Кризис единой государственности

Постсоветское оформление национально-государственных отношений жестко связано с идеологией суверенизации, идеологией обретения «новыми нациями» себя в качестве субъектов если и не международного права, то, по меньшей мере, ОБРАЗУЮЩИХ федерацию. Этнонациональные идеологии определяют новую картину мира по некоторому клише: мир состоит из двух «категорий» народов — состоявшихся в качестве наций и НЕ состоявшихся в качестве таковых (под народом, естественно, понимается этническая группа). Первая категория — свидетельство ДОСТОИНСТВА, обретения полновесных прав и ответственности за свою судьбу. Вторая категория близка к ярлыку неполноценности. Постсоветская волна суверенизации не была бы столь мощной, если бы поиск элитами легальных рычагов для своего доминирования не накладывался бы на этот «архетип достоинства», этот само собой разумеющийся политический стандарт, имеющий массовое хождение в информационную эпоху.

Составными элементами такого стандарта являются национальная (имеющая этническое ядро) государственность, очерченная правовыми актами и исторической справедливостью территория, где «мы творим себя как нацию», то есть как общество, пронизанное чувством солидарности и актами политического соучастия. Суверенизация и есть это движение к «коллективному достоинству», развернутое в действиях и проговоренное в идеологиях нацие-строительства на этнической базе.

Одним из элементов идеологии и практики такого строительства явилось все более явственное превращение административных, внутренних для страны (СССР—России) границ в национально значимые, то есть нагруженные этим значением «однозначной судьбы»: наша территория — мы нация, чужая территория — мы ничто. Границы стали выступать как приговор или, по меньшей мере, «обещание» вполне определенного режима этнической предпочтительности. Границы разводили территории по различным «векторам развития», различным «национальным проектам». Иначе говоря, противоречия в вопросе об этническом приоритете на данной территории — это противоречия по вопросу, быть ли ей частью того или иного «национального государства» в будущем.

Острота противоречий между различными «национальными проектами» связана с исторической динамикой административно-террриториального и национально-государственного устройства данной территории, с изменчивостью границ, структур управления регионом, этническим составом, номинацией районов как частей «титульной территории» или частей «исконных земель».

Очевидно, что крах советской «картины мира» и становление новой российской государственности сопровождаются кризисом прежних, подпирающих и стабилизирующих государство иерархий идентичностей, резкой актуализацией «этнических связей», соответствующих ценностей и приоритетов. Однако люди устремляются под психологический «зонтик» своих этнических сообществ все еще проникнутые специфической политической культурой, которая совмещает трайбализм и советской закваски этатизм. Для агентов данной культуры государство выступает единственным надежным гарантом этничности. Так же, впрочем, как и ее палачом (смотря по тому, «чье» это государство, чей властный приоритет оно выражает). Политически озабоченная публика с таким сознанием стала неизбежно конструировать «государства под этничности» при развале старого государства. Резко усиливается связка «государство (республика) — этничность», а значит — и производные связки: «территории — этничность» и «гражданские права — этничность». Лишение этнической группы или отсутствие у нее статуса «титульной» на данной территории воспринимается как обреченность на подчиненное положение и лишение определенного набора прав. Прежде всего — права распоряжаться данной территорией как «коллективной собственностью» представителей только данной группы.

«Титульность» прочитывается как создание долгосрочных правовых условий для постепенного и неуклонного изменения реального «соотношения сил», этнического «баланса» в спорных районах в пользу именно титульной группы, обеспечивающей свои этнические интересы соответствующими государственными рычагами защиты. Напротив, нетитульность прочитывается как перспектива оказаться почти иностранцем со всеми вытекающими из этой метаморфозы гражданско-правовыми последствиями.

Таким образом, существо этнотерриториальных противоречий обычно состоит в том, что одна и та же территория оказывается пространством, на котором соперничающие стороны стремятся добиться своего легального доминирования. «Сторонами» здесь чаще всего выступают этнические элиты, а «легальное доминирование» предполагает обладание ими предпочтительного доступа к органам политической власти и престижным секторам экономики. Подобный доступ чаще всего обеспечивается или численным доминированием (с соответствующей развернутой сетью первичных связей, которая обеспечивает «режим наибольшего благоприятствования» в этнической конкуренции), и/или статусом титульной национальности. Статус, а точнее институт, титульной национальности как бы предполагает, что на «титульной» территории осуществляется этнонациональное государственное строительство, что данная территория «принадлежит» титульной этнической группе и что, соответственно, в рамках этой территории уместна некоторая иерерхия этнических групп и приемлема политика «этнических приоритетов».

В принципе «титульность» и «национальные автономии» есть ослабленная, искаженная форма таких институтов, как «гражданство» и «национальное государство». Подобная форма неизбежно рождается в результате политического, экономического и культурного дозревания элит, представляющих этнические меньшинства в многонациональном государстве, до осознания своих потенций как «ядер» новых национальных государств. Или, по меньшей мере, до осознания ими своих претензий и прав на большую самостоятельность на определенной территории.

Рассматривая процесс раскручивания осетино-ингушского конфликта, важным представляется различение двух измерений конфликтных отношений в постсоветском пространстве. Первое из этих «измерений» представлено кризисом самой единой для осетин и ингушей советской государственности, трансформацией российского государства, его идентификационных основ. Иначе говоря, это отношения между Россией, федеральным центром, перспективами российского нациестроительства, с одной стороны, и национальными республиками, этнонациональным строительством в этих республиках, с другой. Второе измерение — это собственно межэтнические отношения в зоне конфликта, отношения между самими соседними республиками и народами.

Обратимся сначала к контурам российского нациестроительства как контексту исследуемого нами конфликта.

Каков «образ России» в качестве того влиятельного фона, на котором этнические группы, входящие в ее состав, начинают очередной этап в историческом беге за «собственной государственностью»? Каково соотношение России как государства и России как нации, и каковы контуры судьбы нерусских народов и их собственных «проектов» в этих широких и туманных российских горизонтах?

 

В настоящее время Россия представляет и в ближайшее время, вероятно, будет представлять общество, балансирующее между двумя основными тенденциями в нациестроительстве:

а. Первая тенденция — конструирование российской нации на основе СО-ГРАЖДАНСТВА, где эт-ничность будет оставаться значимым, но подчиненным фактором конструирования НАЦИИ. Эта нация, основанная на принципе согражданства, тем не менее, неизбежно будет представлять собой «этнически асимметричное» образование (то есть русский этнический фактор будет определять основные культурные параметры этой нации). Кроме того, государство, которое является политической институ-циализацией нации как таковой, будет отражать эту асимметрию в своем государственном устройстве, в «асимметричной федерации».

б. Вторая тендеция развития этнополитических идентичностей (или привязанностей) — это возобладание в российском обществе стремлений к построению нации на этнической или, по «меньшей мере», культурной русской основе (Россия как этно-нация, государство русских или «Русская республика»).

Есть риск, что данная тенденция («принцип минус»), набирая обороты, будет выталкивать нерусские народы, «национальные республики» вне гипотетической российской гражданской нации и российского государства, постепенно сводя, «редуцируя» последние к русской нации и русскому государству. В национальных республиках получит дальнейшее развитие нациестроительство на этнической основе, возникнут микрогосударства, зависимые от России.

Кажущаяся неизбежность этнонационализма нерусских меньшинств, этого алгоритма активности их элит, определяется как уже состоявшейся историей (прежде всего, политическая институциализация эт-ничности в «титульных территориях» и личных документах), так и стремлением преодолеть комплекс этнополитической недостаточности, который возникнет у нерусских в российской нации сограждан.

Политическое искусство, способствующее возникновению в России нации-согражданства, оставляет гораздо более комфортную и благоприятную нишу для этнических меньшинств в процессе их интеграции в новую Россию, чем это возможно в русском «национальном государстве». Тем не менее, даже устойчивые перспективы возникновения российской гражданской нации вряд ли серьезно смогут нейтрализовать те центробежные тенденции, которые сопровождают этнонациональное строительство в «нерусских республиках» (в частности на Северном Кавказе). Даже в гражданской русской нации статус этнического русского превратится в некий аналог WASP в США (то есть возникнет статус «100%-ного россиянина»). Этот статус, недоступный меньшинствам или неприемлемый для них, будет способствовать тому, что и при сохранении своей общероссийской гражданской идентичности и своей приверженности российской государственности как таковой, этнические меньшинства будут стремиться компенсировать «политический недостаток» своей этничности, ВЫСТРАИВАЯ у себя дома (в республиках) политическую конструкцию, где они сами могли бы легально выступать в этом «WASP-качестве». То есть даже граждански ориентированный процесс нациестроительства в России будет подталкивать меньшинства к собственному нациестроительству, но уже на этнической основе.

Выше уже упоминалось о том, что статус титульной национальной группы в процессе суверенизации представляется механизмом легальной увязки этнических «приоритетов» с рычагами государственной власти и «объемом» прав на данной территории. Оппозиция «титульный — нетитульный» стратифицирует этнические группы в отношении друг друга по их «правомочности» и способности реализовывать свои этнические интересы в виде интересов государства, этнические «коллективные права» в виде полновесных гражданских прав и свобод.

Сравнивая «критерий титульности» с «критерием автохтонности», который также выступает основой для этнической стратификации, можно заметить следующее. В «традиционных» обществах, где капиталы первичных, родственных, клановых связей играют доминирующую роль, критерий «автохтонности» используется как еще более весомый и престижный персональный и групповой атрибут, распределяя людей по категориям «коренных» и «пришлых». (Или, в пропагандистски лапидарном виде, — «хозяев» и «гостей»). Эта система оценок, обоснований, апелляций и т.д. представляет собой гораздо более размытое, аморфное, многозначное и в то же время устойчивое и укорененное в традиционном обществе образование. В отличие от критерия «титульный — нетитульный», который институциализируется самой государственностью и однозначно соответствует «одному цвету на карте», система «коренной — некоренной» не имеет достаточно четких правовых критериев идентификации и функционирования. Она определяется историей, многократно менявшей «этнические цвета на карте» и дающей гораздо более спорный критерий стратификации групп на автохтонные, традиционно проживающие или пришлые. Релятивная природа этого исторического критерия выражается в том, что он чаще всего определяется в сравнении с «потенциалом укорененности» в регионе другой группы. Однако эта релятивная природа вовсе не сознается, и автохтонность часто выступает как «примордиальный атрибут». Он имеет явный психологический перевес над «титульностью» в традиционных культурах.

Сила этой второй системы соотнесения прав и территорий состоит именно в том, что она существует «естественно», как примордиальный атрибут, как нечто раз и навсегда данное и неотчуждаемое — «каждый человек знает, кто где жил и где чье село». В то время как атрибут «титульности» может быть продуктом произвола государства, атрибут «автохтонности» есть результат «произвола» истории и потому первоздан и естествен, как сама история ингушей и осетин до «вмешательства имперских сил».

Эти атрибуты и соответствующие им системы-критерии этнической стратификации зачастую и взаимодействуют друг с другом как «объективно-историческая» характеристика и степень ее формального признания/отрицания, как элемент обычного права и орудие государственного произвола, как историческая справедливость и исторические реалии, как естественное и извне привнесенное, как «подлинное» и «наносное»...

Можно сказать, что существование связки двух систем соотнесения прав и территорий, двух стратифицирующих критериев — «титульный — нетитульный» и «коренной — пришлый» играет принципиальную роль в процессах суверенизации республик в составе бывшего унитарного государства: в ситуациях (районах, территориях), где «титульный» и «коренной» имеют достаточно развитые традиции отождествления, а титульная группа и есть коренная группа, процесс суверенизации проходит устойчивее и спокойнее. В тех же районах, где такого тождества нет, или даже более того — существует обыденный или идеологически отрефлексированный разрыв между титульным и коренным народами, политика суверенизации есть непосредственный фактор межнационального конфликта. Именно последнее происходит в Пригородном районе между осетинами (титульная группа с размытой и неустойчивой мифологией автохтонности, требующей квазинаучных подтверждений) и ингушами (выраженная, «самоочевидная» мифология автохтонности и отчуждение титульного статуса в 1944 году).

Еще более усложняется ситуация тогда, когда помимо двух отмеченных критериев стратификации поля межэтнических отношений — «примордиалистского» (коренной — некоренной) и «инструменталистского» (титульный — нетитульный), начинает играть определенную роль и сугубо «гражданский критерий»: «родившиеся на данной территории и/или принадлежащие к прописанному, проживающему здесь этническому большинству». Роль данного критерия нарастает в связи с тем обстоятельством, что усиливается вероятность его использования в попытках решения территориальных проблем (через референдум, например) в ситуациях «двуаборигенности», когда два этноса развили достаточно обоснованную историческую мифологию о своем «коренном» характере, коренной связи с данной территорией.

Аналитически все три критерия могут сосуществовать на одной территории, будучи козырями различных групп и обещая каждой из них предпочтительные варианты будущего. Три критерия стратификации базируются на различных основаниях: титульный — на «государственном праве» (целостность границ), коренной — на «историческом праве» (самоопределения в исторических границах) и этническое большинство — на гражданском праве (выборы и принцип 50% плюс один). На политическом уровне осуществляется идеологическая и организационная деятельность, направленная на подкрепление «своего» критерия недостающими или разрушение такой возможности для конкурирующих за «предпочтительное национальное будущее» групп. Одним из существенных следствий дивергенции данных критериев является размывание исторической и гражданской легитимности значительных отрезков ныне существующих национально-административных границ.

Как уже было сказано выше, все отмеченные критерии этногрупповой стратификации выполняют функцию неких обоснований того спектра прав, на который группы могут претендовать. В значительной степени именно этот статусный контекст определяет и направления миграции, и типы социальной мобильности (как в спорных районах, где эти критерии разведены между конкурирующими этническими группами, так и в «бесспорных районах», где эти критерии кумулированы в одной группе). В зависимости от того, каким набором стратифицирующих признаков обладает данная группа на данной территории, могут быть выделены и различные формы давления, к которым прибегает группа. Необходимо отметить, что само давление, формы «этнической конкуренции» в значительной степени актуализируются, делаются значимыми в связи с открытым, неопределенным характером будущего статуса как республик, так и отдельных районов. Массовый опыт 1991–1993 годов говорит обывателю, что «все может быть», и варианты будущего зависят в его восприятии от тех критериев этнической стратификации, которыми располагает его группа: любое «расщепление статусов» (титульного, коренного и большинства) потенцирует кризис отношений между этническими группами — их обладателями.

Основным средством защиты интересов для титульной группы представляется, прежде всего, республиканское законодательство — законодательные акты, принимаемые республиканскими органами власти, контролируемыми чаще всего титульной группой: обычно это закондательство о языке, введение обязательного изучения языка титульной группы в школах, конституционно закрепленное право назначать глав районных администраций (в том числе и в смешанных районах или в районах, где титульная группа представляет меньшинство), административный (а значит «этнически окрашенный») контроль над миграцией и т.д. Титульный статус предполагает достаточно искусственное для нетитульных групп расширение сферы использования языка титульной группы и превращение знания этого языка в средство восходящей социальной мобильности.

Если стратегия нетитульного этнического большинства может быть достаточно ясной: акцент на гражданские права, формирование местных органов власти с численным преобладанием представителей данной группы, переход к территориальной и затем к политической автономии, — то стратегия коренной группы чаще всего не имеет явных правовых инструментов в случаях, когда эта группа не является большинством (а ее «репрессированный статус» не закрепляет ее претензий на титульность). Однако существуют другие рычаги и факторы этнополитической асимметрии, используемые коренными группами в защите своих интересов.

Именно эти факторы оказывают решающее влияние на то, в какой мере этническим группам, обладающим различным набором стратифицирующих козырей, удается их использовать. Среди данных факторов выделяется прежде всего различие в социальной структуре соперничающих этнических общностей. Это различие проявляется в устойчивом, доминирующем характере семейно-родовых связей у одних северокавказских народов (в частности, у ингушей), ослаблении этих связей у других кавказских групп (прежде всего осетин) и подчиненном или «размытом» положении подобных связей у русского населения. Данное различие может быть измерено в виде «коэффициента насыщенности» первичных связей (фамильно-родовых, клановых, дружеских, которые могут использоваться индивидом в качестве средства потенциальной вертикальной мобильности). Это некий повседневный режим наибольшего благоприятствования, создаваемый обилием родственников и этнической сплоченностью.

Существенные различия в таком коэффициенте между представителями соперничающих этнических групп в конкретном регионе, так же как и преимущества первичных связей над вторичными в граждански нестабильном обществе (вторичные связи дестабилизируются и теряют «вес» в гораздо большей степени), реализуются в том, что возникает общий сдвиг в «этническом балансе». Сдвиг неблагоприятный для русскоязычных групп в республиках. Именно потенциал первичных связей является одним из основных средств давления для «традиционных», коренных групп — давления, которое способно нейтрализовать административный пресс титульной группы или гражданско-правовые ресурсы большинства.

Формы давления титульной группы достаточно легко идентифицируются: будучи зафиксированы в законодательных или административных актах, они легко обнаруживаются и определяются как нарушения прав человека, прав коренных групп и т.д. В частности, грехи осетинских законодателей всегда представляли собой удобную мишень для либерально ориентированной критики. Напротив, формы давления на неформальном, первичном уровне сокрыты самой повседневностью — они «спонтанны», «естественны». Само насилие или угроза его применения выступает здесь без лишних для него государственно-правовых инструментов и очертаний. Давление титульное имеет явно очерченный субъект — государство. Давление же «неформальное» не институционально, оно по видимости безымянно и редко определяется как давление политическое.

 

Тенденции к этнизации гражданства, конституирование протонаций-республик внутри СССР и России (усиление роли титульных этнических групп, сама «легитимность» такого усиления, иерархизация этнических групп в зависимости от обладания титульным статусом) — все это значительно обостряло критическое восприятие не-титульными группами законности своего положения в этих республиканских иерархиях. Не-титульность прочитывалась как приговор, как указание на не-укорененность не только в историческом смысле, но и в правовом. Однако если коренной характер, автохтонность были для этнической группы (например, для ингушей в Пригородном районе Северной Осетии) само собой разумеющимся, то не-титульность — отчетливо навязанной вместе с чужой «этногосударственностью». Это сравнение выражалось в кризисе самой законности тех критериев, по которым происходило это навязывание. Главный итог — кризис законности, приемлемости границ — предела, разделяющего один и тот же народ на две принципиально различные государственные судьбы (самоопределяемую и навязываемую).

Угроза превращения республиканских границ в границы этнических государств содержала в себе характеристику «таймера»: если республикам удастся закрепить эти границы конституционно, некими федерально или международно признанными соглашениями или декларациями, то данные границы получат значительную внешне-правовую подпитку-обоснование. В этом случае внутренняя политика этнического протекционизма начнет выдаваться как «естественное», стереотипное «нациестроительство»; республики попадут в сферу соответствующего благоприятствующего нациям-государствам европейского «дискурса» («территориальная целостность», «неизменность границ», «государственные интересы», «недопущение сепаратизма» и т.д.). Тогда можно будет рассчитывать лишь на права человека, но никак не на признание коллективных прав данного этнического сообщества на режим легального доминирования на спорной территории. Грузия и Азербайджан, Казахстан и Молдавия — это примеры республик, имевших советски-определенные границы и успевших заново определиться В ТЕХ ЖЕ ГРАНИЦАХ в качестве потенциальных наций-государств, государств на этнической базе. Таким образом Молдавия «законно унесла» русско-украинское Приднестровье, Казахстан — русские области по северу республики, Азербайджан — армянский Нагорный Карабах, а Грузия — Южную Осетию и Абхазию.

Тенденция к этносуверенизации затронула и республики России, был включен «счетчик» для многих меньшинств, оказавшихся «благодаря» административно-силовым манипуляциям советского государства с территориями и населением «статусными гостями» на своей родине.

В 1989–1990 годах ингушское национальное движение начинает форсировать шаги, чтобы вывести Пригородный район из-под юрисдикции Северной Осетии ДО того, как пребывание ПР в ее составе будет «узаконено», закреплено в новом политико-правовом пространстве России.