Дон Хуан учил меня принимать судьбу смиренно.

– Ход судьбы воина неизменяем, – сказал он мне однажды. – Вызов для него заключается в том, как далеко он сможет пройти в пределах этих жёстких границ, насколько безупречным он будет в этих жёстких границах. Если на его пути встречаются препятствия, воин стремится безупречно преодолеть их. Если на своей тропе он встречает невыносимые трудности и боль, он плачет, и все его слёзы, вместе взятые, не смогут сдвинуть линию его судьбы даже на толщину волоска.

Мое первоначальное решение – позволить силе этого места указать нам наш следующий шаг, – было правильным. Я поднялся. Остальные отвернули лица. Ла Горда подошла ко мне и сказала, как ни в чем не бывало, что мне следует уехать и что она присоединится ко мне потом, позднее. Я хотел возразить, что не вижу причины, почему она должна ко мне присоединяться – ведь она уже решила примкнуть к другим.

Она, казалось, прочла мое чувство, что меня предали. Она спокойно заверила меня, что мы должны исполнить свое предназначение вместе, как воины, а не как мелочные людишки, которыми мы были.

 

Часть вторая

ИСКУССТВО СНОВИДЕНИЯ

ПОТЕРЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ФОРМЫ

Несколько месяцев спустя Ла Горда поселилась в Аризоне, после того, как помогла всем остальным осесть в разных частях Мексики. Затем мы приступили к разворачиванию самой странной и самой поглощающей части нашего ученичества. Сначала наши отношения были довольно натянутыми. Мне было трудно перешагнуть через свои чувства по поводу того, каким образом мы расстались в парке Аламеда. Хотя Ла Горда и знала местонахождение остальных, мне она ни разу ничего об этом не говорила. Она чувствовала, что мне ни к чему знать об их деятельности.

Внешне между мной и Ла Гордой все было нормально. Тем не менее, я чувствовал горький осадок из-за того, что она в тот раз встала на сторону остальных против меня. Я не подавал виду, но осадок все равно оставался. Я помогал ей и делал для нее все, как если бы ничего не случилось, но это входило в курс (требование) безупречности. Это был мой долг; чтобы выполнить его, я с радостью пошел бы на смерть. Я намеренно ушел в руководство ею и в посвящение ее во все тонкости современной городской жизни. Она даже начала изучать английский язык, причем ее успехи были просто поразительны.

Три месяца пролетели почти незаметно. Но однажды, когда я находился в Лос-Анжелесе, я проснулся на рассвете с невыносимым давление в голове. Это не было головной болью. Скорее, это походило на очень сильную тяжесть в ушах. Я чувствовал тяжесть также на веках и верхнем небе. Я ощущал жар, но только в голове. Я сделал слабую попытку подняться и сесть. Мелькнула мысль, что у меня, должно быть, удар. Поначалу мне хотелось позвать на помощь, но я все же как-то успокоился и попытался отпустить свой страх. Через некоторое время давление в голове начало спадать, но усилилось в горле. Я задыхался, хрипел, кашлял. Спустя некоторое время давление постепенно переместилось на грудь, затем на живот, в область паха, пока, наконец, через стопы не ушло из тела.

Происходившее со мной, чем бы оно ни было, длилось примерно два часа. В течение этих мучительных часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне чудилось, будто это что-то сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение, пришедшее ко мне в голову, – шарообразная масса, передвигающаяся внутри тела. Первый образ все же был точнее, так как более всего это походило на что-то, сворачивающееся на себя, ну прямо, как скатываемый ковер. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, а отсюда – нарастающая боль, ставшая совсем нестерпимой к коленям и ступням, особенно в правой ступне, которая оставалась очень горячей еще с полчаса после того, как вся боль и давление исчезли.

 

Ла Горда, услышав мой рассказ, сказала, что на этот раз я, наверняка, потерял свою человеческую форму, сбросив все щиты или, по крайней мере, большинство из них. Она была права. Не зная, каким образом, даже не сознавая, что произошло, я оказался в совершенно незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, беспристрастным. Теперь уже было не важно, как поступила со мной Ла Горда. Это не означало, что я простил ее за предательство; просто чувство было таким, как будто никакого предательства и не было. Во мне не осталось никакой – ни явной, ни скрытой неприязни ни к Ла Горде, ни к кому бы то ни было другому. То, что я ощущал, не было безразличием или пренебрежительным отношением к действиям, не было это и отчужденностью или даже желанием быть в одиночестве. Скорее, это было незнакомое чувство отстраненности, способности погрузиться в текущий момент, не имея никаких мыслей ни о чем другом. Действия людей больше не влияли на меня, потому что я вообще больше ничего не ждал. Странный покой стал руководящей силой моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом все-таки усвоил одну из концепций жизни воина – отрешенность. Ла Горда сказала, что я сделал больше, чем усвоил ее, – я фактически ее воплотил [4].

Дон Хуан вел со мной долгие беседы о том, что когда-нибудь я добьюсь этого. Он говорил, что отрешенность не означает автоматически мудрости, но, тем не менее, она является преимуществом, потому что позволяет воину делать моментальную паузу для переоценки ситуации и для пересмотра позиции. Однако для того, чтобы последовательно и правильно использовать это дополнительное преимущество, воин должен упорно бороться за продолжительность жизни [5].

Я уже отчаялся когда-либо испытать это чувство. Насколько я мог судить, не было способа сымпровизировать его. Мне было бесполезно думать о преимуществах этого чувства или рассуждать о возможности его появления. В течение тех лет, что я знал дона Хуана, я явно испытывал постепенное ослабление личных связей с миром, но это происходило в интеллектуальном плане. В своей повседневной жизни я не изменился, вплоть до того времени, пока не потерял свою человеческую форму.

Я беседовал с Ла Гордой о том, что концепция потери человеческой формы относится к состоянию тела, которое приходит к ученику тогда, когда он достигает определенного порога в ходе обучения. Как бы там ни было, конечным результатом потери человеческой формы для меня и Ла Горды было, как это ни странно, не только долгожданное чувство отрешенности, но и решение нашей неясной задачи по воспоминанию. И в этом случае интеллект сыграл минимальную роль.

Однажды вечером мы с Ла Гордой обсуждали кинокартину. Она ходила смотреть порнографический фильм, и мне хотелось услышать ее мнение. Фильм ей совершенно не понравился. Она утверждала, что такой опыт расслабляет, так как быть воином означает вести строгую жизнь в полном целомудрии, как Нагуаль Хуан Матус.

Я сказал ей, что дон Хуан не чуждался женщин и не был затворником, я знаю это наверняка и нахожу это великолепным.

– Ты безумец! – воскликнула она с изумлением в голосе. – Нагуаль был совершенным воином. Он не был пойман ни в какие сети чувственности.

Она хотела узнать, почему я считаю, что дон Хуан не был затворником.

Я рассказал ей об одном случае, который произошел в Аризоне еще в начале моего ученичества. Я отдыхал однажды в доме дона Хуана после утомительной прогулки. Дон Хуан выглядел странно нервным. Он часто подходил к двери, чтобы выглянуть на улицу, казалось, он ждал кого-то. Затем он внезапно сказал мне, что из-за поворота дороги показалась машина, которая направляется к его дому. Он пояснил, что это девушка, его друг, везет ему одеяло. Я никогда не видел дона Хуана смущенным, и меня ужасно опечалило то, что он так расстроен, даже не знает, как поступить. По моему мнению, он не хотел моей встречи с этой девушкой. Я предложил ему спрятаться, но в его доме не было такого укромного места. Поэтому он уложил меня на пол и укрыл соломенной циновкой. Я услышал, как подъехала машина, затем через щелку в циновке увидел девушку, стоявшую в дверях. Она была высокой, стройной и очень молодой. Мне она показалась очень красивой. Дон Хуан что-то говорил ей тихим интимным голосом. Затем он повернулся и показал на меня.

– Карлос прячется под циновкой, – сказал он девушке громко и отчетливо. – Поздоровайся с ним.

Девушка помахала мне рукой и поздоровалась с дружелюбнейшей улыбкой. Я чувствовал себя очень глупо и сердился на дона Хуана за то, что он поставил меня в такое затруднительное положение. Мне казалось очевидным, что таким образом он избавляется от своей нервозности или, того хуже, красуется передо мной.

Когда девушка уехала, я сердито потребовал объяснений. Он чистосердечно сказал, что был вынужден так поступить, потому что мои ноги торчали наружу, и он не знал, что тут еще можно предпринять. Когда я услышал это, его маневр стал мне ясен. Он просто показывал мне свою молодую подружку. Я никак не мог высовывать ноги, так как они у меня были поджаты. Я понимающе рассмеялся, и дон Хуан вынужден был объяснить, что он любит женщин, а особенно – эту девушку.

Я никогда не забывал об этом инциденте. Дон Хуан ни разу не обсуждал его. Когда бы я ни поднимал этот вопрос, он всегда меня останавливал. Я чуть ли не навязчиво думал об этой молодой девушке. Я надеялся, что когда-нибудь она разыщет меня, прочитав мои книги.

Ла Горда разволновалась. Пока я говорил, она ходила по комнате взад-вперед, чуть не плача. Я воображал всякого рода сложные сети взаимоотношений, которые оказались затронутыми здесь. Я думал, что Ла Горда – собственница, и реагирует как всякая женщина, когда ей угрожает другая.

– Ты ревнуешь, Горда? – спросил я.

– Не будь дураком, – сказала она сердито. – Я бесформенный воин. Во мне не осталось ни зависти, ни ревности.

Я спросил о том, что говорили Хенарос, – будто бы Ла Горда была женщиной Нагуаля. Ее ответ был едва слышен.

– Я думаю, что была, – сказала она с затуманенным взглядом и села на свою кровать. – У меня такое ощущение, что я была ею, хотя я и не знаю, как. В этой жизни Нагуаль Хуан Матус был для меня тем же, чем и для тебя. Он не был мужчиной. Он был Нагуалем. У него не было интереса к сексу.

Я заверил ее, что сам слышал, как дон Хуан выражал свою привязанность к этой девушке.

– Он говорил тебе, что у него с ней сексуальные отношения?

– Нет, так он не говорил, но это явствовало из того, как он говорил, – сказал я.

– Тебе бы хотелось, чтобы Нагуаль походил на тебя, не так ли? – спросила она с усмешкой. – Нагуаль был безупречным воином.

Я считал, что прав, и не видел необходимости пересматривать свое мнение. Просто, чтобы поддеть Ла Горду, я сказал, что, может быть, та девушка была ученицей Нагуаля, а не любовницей.

Последовала длинная пауза. То, что я сказал, оказало на меня беспокоящее воздействие. До сих пор я никогда не думал о такой вероятности. Я был зашорен своим предвзятым мнением, не оставив себе никакой возможности для его переоценки.

Ла Горда попросила меня описать ту молодую женщину. Я не мог этого сделать. В самом деле, я не присматривался к ней. Я был слишком сердит и смущен, чтобы разглядывать детали. Она же, казалось, почувствовала неловкость ситуации и поспешила покинуть дом.

Ла Горда сказала, что она, безо всяких на то логических оснований, чувствует, что эта молодая женщина была ключевой фигурой в жизни Нагуаля. Ее заявление привело нас к разговору о друзьях дона Хуана. Мы часами пытались собрать по крупицам сведения о людях, связанных с ним. Я рассказал ей о нескольких случаях, когда дон Хуан приглашал меня участвовать в пейотной церемонии. Я описал всех, присутствовавших там. Она никого не узнала. Тогда я сообразил, что знаю, может быть, больше людей, связанных с доном Хуаном, чем она. Однако что-то из сказанного мной вызвало у нее воспоминание о том времени, когда она видела, как молодая женщина подвозила Нагуаля и Хенаро в небольшом белом автомобиле. Женщина высадила их обоих у дверей дома Ла Горды и пристально посмотрела на нее перед тем, как уехать. Ла Горда подумала тогда, что молодая женщина просто подбросила Нагуаля и Хенаро по их просьбе. Потом я вспомнил, что, выбравшись из-под циновки в доме дона Хуана, успел разглядеть белый Фольксваген, уезжающий прочь.

Я упомянул также о случае с участием еще одного друга дона Хуана – человека, давшего мне несколько растений пейота на городском базаре в северной Мексике. Он тоже годами занимал мое воображение. Звали этого человека Висенте. Услышав это имя, Ла Горда отреагировала так, как будто был задет ее нерв. Ее голос стал пронзительным. Она попросила меня повторить имя и описать этого человека. И опять я не мог дать никакого описания. Я видел этого человека только однажды, в течение нескольких минут, десять лет назад.

Мы с Ла Гордой прошли через периоды злости, но злились мы не друг на друга, а на то, что держало нас закрытыми.

Последний инцидент, ускоривший наше вполне законченное воспоминание, произошел однажды, когда я простудился и оставался в постели с высокой температурой. Я дремал, и мысли бесцельно мелькали в моей голове. Весь день у меня в уме вертелась мелодия старой мексиканской песни. В какой-то момент мне стало чудиться, будто кто-то играет эту мелодию на гитаре. Я пожаловался на ее монотонность, а тот, кто играл и кому я жаловался, толкнул меня гитарой в живот. Я вскочил, уклоняясь, и, стукнувшись головой о стену, проснулся. Это не было живым сном, лишь мелодия преследовала меня. Я не мог рассеять звука гитары, он продолжал звучать у меня в ушах. Я пребывал в полусонном состоянии, прислушиваясь к музыке. Казалось, я входил в состояние сновидения – полная и продолжительная сцена сновидения появилась перед моими глазами, и в этой сцене рядом со мной сидела молодая женщина. Я мог различить каждую деталь ее внешности. Я не знал, кто она, но то, что я ее вижу, потрясло меня. В один момент я полностью проснулся. Беспокойство, которое вызвало у меня это лицо, было таким интенсивным, что я поднялся и совершенно автоматически начал ходить взад и вперед, обливаясь потом и боясь выйти из комнаты. Я также не мог позвать на помощь Ла Горду, уехавшую на несколько дней в Мексику, чтобы навестить Хосефину. Чтобы стянуть талию, я обвязался простыней. Это помогло немного утихомирить волны нервной энергии, прокатывавшиеся по мне.

По мере того, как я расхаживал по комнате, картина в моем уме постепенно расплывалась, но не в спокойное забытье, как мне хотелось бы, а в сложное полноценное воспоминание. Я вспомнил, как однажды сидел на каких-то мешках с пшеницей или ячменем, сложенных в амбаре. Молодая женщина пела мексиканскую песню, аккомпанируя себе на гитаре. Это была та самая песня, которая звучала у меня в голове.

Когда я пошутил по поводу ее игры, она толкнула меня в живот толстым концом гитары. Там со мной сидели и другие люди – Ла Горда и двое мужчин. Я очень хорошо знал этих мужчин, но все еще не мог вспомнить, кто была эта молодая женщина. Я старался изо всех сил, но, казалось, это было безнадежно.

Я улегся спать, обливаясь потом. Я хотел немного отдохнуть, прежде чем снять мокрую пижаму. Как только я положил голову на высокую подушку, картина, казалось, еще более прояснилась, и теперь я уже знал, кто играет на гитаре.

Это была женщина-нагуаль, самое значительное на земле существо для меня и Ла Горды. Она была женским аналогом Нагуаля-мужчины, не жена и не женщина его, а его противоположная часть. Она обладала безмятежностью и властью подлинного лидера. Будучи женщиной, она воспитала[6] нас.

Я не осмеливался слишком далеко подталкивать свою память. Интуитивно я знал, что у меня не хватит сил выстоять перед полным воспоминанием, поэтому остановился на уровне абстрактных чувств. Я знал, что она была воплощением чистейшей, ничем не замутненной и глубокой привязанности. Пожалуй, наиболее подходящим было бы сказать, что мы с Ла Гордой любили женщину-нагуаль больше самой жизни. Что такое могло случиться с нами, что мы забыли ее?

Ночью, лежа в постели, я настолько разволновался, что стал опасаться за свою жизнь. Я начал напевать какие-то слова, ставшие для меня направляющей силой. И лишь когда я успокоился, то вспомнил, что и сами слова, которые я повторял вновь и вновь, были воспоминанием, вернувшимся ко мне той ночью. Воспоминанием о формуле, о заклинании, способным провести меня через переворот, подобный тому, который я переживал: