Пьер Абеляр. История моих бедствий

Конспект.

 

Часть первая.

 

Как только я узнавал о процветании где-либо искусства диалектики и о людях, усердствующих в нем, как я переезжал, для участия в диспутах.

Моим наставником стал Гильом из Шампо. Я часто возражал ему, и многие возненавидели меня за это. Чем шире распространялась обо мне слава, тем более воспламенялась ко мне зависть.

Я хотел построить собственную школу диалектики, но мой учитель всеми силами старался отделить свою школу от моей. Но мне удалось добиться исполнения своего желания. Она находилась в местечке Корбейль, по соседству с Парижем. Но потом я заболел и был вынужден уехать из Франции и вернуться на родину, в Пале.

У меня был наставник Гильом, архидиакон Парижский. Он занимался публичным преподаванием. Его учение об универсалях изменялось под моими доводами, и наконец, свое учение он сформулировал так: одна вещь является тождественной с другой не по сущности, а в силу безразличия.

Вопрос об универсалях был у диалектиков всегда одним из важнейших. И после того, как Гильом изменил свою учение, к его лекциям начали относиться пренебрежительно. Поэтому мое учение приобрело силу и авторитет.

Мой бывший учитель преследовал меня своей завистью и старался всеми силами удалить меня из школы диалектики.

В конце концов Гильом переехал и перевез свою школу в уединенный от Парижа поселок. А я тотчас же возвратился из Мелена в Париж, и раскинул свой школьный стан вне пределов Парижа – на горе св. Женевьевы. Как только учитель узнал о моем переезде, он вернулся в Париж в прежний монастырь. Но ему не удалось получить былую славу и он сам постигся в монахи.

Пока происходили все эти события, моя мать Люция вызвала меня к себе на родину. После пострижения моего отца Беренгария в монахи она намеревалась поступить так же. По исполнении этого обряда я возвратился во Францию, чтобы основательнее изучить богословие, в то время как наш учитель Гильом уже утвердился на престоле епископа

Шалонского. Высшим же авторитетом в области богословия считался тогда его собственный учитель - Ансельм Ланский.

Я пришел к этому старцу, который был обязан славой больше своей долголетней преподавательской деятельности, нежели своему уму или памяти. По прошедствию времени, я стал приходить на его лекции все реже и реже. Его ученики из-за этого внушили ему ненависть ко мне. Они дали мне задание, чтобы проверить достаточно ли я умен. Были избраны темнейшие пророчества Иезекииля, которые обычно не проходились в школах. Я должен был на следующий день прочитать по пророчествам лекцию.

На следующий день на лекцию пришло мало слушателей, но они стали отзываться о ней с исключительным одобрением и стали побуждать меня продолжать толкования в том же духе. Вследствие этого учитель, Ансельм Ланский, стал терзаться завистью ко мне.

В то время в школе этого старца были два ученика, считавшиеся лучшими среди прочих – Альберик из Реймса и Лотульф из Ломбардии. Оба они были настроены против меня и, главным образом, под влиянием этих разговоров старец весьма грубо запретил мне продолжать мои толкования. Но преследования со стороны Ансельма только увеличили мою славу среди слушателей.

Немного времени спустя я вернулся в Париж и спокойно руководил своей школой. Я вел самый воздержанный образ жизни и, достигая все больших успехов в изучении философии или богословия, я все более отдалялся от философов и богословов нечистотой моей жизни. Я гнушался всегда нечистотой блудниц, а от сближения с благородными дамами меня удерживали усердные ученые занятия.

В Париже жила некая девица по имени Элоиза, племянница одного каноника, по имени Фульбер. Она была не хуже других лицом, но обширностью своих знаний превосходила всех. И рассмотрев все ее достоинства, я почел за наилучшее вступить в любовную связь именно с ней. Я пользовался тогда такой известностью, что мог не опасаться отказа ни от какой женщины, которую я удостоил бы своей любовью.

Итак, я стал искать случая сблизиться с ней путем ежедневных разговоров дома, чтобы тем легче склонить ее к согласию. С этой целью я начал переговоры с дядей девушки - не согласится ли он принять меня за какую угодно плату нахлебником в свой дом, находившийся очень близко от моей школы. Я получил его согласие и достиг желаемого.

Фульбер поручил племянницу всецело моему руководству. В итоге, сначала нас соединила совместная жизнь в одном доме, а затем и общее чувство.

Под предлогом учения мы всецело предавались любви, и усердие в занятиях доставляло нам тайное уединение.

В конце концов дядя узнал о наших отношених, и нам пришлось расстаться. Телесная разлука сделала еще более тесным духовный союз, а наша любовь от невозможности ее удовлетворения разгоралась еще сильнее. Уже переживши свой позор, мы стали нечувствительны к нему; притом чем более естественным представлялся нам наш поступок, тем слабее становилось в нас чувство стыда.

Элоиза забеременела и я увез ее из дома, и немедленно перевез к себе на родину, где она и проживала у моей сестры, пока не родила сына, которого она назвала Астролябием.

Почувствовав сострадание к дяде и его безмерному горю, я сам пришел к нему и попросил у него прощение. Я сказал, что готов жениться на соблазненой, лишь бы это совершилось в тайне и я не потерпел бы ущерба от молвы.

Отправившись вновь на родину, я привез оттуда свою подругу, собираясь

вступить с ней в брак, но она не только не одобрила этого намерения, но даже старалась отговорить меня, обращая внимание на два обстоятельства: угрожающую мне опасность и мое бесчестие.

 

Часть вторая.

После рождения нашего младенца, порученного попечению моей

сестры, мы тайно возвратились в Париж и через несколько дней, проведя ночь в молитвах в одной из церквей, мы рано поутру получили там же брачное благословенье в присутствии дяди Элоизы и нескольких наших и его друзей. Затем мы тотчас же и тайком отправились каждый в свой дом и после этого виделись редко и втайне, стараясь всячески скрыть наш брак. Однако же дядя Элоизы и его домашние, желая загладить свой прежний позор, начали говорить всюду о состоявшемся браке и тем нарушили данное мне обещание. Элоиза стала божиться, что это все слухи, и разгневанный дядя перевез Элоизу в монастырь, где она воспитывалась в детстве. Я велел приготовить для нее подобающие монахиням одежды и сам облек ее в них. Это очень не понравилось дяде и поздно ночью он решил мне отомстить: его друзья изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались.

После такого позора, я решил постричься в монахи из-за смятения и стыда.

Элоиза же еще до меня по моему настоянию надела на себя покрывало монахини и вступила в монастырь. Итак, мы оба почти одновременно надели на себя монашескую одежду, я - в аббатстве Сен-Дени, а она - в упомянутом выше монастыре Аржантейль.

Я уединился и возобновил обычные учебные занятия в келье. Число слушателей моей школы увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро уменьшалось. Другие магистры выдвигали против меня обвинения и мне запретили всякое преподавание в школах.

Я сочинил для моих учеников трактат “О божественном единстве и троичности”. Всем мой трактат очень понравился. Поэтому мои соперники решили созвать против меня собор. В этом главное участие приняли Альберик и Лотульф. Они созвали собрание в Суассоне и пригласили меня представить собору мой известный труд о троице.

Внимательно просмотрев книгу, мои враги не нашли ничего, что дало бы им возможность на соборе смело обвинить меня.

В последний день собора перед открытием заседания легат и архиепископ долго совещались с моими противниками, но они не смогли найти в книге ничего такого, что могло бы вменить мне в вину. В конце концов, моему аббату, присутствующем на соборе, было сказано препроводить меня обратно в мое аббатство, монастырь Сен-Дени, и там созвать моногочисленный собор людей для вынесения приговора после тщательного исследования.

Призванный на собор, я немедля явился туда. Там без всякого обсуждения

и расследования меня заставили своей собственною рукой бросить в огонь мою названную выше книгу, и она была таким образом сожжена.

Когда же я встал с целью исповедать и изложить свою веру, предполагая

выразить свои чувства собственными словами, мои противники объявили, что от меня требуется только одно - прочесть символ [веры] Афанасия, что мог отлично сделать любой мальчишка. А чтобы я не мог отговориться незнанием слов этого символа, велели принести рукопись для прочтения, как будто бы мне не случалось его произносить. Вздыхая, рыдая и проливая слезы, я прочел его как только мог. Затем меня, как бы виновного и уличенного, передали аббату монастыря святого Медарда, присутствовавшему на соборе, и немедленно увезли в его монастырь, как в тюрьму. Тотчас же был распущен и собор.

 

Часть третья.

 

Почти все относились ко мне враждебно и вот через несколько месяцев им представился благоприятный случай сделать попытку погубить меня.

Однажды, когда я читал, мне случайно попалась одна фраза из

комментариев Беды к "Деяниям апостолов", где он утверждает, что Дионисий Ареопагит был не афинским, а коринфским епископом. Это показалось весьма неприятным нашим монахам, похвалявшимся тем, что основатель их монастыря Дионисий и есть тот самый Ареопагит, деяния которого свидетельствуют о том, что он был афинским епископом. Отыскав это свидетельство Беды, противоречившее нашему мнению, я как бы шутя показал эту фразу нескольким находившимся поблизости монахам. Они пришли в величайшее негодование, обозвали Беду самым лживым писателем и признали более надежным свидетелем

своего аббата Хильдония, который долго путешествовал по Греции с целью исследования этого вопроса и, установив истину, в описанных им деяниях святого совершенно устранил всякие сомнения по этому вопросу. Затем, когда один из моих собеседников настойчиво допытывался у меня, чье свидетельство по этому вопросу представляется мне более авторитетным - Беды или Хильдония, - я ответил, что мне кажется более веским авторитет Беда, труды которого признаются во всей латинской церкви.

Меня обвинили, что я отнял у королевства честь которой оно особенно гордится. Меня захотели отправить к королю, дабы тот наказал меня за то,что я лишил государство венца славы.

Сильно опасаясь вероломтсва монахов, я тайно убежал из монастыря в близлежащие владения графа Тибо. Сам граф был немного знаком со мной и вполне сочувствовал мне, слыша о моих бедствиях. Случилось однажды так, что в замок приехал мой аббат по каким-то своим делам к упомянутому графу. Узнав об этом, я также явился к графу и стал просить графа, если возможно, вступиться за меня перед аббатом, чтобы он отпустил меня и позволил мне жить по-монашески в любом подходящем месте. Но о моей просьбе никто и слышать не хотел.

Услышав об этом, и мой настоятель и я стали сильно беспокоиться. Но

настаивавший на своем аббат скончался через несколько дней после своего отъезда. Тогда я явился к его преемнику вместе с епископом Мо с просьбой разрешить мне сделать то, о чем я ходатайствовал перед умершем аббатом. Сначала и его преемник не соглашался удовлетворить мою просьбу, но затем при посредстве нескольких моих друзей я обратился к королю и его совету и таким образом добился желаемого. Я получил согласие от короля.

Итак, я удалился в уже известную мне пустынь в округе Труа, где некие

лица подарили мне участок земли. Там с согласия местного епископа я выстроил сначала из тростника и соломы молельню во имя святой троицы. Проживая в уединении от людей вместе с одним лириком, я поистине мог воспеть псалом господу.

Итак, я был должен, вместо того чтобы жить трудами рук своих, вновь

заняться знакомым мне делом и обратиться к услугам своего языка.

Мои враги снова преследовали меня.

Я был призван в монастырь св. Гильдазия Рюиского, в качестве преемника епископа. Я бы никогда не согласился на это избрание, если бы у меня не было необходимости избавиться от беспрестанно переносимых мной притеснений.

Однако же, хотя я и приходил в отчаяние по этому поводу, сам истинный

утешитель подал мне великое утешение и сам позаботился о своей молельне. А именно случилось так, что наш аббат монастыря Сен-Дени сумел захватить в свои руки упомянутое выше аббатство Аржантейль, где постриглась в монахини теперь уже скорее не жена моя, а сестра во Христе - Элоиза; это было сделано под тем предлогом, что Аржантейль когда-то давно подчинялся власти монастыря Сен-Дени. Захватив Аржантейль, аббат насильственно изгнал из него ту общину монахинь, настоятельницей которой являлась моя бывшая подруга. Изгнанницы

рассеялись в разные стороны, и я понял, что это господь предоставил мне благоприятный случай позаботиться о нуждах моей молельни.

Когда я отправился в Нант навестить заболевшего графа, монахи задумали отравить меня с помощью слуги. Слуга отравил еду, которую я намеревался съесть. Но одни из прибывших монахов воспользовался ею и тотчас же упал мертвым.

Итак, после столь явного для всех доказательства их злонамеренности, я

начал уже, по мере возможности, открыто бороться против их козней, перестал даже ходить на собрания капитула и пребывал в кельях с немногими монахами. Остальные же, если бы они узнали, что я намереваюсь куда-нибудь поехать, расставили бы по дорогам и тропам подкупленных разбойников, чтобы убить меня. И вот пока я претерпевал все эти опасности, рука божья нанесла мне однажды сильный удар: я выпал при езде из повозки и повредил себе шею; это падение огорчило и ослабило меня гораздо больше, чем когда-то прежняя рана.

В столь опасных условиях я тружусь до сих пор.