Д) о «внутреннем» и «внешнем» человеке

 

Софроний: Константин, я не стал Вас перебивать, чтобы дать Вам развить Вашу мысль, но теперь хотел бы вернуться к одной Вашей фразе. Вы сказали, что в христианской жизни мы должны стремиться к единению с Богом нашего «внутреннего человека», а не к подведению «человека внешнего» под какой-то заданный стандарт. Что это за понятия такие, «внутренний» и «внешний» человек?

Родион: Действительно, если стандарт поведения и внешние проявления христианской жизни не имеют значения, то почему они обязательны, например, для монахов? Ведь у них более или менее одинаковая одежда, им (в каждом монастыре) предписано жить по одному и тому же уставу и т.д. Есть и какое-то общепринятое представление о благочестивом поведении и внешнем облике мирян. Считается, например, что неблагочестиво православной женщине носить мини-юбку, краситься; мужчине – носить шорты, и т.д.

Я читал книгу учителя ранней Церкви Климента Александрийского «Педагог», там он довольно подробно расписывает правила поведения для христиан – как они должны есть, как пить, во что одеваться… А ведь Климент, судя по другой его книге «Строматы», был далек от того, чтобы сводить христианскую жизнь ко внешне благочестивому поведению, он прекрасно понимал, что ее целью является боговедение, обожение.

Константин: Давайте сначала разберемся с понятиями «внутреннего» и «внешнего» человека. Сами эти понятия встречаются у ап. Павла: «Если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор. 4, 16). То есть внешний наш человек – это видимый и плотский, а внутренний – невидимый и духовный.

Связь между «внутренним» и «внешним» у святых отцов устанавливается, например, так: «Если внутри сердца не сотворит человек волю Божию и не сохранит заповеди Его, то он и вовне не сможет этого сделать» 1.

Проблема, однако, в том, что этого «внутреннего человека» надо еще найти. В предыдущей беседе мы с вами говорили, ссылаясь на поэтов и философов, что в нашей повседневной озабоченности житейскими попечениями и поддержанием своей роли (или ролей) мы по большей части отчуждены от нашего «внутреннего человека». Мы говорим и действуем не от его имени, не даем ему слова, держим впроголодь, так что он в нас «тихо умирает» (как нищий в притче о богаче и Лазаре).

«Внутренний человек» называется в аскетике еще «сокровенным сердца человеком» (ср. 1. Пет. 3, 4). В прошлой беседе мы говорили о поэзии, как об одной из форм проявления «собственного» (т.е. уникального для данного человека в данной ситуации) образа существования. Поэзия есть обнаружение этой сокровенной уникальности; она невозможна без того, чтобы вместо запрограммированного миром в нас не ожил наш «внутренний человек». Но открыть его в себе каждый может и вне зависимости от наличия у него художественного дара.

Даже не обладая поэтическим мастерством, можно услышать, как говорит Хайдеггер, «голос друга, который всегда с нами». Этого «внутреннего друга» поэты и мистики называют «совестью», «узлом жизни», «сердцем», «глубинным», истинным «я» и т.п.

Откровение сокрытого только по-настоящему и ценно в искусстве. В нем приоткрывается момент истины, ведь не красота как таковая, а именно истина (#-l/qeia) как верно замечает Хайдеггер, ссылаясь на этимологическое значение греческого слова, – обычно от нас сокрыта.

Даже поверхностно наблюдая за жизнью нашего сознания, легко заметить, что мы то и дело входим в воображаемые диалоги с нашими знакомыми: что-то доказываем им, объясняем… Так мы внутренне пребываем в той суете, когда, говоря словами песни, к нам «старый друг (т.е. уже до всяких ролей в нас живший человек) не ходит» (не имеет доступа).

Софроний: Так что же, если наше «собственное» бытие – это бытие нашего «внутреннего человека», а, с другой стороны, быть собой значит быть именно той ипостасью, которой нас создал Бог, то получается, что «внутренний человек» – это не что иное, как ипостась? Но ведь до сих пор мы говорили об ипостаси как-то по-другому. Что вы на все это скажете?

Константин: Смотрите. Мы говорили, что именно ипостась обретает во Христе сыновнюю идиому. Но ведь апостол Павел говорит, что обновляется наш «внутренний человек», в то время как внешний – «тлеет». Обновление это включает обретение во Христе богосыновней идиомы и преображение в свете этой идиомы наших тварных ипостасных идиом.

Общий признак ипостаси меняется, но сама она остается той же, иначе нельзя было бы вслед за свт. Григорием Паламой говорить, что мы спасаемся «ипостасно», нельзя было бы вслед за свт. Василием Великим относить к одной и той же ипостаси (Петра или Павла) все новые и новые, появляющиеся у нее в ходе жизни идиомы.

У человека в ходе жизни меняется внешний вид, мировоззрение, может меняться «жизненный проект» или привычки, даже стиль у художников может меняться (как, например, у Пикассо), но ипостась, которая и является объектом спасения, остается той же.

Родион: Но ведь до сих пор мы, кажется, определяли индивидуальность как уникальную совокупность ипостасных идиом...

Константин: Да, но самое ипостась нельзя отождествить с совокупностью ипостасных идиом (особенностей), как бы ни понимать последние. Идиомы принадлежат ипостаси, характеризуют ее, но ипостась это место идиом, а не сами идиомы.

Во Христе, как мы говорили, ипостась каждого верного получает богосыновнюю идиому; но спасается (усыновляется Богу) та же самая ипостась, которая изначально была Им сотворена. Именно к ней, стало быть, и надо отнести выражение «внутренний человек».

Родион: Честно говоря, я всегда считал, что выражения «внутренний человек» и «сокровенный человек» обозначают то в человеке, что ближе всего к Богу, то есть нечто заведомо благое.

Константин: Не совсем так. Наиболее сокровенной и единственно

 

неотъемлемой частью образа Божия в каждом из нас является свобода. Упомянутые выражения и обозначают носительницу этой внутренней свободы – ипостась, совершающую свой выбор, которая может быть со Христом, а может и с дьяволом. Вот как об этом говорится в авторитетнейших «Словах преп. Макария Египетского»: «По наружности вот все мы, сидящие [здесь] братья, имеем один образ и одно Адамово лицо. Ужели же и втайне, и в самой внутренности одно у всех произволение, одно сердце? Ужели все мы добры и благочестивы? Или одни из нас имеют общение со Христом и ангелами Его, а другие – с сатаной и демонами, хотя все мы, по-видимому, сидим вместе, имея одно Адамово лицо? Видишь ли, как умная сущность, внутренний человек, есть нечто иное в сравнении с человеком внешним? Ибо все являются одним, но одни пребывают со Христом и с ангелами, а другие – с сатаной и нечистыми духами» 1.

Софроний: Но вопрос мой, напомню, был о том, как это учение о «внутреннем» и «внешнем» человеке может помочь нам выработать критерии истинного воцерковления.

Константин: Поскольку спасению подлежат именно ипостаси, то установление отношений со своим «внутренним человеком» является необходимым (хотя и не достаточным) условием истинного воцерковления. В Церковь надо привести именно «внутреннего человека», только это спасительно, ибо именно ипостась должна получить идиому богосыновства. Тогда, по слову свт. Григория Паламы, «прияв в недро свое благодать Евангелия, он воздаст от себя источник [духовной] нищеты, напаяющий лице земли (Быт. 2, 6), т.е. внешнего нашего человека, и соделает его Раем добродетелей» 2. Иными словами, даже «тлея» и старея, наш «внешний человек» в этом случае через «внутреннего» будет приобщен божественной жизни, что явится началом его преображения.

Родион: Да, но как мы можем привести в Церковь нашего «внутреннего человека», если мы его по большей части не знаем, разобщены с ним, т.е. отчуждены от собственного бытия?

Константин: Как бы трудно это ни было, открыть в себе внутреннего человека необходимо, так как прийти в Церковь лишь по «внешнему человеку» пользует столь же мало, как лишь по «внешнему человеку» стать монахом (т.е. принять постриг, исполнять иноческий устав, соблюдать обеты послушания, целомудрия и нестяжания) и при этом не иметь внутреннего общения с Богом или, по крайней мере, не стремиться к нему.

Вот как об этом говорится в тех же «Словах» преп. Макария Египетского: «Ибо как душа, являющая телесный подвиг и делание, исполняет его с великим подвигом и борением, так и духовное делание, то есть очищение по внутреннему человеку, она должна совершать с великим усердием, дабы по слову Господню, внутренность и внешность чаши были чистыми (Мф. 23, 25), чтобы не уподобится нам мнимой праведности фарисеев, омывая только внешнее, внутреннее же имея полным нечистоты; и вот это относится к тем, которые, по неведению, слепы разумом и представляются ревнителями Божиими, хотя, в действительности, не ведают Его» 1.

Бытие монахом, священником, ревнителем благочестия только по «внешнему человеку» не менее (а может, и более) затрудняет спасение, чем отождествление с любой другой ролью, т.к. спасению подлежит не «монах» или «церковный человек», а индивидуальная ипостась.

Вот почему без установления контакта со своим внутренним человеком невозможно и истинное воцерковление. Для этого надо совлечься всех ролей и предстать пред Богом один на один, что, собственно, и является внутренним, истинным монашеством, к которому призван каждый христианин, независимо от того, принимает ли он постриг.

Согласно Хайдеггеру, человек обретает собственное бытие только повернувшись лицом к смерти. Но христианин, соумирая в крещении со Христом, призван не просто обрести «собственное бытие», но и «родиться свыше», стать сыном Божиим.

Софроний: Теперь я начинаю понимать трагичность положения поэтов, вообще людей искусства. Им дано несравненно ярче, чем другим, раскрыть и выразить собственное бытие, но именно в силу этого их и подстерегает несравненно больший соблазн попасть в зависимость от своего внутреннего «гения». А те, от кого их собственный гений по большей части скрыт, одновременно и ценят гениев культуры за напоминание о нем, и обрекают на пресловутую «непонятость».

Роль поэтов завидна, но опасна. Их удел быть свидетелями «собственного бытия». Момент осознания этого мы встречаем, например, у Иосифа Бродского: «На самом деле я всю жизнь относился к себе – и это главное! – прежде всего как к некоей метафизической единице … И главным образом меня интересовало, что с человеком, с индивидуумом происходит в метафизическом плане. Стихи на самом-то деле продукт побочный, хотя всегда считается наоборот».

Но даже собственное бытие поэта может оказаться для него ловушкой, когда мир признает его в качестве поэта. У него возникает тогда, непреодолимый практически, соблазн быть поэтом именно в том смысле, в каком мир от него этого ждет, т.е. сохранять во что бы то ни стало пресловутую «верность себе», неспасительный характер которой мы уже отметили ранее1.

Родион: Как же все-таки быть со всякими правилами благочестия, нравственными предписаниями, которые те или иные церковные писатели оставили нам в назидание?

Константин: Мы уже выяснили, что Бог создал человека не для того, чтобы человек стал «хорошим человеком», а для обожения. Осталось добавить, что Бог создал нас не для того, чтобы нам стать «хорошим церковным человеком», т.е. соблюдающим все правила благочестия. Все эти правила, в том числе и установленные для монахов, являются только средством для обращения нас от «внешнего» человека ко «внутреннему», т.к. только через воскресение последнего может преобразиться первый.

Правила могут меняться, даже в разных монастырях – разные уставы, но цель у всех одна. При отсутствии этой цели, при сосредоточенности только на «внешнем» никакой устав, даже самый строгий, не спасителен. Например, черное одеяние иноков имеет смысл смерти для мира, умерщвления страстей, а можно его превратить в предмет гордости и носить даже с некоторым шиком. Так можно гордиться и рубищем нищего.