра. Вы лучше, чем кто-либо, поймете, что можно и чего нельзя говорить, -- поэтому разрешите мне Вам открыть все мои мысли и чувства так, как они на самом деле совершались во мне.

Вы лучше знаете атмосферу театра, его настроение и умолчите о том, чего говорить пока не следует. Не удивляйтесь, что я не сам пишу, а диктую -- это происходит не потому, что я слишком слаб и не могу писать, а потому, что такого рода письма меня очень волнуют, в соединении с собственным писанием они скоро утомляют, приходится растягивать процесс писания на целую неделю, что и случилось с этим письмом, но если бы я сам его стал писать, то затяжка вышла бы еще значительно длиннее. Письмо я диктую сыну, за порядочность и неболтливость которого я ручаюсь. Кроме того, он все равно знает все мои дела, так как я по поводу них с ним всегда советуюсь.

Не сердитесь, что не отвечал до сих пор на Ваше письмо, но я все время был либо загружен письмами, либо чувствовал себя плохо и никакой корреспонденцией не занимался.

Обнимаю Вас и заранее благодарю за посредничество, которое спасет меня от всяких кривотолков.

Прилагаю свою исповедь по поводу красного директора.

Нежно обнимаю Вас и люблю.

К. Алексеев (Станиславский).

 

Вопрос о красном директоре, как известно, тянется уже давно. Начался он до Свидерского, но тогда я был в силе и правление было в руках людей, которых я считаю деловыми. После этого, как Вам известно, я заболел, Владимир Иванович остался один, деловое правление смели, Владимир Иванович не мог заниматься административно-финансовой частью, и финансово-административная часть попала в руки теперешнего управления ³. Я их очень люблю, они хорошие актеры, но где же их деловой опыт? Почему они в этой области заслуживают доверия? Как они взялись за ведение столь сложного дела? Их неопытность и непонимание этого дела яснее всего сказались в том, что они с первого шага устранили тех двух опытных и деловых людей, за которых они благодаря своей неопытности должны были бы держаться ⁴.

С этого момента я твердо знал, что пройдет год, другой, третий, и у нас вновь в театре заведется второй Дмитрий Иванович, Андреев и компания⁵. Эти самые люди, которые взялись за столь сложное дело финансово-административного управления, в достаточной мере показали себя в этой области во время своего управления Второй студией. Тогда они благодаря своей неделовитости чуть было не попали на скамью подсудимых, и теперь я убежден в том, что они снова станут жертвой ловкого эксплуататора, вроде Животовского ⁶.

Вы поймете, что я в свои годы не могу принимать на себя директорскую ответственность и на старости лет садиться на скамью подсудимых из-за неопытности молодого правления. Сам я, который на своем веку создал три завода и в течение 30 лет имел дело с деловыми людьми, откровенно признаюсь, что без делового правления -- иначе говоря -- Николая Васильевича и Николая Афанасьевича -- я боюсь оставаться директором. Эту последнюю фразу я говорил, говорю и буду говорить. Об этом сказал и Свидерскому, когда он приезжал ко мне во время моей болезни перед отъездом.

Естественно возник вопрос: что же делать дальше? Я болен и работать по-прежнему не могу. Владимир Иванович переутомляется и тоже по-старому работать не может, его едва может хватить на литературно-художественную и режиссерскую часть. На это я сказал Свидерскому, что единственным выходом я вижу назначение красного директора, и тут же поспешил поставить ему огромное "но". Директор директору рознь; один директор может принести большую пользу, другой может погубить все дело. Уничтожить тончайшую организацию Художественного театра навсегда и бесповоротно -- дело одной минуты, одного росчерка пера; создать его -- дело случая редчайшего, который попадается в столетие раз. Вот почему для нас выбор красного директора -- вопрос дальнейшего существования театра, его жизнь или смерть. Хороший директор может оказать театру при его данном положении огромную помощь. Говорю это по личному опыту Оперного театра. Когда возникают там вопросы политического характера, мы, не коммунисты, не можем говорить авторитетно, с нами мало считаются, но картина сразу меняется, когда в этом вопросе выступает красный директор, коммунист, потому что с ним считаются, с ним разговаривают иначе, чем с нами, и он сам говорит с другими совсем иначе, чем мы. Мы знали, какое значение имели в театре коммунисты, которые поняли его природу и бережно отстаивали то, что нужно было любовно спасти и сохранить. Вот такой красный директор, если не понимающий еще, то желающий понять природу театра, является при данных условиях, по моему глубокому убеждению, необходимым.

Приблизительно эту мысль, в более осторожных выражениях, я высказал Свидерскому, когда он поставил мне вопрос о том, что делать дальше. Конечно, при этом я предупредил его, что говорю на основании предыдущих годов, а не последнего истекшего сезона, в течение которого я не был в курсе того, что происходило в театре.

Мой разговор со Свидерским я передал по телефону Владимиру Ивановичу, настолько, насколько позволял телефонный разговор и медицинский контроль моего пульса. Если не ошибаюсь, Владимир Иванович соглашался не на красного директора, а на красного члена управления. Но ведь это же игра слов, важно не то, как он называется, а важно то, что он коммунист, официально приставленный для наблюдения за ведением дела. Я считаю, что красный директор, непосредственно соприкасающийся с нами, директорами, гораздо лучше, полезнее или, в случае неудачного назначения, безопаснее, хотя бы потому, что он общается постоянно с нами, а не вдали от нас, или потому, что официально у него один голос, а у нас два, если мы сумеем друг с другом столковаться. Столковаться же с деловым, образованным, любящим наш театр и искусство и коммунистически дисциплинированным человеком нетрудно, и я знаю это по многим и многим случаям моего личного опыта последних годов. Но самое главное то, что на должность директора, естественно, назначат какого-нибудь большого коммуниста, который не согласится итти на должность просто одного из членов управления. Туда пойдет маленький коммунист, неавторитетный, который будет держать линию не художественно-общественную, а личную и бюрократическую. С таким деятелем, облеченным властью, куда труднее сговориться, чем с образованным, интеллигентным человеком, понимающим и любящим театр.

Расставаясь со Свидерским, я формулировал ему свой взгляд таким образом: существует деловая группа лиц (не знаю, как их будут называть): красный директор, Егоров и Подгорный (если говорят про них, что у них тяжелый характер, то коммунист с ними справится). Эта тройка ведет административно-финансовую часть. В нее мы с Владимиром Ивановичем не вмешиваемся до тех пор, пока дело не коснется художественной, артистической, постановочной части, и все теперешнее управление в эту часть не допускается. Это делается для спасения тех актеров, которым нужно учиться, учиться и учиться и которые вместо этого занимаются чуждым им делом, в котором они абсолютно ничего не понимают, в котором их забавляет и портит власть им непосильная. Они не могут быть представителями Художественного Театра с большой буквы. Они не смогли быть даже директорами Второй студии того же Первого Большого Художественного Театра. Как актеры они сильно пятятся назад, а как правители низводят театр до МХТ с маленькой буквы. Кроме того, боюсь, что при их управлении скоро вернется то время, когда театр опять перестанет платить жалованье вовремя, как это было при Дмитрии Ивановиче.

Мне остается теперь только привести текст телеграммы, которую я получил здесь от Свидерского, и текст моей ответной телеграммы.

Телеграмма Свидерского от 29/VIII:

Проектируется упразднение правления Первого МХТ в; нынешнем составе. Состав правления и три директора: Станиславский, Немирович и коммунист Гейтц, бывший директор Управления московскими зрелищными предприятиями. Обязанности между директорами распределяются по соглашению. Считаю проект целесообразным и кандидатуру Гейтца приемлемой. Срочно телеграфируйте ваше мнение. То же запросил Немировича. Главискусство. Свидерский.

Моя ответная телеграмма:

Все дело в личности директора; если образован, понимает природу театра, одобряю, в противном случае -- нет. Кроме директоров нужно правление. В финансово-административной части правления настоятельно необходимы Егоров, Подгорный. Пишу. Станиславский.

К сожалению, моей просьбы и желания не исполнили.

Забыл сказать, что я говорил еще Свидерскому: пусть теперешнее управление из актеров работает в области режиссерской, этической, репертуарной, литературной и вообще в художественно-артистических областях жизни театра {Для этого нужно создать какую-то режиссерско-литературную, артистическую коллегию из актеров при близком участии Владимира Ивановича и моем. (Примечание К. С. Станиславского.) }. Такая работа полезна для их специальности, а возиться с протоколами, ревизиями и прочее -- не их дело, и они погибнут как художники.

Обнимаю Вас и всех стариков.

К. Станиславский

 

Л. М. Леонидову

 

17/IX-- 1929 г.

Badenweiler

17--22 сентября 1929

Дорогой Леонид Миронович!

Только что отправил Вам трудное деловое письмо, как получил Ваше радостное, солнечное об "Отелло" ¹. Бедняжка Головин! Как тяжко слышать о его заболеваниях и как радостно слушать о его работе -- ведь это последний художник нашего толка.

Ему послали 500 р., у него была комиссия -- это хорошо. Вы пишете о костюмах Яго, Отелло, Родриго, Кассио, что они значительно лучше первых; только лучше, а не совсем хороши?

Четыре картины "Отелло" готовы в мастерских? Будет заседание о костюмах? Это хорошо.

Вы совершенно верно ответили Судакову, если он хочет работать и учиться. С Качаловым я говорил о Яго, и он мне определенно сказал, что он играть хочет.

Баталов и Хмелев после огромной работы играть могут, но... нельзя же их сравнить с Качаловым ².

Все, что Вы пишете о Гейтце, очень приятно. Давай бог! Мы стары, нам нужна помощь авторитетного человека. Очень интересно знать, кто таков Бубнов ³.

Иностранная поездка -- очень хорошо. Цена прекрасная. Хочу ли я ехать? Конечно, хочу, только вертится все один вопрос: не стары ли мы? ⁴ Вы поймете, что при той тяжелой болезни, которую я перенес, одна неустанная мысль преследует меня: кто я? маститый ветеран русской сцены или ее активный работник? То мне кажется первое, и тогда я совершенно теряюсь и падаю духом, то мне кажется второе, и я снова молодею и чувствую прилив энергии. Вот и сейчас я мечтал вернуться к 1 октября, но чувствую, что не смогу, и доктор Швёрер меня не пускает. Когда я начинаю волноваться и прошу его мне прямо сказать, безнадежен я или могу поправиться, тогда он начинает перечислять: "1) Выехали Вы из Москвы совсем больной; 2) приехали в Берлин и перенесли два гриппа; весь май месяц проболели, приехали сюда в худшем виде, чем выехали из Москвы; 3) весь июнь месяц приводили себя в московское состояние; 4) в июле закутили; слишком рано захотели быть здоровым; 5) до половины августа пролежали и 6) с половины августа до сентября началось Ваше поправление. Чего же Вы от меня требуете и почему жалуетесь на свой организм? Или Вы не понимаете, что та болезнь, которую Вы перенесли в Москве, очень и очень серьезна и что в Ваши годы восстановление сердечной деятельности совершается чрезвычайно медленно и насильственное ускорение ведет к ухудшению или к рецидиву?"

Конечно, многое из того, что он говорит, правильно, но когда я подумаю, что сезон уже начался, то я не могу не торопиться и не нервничать микроскопическими дозами поправки. Теперь вся моя надежда направлена к 1 ноября. Бог даст, мне будет лучше, и тогда я Вас обниму в Москве, на репетиции "Отелло". Только бы здесь продержалось хотя бы относительное тепло! Эта задержка не принесет большого вреда, так как к этому только времени дай бог, чтобы поспело "Воскресение", и Качалов освободится.

Да, вот что еще вспомнил! Надо делать какие-нибудь эксперименты с движущейся гондолой: либо двигать ее с помощью электрического моторчика, либо с помощью двух рычагов, наподобие детских велосипедов или железнодорожной ручной дрезины ⁵.

Нужно было бы готовиться еще к грозе и вихрю во время "Сената" и приезда на Кипр⁶. Нужно думать и о музыке: 1) Встреча Отелло и какие-то сигналы с моря и с берега. Кроме того, какая-то встреча с восточной музыкой, местной, кипрской, под турецкие инструменты. Этот марш -- за кулисами, и с ним пройдут по крепостной стене, когда пойдет процессия местных граждан при приезде Отелло на Кипр. 2) Какие-то сигналы в кордегардии, тревожные, созывающие кордегардию; сбор к оружию. 3) Песнь Яго. 4) Подумать о шумах за крепостью -- народного бунта и выбивания крепостных ворот. Говорят, Володя Попов придумал что-то с радио в области шумов,-- нельзя ли применить это здесь? ⁷ 5) Под вопросом: не нужно ли будет какой-нибудь торжественный прием Лодовико и музыки для этого приема? Я ломаю себе голову, как и где показать замечательные костюмы туземцев, которые дал Головин? Они пройдут в сцене встречи на Кипре, но разве их рассмотришь в темноте? В приеме Лодовико, на этой лестнице, их можно показать, и они будут уместны по сквозному действию, потому что от этого усилится вся линия нарастающего в Отелло состояния. В самом деле, после того как Отелло корчился от мук внизу в подвале, клялся под небом и звездами на горе, он может дойти до того, что при официальном торжественном приеме посла, при торжественной музыке -- бить свою жену публично по лицу. 6) Песнь Дездемоны. Кто же композитор? Василенко, Глиэр, муж Зуевой (забыл фамилию) ⁸.

Впрочем, как бы не свихнуть с интимной постановки на слишком помпезную. Тут надо уловить какую-то меру. Приезд победителя в покоренный город или официальный прием посла и в интимной постановке не должен быть жалким. Что касается Кипра, то там все предусмотрено, чтоб не слишком разойтись в постановочном смысле. Ведь там всего для прохода одна дорожка наверху стены, да внизу у двери и на камнях можно показать угнетенных туземцев, прилепившихся к стене и смотрящих вдаль на проход кораблей Отелло (опять так, чтоб показать костюмы Головина).

Что касается приема Лодовико, то он вышел постановочнее, чем я ожидал, но уж очень Головину хотелось лестницу, и я не мог ему отказать. Ну, а раз что есть лестница, то на ней полного интима никак не создашь. Сама декорация требует известного разгона.

Сейчас перечел Ваше первое письмо (на которое не ответил) и вижу, что уже по всем вопросам ответ опоздал. Тем не менее перечел письмо с большим удовольствием. Вы хорошо пишете -- у Вас есть хорошие выражения, например: "Нужно строить рельсы, по которым пройдет поезд, а мы строим поезд, не думая о рельсах" ⁹.

Кончаю, потому что устал. Поклон жене, поцелуйте ей ручку, и поклон детям.

Вас крепко обнимаю.

К. Станиславский (Алексеев)

22/IX --29 г.