Апреля 1982 года. Миннеаполис

 

Буду кроток, поскольку через три дня вас увижу.

Миннеаполис - панорамный тихий город. Людей почти не видно. Автомобилей

тоже мало.

Самое интересное здесь - река Миссисипи. Та самая. Ширина ее в этих

краях: - метров двести. Короче, на виду у толпы американских славистов я эту

реку переплыл.

Переплыл Миссисипи. Так и напишу в Ленинград. По-моему, ради одного

этого стоило ехать...

Знаете, в марте я давал интервью Рою Стиллману. И он спросил:

- Чем тебя больше всего поразила Америка?

Я ответил:

- Тем, что она существует. Тем, что это - реальность.

Америка для нас была подобна Карфагену или Трое. И вдруг оказалось, что

Бродвей - это реальность. Тиффани - реальность. Небоскреб Утюг - реальность.

И Миссисипи - реальность...

Как-то иду я по Нижнему Манхеттену. Останавливаюсь возле бара.

Называется бар - "У Джонни". Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у

окна.

Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь - пьяный босяк. Совершенно

пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на

Евтушенко.)

И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в

баре "У Джонни". А под столом валяется чернокожий босяк...

Конечно, счастья нет. Покоя тоже нет. К тому же я слабовольный. И так

далее.

Конечно, все это мишура, серпантин. И бар, и пьяный негр, и айриш-кофе.

Но что-то, значит, есть и в серпантине. Сколько раз за последнее десятилетие

менялся фасон женских шляп? А серпантин тысячу лет остается серпантином...

Допустим, счастья нет. Покоя - нет. И воли - тоже нет.

Но есть какие-то приступы бессмысленного восторга. Неужели это я?

Живу в отеле "Куртис" с множеством разнообразных увеселений. Есть бар.

Есть бассейн. Есть какая-то подозрительная "Гавана-рум". Есть лавка

сувениров, где я приобрел купальные трусики для Миссисипи. (На передней

части изображена сосиска и два крутых яйца...)

Есть чистые простыни, горячая вода, телевизор, бумага. Есть потрясающий

сосед - Эрнст Неизвестный. (Только что он убедительно доказывал Гаррисону

Солсбери:

"Вертикаль - это Бог. Горизонталь - это Жизнь. В точке пересечения - я,

Микеланджело, Шекспир и Кафка...")

Есть - вы, которому я шлю это дурацкое письмо.

Живу в отеле. Участвую в каком-то непонятном симпозиуме. Денег - около

сотни.

Рано утром выйду из гостиницы. Будет прохладно и сыро. Меня остановит

какой-нибудь голодранец и спросит:

- Нет ли спичек?

Я отвечу:

- Держи.

И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить на ветру. И

тогда я добавлю:

- В себя, в себя...

И вряд ли он будет глазеть мне вслед. Потому что эти несколько слов я

могу выговорить без акцента.

Он скажет:

- Прохладный день сегодня.

И я отвечу:

- Yes.

И мы пойдем - каждый своей дорогой. Два абсолютно свободных человека.

Участник непонятного симпозиума и голодранец в джемпере, которому

позавидовал бы Евтушенко...

Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза. Значит, он

победит в какой-то другой, неведомой игре...

Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и конец тюремной

повести. Мне его передали через Левина из Техаса. Начало отсутствует.

Начиналась она, я помню, так:

"На Севере вообще темнеет рано. А в зоне - особенно..."

Я эту фразу куда-нибудь вставлю. Ну, до встречи...

 

Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны.

Заключенные бросили работу, вытащили ложки из-за голенищ, пошли к сараю.

Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу.

Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни.

Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо.

Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом.

- Поговорим о чудесах? - сказал бугор Атешин, надвинув рваный зековский

треух.

- Кончай, - отозвался Белуга, - после твоих разговоров не спится.

- Не спится? А ты возьми ЕГО - да об колено! На воле свежий заведешь,

куда богаче...

Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки.

Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым

баланам.

В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке -

Ерохин. И бывший прораб, уроженец черниговской области, тощий мужик -

Замараев.

- Пустой ты человек, Ероха, - говорил Замараев, - пустой и несерьезный.

Таким в гробу и в зоосаде место...

- Уймись, - сказал Ероха, - попер как на буфет!.. А то ведь у меня не

заржавеет. Могу пощекотать...

- Испугал... Все треплешь языком, а жизнь проходит...

Ерохин рассердился:

- Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит... Да и что с

тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами

кидался... Одно слово - мужик...

- У нас в каждой избе - радиоточка, - сказал Замараев.

Он мечтательно возвысил глаза и продолжал:

- У меня пятистенка была... Сарай под шифером... Коровник рубленый...

За окнами - жасмин... Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье...

- Кум? - забеспокоился Ероха. - Опер, что ли?

- Опер... Сам ты - опер. Кум, говорю... Родня... Придет, бывало.

Портвейного вина несет бутылку... Кум у меня серьезный человек был,

инвалид...

- Партийный, что ли? - снова вмешался Ероха.

- Беспартийный коммунист, - отчеканил Замараев, - ногу потерял в

ежовщину...

- Значит, враг народа?

- Не враг, а лейтенант ОПТУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги

лишился. На боевом посту отморозил... Из рядов его выгнали, но пенсию

дали...

- Зря, - сказал Ероха.

Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он

продолжал:

- А кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: "Иди за

маленькой!" Я только галоши надену, а кум смеется: "Отставить, у меня есть".

И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на

вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало... Благодать, порядок в

доме. Я жил по совести...

- По совести... А сел за что?

Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.

- За что, говорю, сел? - не унимался Ероха.

- Да за олифу.

- Крал, что ли?

- Олифу-то?

- Ну.

- Олифу-то да.

- По совести... А потом ее куда? На базар?

- Нет, пил заместо лимонада.

- Так, - усмехнулся Ероха, - сколько ж ты олифы двинул?

- Эх, было время, - сказал Замараев, - было время... Олифы-то? Тонны

две.

- Сколько ж это денег? Полкуска?

- По иску - сорок тыщ. На старые, конечно...

- Ого! А если взять на кир перевести?

- Пустой ты человек, - рассердился Замараев, - одно у тебя в голове. Ты

шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом на

брюхе...

- Да не прихватывай ты, - сказал Ероха, - не прихватывай. А то как дам

по чавке!

- Ладно, - остановил его Замараев, - проехали... А сел я то, что

завидно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги -

сила...

- Вот наступит коммунизм, - злобно произнес Ероха, - и останешься ты

без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят...

- Навряд ли, - сказал Замараев, - без денег все растащат. Так что не

отменят. А будут деньги - мне и коммунизм не страшен.

- На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть

когда-либо носил? Импортные полботинки? Хотя бы китайские, - шумел Ероха,

изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря.

- Сапоги у меня были яловые, - откликнулся Замараев, - деверем пошиты.

- Как это - деревом? - не понял Ероха.

- Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь...

Но Ероху уже понесло дальше:

- Вот мне бы эти сорок тыщь! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь -

что? Она - калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало, в

коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе - коньяк, бефстроганов, филе...

Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как говорится, на тур вальса?

В смысле, танго... Она танцует, разодета, блестит, как щука... После везешь

ее на хату... В дороге - чего-нибудь из газет. Сергей Есенин, летающие

тарелки... Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг отказ, то я знал метод, как

любую уговорить по-хорошему. Метод простой: "Ложись, - говорю, - сука, а то

убью!.." Да, я умел рогами шевелить. Аж девы подо мной кричали!..

- Что без толку кричать? - сказал Замараев.

- Эх ты, деревня! А секс?

- Чего? - не понял Замараев.

- Секс, говорю...

- Ты по-людски скажи.

- Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь - это что? Любовь - это...

Любовь - это... калейдоскоп. Типа - сегодня одна, завтра другая...

- Любовь, - сказал Замараев, - это чтобы порядок в доме. Чтобы

уважение... А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища.

- Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ -

законная жена... Конечно, я не говорю... Бывает... Поймаешь что-либо на

кончик...

- А? - не понял Замараев.

- На кончик, говорю... Ну, это... гонорея...

- Чего?

- Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак!

- А-а, - Замараев чуть отодвинулся, - ты вообще как сюда попал? Не за

это ли случайно?

- На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра.

- С концами, что ли?

- Где с концами?! Выжил, гад. Он, падла, на суде кричит: "Ерохина

прощаю!"

А прокурор - в отказ:

"Вы-то - да, а общество простить не может..."

Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:

"Напился, все забыл!.."

Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:

"Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную

чавку!.."

Это я - прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в

газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась - "Плесень".

- Оно и видно, - сказал Замараев.

- А хочешь, я тайну скажу? - неожиданно выговорил Ерохин. - Хочешь,

скажу тайну, от которой позеленеешь. Только - чтобы никому...

- Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.

- Кабур - это что... Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот

слушай: я по матери - Эпштейн...

- Эпштейн, - недоверчиво прищурился Замараев, - видали мы таких

Эпштейнов... Да ты - фоняк, как и не мы... А если ты Эпштейн, зачем сидишь

по хулиганке? Зачем не по торговой части шел?

- В отца, - коротко пояснил Ероха.

- Эпштейн, - повторял Замараев.

- Деревня, - слышалось в ответ...

Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе.

Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз.

- Пойду молотить, - сказал Ероха. Он поднялся, стряхнул табачные

крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке.

- Вот так мужик, гонореи не знает, - усмехнулся Ероха.

- Пустой человек, несерьезный, - бормотал ему вслед Замараев.

"Кого только не прихватывают", - думал Ероха. "Откуда такие берутся?" -

вторил ему прораб... Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту.

Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах.

Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись.

На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор.