Sempre pietra: Всегда камень

 

Примо Бьянки, пыхтя, поднимается по нашей подъездной дороге в своём «эйпе», нагруженном мешками с цементом. Он выскакивает, чтобы показать направление большому белому грузовику, полному песка, стальных тавровых балок и кирпичей, который едет по узкому подъездному пути, царапая кузов о сосны и с громким треском сломав одну ветвь канадской ели. Примо мы выбрали для перестройки нашего дома три года назад, но он не смог приступить к работе из-за того, что лёг на операцию. Он выглядит точно так же, как тогда — помощником Санта-Клауса. Мы снова обговариваем, что нужно сделать по проекту. Стена гостиной будет пробита, тогда появится проход в фермерскую кухню, там положат новый пол, оштукатурят стены и проведут новую проводку. Примо кивает. «Пять дней, синьоры». Эта комната служила складом для садовой мебели и последним прибежищем скорпионов. Поскольку мы находимся в сейсмически опасной зоне, существуют определённые ограничения: пробить отверстие можно, однако не такое широкое, как мы рассчитывали. Но в кухне фермера есть двери, выходящие во двор, и наконец эти две комнаты соединятся.

Мы рассказываем Примо про то, как люди Бенито убежали из дома, когда пробили стену между новой кухней и столовой. Он смеётся, и меня это ободряет. Начнут ли они завтра? «Нет, завтра вторник, нехороший день. Работа, которую начнёшь во вторник, никогда не закончится. Старый предрассудок, я-то не верю, но мои люди верят». Мы согласны. Мы хотим, чтобы проект был завершён.

В зловещий вторник мы выносим из гостиной мебель и книги, снимаем всё со стен и полок камина. Мы отмечаем центр стены и пытаемся зрительно представить расширенную комнату. Именно воображение помогло нам пережить все трудности ремонта. Скоро комнаты примут такой вид, как будто они всегда были единым целым. Мы выставим на лужайке передней террасы стулья и сможем слушать музыку Брамса, доносящуюся через дверь кухни фермера. Скоро это всё будет одной гостиной.

Есть итальянское слово intercapedine, которое переводится как «пробел, пустое место, пустота». Для реставраторов старых, сырых каменных домов это слово очень значимое. Пустотой они называют часть кирпичной стены, частично построенной над сырой стеной. Обычно между двумя стенами оставляют расстояние шириной в два пальца, так что распространению влаги препятствует кирпичный барьер. В дальнем конце нашего дома, в кухне фермера, есть такая стена. Эд и я решаем снять часть стены и посмотреть, нельзя ли передвинуть пустоту подальше, расширив таким образом небольшую комнату. Когда кирпичи падают, мы с удивлением понимаем, что на первом этаже просто нет конечной стены дома: стена кухни встроена прямо в твёрдый камень склона холма. Позади пустоты мы обнаруживаем гору Сант-Эджидио. Огромная отвесная скала! «Ну, теперь понятно, почему в этой комнате всегда проблема с влажностью». По краю пола Эд нащупывает засыпанный щебёнкой сток для воды, который, видимо, когда-то функционировал.

«Большой винный погреб», — вертится у меня в голове. Не зная, что делать, мы фотографируем то, что нашли. Это открытие определённо не соответствует моему трансцендентному сну о сотне ангелов.

Наступает благоприятный день — среда, и в семь тридцать утра приходит Примо Бьянки с двумя каменщиками и рабочим для таскания камней. Они прибыли без всяких механизмов. Каждый несёт ведро с инструментами. Они разгружают леса, козлы и металлические опоры для потолка под названием cristi — распятие (по названию креста, на котором был распят Христос). Увидев природную каменную стену, которую мы расковыряли, они останавливаются, упирают руки в бока и хором поминают Мадонну: не могут поверить, что мы сами обрушили стену. И они немедленно приступают к работе: вначале, расстелив на полу толстый защитный пластик, разрушают стену между этой комнатой и гостиной, затем удаляют ряд камней вдоль того места, где будет верхняя часть двери. Мы слышим знакомое «чинк-чинк», это удары зубила о камень, самая старая строительная песня. Вскоре двутавровая балка встаёт на своё место, её залепляют цементом и кирпичами. Пока цемент не высохнет, с дверью делать нечего, и рабочие начинают взламывать безобразный кафельный пол.

Разговаривают и смеются они так же быстро, как работают. Поскольку у Примо небольшая тугоухость, они все общаются криками. Даже когда его нет рядом. Они невероятно аккуратны, всегда убирают за собой: на этот раз никакого погребённого под мусором телефона. Франко со сверкающими чёрными, почти звериными глазками — самый сильный. Он тонкокостный, но у него та жилистая сила, которая, кажется, проистекает скорее от воли, нежели от мышц. Я наблюдаю, как он поднимает квадратный камень, служивший нижней ступенькой задней лестницы. Когда я выражаю своё удивление, он немного рисуется и поднимает камень до плеч. Даже Эмилио, чья работа — таскать камни, явно любуется его силой. Франко всегда весел. Несмотря на жару, на нём шерстяная шапка, натянутая на уши так низко, что волосы торчат кольцом вокруг шеи. Ему лет шестьдесят пять, немного староват для такой работы. Интересно, кем он был до того, как потерял два пальца? Рабочие поднимают кафель и слой бетона, и под ними открывается каменный пол. Франко вынимает оттуда несколько камней и обнаруживает второй слой каменного пола. «Камень, всегда камень», — говорит он.

И это правда. Каменные дома, стены террас, городские стены, улицы. Начни сажать хоть одну розу, и наткнёшься на четыре-пять больших камней.

На следующий день рабочие вновь берутся за дверь. Они зовут нас. Примо тычет долотом в главную балку. «Совершенно подвижна». Он тычет в обнаженную её часть. «Тут твёрдая». Он хочет этим сказать, что балка полностью сгнила внутри стены, хотя её часть, торчащая из стены, ещё достаточно плотная. «Опасно!»

Тяжёлая балка могла в любой момент сдвинуться, разрушив часть пола, который на неё опирается. Балку подпирают крестовиной, Примо делает измерения и уходит покупать новую балку из древесины каштана. К полудню тавровая балка с этой стороны встроена. Рабочие уходят на ланч на один час, возвращаются и вкалывают до пяти.

К третьему дню беспрерывных трудов они сделали поразительно много. Сегодня утром старая балка вынимается так же легко, как вытаскивают шатающийся зуб. Длинными досками, поддерживаемыми перекладиной по обе стороны от балки, они обеспечивают безопасность кирпичного потолка, вытаскивают камни, немного раскачивают балку и опускают её на пол. Новая скользит точно на место прежней. Какая сказочно простая операция. Рабочие вбивают вокруг неё каменные клинья, кладут туда цемент, потом впихивают больше цемента в небольшое пространство между балкой и потолком.

Тем временем двое копают пол. Эд работает во дворе как раз за этой дверью, он слышит странное ругательство «Божье свинство!»

Он заглядывает в дверь и видит под огромным камнем Эмилио, который ломом взламывает третий слой камня. Первые два слоя были из гладких больших камней, которые было бы тяжело вытаскивать; в этом слое валуны размером с чемодан, некоторые зазубренные и глубоко вкопаны в землю. Из кухни доносится ужасающее рычание — это рабочие поднимают камни, выкатывают их на доску и сбрасывают во двор. Я боюсь, что они скоро и до воды докопаются. Эмилио вывозит небольшие камни и землю на подъездную дорогу, где уже выросла гора щебня. Мы сохраним гигантские камни. На одном мы видим какую-то резьбу. Этруски? Я смотрю на алфавит в книге, но не нахожу сходства. Может, это заметки фермера о том, когда что сажать, или доисторические каракули. Эд омывает камень шлангом, и мы смотрим на него сбоку. Теперь резные знаки нам совершенно понятны. Христианский крест, под ним сбоку ещё один грубый крест. Надгробный камень? Древний алтарь? Сверху камень плоский, и я прошу оттащить его в сторону; из него можно сделать небольшой дворовый столик. Эмилио не проявляет никакого интереса. «Старый», — говорит он. Но он считает, что такие камни всегда пригодятся.

Рабочие копают весь полдень. Я слышу, как они бормочут: «Этруски, этруски». Под третьим слоем они докапываются до камня, из которого состоит гора. Теперь они уже открыли бутылку вина и время от времени прикладываются к ней.

— Как Сизиф, — пытаюсь я шутить.

— Точно сказано, — отвечает Эмилио.

В третьем слое рабочие откопали косяки и порог в каменной стене, большом строительном камне этого участка. Очевидно, камни предыдущего дома были использованы для постройки нашего дома. Их они выкладывают рядком вдоль стены, восхищаясь качеством камня.

 

 

На одной из террас мы сложили терракотовые плитки для полов. Мы их сохранили, когда строили новую ванную и патио, в надежде, что плитки хватит для мощения пола в новой комнате. Мы с Эдом отобрали самые хорошие плитки, тщательно очистили их и промыли. У нас получилось сто восемьдесят плиток, некоторые с выбоинами — на случай, если понадобятся половинки. Рабочие всё таскают камни. Уровень пола уже понизился больше чем на полметра. Белый грузовик снова движется вверх по подъездному пути, доставляет длинные плоские кафельные плитки, в которых проложены каналы для воздуха. Рабочие выкладывают обычные кирпичи в десять рядов на место выемки, на сглаженный пол; теперь это в основном скалистое основание с несколькими горными камнями, местные называют такие камни piscia — моча — за характерное для них истекание воды через мелкие трещины. Кирпичи образуют каналы для стока влаги. Длинные пустотелые плитки цементом прикрепляются сверху. Рабочие замешивают цемент, как тесто для пасты: насыпают большой холм песка на землю, потом делают в нём ямку и начинают лопатой смешивать в ней цемент с водой. По пустотелым плиткам сверху они распределяют изолирующее покрытие — нечто, имеющее вид рубероида, и сетку из толстой железной проволоки — арматуру. Сверху кладут слой цемента. Я сказала бы, работа на целый день.

Нам не пришлось мучиться от завывания работающей бетономешалки. Мы со смехом вспоминаем мешалку Альфьеро периода возведения великой стены. Однажды он смешивал цемент и, немного поработав, убежал на другой объект. Когда он вернулся, мы увидели, как он стучит кулаками по бетономешалке; он забыл про цемент, и тот к полудню затвердел. Сейчас мы смеёмся, вспоминая другие недоделки прежних работяг. На их фоне эти — просто короли.

Трещины в штукатурке — такие я видела в своей столовой в Сан-Франциско после землетрясения — появились на втором и третьем этажах над тем местом, где пробивали отверстие для двери; отлетели большие куски. Не может ли весь дом превратиться в груду развалин? Днём меня тревожит эта перспектива. Каждую ночь мне снятся старые кошмары: как будто мне надо сдавать экзамен, как будто у меня нет экзаменационных вопросов и я не знаю, какой предмет я сдаю. Или как будто я опоздала на поезд в чужой стране и наступила ночь. Эду снится, что к дому подъехал целый автобус со студентами, у них рукописи, на которые он должен дать рецензии к завтрашнему дню. Полусонная, в шесть часов утра я дважды сжигаю тосты.

Стена почти пробита. Рабочие вставили третью стальную балку над отверстием, с одной стороны поставили кирпичную опорную колонну, теперь заняты новой стеной, толщиной в два кирпича, которая отделит нас от горного склона. Примо осматривает кирпичи, которые мы отчистили. Он поднимает один — из-под него вылезает огромный скорпион; я вздрагиваю, и Примо со смехом прихлопывает его молотком.

Позже, читая в своём кабинете, я вижу, как другой скорпион ползёт вверх по светло-жёлтой стене. Обычно я ловлю их стаканом или банкой и выношу на улицу; этому я просто разрешаю ползти дальше. Стук рабочих по камню создает странный, почти восточный ритм. Стоит жара, такая, что хочется убежать от солнца, как от бури. Я читаю про Муссолини. Он собрал обручальные кольца у женщин всей Италии, чтобы профинансировать войну с Эфиопией, но так и не сдал золото в переплавку. Спустя годы, когда его поймали при попытке бегства, у него был мешок с золотыми кольцами. На одной фотографии у него вытаращенные глаза, деформированный лысый череп, крепко сжатые зубы. Он выглядит сумасшедшим. Звуки «чинк-чинк» напоминают мне гамелан — индонезийский оркестр народных инструментов. На последней фотографии Муссолини висит кверху ногами. Подпись под картинкой гласит, что женщина пнула его в лицо. В полусне я представляю себе, что внизу мужчины вместе с дуче исполняют индонезийский танец.

 

 

По обе стороны двери угрожающе растут кучи камней. Пора от них избавляться. Поляк Станислав приходит на заре. В шесть часов утра прибывает сын Франческо Фалько, Джорджо, со своим новым плугом, он готов пропахать террасы с оливковыми деревьями, а Франческо спустя какое-то время последует за ним пешком. Как обычно, его режущий инструмент, нечто среднее между мачете и серпом, засунут в задний карман штанов. Он будет помогать Джорджо — отбрасывать камни с пути его плуга, отводить в стороны ветви, разравнивать землю. Но у нас «неправильные» вилы. «Посмотрите-ка на них». Франческо протягивает их нам сначала зубцами вверх, потом быстро переворачивает их зубцами вниз. Он стучит молотком по металлической части, пока та не отваливается от ручки, поворачивает ручку, затем снова прикрепляет к ней металлическую часть. Потом протягивает нам вилы, на которых зубцы уже не болтаются. Мы сотни раз пользовались вилами и не замечали этого их недостатка. Франческо, конечно, прав.

«Старые итальянцы знают всё», — говорит Станислав.

Тачка за тачкой мы возим камни в кучу на одной из наших террас с оливковыми деревьями. Я поднимаю только мелкие и средние камни, Эд и Станислав имеют дело с гигантскими. Не нужна никакая аэробика. Выпить восемь стаканов воды в день? Запросто. У меня постоянно пересыхает горло. Дома в своём бордовом трико я добросовестно выполняю все упражнения — и-раз-и-два-и-три... но тут работа против тренировок. Когда очищаешь склон холма, сами собой получаются наклоны и растяжки. Я измучена этой работой, но в то же время она мне нравится. За три часа мы убрали четверть камней. Пресвятая Богородица змеиная! Даже не стоит и пытаться подсчитать, на сколько часов нам осталось работы, ведь все по-настоящему огромные камни в другой куче. Мужчины обнажены по пояс, от них несёт потом. У меня волосы слиплись от пота и пыли. У Эда кровоточит нога. Я слышу, как Франческо на террасе над нами разговаривает с оливковыми деревьями. Трактор Джорджо чудом удерживается на краях узких террас, но парень слишком опытен, чтобы свалиться оттуда. Я предвкушаю, как буду долго нежиться в ванне. Станислав начинает насвистывать «Misty». Один камень они не могут сдвинуть с места, у этого огромного валуна форма головы римской лошади. Я беру стамеску и начинаю расчищать глаза и гриву. Солнце быстро катится через долину. Примо видел, что мы с Эдом занялись тяжёлой работой. Он кричит об этом своим людям: он проработал на многих объектах, говорит он им, и хозяин только стоит и наблюдает. Примо становится в позу, кривит губы. А уж если женщина занимается такой работой... Примо воздевает руки к небу. Поздно вечером я слышу, как Станислав ругается: «Мадонна каменная», а потом продолжает насвистывать свою любимую мелодию: «...Когда влюблен, видишь только розовое цветение вишен и белое цветение яблонь...» Мужчины спускаются к нам, и мы пьём пиво у стены террасы. Посмотрите, что мы сделали за сегодня. Просто душа радуется!

 

 

Вернулся белый грузовик, привёз песок для штукатурки — да, для штукатурки, работа уже на этой стадии — и увёз кучу щебня. Трое рабочих кричат о футбольных матчах на Кубок мира, проходящих в Соединенных Штатах, о равиоли с маслом и шалфеем, о том, как долго ехать до Ареццо. «Тридцать минут». — «Да ты спятил, всего двадцать».

Пришёл электрик Клаудио, чтобы проверить болтающиеся провода, которые каким-то образом умудряются подавать электричество в эту часть дома. Он привёл четырнадцатилетнего сына Роберто, у юноши густые брови и миндалевидные византийские глаза. Роберто интересуется языками, объясняет отец, но, поскольку у парня должны быть практические навыки, он старается обучить его своему ремеслу. Парень лениво прислоняется к стене и готов подавать отцу инструменты. Когда отец отходит к грузовику за добавочной порцией материала, он хватает английскую газету, разложенную на полу для того, чтобы на него не попала краска, и изучает её.

Каналы для проводки должны быть просверлены в каменных стенах до того, как их начнут штукатурить. Водопроводчик должен сдвинуть радиатор, который мы установили, когда проводили центральное отопление. Я решила, что ему лучше стоять в другом месте. Столько всего ещё надо сделать. Эх, если бы не ушло так много времени на пол! Поляки, которые работали в Италии на табачных плантациях, уехали домой. Остался только Станислав. Кто передвинет все эти огромные камни? Прежде чем уйти, каменщики показывают нам аккуратное гнёздышко, свитое из травы и сучков, которое нашли в стене; это гнездо крысы.

Они насыпают нижний слой для штукатурки, буквально сыплют его, так что он прилипает к стене, потом разглаживают. Примо принёс старые терракотовые плитки для пола из своих запасов. Вместе с нашими должно хватить. Я готова к приятной части работы: трудно думать о мебели, когда комната смахивает на пустую камеру одиночного заключения! Сын электрика неуверенно пристраивается к стенам с дрелью и сверлит каналы для новой проводки. Сам электрик ушёл — его ударило током, когда он дотронулся до обнажённого провода. Наверняка он никогда в жизни не видел такой жуткой проводки.

Водопроводчик, который установил новую ванну и проводил центральное отопление, прислал нам двух своих помощников — передвинуть радиатор. Они очень молоды. Оба толстые и молчаливые, но с улыбками от уха до уха. Я надеюсь, они знают, что делают. Все говорят одновременно, в основном кричат.

Может быть, теперь всё закончится быстро и сразу. Каждый вечер Эд и я втаскиваем в новую комнату садовые стулья и садимся на них, пытаясь представить себе, что скоро будем пить тут кофе на голубом диванчике и обсуждать следующий проект, над диваном будет висеть зеркало, будет играть музыка...

 

 

Поскольку нижний слой под штукатурку должен высохнуть, Эмилио пока трудится один: возит тачки с мусором и сваливает его в одну большую кучу.

Электрик не может закончить свою работу до нанесения штукатурки. Мне понятны преимущества изобретения древесно-волокнистых плит. Оштукатуривание — напряжённая работа. Этот процесс едва ли изменился со времен возведения египетских пирамид. Помощники водопроводчика отрезали трубу не на том расстоянии, на каком нужно, и нам приходится вызывать их снова. Чтобы не видеть всего этого, мы уезжаем в Пассиньяно и съедаем на берегу озера пиццу с кабачком. Расчёт был на пять дней! Я мечтаю вернуться к дням dolce far niente — сладкого безделья, потому что через семь недель мне надо возвращаться домой. Я слышу первую цикаду, её пронзительный вопль, напоминающий о том, что наступила верхушка лета. «Звучит как утка на скорости», — замечает Эд.

Суббота, палит солнце. Станислав приводит Зено, только что приехавшего из Польши. Они тут же снимают рубашки. Они привыкли к жаре; оба уже неделю занимаются прокладкой труб. Менее чем за три часа они увезли тонну камней. Мы отобрали плоские камни для мощения дорожек и квадратных каменных площадок возле каждой из четырёх дверей на фасаде дома. Поляки приступают к работе после ланча: копают, укладывают песчаное основание, кладут камни, заполняют трещины грунтом. Камни, которые они выбрали, огромны, как подушки.

Я выдёргивала сорняки и влезла по локти в заросли крапивы. Эти растения сразу же жалят, колючие листья выпускают жгучую кислоту. А вот мелкие, молодые листья крапивы очень хороши для ризотто.

Я бегу в дом и обрабатываю кожу обеззараживающим средством, но по мне продолжают ползать горячие электрические черви. После ланча я решаю искупаться, надеваю розовое льняное платье и сажусь на патио подождать открытия лавок. На сегодня с меня хватит работы. Меня обдувает ветерок, и я приятно провожу полдень, читая поварённую книгу и следя за ящерицей, которая наблюдает за процессией муравьев. Это любознательное существо зелёно-чёрного цвета с проворными лапками, пульсирующим горлом и подергивающейся головкой. Я бы хотела, чтобы она заползла на мою книгу, — тогда я смогла бы рассмотреть её поближе, но любое моё движение заставляет её поспешно прятаться. Она каждый раз возвращается из укрытия смотреть на муравьев. За чем наблюдают муравьи, я не знаю.

В городе я покупаю белое хлопковое платье, синие льняные брюки и рубашку, какой-то дорогой крем для тела, розовый лак для ногтей и бутылку вина. Когда я возвращаюсь, Эд принимает душ. Поляки закинули шланг на ветвь дерева и открыли воду. Я мельком вижу, как они раздеваются, чтобы ополоснуться, прежде чем надеть чистую одежду. Перед всеми четырьмя входами в наш дом теперь площадки из хорошо подогнанных камней.

 

 

Франко начинает наносить гладкое, окончательное покрытие штукатурки. Владелец водопроводной компании, Санти Каннони, прибывает лично, в синих шортах, инспектировать работу, проделанную его ребятами. Мы с ним знакомы давно - сотрудники его компании проводили нам центральное отопление, — но раньше он всегда был одет «по форме». Похоже, он просто забыл натянуть брюки. Мой взгляд притягивают его безволосые, белые, как луна, ноги, сильно отличающиеся от его загорелого лица. На Санти чёрные шёлковые носки и мягкие кожаные мокасины. С тех пор как его ребята передвинули радиатор, начал протекать другой, в соседней комнате.

Франческо и Беппе подтягиваются в «эйпе» со своими машинами для выкашивания сорняков, готовые выдрать вместе с сорняками вполне безобидный шиповник. Беппе говорит отчётливо, и мы понимаем его гораздо лучше Франческо, который отказывается надевать свои зубные протезы. Поскольку Франческо любит поговорить, он выходит из себя, когда Беппе переводит его речь. Естественно, когда Беппе видит, что нам не понятно, он объясняет. Франческо саркастически обращается к Беппе «маэстро». Они спорят, заточить или заменить ножи Эда. Они спорят, железными или деревянными должны быть подпорки в винограднике. За спиной Франческо Беппе возводит глаза к небу: как можно верить этому болтуну! За спиной Беппе Франческо делает то же самое.

Привозят песок для пола, но Примо говорит, что старые кирпичи не подходят по размеру и что он должен достать ещё пятьдесят штук, прежде чем приступать к укладке пола.

Медленно, медленно — вот девиз ремонта.

Ещё оштукатуривание. Смесь похожа на серое мороженое. Франко хвалится, что у него старый крошечный домишко, и это всё, что ему надо; в больших домах всегда что-нибудь не так. Он залепляет дыры в стенах наверху — стены треснули, когда удаляли камни из гостиной, и я прошу его посмотреть под штукатуркой, на чём держатся двери. Никаких следов стальных двутавровых балок, которые, как предполагалось, должен был установить Бенито. Франко успокаивает — камень так же хорош для стандартной двери.

Мне стены кажутся сухими, рабочие с этим не согласны. Проходит ещё один день. Мы волнуемся, мы хотим отскрести стены, протравить балки, покрасить полоток. Мы готовы, давно готовы въехать в свой дом. Четыре кресла отправились к обойщику вместе с рулоном льняной ткани в синюю и белую клетку, присланным сестрой, а для ещё двух кресел я нашла в Анджари хлопок в синюю и жёлтую полоску. Мы заказали синюю кушетку на двоих и ещё два комфортабельных кресла. Проигрыватель валяется где-то в куче книг и коробок, кресла и книжный шкаф стоят в других комнатах. Кончится ли всё это когда-нибудь?

В эпоху Возрождения было принято открывать Вергилия и наугад выбирать какую-нибудь строчку: считалось, что по ней можно предсказать будущее или узнать ответ на волнующий вопрос. На Юге мы обычно открывали Библию. Люди всегда умели находить «откровения»: этруски гадали по внутренностям священного животного, читали зловещие знаки на его печени, а греки искали смысл в рисунке полёта птиц и зверином помёте. Я открываю Вергилия, и мой палец замирает на строчке «Годы уносят всё, в том числе и разум». Не очень вдохновляет.

 

 

Летом Тоскана — земля засушливая, но в этом году она невероятно зелёная. Из патио мы видим, как террасы мягкими складками спускаются с холма. Сегодня нет смысла шевелиться. Фазан клюёт мою грядку салата. Под жгучим солнцем я читаю о святых. О Джулиане Фальконьери, перед смертью попросившей положить ей на грудь хлеб святого причастия, который растворился в её сердце и исчез. О Коломбе, питавшейся только хлебом святого причастия. О Веронике, жевавшей пять семечек апельсина в память о пяти ранах Христовых. Эд приносит сэндвичи и чай со льдом, в него добавлено немного персикового сока. Я всё больше восхищаюсь женщинами-святыми, их политикой отказа. Возможно, это нейтрализует сладострастие итальянской жизни. Никогда не знаешь, почему тебя вдруг что-то привлекает или увлекает, это остаётся загадкой. Почему человек вдруг покупает четыре книги об ураганах или обо всех операх Моцарта?

Причина осознаётся иногда намного позже. Возможно, я тоже изменюсь благодаря этим необычайным женщинам.

Появляется Примо со старыми кирпичами, и Фабио начинает их чистить. Он работает, превозмогая боль. На следующей неделе ему выдернут четыре сгнивших зуба, все одновременно.

Инструменты Примо для выкладывания пола — верёвка и длинный уровень. Он настоящий умелец, инстинктивно чувствует, где надо постучать, что и как лучше сделать. После того, как все камни вытащены, уровень полов между двумя комнатами практически выровнялся, и Примо устраивает в дверном проёме небольшой, едва заметный подъём. Рабочие начинают стучать по камням, выравнивая их. Фабио обрабатывает кирпичи каким-то сильно визжащим механизмом, вверх летит облако красной пыли. Его руки по локоть становятся ржавыми. За всем этим так интересно наблюдать. Вскоре пол уложен, его рисунок повторяет рисунок пола в соседней комнате: это переплетающиеся буквы «L».

Приезжают наши гости: Симона, коллега Эда, — она отмечает получение научного звания поездкой в Грецию, и Барбара, бывшая студентка Эда, которая после двухлетнего пребывания в Польше в Корпусе мира направляется в Африку. Мне кажется, что Италия всегда была перекрёстком многих путей. Средневековые паломники в Святую землю огибали Тразименское озеро. А сколько потом паломников пересекало Италию: наш дом — отличное место для того, чтобы отдохнуть несколько дней. Мадлен, моя итальянская подруга, и её муж Джон из Сан-Франциско придут к ланчу.

Сегодня последний день ремонта. Поэтому предстоящий ланч для нас двойной праздник. Мы купили выпечку у Витторио — его хрустящие булки просто воздушные. Мы также заказали трюфели, песто и горошек с копчёным окороком. Ещё будут помидоры с моцареллой, оливки, сыры, нарезка местных сортов салями, салат из базилика и из рукколы, растущей на нашем участке. Вино мы купили в Трерозе — это шардоне «Салтерио», пожалуй, лучшее белое вино из всех, какие я пробовала в Италии. Многие шардоне, особенно произведённые в Калифорнии, мягко говоря, невкусные. А у этого вкус приятный, персиковый.

Длинный стол под деревьями накрыт жёлтой в клетку скатертью, на нём стоит корзинка с золотистым дроком. Мы предлагаем вино рабочим, но нет, они спешат поскорее всё доделать. Они распределяют цемент по полу, чтобы он заполнил трещины между кирпичами. Потом они моют пол, рассыпают опилки и сметают их. На участке они выстроили колонны для нашей каменной раковины, два года простоявшей в старой кухне. Примо просит Эда помочь сдвинуть камень. Наш гость Джон тоже берётся за раковину, и, поднатужившись, они ставят её на место. «Девяносто килограммов или сто», — говорит Примо. После этого рабочие собирают свои инструменты, и всё — комната готова. Примо остаётся кое-что подправить. Он берёт ведро цемента и замазывает небольшие трещины в каменной стене, затем идёт наверх, чтобы закрепить несколько отставших кафельных плиток пола.

Наконец-то. Сегодня завершился ремонт, тянувшийся три года. Мы сидим в компании друзей в своём замечательном доме — всё именно так, как я рисовала в воображении. Я иду в кухню и начинаю раскладывать местные сыры на листья винограда. Я предвкушаю удовольствия трапезы. На мне белое льняное платье с короткими рукавами, которые торчат как крылышки. Прямо надо мной Примо скребёт пол. Я поднимаю голову. Он удалил две плитки, и в потолке образовалась дыра. Как раз в тот момент, когда я наклоняюсь к тарелке с сырами, Примо нечаянно спотыкается о ведро, и цемент льётся мне на голову! Мои волосы, платье, руки, сыры, пол! Я смотрю наверх и вижу его испуганное лицо: он выглядывает в дыру, как херувим с фрески.

Я ещё не окончательно потеряла чувство юмора. Я выхожу к столу, с меня стекает цемент. Сначала у всех отвисают челюсти, потом все смеются. Подбегает Примо и бьёт себя по лбу ладонью.

Пока я отмываюсь в ванной, гости наводят порядок. Когда я выхожу, они вместе с Примо сидят вдоль нагретой солнцем стены, и Эд спрашивает его, как дела у Фабио. Его не было на работе всего два дня, а через месяц у него будут новые зубы. Теперь Примо обязан присоединиться к нашему пиру. Гости пьют за окончание проекта. Эд и я тоже поднимаем бокалы. Примо просто наслаждается. Он рассказывает о своих зубах. Пять лет назад они у него так болели — он берётся за голову и наклоняет её, как бы стеная, — что он сам вытащил себе зуб плоскогубцами. «Оттуда, оттуда», — кричит он, делая такое движение, будто вытаскивает зуб изо рта. Иногда это слово по-итальянски звучит выразительнее, чем по-английски.

 

 

Я не хочу, чтобы он уходил. Он был таким милым и таким аккуратным каменщиком. Работа выполнена безупречно. Да, я хочу, чтобы он ушёл! Этот проект был рассчитан на пять дней, а сегодня идёт двадцать первый. Конечно, никто не мог предвидеть всех сложностей. Он вернётся на следующее лето — переложить кафель в ванной с бабочками и обновить кирпичную кладку в погребе. Он втаскивает тачку в свой «эйп». «Всё это небольшие проекты, синьора, на пять дней...»

 

 

Сувениры лета

 

Фонтаны всех церквей высохли. Я провожу ладонью по пыльным мраморным раковинам: увы, ни капли, нечем остудить взмокший лоб. Июльская жара в Тоскане не пощадит ничто живое, но каменным церквям она нипочём: они задерживают зимнюю сырость, медленно отдавая мрачную прохладу в течение всего лета. Когда я вхожу в эти церкви, мне кажется — я вступаю в осязаемую, ощутимую тишину. В огромной церкви Сан-Бьяджо под Монтепульчиано ощущается лёгкое, воздушное спокойствие. Если, стоя прямо под куполом, что-нибудь сказать или хлопнуть в ладоши, эхо сверху тотчас же вернёт тебе звук. И ответ этот будет резким, грубым. Можно подумать, что там, наверху, рядом с фресками, парит смешливый ангел, хотя скорее всего там отдыхает обыкновенный голубь.

Вот уже который год я провожу каждое лето в Кортоне и чувствую себя здесь как дома. Я как будто вернулась к истокам, к прародине. Это место — мой дом. Здесь пыльные грузовики останавливаются на перекрёстках и прямо с них продают арбузы. Мальчик поднимает ржавые железные ручные весы с дисками разного размера в роли гирек. Бриз доносит до меня аромат сухих трав, лука и земли. Во время сильных бурь ярко сверкают молнии, во дворе прыгают градины, и в воздухе пахнет озоном, — ребёнком в Джорджии я собирала в миску такие же градины величиной с шарики для пинг-понга и ставила их в морозилку.

В воскресенье принято ездить на кладбище. Здесь почти на каждой могиле выставки цветов, на нашем кладбище в небольшом городке на Юге такого не было, но мы тоже совершали воскресное паломничество с гладиолусами или цинниями. Я сидела на заднем сиденье машины, держа на коленях бирюзовую вазу, а мать жаловалась, что Хейзел никогда пальцем не шевельнёт, чтобы подобрать хоть один стебелёк, а ведь это её мать лежит там, а не какая-то свекровь. Собравшись у могилы Ансельмо Арнальдо, родившегося в 1904-м и умершего в 1982-м, возможно, члены его семьи бормочут то же, что и моя мать у могилы отца: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что этот старый козёл лежит здесь, а не доводит нас до безумия».

Ночи, полные москитов. Душные ночи, когда температура воздуха приближается к температуре тела и кругом летают тучи светлячков. Долгие дни, когда я могу вкусить солнца. Я брожу по Брамасолю, как будто мои предки оставили в этих комнатах следы своего присутствия, как будто именно сюда я всегда мысленно возвращалась домой.

Конечно, отчасти это объясняется тем, что мы живём возле небольшого городка. И вдобавок в сельской местности. (Однажды у нас гостил мой студент из Лос-Анджелеса. Когда он увидел озеро, леса каштанов, Апеннины, оливковые рощи и долины, он оказался не готов к этому зрелищу. Он стоял молча — впервые на моей памяти, — а потом произнёс: «Это... гм... как в природе».) Правильно, в природе: облака собираются над озером, и грохот грома отдаётся в моём позвоночнике, гром гудит, как гудят волны далеко в море. Я записала в своей записной книжке: «Молния ударила в посудомоечную машину. Мы услышали шипение. Но что плохого в сильной буре, в страхе, который древние люди испытывали, прячась возле своих костров в пещерах? От грома меня трясёт, как трясёт котёнка, когда большой кот хватает его за загривок. Я пулей влетела в дом, воспламенённая молнией. Я лежу на земле далеко-далеко отсюда, позволяя дождю промочить меня насквозь».

Дождь сдирает кору с винограда. Это природное явление. Что созрело? Смоет ли наш подъездной путь? Когда выкапывать картошку? Сколько воды собралось в колодце? Я выхожу за дровами: чёрный скорпион стремительно убегает из-под моих ног, и я вспоминаю волосатых тарантулов в Лейкмонте, вспоминаю, как заорала моя мать, когда босой ногой наступила на одного из них и он хрустнул.

Может, это у меня от избытка свободного времени? Мне снится, что мать моет мои спутанные волосы в тазу с дождевой водой.

Добрые времена, невероятно длинные дни. Поднимаешься на заре — а как иначе, если утреннее солнце встаёт над гребнем холма по ту сторону долины и его первые лучи ударяют в лицо, — чтобы окончательно проснуться к тому моменту, когда солнце станет коралловым с розовым оттенком, и ленты тумана потянутся через долину, и запоют лесные канарейки. В Джорджии мы с отцом привыкли вставать и гулять по пляжу на восходе солнца. В Сан-Франциско меня будит в семь часов будильник, или сирена на автостоянке, или грузовик с грохочущими пустыми бутылками. Я люблю этот город, но никогда не чувствовала себя там по-настоящему дома.

Меня давно тянуло в Италию, привлекали её города, пристроившиеся на склонах гор, её кухня, язык, искусство. Меня притягивала врождённая способность итальянцев проживать каждый момент жизни, существовать сразу в нескольких эпохах, что даёт ощущение бесконечности времени. Я каждое утро поднимаю свою чашку кофе, приветствуя этрусскую стену, возвышающуюся над Брамасолем. Я приезжаю сюда и живу здесь потому, что мой интерес к культуре этой страны неисчерпаем. Но совершенно неожиданно обнаруживается и связь другого рода — духовная.

По какой-то внезапной прихоти я купила керамическое изображение Марии с небольшой чашкой для святой воды. Я набрала воду в ручье, который течёт возле нашего дома, в артезианском ручье, бьющем из расщелины в белом камне. Для меня она — святая вода. Должно быть, это самый первый источник, снабжавший дом водой. Или он старше дома — средневековый, римский, этрусский. Я замечаю какое-то внутреннее метание, но вряд ли стану католичкой или даже просто верующей. Я тяготею к язычеству. Популизм американского Юга рано закипел в моей крови; у меня начинается крапивница, как подумаю, что последнее слово останется за папой. Наш священник называл поклонение Деве Марии и святым «идолопоклонством»; мои одноклассники дразнили Энди Ивенса, единственного католика в школе, «ловцом макрели». Ненадолго, в период учёбы в колледже, я увлеклась романтикой мессы, особенно трёхчасовой рыбацкой мессы в соборе Сан-Луи в Нью-Орлеане. Но потеряла ко всему этому интерес, когда моя хорошая подруга-католичка совершенно серьёзно сказала мне, что смертный грех начинается, когда ты целуешься дольше десяти секунд. Десятисекундный французский поцелуй — пожалуйста, но двадцатисекундный может навлечь на тебя неприятности. И всё-таки я до сих пор люблю ритуалы, просто сами по себе. Но то, что магнетизирует меня здесь, гораздо глубже.

Теперь я люблю посещать мессы в крошечных церквушках верхней Кортоны, где одни и те же звуки молитв спасали горожан на протяжении почти восьми сотен лет. Когда в церковь забрёл черный лабрадор, священник прервался и закричал: «Ради Господа, кто-нибудь выведите этого пса отсюда». Если я захожу туда утром в будний день, я сижу там одна. Сижу, наслаждаясь деревенским барокко, и думаю: «Вот я тут». Мне нравится, когда священники в золотых ризах, окутанные облаком благовоний, несут по улицам реликвии, а им предшествуют дети в белом, посыпающие дорогу лепестками дрока, роз и маргариток. В полуденный зной у меня возникают галлюцинации. Что там, в золотой коробочке, поднятой рядом со стягами? Щепка от колыбели? Неважно, что для нас Иисус был рождён в скромных яслях; здесь щепка от настоящей колыбели. Или я что-то перепутала? Здесь щепка от настоящего креста. Она движется своим путём между деревьями, поднимаемая в воздух один день в году. И вдруг я задумываюсь: что значило то песнопение, которое я помню с детства, — я слышала его в церкви, сделанной из белых досок, там, в Джорджии?

 

 

На моей родине, на американском Юге, деревья пестрели призывами: «Покайся». На тощей сосне над оловянным лотком, в который собиралась смола, висело предупреждение: «Иисус идёт!» Здесь, когда я включаю в машине радио, утешающий голос умоляет Марию заступиться за нас в чистилище. В ближайшем городе в одной из церквей хранится пузырёк со святым молоком. Как сказал бы мой ученик, «это как бы от Марии».

Загорая в полдень на террасе, я читаю о средневековых святых. Святого Лоренцо поджаривали на огне за его беспокойную веру, а он всё повторял: «Переверните же меня, я готов с этой стороны» и за это стал любимым святым шеф-поваров. Девственниц насиловали, всячески истязали или запирали в камере за их преданность Христу. Иногда Господь протягивал руку и уносил человека — так было с Урсулой, которая не хотела выходить замуж за варвара Конана. Она и десять тысяч девственниц (неужели всем удалось избежать контакта с мужчинами?) погрузились в лодки и таинственным образом вознеслись к Господу. А сколько, оказывается, было чудес. В Средние века некоторые из почитавших Иисуса женщин обнаружили, что у них во рту материализовалась крайняя плоть Иисуса. Я размышляю об этом добрых десять минут, смотря на пчёл, роящихся на липах, стараясь представить себе, как такое могло быть, и причём неоднократно. В Америке я ни разу не слышала об этих женщинах, хотя однажды мне прислали ящик книг, и все они были про жизнь святых. Когда я позвонила в книжный магазин, мне сказали, что человек, пославший книги, пожелал сохранить анонимность. Теперь я читаю эти книги и нахожу, что у некоторых святых была самая настоящая анорексия. Если выкапывали кости святой, город наполнялся цветочным благоуханием. После того как святая Франческа проповедовала птицам, они улетали стаей, принявшей форму креста. Святые ели гной и вшей бедняков, чтобы продемонстрировать свою приниженность, а преданные последователи святых пили воду после их омовений.

Мне всё это понятно, потому что я изголодалась по чудесам. Позвоночник Девы, ноготь с пальца ноги святого Марка и ещё дыхание святого Иосифа — оно хранится в тёмно-зелёной бутылке с пришлифованной пробкой. Наша швея держала свои желчные камни в кувшине на подоконнике над швейной машинкой фирмы «Зингер». Подкалывая подол моего платья, набрав полный рот портняжных булавок, она говорила: «Господи, я не хочу проходить через такое снова. Теперь повернись. Эти штуки не растворяются даже в бензине». Они были её талисманами, охраняющими от болезни.

Святая Доротея была два года замурована в своей келье в сыром соборе. Общение через решётку, скудная еда — хлеб и жидкая овсяная каша. Я ненавидела визиты к мисс Тибби, она обрабатывала мозоли на мизинцах ног моей матери: сбривала жёлтые завитки кожи станком для очистки овощей, потом втирала ей в ноги лосьон, запах которого напоминал машинное масло и лекарство одновременно. Голая лампочка освещала не только ногу моей матери на подушке, но и гроб, в котором мисс Тибби спала по ночам.

В старших классах мои друзья и я тайком подглядывали в окна дома, где собирались «святые роллеры». Они говорили на непонятном языке, иногда вдруг вскрикивали и с экстатическим выражением на лицах падали на пол, извиваясь и дёргаясь. Теперь-то я понимаю, что всё это имело под собой сексуальную основу, а тогда нам, подросткам, это казалось просто смешным. Выйдя на улицу, они становились «нормальными», как и все остальные. Но только с виду.

В Неаполе раз в год затвердевшая кровь святого Януария в склянке разжижается. Ещё там есть распятие, на котором растёт один длинный волос Иисуса, и его раз в год надо сбривать. Всё это очень близко сентиментальному мироощущению южан.

В Соединенных Штатах людям негде выплеснуть свою одержимость, но она в любом случае проявляется, как бы её ни прятали. Недавно, путешествуя по Югу, я остановилась в Меттере, чтобы съесть горячий сэндвич. Владелец кафе по моей просьбе указал мне, где находится туалет, — просто махнул головой в ту сторону, он занимался своей свининой, потел над разделочной доской. Я совершенно не подозревала, что меня там ждёт. Открыв дверь с проволочной сеткой, я увидела двух линялых страусов. Как они оказались в этом заброшенном городке в штате Джорджия и зачем этим людям вздумалось приютить их у себя, не знаю — сколько я ни думала, вразумительного ответа так и не нашла.

Я выросла на богобоязненном Юге, где исцеления верой соседствовали с предупреждениями о приближающемся конце света, и мне много чего довелось повидать. Я знаю, что коробка с костями чёрного кота — мощное средство для вызывания духов. И что браслет из монет достоинством в десять центов может предотвратить несчастье. Я привыкла к загонам с аллигаторами, у которых такие широкие пасти, что я могла бы поместиться там стоя. Просевший забор из мелкоячеистой сетки не спас бы меня, если бы эти «бревна» решили за мной погнаться — аллигаторы пробегают по семьдесят миль в час. Я гладила по ворсистому носу оленя-альбиноса, покрытого клещами, и один клещ прыгнул на мою руку. Я видела чучело пантеры с зелёными мраморными шариками вместо глаз и ленточного глиста длиной в девять метров — его достали из горла семнадцатилетней девушки: доктор выманил его из её желудка зубчиком чеснока на зубочистке.

Удивительные дела. Чудеса. Горожане всё меньше верят в сверхъестественное, для них существует только реальность. Сельские жители, благодаря близости к природе, более чувствительны и восприимчивы. Однажды мы с родителями остановились на заправке на границе штатов Джорджия и Флорида. Там висела вывеска «Восемь чудес света», и там я впервые увидела кобру с её плоской головой, — она понравилась мне больше гремучих змей. Мать дала мне ровно десять минут на то, чтобы я купила что-нибудь перекусить, пригрозив, что, если задержусь, они уедут без меня. На том повороте дороги росли дубы с поросшими мхом стволами, на бетонных блоках стоял серебристый трейлер, в его окне я увидела женщину — она мыла голову над оловянным тазом, радио ревело: «Я так одинок, что могу заплакать». Я твёрдо убеждена, что тот человек с татуировками на спине и бицепсах верил, что его чудеса настоящие. Он провёл меня в бамбуковый шалаш, там кобра из Калькутты поднималась под песню, исполняемую на обёрнутой в целлофан расчёске. Павлин распустил свой хвост, и я закрыла глаза — таким пронзительным был синий цвет его перьев. Женщина, мывшая голову, вышла из трейлера с боа, небрежно наброшенным на плечи, чтобы покормить другую змею, — она дала ей большую крысу, и та проглотила крысу целиком. Я купила пепси-колу и булочку из овсяной муки, выбежала к нашей машине, раскалившейся под жарким солнцем. Мой отец был за рулём, мы со скрипом отъехали, гравий брызнул из-под шин. Мать обернулась ко мне:

— Что у тебя?

— Кола и вот это, — я показала ей булочку.

— В этих булках полно жира. Это не глазурь, а чистое свиное сало с сахарной пудрой, у тебя потрескаются зубы.

Я ей не поверила, но, разорвав обертку булочки, увидела, что она покрыта личинками мух. Я быстро выбросила булку в окно.

— Что ты видела в том ужасном воровском притоне?

— Ничего, — ответила я.

С возрастом я стала отождествлять себя с местом обитания, что весьма типично для южан; место, где я живу, кажется мне продолжением меня. Я сделана из красной глины, тёмной речной воды, белого песка и мха.

Но в Сан-Франциско у меня нет ощущения принадлежности месту. Я люблю этот город, но как-то со стороны, как турист. Мой дом — один из множества домов: моя жизнь — одна из миллионов жизней. Я безразлично смотрю из окна своей столовой на острую вершину трансамериканской пирамиды и зубчатую линию горизонта. Вот так и все остальные — высовываются из своей скорлупы на пару сантиметров — и назад. Но так невозможно разглядеть друг друга, невозможно увидеть толком ничего.

 

 

Мне нравится ходить в итальянские церкви. Убранством они могут и не отличаться, но зато в каждой — исключительно свой запах пыли, запах времени. В каждой церкви свои зашифрованные Благовещения, Рождества. Распятия. По существу, всё это сводится к стремлению постичь таинства рождения и смерти. Люди — хрупкие существа, и каждый по-своему решает внутренний конфликт между земным и вечным. В соборе Святого Джимиано, на тёмной высокой панели, ближе к потолку есть любопытная картина: Ева смело выходит из открытого бока лежащего Адама. Это не мгновенное сотворение в стиле удалого вылета с присвистыванием, как я представляла себе после прочтения книги «Бытие», — я думала, что сделать женщину из ребра мужчины так же просто, как сказать «Да будет свет». Здесь чувствуется сильное желание автора присутствовать при сотворении чуда. Это зрелище привлекает зрителя, как вспыхнувший в темноте факел. Вам громко и внятно расскажут про чудо, а вы слушайте. В соборе в Орвието на картине Синьорелли изображены люди, только что обретшие плоть в Судный день. Мы привыкли считать, что плоть распадается, здесь же происходит обратный процесс, и интерес к воскрешению продиктован извечной мечтой человека об обновлении и бессмертии. На другой картине в том же соборе дьяволы с зелёными головами и змееподобными гениталиями терзают души грешников. Это другой полюс восприятия: образы нисхождения, падения. Даже возвышенное в определённых условиях воспринимается как комиксы. Если бы на соснах у нас на Юге висело не только слово «покайся», то неизбежно состоялся бы Судный день.

В церквях я часто вижу изображения святого Себастьяна, пронзённого стрелами, святой Агаты, протягивающей свои груди на блюде, как два яйца, преклонившую колени святую Агнессу, которой очаровательный юноша вонзает в шею меч. Почти в каждой церкви есть своя реликвия. Шип из тернового венца, пальцы святого Лоренцо. Эти реликвии как будто взывают: «Задержись, поверь, как верили они». Стоя в полумраке деревенской церкви, где горсть пепла была предметом поклонения в течение нескольких сотен лет, я вижу, что даже сегодня реликвию помнят — на ящике свежие гвоздики. Я начинаю понимать: люди приходят сюда со своими воспоминаниями и желаниями. Церкви не только являются хранилищами культурных ценностей, они ещё удовлетворяют самые глубинные потребности человека. Какими родственными начинают казаться эти объекты (не связанные с историей Церкви, с кровавой историей папства): грубое одеяние святого Франциска, склянка со слезами Марии. Для меня они — как медальон с локоном чьих-то светло-каштановых волос, который был у меня когда-то, как коробочка с лепестками роз на полке чулана, за синей бутылью со слабительным, как письма, перевязанные ветхой лентой, как прозрачный белый камень из Залива Полумесяца. Никогда не забывать. Натирая воском полы, я могу думать о святой Зите из Лукки, покровительнице домашнего хозяйства, — такой была Уилли Белл Смит для дома моих родителей. Однажды я заблудилась, но теперь нашлась. Я не разделяю средневековое представление о том, что мир отражает ум Господа. Наоборот, я считаю институт Церкви рельефным отражением человеческого ума.

Моя интерпретация исключительно светская: мы сами создали Церковь из собственных желаний, памяти, из нашей тоски, из суммы наших частных сомнений.

Предположим, у меня заболело горло — пила апельсиновый сок, хотя знаю, что у меня на него аллергия, — на этот случай есть святой в городе Монте-пульчиано (это слово звучит как прикосновение к струнам виолончели). Святой Бьяджо — это и метафора, и горсть пыли в кованой шкатулке. Маленькая скважина для ключа в шкатулке напоминает о том, в чём мы больше всего нуждаемся: мы не одни. Я сосредотачиваю все свои мысли на святом Бьяджо, как в фокусе, и мне уже не до воспалённого горла. Молись за меня, Бьяджо, ты увлекаешь меня дальше, чем я могу дойти сама. Предположим, у меня не работает телевизор, хоть жми на все кнопки, и даже звонкий стук по боку ящика не помогает, — обратимся к святой Кьяре. Кьяра означает «ясная». Она была ясновидящей, и отсюда всего один шаг до превращения в приёмник, в святого покровителя телесвязи. Вот оно, решение всех проблем. От её статуэтки сверху на телевизоре хуже не станет. 31 июля следующего года в соборе в Перудже будет представлено обручальное кольцо Марии. Предание гласит, что оно было «благочестиво украдено» — не оксюморон ли? — из церкви в Кьюзи. Я ни на йоту не верю в этот факт, однако непременно там буду.

 

 

Поднявшись по лестнице на самый верх, я опускаю палец в святую воду из ручья в чаше с керамическим изображением Марии и рисую кружок у себя на лбу. Когда меня крестили, священник опустил розу в серебряную чашу с водой и побрызгал на мои волосы. Я всегда мечтала принять крещение, стоя по колено в мутной Алапахе, держась в воде сколько хватит дыхания, а потом влиться в толпу поющих прихожан. Вода из ручья в чаше Марии не смоет ни мои грехи, ни грехи мира. Для меня святая Мария — Мэри, моя любимая тётка. Мария стала другом матерей, которые терпели боль своих детей, стала другом детей, которые видели страдания своих матерей. В этом городе она парит над каждым жителем, и я привыкла к её присутствию. Английский писатель Тим Паркс говорит, что без её вездесущего образа, напоминающего человеку, что всё пойдёт как прежде, он мог бы вообразить, что происходящее с ним здесь и сейчас — уникально и невероятно важно. Ещё Тим Паркс говорит, что поймал себя на мысли, нет ли у Мадонны чего-то общего с луной. Я согласна. Моя неблагословенная вода умиротворяет. Стоя на верхней площадке лестницы, я повторяю слово acqua — аква, вода. Ребёнком я научилась выговаривать слово «аква» на берегу озера в Принстоне, под сенью деревьев, буйно цветущих розовым цветом. «Acqua, acqua», — кричала я, набирая воду в ладони и выливая себе на голову. По звучанию слово acqua больше напоминает понятия «блеск» и «водопад», понятия «влажность» и «открытие». Во мне ещё живут отголоски того детского крика, а прикоснувшись к своему мизинцу, я вспоминаю день, когда золотое колечко с печаткой — семейная реликвия — соскользнуло с пальца в траву и его не нашли. Вода жизни. Интимность памяти.

Интимность. Чувство прикасания к земле, как к ней впервые прикоснулась Ева.

Изображённый на картинах город на вершине холма покоится в ладонях Марии или под её покровом — голубым плащом. Я могу мысленно обойти каждую улицу моего городка в Джорджии. Я знаю развилки ветвей в пекановых деревьях, заполненные водой галереи шлюзов, согнутую грушу в переулке. Часто деревни на склонах холмов Тосканы кажутся большими замками — дома разрослись пристройками, улицы узкие, как коридоры, а городская площадь напоминает приёмную общественных заведений — так она гудит от народа. Церкви в деревнях походят на частные; в них отглаженные ткани, кружева напрестольных пелен и алые георгины в кувшине — как в семейных часовнях; отдельные дома воспринимаются просто как комнаты одного большого дома. Я расширяю рамки своего существования: так в детстве дома моих дедушек и бабушек, дом моей тётки и дома моих друзей, стены родного дома были для меня такими же своими, как линии моей ладони. Мне нравятся извилистые улицы, ведущие вверх, к монастырю, я могу положить кружево, требующее починки, в окно монастыря на «колесо святой Екатерины», повернуть его, и кружево поплывет к невидимой монахине, — её сёстры по вере плели кружева в этом огромном крыле замка на протяжении четырёх сотен лет. Мне не видно даже мельком ни её серповидных ногтей, ни тени её монашеского облачения. На улице две женщины, которые, похоже, знают друг друга всю жизнь, вяжут, сидя на деревянных стульях в дверях своих домов. Мощённая камнем улица круто спускается вниз к городской стене. У подножия стен простирается широкая долина. Вверх по этой до нелепости крутой улице едет миниатюрный «фиат». По ней не взобраться ни одной машине. Псих какой-то. Помнится, мой отец умел пересекать разбухшие ручьи, под которыми скрывались неожиданные ухабы. Я приходила в ужас. Отец же смеялся и гудел в свою сирену, хотя вода поднималась до уровня окон автомобиля. Или мне казалось, что так высоко?

Мы можем снова поселиться в этих больших домах, отодвигать задвижку ворот, просто повернуть огромный железный ключ в замке и толкнуть дверь.