Око Линкея» или европейские метафоры познания

Традиционные теории познания можно охарактеризо­вать как «стандартную матрицу гносеологии»2. Стандарт-

1 Цит. по указ. работе Пейперта. С. 164.

2 Аристотель. Соч.: в 4-х т. М., 1975. Т. 1. С. 440.

 

ная концепция гносеологии, как представляется, базирует­ся на следующих идеях.

Во-первых, это идущая от Аристотеля мысль о преобла­дании зрительного восприятия над всеми другими чувства­ми. Греческий космос видимый космос. Это поворотный пункт в истории духа. Возникает образ мира, составлен­ный из зрительных впечатлений и объективированный на­столько, насколько способно к объективации человеческое зрение; опыт же остальных чувств включается в эту карти­ну позже. Только у Аристотеля видимый образ вселенной достигает небывалой актуализации как мир вещей, хотя сам Стагирит рассматривал осязание как фундамент всяко­го чувства. Тогда зрение предстает как развитое осязание. Аристотель писал в трактате «О душе»: «...душа есть как бы рука: как рука есть орудие орудий, так и ум форма форм...». На наш взгляд, метафора руки как познающего органа выводит скульптурный образ познания и формиро­вания действительности, столь характерный для античной культуры. Но более значимой для последующих веков стала метафора всевидящего ока и глаза как самого интел­лектуального органа чувств. Европейская концепция по­знания жаждет «Ока Линкея». Символически последнее выражено в мифе о Линкее, брате Идаса. Линкей отличал­ся необыкновенной остротой зрения, так что даже мог видеть предметы, находящиеся под землей. С вершины горы Тайгет Линкей смог увидеть Кастора, притаившегося в дупле дуба. В списке аргонавтов Линкей назван вперед­смотрящим!.

Во-вторых, стремление все на свете видеть и понимать приводит к локковской идее о распознавании как основе мышления. Поэтому в основе теории познания как отраже­ния лежит концепция зрительного восприятия. Перенос обыденных значений в философский контекст составляет

1 Аполлодор. Мифологическая библиотека. М., 1993. С. 63, 172;

Плотин. Избранные трактаты: в 2-х томах. М., 1994. Т. 1. С. 97.

 

одну из причин наивности и противоречивости традицион­ной гносеологии, базис которой составляет теория отраже­ния. Ее основной тезис в максималистской форме утверж­дает, что ощущения, восприятия, понятия, высказывания о научных законах, теории представляют собой образы, «слепки», копии и даже «фотографии» внешнего мира, возникающие в результате отражения объективной действи­тельности мозгом и анализаторами человека. Метафора зер­кала часто олицетворяет теорию отражения, хотя при этом и оговаривают, что это не «зеркально-мертвенный акт».

Идея зеркала в европейской философии вначале возни­кает в космологическом смысле внутри платонизма. Так, материя выступает у Плотина в качестве соотносительного понятия с тем, что занимает по отношению к ней более высокую ступень. Материя — неопределенное подлежа­щее. Таких в системе Плотина три, т.е. столько, сколько начальных субстанций: Ум — неопределенное подлежащее Единого, Душа — Ума; собственно материя — воспреем-ница видов, творимых Душой. Материя, по Плотину, — поверхность зеркала. Ум и Душа — два зеркала, умопос­тигаемый и чувственный космос — два отражения. Но это зеркала особого рода. Они живо созерцают свои образы. Материя (как принцип) мыслилась как закон, позволяю­щий установить соответствие между стоящим на более вы­сокой ступени образцом и его слабейшим подобием. Вся­кая более низкая ступень служит художественным воспро­изведением более высокой. Такое воспроизведение — зна­менитый мимезис в его платонической интерпретации. Плотин разъяснял, что каждая низшая ступень является подражанием более высокой так же, как некоторый пред­мет соотносится со своим отражением в воде или в зерка­ле, или же со своей тенью, когда с исчезновением предмета не может появиться и его отражение — тень. Материи врождено некоторое хитроумное свойство, некая мудрость в созидании призрачных подобий. Порфирий, ученик Пло-

 

тина, полагал материю обладающей свойствами отражения и текучести.

Для Плотина, сознание — нечто вроде зеркала: доста­точно повернуть его в нужную сторону, чтобы оно отрази­ло находящиеся перед ним предметы. Нужно прийти в состояние внутреннего покоя и отдохновения, чтобы вос­принять жизнь мысли. Если то внутреннее зеркало, в котором появляются отражения нашего разума и духа не колеблется, в нем видимы изображения. Но если внутрен­нее зеркало разбито, так как гармония тела нарушена, разум и дух продолжают действовать, не отражаясь в нем. Мы не ощущаем в себе жизни духа, если наше сознание, наше внутреннее зеркало замутнено заботой о земных делах, о телесном. Душа — Ум — Единое для Плотина не только космологическая структура, но и лестница восхож­дения по ступеням нашего Я.

Именно в субъективном, а не космологическом смысле, неоплатонизм был понят последующими эпохами. Главным приобретением Блаженного Августина, извлеченным из чтения «Эннеад», было умение разбираться в собственном внутреннем мире. До этого Августин жил исключительно в сфере образов тела, не умел обратить внутренний взор на самого себя, на свою душу, распознать в ней элементы сложных ее движений. Если в своем внутреннем мире Августин не видел ничего, кроме образов вещей, то его мысль вращалась в области предметов внешнего мира. Он жил не в самом себе, а вне себя. Неоплатонизм ввел Августина во внутреннюю храмину собственной души.

Идея зеркала как опосредующей структуры, опреде­ляющей характер отражения, развита Данте в «Божествен­ной комедии», что свидетельствует о неплатонических ин-туициях поэта. Интуиция зеркального отражения, кроме того, связана с интуицией прозрачности. Космические зер­кала, их иерархия, словно вода, частично отражают и частично пропускают сквозь свою поверхность божествен­ный свет. Неоплатонизм оказался той формой, в которой

 

эллинистический строй мышления был воспринят культу­рой Средневековья и Возрождения, а через них в какой-то мере и последующими эпохами!.

В средние века и мистицизм, и номинализм обращают личность к ресурсам личного чувственного и психологичес­кого опыта. Intuitus (взгляд, проникновение в сущность, интуиция) является излюбленным термином как Майстера Экхарта, так и Оккама. Но мистик полагается на свои чувства как на передатчиков зрительных образов и эмоци­ональных стимулов, в то время как номиналист полагается на них, как на передатчиков реальности. И мистицизм, и номинализм пришли к отмене разграничительной линии между конечным и бесконечным. Но мистик склонен рас­ширять «эго» до бесконечности, а номиналист стремится расширить до бесконечности физический мир, не видит никакого логического противоречия в идее бесконечной физической вселенной и уже не принимает теологических возражений против этого. Номиналистическая школа XIV столетия предвосхитила гелиоцентрическую систему Ко­перника, геометрический анализ Декарта и механизм Гали-лея и Ньютона.

Подобным же образом позднеготическое искусство представило многообразие стилей, также объединенных субъективизмом, который в визуальной сфере соответству­ет тому, что можно наблюдать в интеллектуальной жизни. Наиболее характерным выражением этого субъективизма является появление перспективной трактовки пространст­ва, которая, примененная уже Джотто и Дучче, начиная с 1330-40 гг. становится общепризнанной. Если принимать материальную поверхность живописного произведения как

1 Порфирий. О гроте нимф // Человек, 1993, № 3. С. 63.; Шича-лин Ю.А. «Третий вид» у Платона и материя-зеркало у Плотина // Вестник древней истории, 1978, № 1. С. 151—161; Адо П. Плотин или Простота взгляда. М., 1991. С. 24—26; Попов И.В. Личность и учение Блаженного Августина. Сергиев Посад, 1916. Т. 1. С. 153.

 

нематериальную проекционную плоскость, перспектива передает не только то, что непосредственно видимо глазу, но также и то, как это может наблюдаться при определен­ных условиях. Перспектива фиксирует прямой взгляд от субъекта к объекту, давая визуальное выражение концеп­ции бесконечного. Ведь точка пересечения линий в пер­спективе может быть определена как проекция точки, где параллельные пересекаются.

Эти новации отразили эмпирический дух номинализма и его приверженность к единичностям. Так сложился худо­жественный стиль зеркальной репрезентации предметов. Возможен гносеологический подход к художественным стилям как воплощениям доминирующих образов мира, основанных на принципах и методах познания, отличаю­щих каждую эпоху культуры. Им соответствуют принципы и методы создания художественной композиции, новые, ведущие виды искусства. Крайности номинализма и мисти­цизма сходятся в развитии мысли XIV века, сливаются на какое-то время, давая великолепный результат в произве­дениях фламандских художников и в философии Николая Кузанского.

Образ зеркала в картине отчетливо выявляет метафизи­ческую сущность зеркала. Не случайно, например, в гол­ландской живописи так часто безлюдный интерьер «напи­тывается» и оживляется «круглым глазом» зеркала. Этот дочеловеческий взгляд символизирует взгляд художника. Более полно, чем свет, тени, блики, образ зеркала позво­ляет обозначить в вещах работу зрения. Оно прорисовыва­ет и расширяет метафизическую структуру нашей плоти. Благодаря ему мое внешнее дополняется, все самое потаен­ное, что у меня было, оказывается в этом облике, этом плоском и закрытом в своих пределах сущем, которое уже предугадывается в моем отражении в воде. Зеркало как бы выявляет мою плоть, то невидимое, что было и есть в моем теле. Само зеркало оборачивается инструментом универ­сальной магии, который превращает вещи в зримые пред-

 

ставления, зримые представления — в вещи, меня — в другого, другого — в меня. Лицо человека видимым обра­зом не обретается, а существует только в изображениях. Н.Кузанский поэтому вводил следующее сравнение. Во всех размноженных от одного лица различных образах непостижимым, превосходящим все способности мысли и разума путем, единое лицо пребывает по-разному и много­кратно. Так и Бог в каждой вещи есть все то, что она есть как истина в изображении!.

Можно возвести зеркальную репрезентацию предметов в эпоху Ренессанса к требованию Ф.Брунеллески: «рисо­вать все так, как оно выглядит в зеркале». В знаменитой росписи баптистерия он ввел понятие точки схода. Вазари писал, что Брунеллески при этом пленяли мысли «о време­ни, движении, о том, как действуют грузы, как должны вращаться колеса, чтобы он мог построить хорошие и красивые часы». По мнению Леонардо Да Винчи, зеркало должно стать умом художника. Прежде чем стать средст­вом выражения, рисунок у Леонардо был необходимой составной частью опыта. Посредством рисунка Леонардо начинает исследовать всю реальность, углубляя чувствен­ный опыт, сводит явления к их простейшему строению, которое оказывается математико-механико-машинной структурой. Итак, зеркало показывает нам мир-машину.

В рассуждении Антонио Аверлино о зеркале содержит­ся убеждение, что в зеркале явление перспективы видно яснее, чем невооруженным глазом. Глаз, непосредственно созерцающий балки на потолке, бессознательно руководит­ся умом, а потому не сразу замечает, что балки по мере удаления сближаются между собой. Ведь умом человек

1 Панофский Э. Готическая архитектура и схоластика // Богословие в культуре Средневековья. Киев, 1992. С. 57-59; Бергер А.Г. Пространственный образ мира (парадигма познания) в структуре художественного стиля // Вопросы философии, 1994, № 4. С. 114; Мерло-Понти М. Око и дух. М., 1992. С. 23; Кузанский Н. Соч.: в 2-х томах. М., 1979. Т. 1. С. 106.

 

понимает их равноудаленность друг от друга, и ум посто­янно корректирует зрение. Нужно найти средство осво­бождения от этой сращенное™ глаза и ума. Таким средст­вом оказывается зеркало: глядя на отражение в зеркале, человек не так легко соотносит видимый образ с реальнос­тью, а потому зеркало являет предмет в его чисто чувст­венном виде, лишенном каких бы то ни было привнесений со стороны его понимающей способности.

Зеркало выступает в его дидактической функции, как обучающее средство новому стилю зрения, видению пред­метов в перспективе. Зеркало становится средством осво­бождения от прежних перспективных установок. На это имеется прямое указание Леонардо, полагавшего, что жи­вописцы находят в поверхности плоских зеркал учителя, раскрывающего значение светотени и сокращения каждого предмета в перспективе. Кроме того, стиль зрения, осно­ванный на законах перспективы, — стиль зрения городско­го человека, урбанистичен сам способ перспективного по­строения, увлекавший художников. Пространство, ограни­ченное с двух сторон уходящими в глубину стенами — про­странство городское, увиденное жителем города. Не слу­чайно перспективное построение применялось, в первую оче­редь, при изображении городских видов и, по-видимому, не случайно современники связывали изобретение перспективы с городскими видами, написанными Брунеллески!.

Таким образом, историческое дело выработки перспек­тивы шло вовсе не о простой систематизации уже присуще­го человеческой психофизиологии, а о насильственном

1 Вартофский М. Модели. Репрезентация и научное понимание. М., 1988. С. 222; Скалья Г. Строительство флорентийского собора //В мире науки, 1991, № 3. С. 37—38; Гарэт Э. Проблемы итальянского Возрожде­ния. М., 1986. С. 249—250; Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII—XVIII вв.). Формирование научных программ Нового времени. М., 1987. С. 112—113; Данилов И.Е. Город в итальянских архитектурных трактатах кватроченто // Механизмы культуры. М., 1990. С. 37.

 

переворачивании этой психофизиологии в смысле отвле­ченных требований миропонимания. Потребовалось более пятисот лет социального воспитания, чтобы приучить глаз и руку к перспективе, но ни глаз, ни рука ребенка, а также взрослого без специального обучения не подчиняется этой тренировке и не считается с правилами перспективного единства. Воспитанные с детства на изображениях опреде­ленного типа, мы видим так, как рисуем. Художник-пер-спективист выстраивает свою деятельность на следующих предпосылках:

— на вере в то, что пространство реального мира есть пространство евклидово, т.е. изотропное, гомогенное, бес­конечное и безграничное, нулевой кривизны, трехмерное, представляющее возможность через любую точку провести линию, параллельную данной прямой, притом только единственную;

— на убеждении в существовании среди равноправных точек евклидова пространства одной исключительной, особенной по ценности. Эта точка местопребывания самого художника или, точнее, его ведущего глаза, его оптическо­го центра. Такое место объявляется центром мира, а сам мир полагается совершенно неподвижным и вполне неиз­менным. Такой подход притязает отобразить кантовскую абсолютную гносеологическую значимость художника;

— на представлении, что оптический центр ведущего глаза художника (у большинства людей правого) по суще­ству диктует законы восприятия мироздания, и в таком случае глаз не орган зрения человека, личности, а оптичес­кая линза. Глядение не сопровождается ни воспоминания­ми, ни духовными усилиями, предстает как внешний меха­нический процесс, в котором психический момент полнос­тью отсутствует.

Именно на этих основаниях, по убеждению П.А.Фло­ренского, возникает на возрожденческой почве мировоз­зрение Леонардо—Декарта—Канта. Также возникает изо­бразительный, художественный эквивалент этого мировоз-

 

зрения — перспектива. Мир стал пониматься как единая сеть канто-эвклидовых отношений, имеющих средоточие в Я созерцателя мира. Это бездейственное и зеркальное Я, некий мнимый фокус мира. Субъективность сама лишается реальности. Перспективность есть выражение меонизма и имперсонализма. Критика Возрождения здесь является критикой классического идеала рациональности.

Каноны геометрической оптики были включены в тео­рию восприятия и позднее в традиционную гносеологию. Неявным фундаментом теории отражения служит теория восприятия, основанная на геометрической оптике и убеж­дении в том, что нормой адекватной репрезентации объек­та будет зеркальный образ. В стандартной концепции гно­сеологии происходит смешение идей здравого смысла и философских идей. Теория отражения тяготеет к букваль­ной трактовке соответствующей метафоры. Причиной бук­вальной трактовки является привычность метафоры, а не какие-либо подтверждающие свидетельства.

В случае с отражением «эмпирическим базисом» бук­вальных трактовок служит широко распространенная практика использования зеркал. Закрепленная в языке, она обусловливает и лингвистическую невозможность отка­за от метафоры отражения. На наш взгляд, тесно увязан» | друг с другом метафора познания как отражение и метафо­рическое понимание мира как механико-машинной струк­туры. Понимание человека как машины-животного-зерка­ла составило сердцевину традиционной гносеологии. Пер-спективизм в живописи связан, как было показано ранее, и с номиналистическими течениями в философии. Теории отражения увязываются с индуктивными эпистемология-ми, несущими ошибочные представления о «чистых дан­ных» или восприятиях, из которых как из кирпичиков строится здание человеческого знания¹.

1 Флоренский П.А. Иконостас. Избр. труды по искусству. СПб., 1993. С. 218, 233-234, 253-257, 267; Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения, М., 1978. С. 271; Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 487.

 

Неистребимость метафоры зеркала в языке заметна в некоторых рассуждениях М.Хайдеггера о природе фило­софской спекуляции. Хайдеггер замечал, что диалектика спекулятивна, ибо speculari, созерцать значит узреть, охва­тить зрением. Тогда характеристика созерцания у Гегеля станет яснее, если принять во внимание, что в спекуляции важно не только схватывание единства, фаза синтеза, но прежде всего и всегда схватывание «противоположного» как такового. Сюда входит схватывание взаимного отсве­чивания противоположностей друг в друге, в качестве чего выступает антитезис, действие которого изображено в «Ло­гике сущности» (т.е. в логике рефлексии). От этого само­рефлектирующего отсвечивания, т.е. зеркального отраже­ния, спекуляция (speculum — зеркало) получает свое до­статочное определение. В этом случае диалектика предста­ет не как трансцендентальный, критически ограничиваю­щий или полемический способ мысли, но зеркальное отра­жение и единение противоположного как процесс продуци-рования самого духа!. Хайдеггера не заподозришь в сим­патиях к теории отражения, но платонический ход его мышления налицо.

Другая — «компьютерная» метафора имплицитно при­сутствует в концепции интеллекта, характерной для сре­дневековой культуры. Мышление этого времени насквозь пронизано символами. Мир представляется огромной кни­гой, смысл которой раскрывается через систему божествен­ных символов. Отождествление ума и памяти отличает культуру, основанную на запоминании множества текстов, а не на генерировании новых. Средневековая образован­ность видела идеал учености в безграничной памяти. Этот идеал персонифицирован в одном из главных героев рома­на У.Эко — «Имя розы» слепом монахе Хорхе Бургос-ском. Его интеллект — изощренная память гениального читателя.

1 Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1983. С. 383.

 

С идеей интеллекта как безграничной памяти связан ее операциональный аспект — идея луллиевой машины. Рай-мунд Луллий исходил из убеждения, согласно которому в каждой области знания имеется небольшое количество ис­ходных понятий, выражающих бесспорные, самоочевид­ные положения, не нуждающиеся в обосновании. Из ком­бинации этих понятий и представленных с их помощью истин возникает знание. В овладении этими комбинациями и тем, что из них вытекает, и заключается подлинная мудрость. Прибор Луллия поставляет человеку исходный материал для выведения следствий посредством размышле­ния. Особенно широкое распространение луллиевы маши­ны получили в XV—XVI вв. Причина не только в элемен­тах тайны, окружающей их использование. Ренессансные гуманисты практиковали такую широту познаний, что для удержания этих сведений в памяти приходилось прибегатв к вспомогательным техническим средствам. Для этой цели использовал луллиеву машину и Джордано Бруно. «Знаю­щему» грозила опасность утонуть в безбрежном море внешних познаний, и его сила (а знание — сила) готова была обернуться против него самого, он уже опасался потерять себя в потоке сведений.

Для Ламетри человек — такая сложная машина, что невозможно заранее составить себе сколько-нибудь ясное представление об этой машине и, следовательно, дать ей определение. У Ламетри рядом с компьютерной метафорой стоит метафора-близнец: «человек — это животное». Со­временная версия сочинения Ламетри «Человек-машина», а именно «Метафорический мозг» М.Арбиба, эксплицит­ным образом провозглашает упомянутую двойную метафо­ру в качестве основы понимания человека!.

В настоящее время компьютерная метафора трансфор­мируется в метафору «голографического компьютера».

1 Эко У. Имя розы. М., 1989. С. 475,479; Маккормак Э. Когнитивная теория метафоры // Теория метафоры. М-, 1990.С. 369.

 

Одно из ее проявлений — попытка рассмотреть геном как голографический компьютер. Считалось, что геном — наиболее стабильная структура организма, устойчивая именно потому, что обеспечивает наследование признаков родителей у потомства. Оказалось, что стабильность уди­вительным образом сочетается с непостоянством. Геном подвижен на всех уровнях, начиная от определенных пос­ледовательностей ДНК и кончая высшими жидкокристал­лическими и другими лабильными топологиями ДНК в составе хромосом.

Макроструктуры высших биосистем предполагают некий скачок в кодирующих способностях генома, переход от одномерных линейных генов к многомерным и нелиней­ным супергенам. Совокупность генов способна- породить только совокупность белков, в лучшем случае конгломерат клеточных субструктур и вирусов, которые отнюдь не яв­ляются целостными организмами. Хромосомы кодируют структуру, организма. По известной науке генетический код всю структуру биосистем не отображает. Вероятно, наследственные свойства проявляются двуедино и на уров­не вещества (генетический, линейный, одномерный код ДНК), и на уровне вещества-поля (если увидеть в хромо­сомах носителей топографических решеток — многомер­ных нелинейных суперксозов). Голографические коды могут быть дешифрованы как в качестве внутренних ла­зерных полей, источниками которых являются хромосомы, так и внешних по отношению к биосистеме полей, которые не обязательно должны быть когерентными.

Большие блоки организмов, такие как центральные части листьев растений, ноги или глаза насекомых, могут регенерировать у взрослых особей или развиваться из эмб­риона по программам фантомной голографической памяти хромосом. Отсюда следует, что хромосомный континуум есть, по сути, голографический компьютер. Голографичес­кий суперген (или их совокупность) содержит информа­цию в форме зашифрованного прообраза макропространст-

6 — 2327

 

венно-временнных структур высших биосистем. Возникает система образов-фантомов, как бы вложенных один в дру­гой и описывающих потенциальную структуру биосистемы с одной степенью подробности — от внутриклеточных об­разований до клеточно-тканеорганического уровня!. Ис­пользование компьютерной метафоры позволяет выявить, во-первых, фрактальный самоповтор организма на разных уровнях структурной организации. Это хорошо соотносит­ся с современным пониманием живого как открытых, не­линейных систем, дает возможность установить конкрет- j ные механизмы самоорганизации «белковых тел». Во-вто­рых, удается описать передачу наследственной информа­ции не только на уровне вещества, но и на уровне вещест­ва-поля.

Другая трансформация компьютерной метафоры связа"

на с идеей распределенного интеллекта или в более узкщ смысле нейроинтеллекта. Эти идеи позволяют обсудить! проблему координации неявного личностного и коллектив'! ного осознанного знания в масштабах общества. Особое! значение приобретают работы Ф.Хайека, который впервые! рассмотрел рынок как самоорганизующееся информацион-J ное устройство, позволяющее наиболее полно использован! рассеянное знание, являющееся достоянием множества ив-" дивидов. Идею разделения труда Хайек дополняет идеей! разделения знаний. Индивидуальное знание частично,! фрагментарно, но неизбежно экономически наиболее зна­чимо, так как обладание им предоставляет преимущества в| выполнении тех или иных видов деятельности. Рынок! обеспечивает синтез высокоабстрактной информации с пре­дельно конкретной. Каждый человек, располагая абстраги-1 рованной ценовой информацией о состоянии системы в целом, с одной стороны, и уникально-личностным знани­ем, с другой, — имеет возможность «вписаться» в общий |

1 Гаряев П.П., Васильев А.А., Березин А.А. Геном как голографичес-кий компьютер // Гипотеза (независимый научный журнал), 1991, № 1. > С. 24-31.

 

порядок, предпринять те действия, который обеспечат ему наибольший выигрыш в производительности. Эффектив­ное распределение ресурсов оказывается непосредствен­ным результатом эффективной координации знаний. Для Хайека любой социальный институт — орудие по обнару­жению, переработке и распределению информации. Судь­ба различных социальных институтов определяется их сравнительной информационной эффективностью!.

Идеи Хайека могут быть использованы в современных теориях функционирования общественного интеллекта, изучающих механизмы выработки социального знания, коллективного творческого процесса на основе информаци­онных связей. Информационные связи воздействуют на мыслительные процессы индивидов,' причем не столько на их интенсивность, сколько на содержательность и резуль­тативность. Здесь неявно принимается метафора коллек­тивного интеллекта как «мелкозернистой» многопроцес­сорной машины, состоящей из ограниченных по вычисли­тельным возможностям элементов, но решающих сложные проблемы за счет богатых возможностей образования свя­зей между группами процессоров.

Теорию общественного интеллекта обогащают представ­ления о культуре как коллективном интеллекте. Ведь культура как целое обладает особым аппаратом коллектив­ной памяти и выработки принципиально новых сообщений на принципиально новых языках. Коллективный интел­лект как образец для ИИ обладает рядом преимуществ по сравнению с индивидуальным. Он в значительной степени эксплицирован, его механизмы выявлены в языках культу­ры и закреплены в многочисленных текстах. Память куль­туры обладает исключительной реконструирующей силой:

из нее можно извлечь больше, чем в нее внесено. Это — постоянное активное моделирование, хотя и повернутое в прошлое.

1 Хайек Ф. Конкуренция как процедура открытия // МЭиМО, 1989, № 12. С. 9-10.

^6t 163

 

В узком смысле под нейроинтеллектом понимается форма ИИ, в которой реализация интеллектуальных функций достигается структурами, состоящими из нейро-подобных элементов, имитирующих работу нейронных систем. Мозг функционирует на основе параллельной об­работки информации в распределенных нейронных сетях, поэтому компьютеры, построенные на этих принципах, и стали именоваться нейрокомпьютерами (здесь происходит взаимопроникновение двух метафор: мозг как компьютер и компьютер как мозг). Основой развития нейроинтеллекта стала нейронаука — интеграция данных нейрофизиологии, нейропатологии, нейролингвистики и т.д. Обобщение дан­ных нейронауки позволяет выделить ряд базовых структур нейроинтеллекта и представить их взаимодействие в виде модели переработки информации. По мнению современно­го французского физика Ж.Тулуза, нейронаука подразде­ляется на биологию и коллекционирование моделей, цель нейронауки — понять, как работает мозг.

Важным результатом исследований является открытие спонтанной самоорганизации взаимодействующих нейросе-тей, в результате которого осуществляется их самовоспро­изведение. Тогда долговременная память может рассматри­ваться как коллективный эффект. Самовоспроизведение позволяет взглянуть на мозг как на сообщество конкуриру­ющих, делящих территорию нейронных ансамблей, что хорошо согласуется с известными биологическими моделя­ми. Обнаружение самовоспроизведения нейросетей дает надежду на построение нейрокомпьютеров, способных автономно обмениваться информацией и не требовать от человека трудоемкого копирования связей. Таким образом, главная тенденция в развитии вычислительной техники состоит в переходе к использованию распределенных сис­тем, образованных из логических элементов с простой внутренней структурой. Большие надежды здесь связыва­ются с молекулярной микроэлектроникой. Уже сегодня отдельный логический элемент может быть уменьшен до

 

размеров крупной полимерной молекулы; подача и считы­вание информации должны осуществляться оптическим путем. Основная теоретическая трудность заключается в методах программирования. На элементарном уровне должна быть жестко запрограмирована способность к обу­чению. Приспособление подобной вычислительной сети к решению определенного типа задач достигается в индиви­дуальном обучении!.

Компьютер, таким образом, стал теоретической метафорой разума, позволяет отчетливее чем раньше понимать природу нашего сознания, выделять в нем не только явленные, верба­лизованные, но и особые, «неизреченные», чисто человеческие формы внерационального, недоступные для машины.