Понятие конститутивной функции рассудка и соответственно — новый метод в философии 8 страница

Не только во время предварительного собеседования или обследования, но и на протяжении всего курса лечения быть психиатром означает больше, чем просто представлять медицину (в смысле знаний и мастерства в этой области). Таким образом, быть психиатром —я, конечно же имею в виду психиатром как таковым, а не то, что называется "хороший психиатр" —значит понимать, что никакое целое, а следовательно и "человека в целом" нельзя "постичь" методами науки. Если же психиатр ориентирован на встречу и взаимное понимание со своим собратом, ориентирован на понимание людей в их целостности, в koinonia их онтологических потенциальных возможностей и koinonia этой целостности с более универсальными онтологическими потенциальными возможностями, тогда бытие психиатра выходит за рамки чисто "теоретических" онтологических потенциальных возможностей человека и направлено к самой трансценденции.

Из этого следует, что психиатр в своем бытии обращается к человеку в его целостности и посягает на его целостное бытие. В то время как в других отраслях науки в той или иной степени можно отделять свою профессиональную сущность от своего и существования и, так сказать, находить свой "экзистенциальный центр тяжести" в хобби, в какой-нибудь другой научной деятельности, в философии, религии или искусстве —в психиатрии дело

Резкую и недвусмысленную трактовку предлагает Пауль Матуссек: Paul Matussek, "Das Prinzip des дrztlichen Berufs", in: Festschrift fur Kurt Schneider (Verlag Sche-rer, 1947).

обстоит иначе. В определенном смысле бытие психиатром предполагает существование в качестве психиатра. Ибо где встреча и взаимное понимание задают основу и фундамент всего, что может рассматриваться как симптомы или даже как собственно болезнь и здоровье, и где, поэтому, не остается ничего человеческого, относительно чего — в психиатрическом смысле — нельзя было бы вынести суждение, там хобби, наука, философия, искусство и религия могут проецироваться и пониматься, исходя из перспективы собственного существования, как онтологические потенциальные возможности и концептуальные проекты. Где этого нет, там любое психиатрическое суждение — как показывает история психиатрии —фактически лишено твердой основы. Следовательно, бытие психиатра не может быть понято без понимания трансценденции как "свободы основополагания".

Эта "свобода" позволяет нам понять, что научные задачи и насущные проблемы (основные концепции, методы исследования) психиатрии предполагают гибкую и живую, ни в коем случае не жесткую связь с Dasein как бытием-в-мире и бытием-вне-ми-ра. Она также позволяет нам понять, почему научный прогресс в психиатрии особенно зависит от взаимодействия между исследованием фактов и трансцендентальной рефлексией относительно их научных качеств.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Rollo May, Ernest Angel, Henri F.Ellenberger (eds.). Existence (New York, 1958), p. 191-213.

² См.: W.Szilasi (January 10, 1945), in: WissenschaЯ ah Philosophie (Zьrich, New York, 1945).

³ См.: Richard Hцnigswald, "Philosophie und Psychiatrie", Archiv, f. Psychiatrie u. Neurvenkrankheiten, Bd. 87, No. 5 (1929); Binswanger, "Ьber die manische Lebensform", Ausg. Vort. u. Aufs., Bd. II.

⁴ См.: Szilasi, op. cit.

³ Grundformen und Erkenntnis menschlischen Daseins.

⁶ См. мою работу "Ober die manische Lebensform", см. также великолепную трактовку в: Rene Le Senne "La dialectique de naturalisation", in Obstacle et Valeur. Кроме того, см.: T.Haering, Philosophie der Naturwissenschaft (1923). См.: "Ьber Psychotherapie".

⁸ W. Szilasi, Macht und Ohnmacht des Geistes.

⁹ P.Hдberlin, in Schweiz. Archiv, f. Psych. u. Neun, Bd. 60.

¹⁰ Der Mensch, eine philosophische Anthropologie (Zьrich, 1941). См.: Grundformen, II.

¹² Ibid.

Сновидение и существование

i

Когда мы живем надеждами и упованиями, но наши ожидания оказываются несбыточными, тогда мир в одно мгновение становится совершенно "иным". Мы полностью "выбиты из колеи" и "теряем почву под ногами". Со временем, восстановив равновесие, мы говорим, что это было "подобно падению с небес на землю". Тем самым мы облекаем свое переживание разочарования в образы поэтического сравнения, рожденного не воображением поэта, а самим языком. В этом отношении язык таит в себе духовные корни каждого человека. Ибо именно язык "мысленно представляет и рассуждает" за всех и каждого, прежде чем тот или иной из нас привлекает его на службу своим творческим и интеллектуальным способностям. Так что же можно сказать об этом "поэтическом сравнении"? Идет ли речь о простой аналогии в логическом смысле или же это образная метафора в поэтическом смысле? Придерживаться какой-либо одной из этих точек зрения — значит обходить стороной понимание внутренней природы поэтических сравнений. Ибо их природа, по сути, находится вне сферы компетенции логики и современных теорий поэтических средств выражения. Природа поэтических сравнений коренится в глубинах нашего существования, где жизненные формы и содержание наших мыслей все еще слиты воедино. Когда в горьком разочаровании "мы падаем с небес на землю", мы действительно падаем. Такое падение —это и не собственно падение тела, и не метафорическая производная от физического падения. Наши доселе гармоничные отношения с миром и окружающими людьми внезапно подверглись сокрушительному удару, в силу самой природы горького разочарования и сопутствующие ему потрясения. В такой момент наше существование, утратившее свое привычное место в мире и брошенное на произвол судьбы, претерпевает страдание. До тех пор, пока мы

не сможем восстановить свое равновесие в мире, наше существование в целом будет оставаться в пределах смысловой матрицы шаткости, провала, падения. Если мы назовем эту общую матрицу смысла "формой", а горькое разочарование — "содержанием", то сможем увидеть, что в данном случае форма и содержание едины.

Некоторых ученых, интересует не человек как целое, а только один из его аспектов, например, биологов, рассматривающих человека исключительно как живой организм. Такой наблюдатель скажет, что падение (вектор высокое — низкое) связано в сущности с жизненной структурой организма. Ибо, могут сослаться они, горькое разочарование сопровождается падением мышечного тонуса и напряжения поперечно-полосатой мускулатуры, в результате чего человек становится подвержен обморокам или внезапной слабости. Язык, скажут они, лишь отражает эти чисто физические обстоятельства. Согласно такой точке зрения, "падение с небес" или "разверзшаяся под ногами земля" —это чисто аналогическая или метафорическая экстраполяция из сферы тела в сферу духа, а в пределах последней — просто живописная форма выражения, лишенная подлинного содержания или основания, просто fag on de parier*. Теория средств выражения Клагеса идет глубже. Но, несмотря на то, что он придает особое значение единству души и тела, его теория все же основывается на предположении, что "психическое" проявляется в конкретных пространственно-временных формах, которые согласуются с нашей психической организацией. Например, слабо выраженный психический склад сказывается в нечетком почерке, самонадеянность —в высокомерной посадке головы. И в силу того, что психика проявляется в таких формах, язык для обозначения психических характеристик и процессов использует выражения, взятые из пространственно-сенсорной сферы. Эту точку зрения нельзя назвать неубедительной. Но, тем не менее, она предполагает признание лежащей в ее основе теории Клагеса, трактующей тело как манифестацию души, а душу, в свою очередь, как живое тело. Что касается меня, то я отнюдь не разделяю эти теоретические допущения.

Мои взгляды соответствуют доктринам Гуссерля и Хайдеггера, которые, как первым заметил Левит, применимы к интересующей нас здесь конкретной проблеме языка. Например, когда мы говорим о высокой или низкой башне, высоком и низком тоне, высокой и низкой морали, высоком и низком расположении

* Манера выражаться (фр.)- — Прим. иерее.

духа, это предполагает не лингвистическую экстраполяцию из одной экзистенциальной сферы в другую, а скорее общую смысловую матрицу, в которой все конкретные сферы имеют равную "долю", то есть она вмещает в себе все эти специфические значения (пространственное, акустическое, духовное, психическое и т.д.). Таким образом, провал, или падение образует общую смысловую матрицу, вектор значения, направленный сверху вниз и имеющий особый экзистенциальный смысл для "нашего" Dasein, отвечающий "онтологической экзистенциальное™" прорыва пространственного измерения, обусловленности предрешен-ности настроения (Stimmung) или интерпретации понимания (Verstehen). При горьком разочаровании "земля уходит из-под ног" —или мы "падаем с небес" не просто по причине удара или потрясения, представляющего собой, по словам Вундта, "астенический аффект", который — в форме физической неустойчивости или падения — ощущается как угроза вертикальному положению тела и поэтому служит реальной телесной моделью для образного поэтического языка. Скорее в этом сравнении язык сам по себе выделяет специфический элемент, лежащий глубоко в онтологической структуре человека (а именно, способность быть направленным сверху-вниз), а затем определяет этот элемент как падение. Здесь нет никакой необходимости ссылаться на астенический аффект и его телесное выражение. Что действительно требует разъяснения, так это почему разочарование как таковое имеет астенический характер; и ответ состоит в том, что при разочаровании наше существование в целом лишается "твердой" почвы, да и в сущности, какой бы то ни было почвы. Ибо вследствие разрушения его гармонии с миром оно оказывается в "подвешенном", лишенном опоры состоянии. Такое экзистенциальное "парение" не обязательно должно быть направлено вниз; оно может означать и освобождение и возможность подъема. Но если разочарование упорно остается разочарованием, тогда наше парение переходит в провал и падение. Язык, поэтическое воображение и —прежде всего —сновидение черпают свои смыслы в этой фундаментальной онтологической структуре.

Хотя наш образ мыслей не очень популярен среди психологов и психиатров, он все более ясно очерчивается в философском направлении, о котором я только что упоминал. Мы полагаем, что одной из самых головоломных проблем нашего века, является проблема отношения между телом и душой. Мы не оспариваем существующие ее решения; пытаясь отойти от наезженной ме-

тафизической и религиозной колеи и отказавшись с этой целью от таких формулировок, как взаимодействие, параллелизм и тождественность души и тела, мы хотим показать, что проблема в целом была неверно концептуализирована. Только тогда можно приступать решению тех конкретных вопросов антропологии, которые интересуют нас здесь.

То, что разочарование выражается такими фразами, как "падение с небес на землю", основывается, конечно же, и на других существенных связях, фиксируемых языком. К примеру, говорят, что мы "витаем в облаках" надежд, желаний и ожиданий, или же мы счастливы, и говорим, что чувствуем себя "на седьмом небе". Но ни падение как таковое и, ни конечно же, его противоположность, подъем, сами по себе не являются производными от чего-то еще. Онтологически мы в этот момент достигаем дна.

Тот же самый подъем и то же падение встречаются во всех религиозных, мифических и поэтических образах, противопоставляющих вознесение духа земному притяжению или тяжести тела. Приведем один пример, дивный образ преображения Геракла из Шиллера:

"Полон счастья в этом странном, новом состоянии парения, он летит вверх и тяжелый, призрачный образ Земной жизни опускается все ниже и ниже" *

Но если мы хотим уточнить кто же эти мы, возносящие в своей радости или летящие в пропасть в своем горе, ответ на этот вопрос окажется отнюдь не простым. Если нам скажут, что это мы просто означает мы, человеческие существа и что всякие дополнительные вопросы излишни, следует отметить, что именно здесь и должны начинаться все научные вопросы; ибо в самом вопросе о том, что же "мы, человеческие существа", действительно представляем собой, никогда не было так мало ясности, как в наш век, и сегодня мы снова стоим на пороге нового вопро-шания о том, кто есть мы. И ответы следует искать скорее не в науке и философии, а в поэзии, мифе и сновидении. Они, по крайней мере, знали одно: это мы, экзистенциальный субъект, никоим образом не обнаруживает себя открыто, но скрывается "за тысячью форм". Вдобавок, поэзия, миф и сновидение всегда знали, что этот субъект отнюдь не следует отождествлять с

* [Froh des neuen, ungewohnten Schwebens, Fliesst er aufwдrts, und des Erdenlebens Schweres Traumbild sinkt und sinkt und sinkt.].

индивидуальным телом в его внешних формах. Что касается экзистенциального подъема и падения, поэты, например, всегда знали, что субъект, экзистенциальное "кто", в равной мере обоснованно может быть выражен как посредством его телесной формы (либо части, или составляющей этой формы), так и посредством любого свойственного ему качества или того, что подтверждает его существование в мире, при условии что это позволяет выразить этот подъем и падение. На вопрос относительно кто нашего существования можно ответить, но не обращаясь к сенсорной перцепции изолированной формы, в данном случае несущественной, а лишь обращаясь к тому, что является субъектом конкретного структурного момента (в данном случае момента подъема или падения); в своем сенсорном аспекте этот субъект вполне может быть посторонним, внешним субъектом. Тем не менее, именно я остаюсь первичным субъектом подъема и падения. Истинная ценность и во многом воздействие на нас экзистенциального субъекта, каким он представлен в мифе, религии и поэзии, основываются на этих точных онтологических инсайтах.

Во всем разуверившись и в своем отчаянии беспощадный к себе художник Нольтен "неожиданно слышит уничижительный упрек от человека, которого он глубоко уважал" (Мерике). Это оказывается для него "сильнейшим потрясением". В этом месте писатель прерывает прямое описание психического состояния своего героя и обращается непосредственно к читателю. Обращение звучит следующим образом: "[В таком состоянии] Вас охватывает смертельное спокойствие, Ваша боль видится вам дерзко парящей в вышине хищной птицей, пораженной ударом молнии и теперь постепенно теряющей высоту и падающей, полумертвой, у ваших ног". Здесь скорее говорит сам поэт, чем язык как таковой, но вместе с тем поэт подчиняется сущностной направленности выраженной в языке — падению — точно так же, как он "подчиняется" соответственно сущностным направлен-ностям человеческого существования. Именно по этой причине сравнение мгновенно "доходит" до читателя и действует на него так, что он уже не воспринимает его как сравнение, он убежден: "Речь идет обо мне, я и являюсь [или, что одно и то же, мог бы быть] этой смертельно раненной хищной птицей".

Здесь мы оказываемся у истоков сновидений. Действительно, все сказанное до этого момента слово в слово применимо и к сновидению, со своей стороны представляющему собой не что иное, как одну из форм человеческого существования в целом.

В приведенном выше сравнении моя собственная боль — то есть нечто во мне самом, "часть" меня — становится раненой хищной птицей. Наряду с этим здесь начинается драматизированная персонификация, известная также как основной способ отображения в сновидении. Теперь с небес падаю уже не "я" — индивид, один на один со своей болью. Скорее, сама боль моя падает у моих ног как вторая dramatis persona*. Это наиболее откровенное выражение моей способности при определенных обстоятельствах сохранять почву под буквально "физически" ногами даже тогда, когда я падаю и интроспективно наблюдаю за своим собственным падением.

Для древней и современной литературы, для сновидений и мифов всех времен и народов справедливо следующее: снова и снова орел или сокол, коршун или ястреб олицетворяют наше существование то ли как подъем или стремление к подъему, то ли как падение. Это просто указание на сущностную важность для человеческого существования определенности его взлетов или падений. Эту сущностную направленность, конечно же, не следует путать с сознательным, целенаправленным желанием подняться или осознанным страхом перед падением. Они уже представляют собой отражения или отображениями в сознании этой фундаментальной направленности. Именно этот нерефлектируе-мый или —выражаясь психоаналитическим языком —бессознательный фактор, сказывающийся в парящем существовании хищной птицы, рождает отзыв в наших душах.

"Для каждого из нас врожденным Есть тот подъем в сердце.

Когда жаворонок, затерявшийся в бескрайнем небе над нами. Заводит свою звонкую песнь; Когда над частоколом деревьев Орел парит, расправив крылья, И когда над равниной моря и земли Журавль устремляется к дому" **

* Персонаж драмы (лат.). — Прим. ред.

** [Doch ist es jedem eingeboren

Dass sein Gefьhl hinauf und vorwдrts dringt,

Wenn ьber uns, im blauen Raum verloren,

Dir schmetternd Lied die Lershe singt;

Wenn ьber schroffen Fichtenhцhen

Der Adler ausgebreitet schwebt,

Und ьber Flдchen, ьber Seen

Der Kranich nach der Heimat strebt.]

В силу этой "врожденности" все сравнения, включающие образы орлов и прочих птиц — как вообще экзистенциальные выражения —не просто формально, но и по существу прозрачны для каждого. В другом поэтическом примере Мерике использует образ орла, чтобы выразить радость любви — безрассудного парения, которое сменяется страхом перед стремительным падением:

"Глубоко в бездонной сини спокойным взором Видит орел литое злато солнечных лучей. Но разве не безумие сдерживать свой полет, Опасаясь разбиться о твердь небосвода.

Столь же дерзновенной должна быть Любовь. Невзирая на страх, она находит свое счастье В опасностях вечно новых и вечно пьянящих".

Хорошо известно, что в сновидениях полет и падение часто проявляются в ощущениях своего собственного тела. Иногда такие сновидения связывают с физическим состоянием, в частности с дыханием (в этом случае мы имеем дело со сновидениями, обусловленными телесными раздражителями), а иногда —с эротическими настроениями или чисто сексуальными желаниями. Возможно и то, и другое, и мы не хотим оспаривать ни одно из этих предположений, так как сейчас нас интересует вопрос выявления априорной структуры, для которой раздражители тела (и структура тела в целом) так же, как и эротико-сексу-альная тема являются вторичным содержанием. В этих двух случаях необходимо отыскать определенные мотивы в явной и внутренней биографии пациента, чтобы понять, почему в этот конкретный момент находит свое выражение именно это конкретное "содержание" — почему, например, в данный момент внимание сновидца обращается к его дыханию или почему он в данный момент расположен к эротическим желаниям, страхам и т.п. Только тогда такое сновидение можно понять психологически. Если желание или страх к тому же персонифицированы во втором и третьем лице (или драматизируются в образах животньж), тогда для психологического понимания достаточно, как бы проделав обратный путь, перевести эти фигуры на язык индивидуальных психических побуждений. Я хочу привести здесь сравнительно простое сновидение, довольно характерное в отношении выражения мыслей о смерти и о любви. Оно приснилось одной моей пациентке в период менструации.

"Прямо на моих глазах хищная птица набросилась на белого голубя, ранила его в голову и взмыла с ним в небо. Я погналась за ней, крича и размахивая руками. После долгого преследования мне удалось заставить хищника бросить голубя. Я подняла его с земли, но, к моему великому сожалению, увидела, что он уже мертв".

В примере, взятом из "Художника Нольтена" Мерике, экзистенциальный подъем и падение нашли свое художественное выражение в образе хищной птицы, пораженной ударом молнии. Если же мы обратимся к приведенному сновидению, то здесь передана борьба между двумя существами, одно из которых представляет аспект победного парения, а другое — поражения и падения. И, подобно происходящему с Нольтеном, здесь, переживая потрясение, разочарование, женщина видит мертвого голубя, лежащего на земле. Для интерпретации сновидения не имеет значения, действует ли в этой драме, разворачивающейся в абсолютном безмолвии души сновидец сам по себе или же с теми или иными производными персонажами. Рассказанная от лица Dasein тема, то есть "содержание" драмы — вот что представляет собой решающий фактор. Разочарование и упадок жизненного начала довольно часто выражаются в образе хищной птицы, которая умирает и трансформируется в какую-нибудь никчемную вещь или же просто может быть выпотрошена и выброшена. Следующие два сновидения Готфрида Келлера иллюстрируют сказанное.

Первое сновидение:

10 января 1948 г.

Прошлой ночью я оказался в Глаттфельдене. Мимо дома, сверкая солнечными бликами, протекал Глатг; я видел его вдали, как наяву. Мы стояли у открытого окна и смотрели на луга. Там над ущельем летал могучий орел. Когда он подлетел к склону и сел на кривую сосну, мое сердце забилось сильнее. Я думаю, что был охвачен радостью, впервые увидев орла в свободном полете. Затем он пролетел совсем рядом с нашим окном, и мы заметили, что голову его венчает корона, а оконечности крыльев и перья удивительно четко очерчены, как на гербах. Мы бросились — мой Огайм и я — к ружьям, висевшим на стене, и встали у двери. Гигантская птица влетела прямо в окно и размахом своих крыльев заполнила чуть ли не всю комнату. Мы выстрелили, но на пол упал не орел, а обрывки черной бумаги, что сильно раздосадовало нас.

Второе сновидение:

3 декабря 1948 г.

Прошлой ночью мне приснился коршун. Я выглядывал из окна дома; перед домом стояли соседи со своими детьми. По направлению к нам летел огромный, удивительно красивый коршун. В сущности он просто пикировал: его крылья были плотно прижаты к телу, при этом сам он казался больным и истощенным. Он опускался все ниже и ниже, временами пытаясь подняться с огромным усилием, однако никогда не достигая той высоты, с какой он начинал опускаться. Соседи и их дети подняли шум и крик и принялись швырять в птицу шапки, прогоняя ее. Она же увидела меня и, казалось, хотела —судя по тому, как она то опускалась, то поднималась —приблизиться ко мне. Я поспешил в кухню —поискать что-нибудь, чтобы накормить ее. Наконец я что-то нашел и поторопился обратно к окну. Но птица уже лежала мертвая на земле, став добычей какого-то злобного мальчишки, который вырывал из ее крыльев великолепные перья и разбрасывал их. Наконец, потеряв интерес к этому занятию, он бросил птицу на навозную кучу. Тем временем соседи, сбившие птицу, разошлись по своим делам.

Это сновидение очень опечалило меня.

Если мы всеми чувствами погрузимся в эти сновидения — к чему побуждает нас уже само их эстетическое обаяние —то сможем ощутить пульс существования, его систолу и диастолу, его сжатие и расширение, его подъем и падение. Каждая из этих фаз, судя по всему представляет собой двоякое выражение: образ и эмоциональную реакцию на образ; образ орла в его свободном парении и радость его созерцания; образ обрывков черной бумаги и огорчение при виде этого; мертвый ощипанный коршун и печаль о нем и сожаление. Но по существу своему радостный образ и наслаждение им, печальный образ и сопутствующая печаль — это одно и то же, а именно выражение одной и той же восходящей или нисходящей фазы цикла. В этом отношении решающей также является тема, предоставляемая Dasein в каждой такой фазе. Проявляется ли Dasein более сильно в эмоциональном содержании самого образа или в наблюдаемом ответном аффекте, имеет, как мы увидим, вторичное (то есть клинико-диагностическое) значение. Погружаясь в очевидное содержание сновидения —которое, после эпохального постулата Фрейда относительно реконструкции латентных идей сновидения, было оттеснено на задний план — познаешь истинный смысл первичной прямой взаимозависимости ощущения и образа, настроения [Gestimmtsein] и образного воплощения. И то, что верно в отношении коротких циклов,

 

тематическое отображение которых мы можем наблюдать в образах и настроениях сновидцев, конечно же, верно и в отношении более продолжительных и глубоких ритмов нормальных, патологически экзальтированных и депрессивных "диссонансов".

Однако вскользь мы можем отметить, что счастливые, восходящие фазы циклов жизни могут воплощаться не только в образах подъема, и что то же самое справедливо mutatis mutandis* для несчастливых нисходящих фаз жизни. Сказанное можно пояснить двумя примерами.

Второе сновидение Готфрида Келлера имело особенно интересное для нас продолжение. После слов: "Это сновидение очень опечалило меня", — он продолжает:

"...однако я очень обрадовался, когда пришла юная девушка и предложила купить у нее большой букет гвоздик. Меня несколько удивило, что в декабре еще можно найти гвоздики. Я начал торговаться с ней. Она просила за букет три шиллинга. Но в кармане у меня было только два шиллинга, что сильно смутило меня. Я попросил у девушки гвоздик на два шиллинга или столько, сколько войдет в мой бокал для шампанского, который обычно служил мне вазой для цветов. "Смотрите, они все поместятся", —сказала она, осторожно вставляя цветок за цветком в тонкий сверкающий бокал. Я наблюдал за ней и почувствовал, что меня охватывает чувство восторга, которое приходит всегда, когда мы наблюдаем за человеком, легко и грациозно выполняющим тонкую работу. Но, когда девушка поставила в бокал последнюю гвоздику, я снова забеспокоился. Затем она нежно и ласково взглянула на меня и сказала: "Смотрите! Их оказалось не так много, как я думала; они стоят всего лишь два шиллинга". Эти гвоздики были не совсем реальными — огненно-красного цвета и с исключительно сильным и приятным ароматом".

Таким образом, после того как "маленький злобный мальчишка" разбрасывает перья "удивительно красивого коршуна", и грубая толпа равнодушно оставляет мертвую птицу на навозной куче, рождается новая волна, несущая с собой уже не образ подъема, а образы ярких благоухающих цветов, милой, очаровательно-лукавой девушки, сверкающего тонкого бокала для шампанского — все это тематически связано с радостной сценой, которая, несмотря на моменты замешательства и тревоги, остается радостной до конца. Здесь волна подъема проявляется посредством гармонического сочетания сильных чувственных и эротических раздражителей и, в то же время, посредством эмоций, соответствующих теме сценического образа.

* С соответствующими поправками (лат.). — Прим. перге.

Иногда внезапная перемена победно-радостной жизненной волны на преисполненную тревоги, выражается в том, что тускнеют или совсем исчезают яркие краски, меркнет свет и видение в целом теряет выразительность, что хорошо иллюстрирует сновидение о фазанах у Гете в его "Путешествии в Италию":

"Так как сейчас я несколько ошеломлен сокрушительным потоком хороших и желанных мыслей, то не могу не рассказать своим друзьям о сновидении, которое приснилось мне около года тому назад, и показалось мне очень важным. Мне приснилось, что я плыву на небольшой лодке и причаливаю к острову с плодородной и возделанной почвой, где, как я знал, разводят самых красивых фазанов в мире. Я тут же стал торговаться с жителями острова по поводу покупки нескольких птиц, и они забили и принесли их мне в большом количестве. Это действительно были фазаны, но так как в сновидениях все вещи обычно изменяются и модифицируются, то мне показалось, что у них длинные, богато раскрашенные хвосты, как у прекраснейших райских птиц, с глазками как у павлинов. Жители острова несли мне их десятками и искусно складывали в лодке головами внутрь, тогда как длинные пестрые перья хвостов свисали наружу. В результате в ярком солнечном свете выстраивался невыразимо восхитительный ряд, настолько протяженный, что на носу и корме едва оставалось место для гребца и кормчего. Пока нагруженная лодка тихо плыла по воде, я мысленно вспоминал друзей, которым мне хотелось бы раздать эти пестрые сокровища. Прибыв наконец в большую гавань, я почти затерялся среди крупных многомачтовых судов, поэтому мне пришлось взбираться на них, минуя палубу за палубой, чтобы отыскать проход, по которому я смог бы благополучно провести свою маленькую лодку к берегу.

Такие сновидения обладают очарованием, ибо, несмотря на то, что берут свое начало от нашего внутреннего я, они в той или иной степени несут в себе аналогию с остальной нашей жизнью и судьбой".

Это сновидение приснилось Гете примерно за год до его путешествия в Италию, когда оно было записано. Устойчивость впечатления и его воскрешение в памяти сновидца долгое время спустя дает психологу ясную картину шаткости состояния и даже угрозы существованию Гете в момент сновидения — опасности, которую он благодаря надежному инстинкту преодолел, бежав в Италию, на юг, к краскам, солнцу, к новой жизни ума и сердца. Однако давайте снова вернемся к сновидениям о полете и плавании. Мне хотелось бы с помощью примера проиллюстрировать, что интерес психиатра часто вызывают не чисто образные