Родство языков и сравнительный метод

Термин «родство» в приложении к языкам двусмыслен и часто вводит в заблуждение людей, мало знакомых с наукой о языке. Но даже некоторые лингвисты, что менее Простительно, принимали* иногда эту метафору всерьез и строили для языков генеалогические таблицы. Эти лингвисты считали возможным говорить, что, например, французский и итальянский языки родились от латинского языка говорить о языках-отцах, сыновьях и братьях. Это неудачная терминология, так как она дает неверное представление об отношении языков друг к другу. Нет ничего общего между «родством» языков и родством в физиологическом смысле слова.

Один язык не рождается от другого; ни один лингвист не смог бы указать момента, когда это «рождение» происходит. Говоря, что французский язык происходит от латинского, мы этим только хотим сказать, что французский язык — это форма, которую, принял латинский язык в определенной стране в определенную эпоху. Во многих отношениях французский язык — тот же латинский язык. Как бы мы далеко ни проследили историю французского языка, мы найдем только различные его состояния, образующие ступени и приближающие нас мало-помалу к латинскому языку. Однако совершенно невозможно указать момент, где кончается латинский язык и где начинается французский. В истории французского языка есть пропуски; как раз те периоды этого языка, о которых у нас мало материала, играли решающую роль в образовании французского языка. С другой стороны, развитие французского языка, уведшее его так далеко от латыни, не всегда шло равномерно. Но, несмотря на разнообразие перипетий развития, между латинским и французским языками существует историческая преемственность, составляющая родство этих двух языков. Мы здесь касаемся той стороны языка, которую можно назвать «преемственностью».

Другая же сторона языка открывается перед нами, когда мы к нему подходим синхронически.

Пользуясь нашими выводами относительно естественного дробления языков, мы легко можем применить термин «родство» к двум диалектам, происходящим из одного языка. На протяжении известной территории язык, первоначально однородный, распадается на несколько диалектальных групп, из которых каждая имеет свои особенности, захватывающие большее или меньшее число соседних групп. Эти группы называются родственными и остаются ими, каким бы изменениям ни подверглась каждая из них. Как бы ни было велико расхождение между исходным общим языком и диалектами, явившимися в результате дробления, мы должны считать их все родственными между собой, если это родство доказывается исторически...

...Сравнительный метод есть только распространение исторического метода на прошлое. Он заключается в применении к эпохам,

395

от которых до нас не дошло никаких документов, метода, применяемого к эпохам историческим...

...Соединяя в одно общие черты всех этих языков, мы образуем то, что называется сравнительной грамматикой индоевропейских языков. Эта грамматика стоит над целым рядом сравнительных грамматик более ограниченного объема: сравнительной грамматикой романских языков, сравнительной грамматикой славянских языков, сравнительной грамматикой германских языков и т. д. Каждая из этих сравнительных грамматик восстанавливает часто чисто схематически языковое состояние, называемое, например, общегерманским или, скажем» общеславянским языком, и из которых каждое представляет аналогию с вульгарной латынъю (или общероманским языком) — результатом реконструктивной работы сравнительной грамматики романских языков. Существование латыни дает романистам особенно прочную основу для их выводов; славистам и германистам часто приходится жалеть, что нет праславянских и прагерманских текстов, какие дали бы их реконструкциям драгоценное подтверждение. Но не нужно преувеличивать невыгод положения германистов и славистов сравнительно с романистами. Для последних латынь служит только контролем; они строят свои гипотезы, не заботясь о латыни, и иногда при проверке могут с удовлетворением констатировать свою правоту против латыни. Предполагаемый общий язык, восстанавливаемый под именем, народной латыни, часто имеет для романиста больше значения, чем классическая латынь, дошедшая до нас в книгах. Классическая латынь часто служит романистам только для восстановления народной латыни, в одно и то же время исходной и конечной точки их исследовательской работы.

Лингвисты, восстанавливающие индоевропейский праязык, оперируя главным образом гипотетическими реконструированными формами языков, осуждены на работу в крайней степени схематическую.
Индоевропейский язык, восстанавливаемый учеными, лишен какой
бы то ни было конкретной реальности; это, как было сказано, «толь
ко система соответствий». Отсюда следует, что самый глубокий знаток индоевропейского праязыка не сможет сказать на этом языке
такую простую фразу, как лошадь бежит или дом большой. Самое
большее, что мы знаем об этом языке, сводится к принципам его
грамматического строя; никто не может говорить на этом языке, но
всякий лингвист должен знать, какие были грамматические категории в этом языке, как они в нем выражались, каково было значение его суффиксов и окончаний.

А это основное, так как эти грамматические сведения дают нам возможность языковыми средствами восстанавливать исторические связи, соединяющие языки друг с другом. Сравнительный метод, хотя он направлен в глубокое прошлое, имеет значение только для поздних эпох, объясняя детали языков, дошедших до нас в текстах.

596 '

Наиболее ясная ценность сравнительной грамматики индоевропейских языков заключается в определении родственных связей этих языков между собой...

...Из всего этого вытекает как ценность сравнительного метода, так и присущие ему недостатки. Он опирается исключительно на языковые принципы и может рассчитывать только на слабую помощь смежных наук. Действительно, надо остерегаться смешивать родство диалектов, вытекающее из их сравнения, с родством рас и родством культур. Это три различные научные области...

...Сравнительная грамматика представляет собой систему, в которой языки классифицированы по своим характерным чертам и распределены по языковым семьям. Сопоставляя звуки и формы, ученые ясно очерчивают новые черты каждого языка, противопоставленные пережиткам более древнего периода. Лингвистам удалось выяснить предысторию индоевропейских языков. Но они не знают тех, кто говорил на этих языках. Они не могут сказать, каковы были предки греков или германцев, римлян или кельтов. Они знают только, через какие изменения прошли прагерманский и прагреческий, праиталийский и пракельтский, прежде чем они приняли ту форму, которая нам известна из древнейших текстов. Даже названия, которые они дают восстанавливаемым ими языкам, чисто произвольные и условные. Если мы отбросим лингвистическое значение слова индоевропейский, то обнаружим, что оно не имеет никакого смысла, так же как и праиталийский, пракельтский и прагерманский. Эти слова имеют смысл только для лингвистов...

... Предоставленный своим собственным силам, сравнительный метод иногда обнаруживает свое бессилие. Он предполагает, что развитие языков совершалось правильно, беспрерывно, без внешнего случайного вмешательства. Хотя сравнительный метод есть продолжение исторического исследования, он пренебрегает историей, так как он пользуется только теоретическими данными, беря исторический процесс упрощенным, сведенным к правильной последовательности причин и следствий, лишенным всего того, что составляет действительную сущность исторического процесса,— сложности и разнообразия. Можно сказать, что сравнительный метод подчиняется в этом роковой неизбежности, оставляя вне поля своего зрения политические и социальные условия, в которых развился язык, он восстанавливает предысторию языка посредством лингвистических средств. На этой почве сравнительный метод чувствует себя твердо, так как опыт доказывает непрерывность языкового процесса, но отсутствие всяких точных данных об условиях исторического процесса в значительной мере уменьшает ценность выводов сравнительного метода относительно языкового родства. Приходится считать род-

397

ственными языки похожие. Но этот метод опасен. Попадаются а природе иногда родственники, похожие настолько, что их принимают одного за другого, но не все двойники — родственники. В лингвистике, как и вообще в жизни, сходство бывает обманчиво.

Особенно не следует доверять сходству в словаре. Этимология нас учит, что в языках, историю которых мы знаем, слова, близкие или даже вполне совпадающие по форме, могут иметь совпадающее значение, будучи совершенно разного происхождения...

...Но, даже ограничивая свое исследование грамматическими критериями, мы не можем уйти от трудностей, ибо и грамматика дает почву для различных толкований. Устанавливая родство диалектов между собой на основании сходства их грамматического строя, мы предполагаем, что этот строй изменяется правильно и беспрерывно. Но что же доказывает нам эту беспрерывность?

Известно, как много внешних обстоятельств влияет на морфологию. Пока морфология затронута только в своих поверхностных и
второстепенных слоях, в ней сохраняются характерные черты, до
статочные для определения языкового родства. Но можно себе пред
ставить такую крайнюю степень изменения языка, когда он под влиянием повторного воздействия объединит в себе почти в равной мере
грамматические особенности двух соседних языковых семейств. Это,
надо сказать, случай очень редкий, приведенный нами выше под
названием гибридизации. Всем известно, насколько гибридизация
затрудняет классификацию в естественных науках, нарушая ее
порядок и единство. В случаях языковой гибридизации грамматический критерий становится недействительным.

Этот же критерий становится совершенно недействительным в случаях, когда грамматические изменения происходили быстро или известны нам только с такими большими пробелами во времени, что в двух данных языках, хотя имеющих общего предка, уже нет ничего общего. Если бы мы знали французский язык только в его устной современной форме, если бы мы, кроме того, не знали других романских языков и латыни, то не так уже легко было бы доказать, что французский язык принадлежит к языкам индоевропейским. Несколько грамматических деталей, как противопоставление il est и ils sont (произносится ile, ison), или же форма числительных или личных местоимений плюс несколько словарных фактов, как например термины родства,— вот и все, что сохранилось во французском языке от индоевропейского. Почем знать, может быть, нашлись бы более серьёзные основания, чтобы причислить тогда французский язык к языкам семитским или финно-угорским?

На земном шаре, быть может, существуют не открытые еще индоевропейские языки; лишенные истории и принадлежа бесписьменному населению, они могли потерять все признаки, могущие показать их происхождение. Применяя вполне правильно наш метод, мы не сможем доказать, что эти языки родственны греческому, ла-

$98

тыни или санскриту. И точно так же на основании нашего метода приходится утверждать, что в равной мере невозможно доказать, что данные два языка не родственны друг другу...

...На основании этих соображений следует признать, что определение родства языков —вещь относительная. Оно зависит прежде всего от количества языковых свидетельств; эти свидетельства, подкрепляемые политической и социальной историей, и составляют более или менее внушительную совокупность доказательств; когда же мы имеем дело с языками, история которых нам неизвестна, то определение родства зависит также от богатства и разнообразия грамматических форм; наконец, внутри одной и той же языковой семьи родство языков часто затемняется взаимным воздействием одного языка (диалекта) на другой.

Некоторые лингвисты-теоретики могут сказать, что эта относительность не важна. Для них родство языков и диалектов существует как абсолютная норма, вне зависимости от какого бы то ни было доказательства. Они выводят, действительно, это родство из сознания и желания говорящих пользоваться тем же языком, что и их отцы. И в самом деле, в большинстве случаев чувство языковой непрерывности само по себе уже достаточно для установления родства языков. Но следует учитывать возможность ошибки самих говорящих: раз возможна гибридизация,.соединяющая в одном языке характерные черты двух языков, то может случиться, что говорящий перейдет с одного языка на другой незаметно для самого себя. Таким образом, поколение переменит язык, не замечая этого. Это, понятно, редкий случай, который невозможен у культурных народов, но вполне допустим при некоторых языковых и социальных условиях. Мы все же должны учесть и такую возможность. Эта возможность крайне неблагоприятна для определения родства языков. В этом случае уже не только доказательство родства становится невозможным, но и самое понятие родства стирается и исчезает.

К счастью, родство большинства языков, особенно языков с хорошо известной нам историей, определено с большой точностью. Лингвистам удалось установить такие крупные языковые семьи, как индоевропейскую, семитскую, финно-угорскую, банту,малайско-полинезийскую и др. Родственные связи между языками этих семей в некоторых частностях еще неясны, но в общем не внушают сомнений. Нет никакого сомнения и в том, что прогресс сравнительного языковедения даст нам возможность увеличить число языковых семей, установленных вполне точно...

ПРОГРЕСС В ЯЗЫКЕ

...Прежде всего нужно уточнить значение выражения «прогресс в языке». Люди, употребляющие его, чаще всего переносят в лингвистику мысль, заимствованную из истории литературы. В течение

399

долгого времени привыкли в науке о литературе рассматривать понятие прогресса как догму; эволюцию литературных жанров оценивали или как движение к прогрессу, или же как упадок. Это — классическое представление, согласно которому искусство, достигнув высшей точки, приходит в упадок, и начинается порча вкуса. Филологи-классики перенесли это представление в науку о языке, полагая, что высшей точки развития после долгих усилий язык достиг в греческом и латинском и что затем он стал клониться к упадку...

...Эстетическая и утилитарная ценность языка не должны приниматься во внимание при оценке прогресса языка. Талант писателей в период высокой литературной продукции, национального расцвета и политической гегемонии может сделать язык как бы совершенным и тем самым создать ему славу на всем земном шаре.

Такова была судьба греческого языка в аттическую эпоху, латинского языка в век Августа, французского языка в XVII—XVIII вв. Но вопрос о прогрессе в языке надо ставить, отвлекаясь от преходящих достоинств того или иного языка. Достоинства* языка и степень его развития — вещи разные; на основании первых нельзя судить о второй, даже если ограничиться какой-либо одной стороной языка — звуками или грамматическими формами.

Есть языки более и менее мелодичные и плавные, есть языки более трудные для произношения. Однако фонетические изменения в языке не зависят от желания говорящих придать произношению то или иное недостающее ему качество. Кроме того, оценка этих качеств языка в большой мере есть дело личного вкуса и, следовательно, вносит, в обсуждение прогресса языка субъективный элемент, тем самым опорочивая его результаты.

В отношении морфологии тоже трудно оправдать идею прогресса, ограничивая свое рассмотрение грамматической структурой. Приблизительно сорок лет назад пользовалась большим успехом теория, учившая, что все языки неизбежно проходят через три стадии: изолирующую (корневую), агглютинирующую и флективную. Согласно этой теории, каждый из известных языков находится на одной из этих стадий в зависимости от его развития. Так намечался прогресс языка с грамматической точки зрения.

Сказанного нами раньше о морфологических изменениях и отношениях между словами и морфемами достаточно, чтобы понять ошибочность этого взгляда на историю языка. Нет никакого сомнения в том, что грамматические элементы часто возникают в результате снашивания ранее самостоятельных слов; можно иногда определить по словарю происхождение некоторых суффиксов и даже окончаний, которые время сковало с определяемыми ими словами; так языки обновляют свою морфологию, агглютинируя самостоятельные первоначально элементы. Кроме того, фонетическое снашивание укорачивает слова, уничтожает флексии, и язык, становясь из полисилла-

бического моносиллабическим, возвращается к изолирующей (корневой) стадии.

Но эти различные «стадии» — результат процессов, происходящих одновременно во всех языках, процессов, захватывающих морфологию языка во всех ее частях; их временный успех или неуспех всегда связан с особыми условиями, в которых находится данный язык. Помимо того, морфологическое изменение языка никогда не бывает полным; рядом с новыми формами продолжают существовать в языке старые формы; в языках с длительным развитием, как например французский или английский, можно наблюдать одновременно грамматические черты, относящиеся к различным «стадиям» и объединенные в одной системе...

... Никогда не нужно забывать, до какой степени всякий новый факт в языке непрочен. В языке нет прочных, окончательных приобретений, обеспечивающих богатство усвоившего их языка. Всякое приобретение ненадежно и чаще всего уравновешивается убылью.

...Устанавливая, таким образом, баланс потерь и прибылей любого морфологического развития, мы никак не можем вывести из него идеи прогресса. Каждое Из изменений, претерпеваемых языком, относится к какому-либо из отдельных фактов и не имеет общего-значения.

Правда, один и тот же язык в различные периоды своей истории выглядит по-разному; его элементы изменяются, восстанавливаются, перемещаются. Но в целом потери и прирост компенсируют друг друга. Мы уже объяснили, почему язык, развиваясь естественно, не может достичь логического совершенства, искусственно придаваемого выдуманным языкам. Различные стороны морфологического развития напоминают калейдоскоп, встряхиваемый бесконечное число раз. Мы каждый раз получаем новые сочетания его элементов, но ничего нового, кроме этих сочетаний. Все зависит, однако, or руки, которая встряхивает калейдоскоп.

Языковое развитие находится в тесной зависимости от исторических условий; между языковым развитием и социальными условиями, в которых развивается язык, есть очевидная зависимость. Развитие общества увлекает язык по какому-либо определенному пути. Следовательно, мы вправе задаться вопросом, нет ли в истории; языка как бы отражения истории культуры. Проблема прогресса в языке, рассматриваемая с этой точки зрения, предстает перед нами в совершенно новом свете; эту новую концепцию развития языка нам теперь надо рассмотреть.

Уже не раз указывали на то, что скорее развиваются те языки, которые больше перемещаются, на которых говорит большее число»

людей, более разнообразное по своему составу. Такие языки, распространяясь на области, где они приходят в соприкосновение с другими языками, действительно теряют свои наиболее специфические черты, они быстро изменяются под влиянием различных языков...

...Даже наша умственная деятельность регулируется социальными причинами. История языков, если она захватывает большой период времени, дает нам возможность констатировать влияние социальной эволюции на склад ума говорящих на этих языках. Была •отмечена общая тенденция языков освобождаться от мистических черт и становиться более интеллектуальными, а также заменять конкретные выражения отвлеченными. Грамматический строй индоевропейских языков значительно более субъективен и конкретен в древних своих слоях сравнительно с более поздними. Категория времени выражается в нем в более субъективном аспекте длительности, но на протяжении веков понятие времени как таковое все более и более входит в языки и выражается ими.

Изучение языков дикарей подтверждает то,что дает нам история.
В этих языках представлено лингвистическое состояние, на котором
не отразилось почти совсем или в очень небольшой степени то, что
мы называем культурой. Они изобилуют конкретными и частными
категориями и этим отличаются от языков культурных народов,
в которых все меньше частных категорий и все больше категорий
общих и абстрактных... \

...Само собою разумеется, что, изучая в данном случае психические процессы, лежащие в основе языка, мы отвлекаемся от грамматических условий, в которых этот язык осуществляется. Это две стороны, которые надо тщательно различать. Слабая способность к абстракции еще не исключает грамматической сложности. Невозможно установить никакого соотношения между природой категорий сознания и числом или сложностью грамматических категорий. Последняя зависит прежде всего от силы памяти, а у дикарей память обыкновенно очень развита. Их жизненные нужды настоятельно требуют от них сильно развитой, памяти. У них нет многочисленных приемов культурных народов, дающих этим последним возможность жить со слабой памятью. Как кажется, никто еще не изучал влияния состояния памяти на развитие языка. Однако же тот факт, что некоторые языки дикарей богаты различными формами и на долгом пути развития сохраняют это, иногда чрезвычайное, богатство сложнейших форм и словаря, очевидно, связан с особенным развитием памяти. Память есть по существу элемент консервативный. Следовательно, не в грамматической структуре надо искать отражения различия уровней культуры, а в том, насколько выражены в языке конкретные подробности. Есть определенное соотношение между

402

степенью культуры, с одной стороны, и большей или меньшей кон кретностью категорий мышления --с другой.

При толковании приведенных выше примеров надо учитывать связь между движением языка к абстракции и развитием культуры. Мы знаем, что язык есть отражение человеческого сознания и что по языку мы можем судить о мышлении, создающем этот язык. Мышление культурного человека более способно к абстракции, чем мышление первобытного человека, так как условия культурной жизни направляют ум к отвлеченному за счет конкретного. Торговля предполагает подсчеты, т. е. рассуждение; развитие политической жизни также благоприятствует привычке и вкусу к общим понятиям; и вообще мысль развивается от конкретного к абстрактному. Мы можем судить по самим себе, сравнивая себя со своими ближними, как велико может быть различие, с точки зрения степени отвлеченности, между двумя мышлениями...

...Можно вообразить себе условия, при которых французский
язык возвратится вспять и вновь проделает ту дорогу, по которой
он пришел к своему нынешнему состоянию. От выражения отвлеченной мысли он перейдет к конкретной. Он наполнится мистическими и субъективными категориями. Будет ли это прогрессом
или регрессом? Говоря с точки зрения науки о языке,— ни тем,
ни другим. Мы в нашей оценке должны отвлечься от выгод и
невыгод, связанных с изменением культуры, даже от возвращения
к тому, что называется варварством. Мы не имеем права считать
отвлеченный и рассудочный язык более совершенным, чем язык
конкретный и мистический, только потому, что первый принадлежит нам. Это два различных мышления, каждое из которых
может иметь свои достоинства. Ничем нельзя доказать, что в глазах
обитателя Сириуса мышление культурного жителя Земли не есть
вырождение. •

Из всего этого видно, что надо понимать под гипотезой прогресс в языке. Об абсолютном прогрессе, очевидно, не может быть речи, так же как и об абсолютном прогрессе в морали. Есть различные состояния, которые сменяют друг друга и в каждом из которых господствуют определенные законы, являющиеся результатом равновесия действующих в них сил. Так дело обстоит и в языке. Некоторый относительный прогресс в истории языков все же можно отметить. Различные языки в различной степени приспособлены к различным состояниям культуры. Прогресс языка сводится к тому, что данный язык по возможности лучше приспособляется к потребности говорящих на нем. Но как бы действителен ни был этот прогресс, он никогда не бывает окончательным. Характерные черты языка поддерживаются до тех пор, пока говорящие на нем сохраняют те же навыки мысли, но эти черты изменяются, изнашиваются и исчезают. Неверно представление о языке как об идеальной сущности, развивающейся независимо от человека и преследующей свои собственные

403

цели. Язык не существует вне тех, кто думает и говорит на нем коренится в глубинах индивидуального сознания; оттуда он, свою силу, чтобы воплотиться в звуках человеческой речи. Но индивидуальное сознание — только один из элементов коллективного сознания, диктующего свои законы индивидууму. Развитие язы следовательно, есть только один из видов развития общества, не следует видеть беспрерывного движения к определенной цели. Дело лингвиста выполнено, когда он обнаружил в языке игру социально-исторических сил и взаимодействий.