Колониализм срцдних веков и нового времени

Совершенно очевидно, что протекавшая в Высокое Средневеко­вье «экспансия Европы» имела черты, роднившие ее с заокеанской экспансией Нового времени. Одновременно она имела и ряд прин­ципиальных отличительных особенностей. Одна из таких черт осо­бенно резко отличает ее от, скажем, европейского империализма XIX и XX веков, по крайней мере если исходить из классического определения этого явления. Принято считать, что империализм Но­вого времени усугубил крупномасштабную глобальную дифферен­циацию: индустриальные регионы, жадные до сырьевых ресурсов и новых рынков, оказались в постоянной зависимости от регионов, выступающих в роли поставщиков сырья и потребителей готовой продукции. Конечно, эта картина грешит сильным упрощением, но в общем и целом она верна, что можно, в частности, подтвердить даже краткой историей каучука и меди в Новое время.

Колониализм Средних веков был в корне иным. Заселяя Ирлан­дию, Померанию и Андалусию, англо-нормандцы, немцы и кастиль­цы не создавали какую-то новую модель регионального подчине­ния, а воспроизводили существующую у них на родине. Основывая города, церкви и поместья, они бесхитростно копировали ту соци­альную структуру, с какой были хорошо знакомы у себя дома. Ито­гом этой колониальной политики было не создание «колоний» в смысле зависимых территорий, а распространение — методом кле­точного деления — культурных и общественных моделей, сущест­вовавших в сердце католического мира. Новые территории были изначально тесно интегрированы в старые. Путешественники Позд­него Средневековья, отправляющиеся из Магдебурга в Берлин и от­туда во Вроцлав, либо из Бургоса до Толедо и оттуда в Севилью, едва ли замечали момент пересечения каких-либо социо-культур­ных границ.

В этом и заключается причина, по которой при описании экс­пансии Высокого Средневековья формулу «ядро-периферия» нельзя считать вполне удачной, хотя без нее и трудно обойтись. С одной стороны, в определенном смысле схема «центр-окраины» достаточ-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

но обоснованна: к началу XIV века потомки французских фамилий правили Ирландией и Грецией, немецких — Пруссией и Бранден-бургом, английских — Ирландией и Уэльсом, итальянских — Кри­том, кастильских — Андалусией. Очевидно наличие центробежного передвижения людей и власти, которое не уравновешивалось ника­ким движением в обратном направлении. С другой стороны, выра­жение «ядро-периферия» может отчасти ввести в заблуждение, по­скольку чаще оно подразумевает постоянную или долговременную функциональную субординацию периферии по отношению к цент­ру. А именно такой субординации в средневековом колониализме не было. Это были процессы воспроизведения, копирования, но не дифференциации.

Главными агентами этой экспансии методом воссоздания из­вестной модели были не могущественные монархии (устоим перед искушением назвать их государствами), а консорциумы, «предпри­нимательские» союзы франкского рыцарства, католического духо­венства, купечества, горожан и — без права голоса — крестьянст­ва. Много говорилось о том, что соратниками по таким колониаль­ным начинаниям, как англо-нормандское вторжение в кельтские земли или расселение немцев по Восточной Европе, становились чаще всего случайно, на один раз. В результате образовалось мно­жество независимых или фактически независимых государствен­ных образований на окраинах Европы — княжества Виллардуэнов в Морее, первых нормандских княжеств на юге Италии, автоном­ной Валенсии под властью Сида, Лейнстера под властью Стронгбоу, Ольстера под властью де Курси или Бранденбурга под властью маркграфов. Только в нескольких случаях экспансия принимала форму расширения королевств — так было, прежде всего, на Пире­нейском полуострове. При том, что для испанской Реконкисты во­прос расширения границ монархии имел первостепенную важ­ность, даже здесь оставалось место для значительных, автономных городских общин, со своими фуэрос, отрядами ополчения и систе­матическими приграничными боевыми действиями локального ха­рактера²⁸.

Ситуация на восточных границах Германского королевства ясно показывает, что и в отсутствие централизованного руководства экс­пансия вполне могла быть успешной. В XII—XIII веках завоевание и колонизация практически удвоили сферу немецкого присутствия и политического влияния. Участие германских королей в этом про­цессе было минимальным. В X веке наоборот, успех территориаль­ной экспансии на восточных границах обеспечило полновесное участие со стороны правящей династии Отгонов. В этот, более ран­ний, период главным залогом успеха рискованного завоевательного похода становилась концентрация ресурсов под монаршим руковод­ством. В Высокое Средневековье продвижение немецких феодалов и поселенцев в глубь Восточной Европы проходило под водительст­вом сразу нескольких лидеров.

12. Политическая социология Европы после экспансии

В действительности усиление некоторых ведущих королевств Западной Европы, наблюдавшееся на рубеже XIV века, фактически несколько затормозило экспансию католической Европы. В XI— XII веках аморфные вооруженные стычки локального значения со­храняли массу энергии, то есть людской силы, ресурсов и полити­ческой воли, для кампаний, направленных вовне франкского мира. К XIII столетию крупные державы уже стремились к монопольному осуществлению своих агрессивных замыслов и подчас главные свои усилия направляли друг на друга, нежели на внешнюю территори­альную экспансию, хотя их могущество намного превосходило мощь королевств предшествующего периода. Карл Анжуйский, чьи далеко идущие притязания на господство реализовались в Сицилии, Морее и Иерусалимском королевстве, оказался по сути чересчур занят борьбой со своими западными соперниками, чтобы стать опо­рой католическим государствам восточного Средиземноморья. Когда в 1291 году Утремер окончательно пал под ударами мусуль­ман, две великие державы, Франция и Арагон, схватились в смер­тельной битве за господство. Французский король Филипп Краси­вый был самым могущественным правителем христианского мира, однако он никак не стремился к экспансии этого мира. Пример его современника Эдуарда I Английского, чье завоевание Уэльса и включение его в состав королевства можно рассматривать как за­ключительный аккорд англо-нормандской экспансии в этой части кельтского мира, показывает, что в тех случаях, когда крупные уни­тарные государства XII—XIV столетия действительно концентриро­вали усилия на экспансии, они могли добиваться сокрушительных по своей эффективности результатов. Однако более типичной для того периода оказалась нескончаемая борьба между западноевро­пейскими державами, получившая название Столетней войны.

Таким образом, не аппарат королевской власти, а консорциум рыцарства, духовенства и купечества стал главным инструментом экспансионистского движения XI—XII веков в его наиболее типич­ных формах. Классическим случаем предприятия, осуществленного таким консорциумом, был крестовый поход в Восточном Средизем­номорье. Политическая карта Леванта в XII—XIII веках претерпела изменения не в силу искусства государственного управления, яв­ленного королем или императором, а благодаря своеобразному объ­единению усилий западных феодалов и рыцарей, независимого и послушного Риму духовенства и итальянского купечества, различав­шихся не только происхождением и положением в обществе, но и своими побудительными мотивами. Современники рисовали армии первого крестового похода как воинство «без господина и без князя», сражавшееся «без короля и без императора»-^. Однако со­здание Утремера явилось самым поразительным примером того, как воины-аристократы, клерикальная элита и городское купечест­во латинского Запада умели объединять свои силы, подчас безо вся­кого монаршего руководства, в деле создания новых государствен-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

12. Политическая социология Европы после экспансии

ных образований и новых поселений. Колонизация Восточной При­балтики дает пример рождения совершенно новой общественно-по­литической модели — так называемого Орденштата (то есть «Ор­денского государства») — в результате деятельности немецких куп­цов и миссионеров, жадных до земли феодалов и крестьян, руково­димой и направляемой властью одного из международных военных орденов.

Интересы рыцарства, купечества, крестьянства и духовенства, которые могли входить или не входить в состав таких союзов, ко­нечно, не всегда совпадали. В языческой Восточной Европе миссио­нерское духовенство поднимало свой голос против чрезмерной алч­ности и беспощадности светских завоевателей, чья неуемная жад­ность и жестокость вызывали у коренного населения лишь протест против обращения в христианство, не оставляя шанса для мирного совершения крещения. Тевтонские рыцари могли торжественно со­общать немецким купцам, как они «сражались за расширение нашей веры и вашей торговли»³⁰, однако соотношение коммерчес­ких интересов крестоносцев с общими задачами их движения в каждом конкретном случае принимало иную форму, так что эта взаимосвязь могла быть не только взаимовыгодной, но и взаимораз­рушающей. Недвусмысленным примером служат неоднократные и тщетные попытки папы римского запретить итальянским купцам продавать военное снаряжение в исламские страны. К примеру, Александрия была не только крупным мусульманским центром, но и однм из крупнейших торговых городов Средиземноморья. И ве­нецианский, генуэзский или пизанский торговец едва ли стал бы участвовать в ее разграблении заодно с франкскими рыцарями — скорее он предпочел бы вести там торговлю под защитой мусуль­манского правителя. Зачастую франкские рыцари восточного Сре­диземноморья не могли похвастать независимостью или каким-то влиянием в отношении итальянских купцов, контролировавших их морские перевозки. В 1298 году в ответ на жалобу одного венеци­анского купца, что он был ограблен каким-то генуэзцем, кипрский король возразил, что «не вмешивается в отношения генуэзцев и ве­нецианцев»³¹. Со стороны этого франка-крестоносца было весьма дальновидно держаться в стороне от каких бы то ни было конфлик­тов между итальянскими купцами.

Отсутствие идейно-политического руководства в колониальных предприятиях подтверждается не только выдающейся ролью на­званных нами эклектичных союзов, ставших по сути агентами экс­пансии, но также явственной природой тех форм, в каких эта экс­пансия осуществлялась. За исключением Ирландии — которую, по­жалуй, можно было бы назвать колонией в современном смысле — центробежное движение эпохи Средних веков никогда не имело своим следствием долговременное политическое подчинение одного региона другому. Королевство Валенсия, Иерусалимское королевст­во и владения Тевтонских рыцарей в Пруссии и Ливонии были не

зависимыми территориями под властью западных или центрально-европейских держав, а их самостоятельными копиями. Легкость, с какой рождались, не будучи им подчинены, слепки с существую­щих государств в виде «новых колоний святого христианства», про­истекала прежде всего из самого факта существования на латин­ском Западе интернациональных клише, матриц, которые могли ти­ражироваться совершенно независимо от базовой политической модели.

Нарастание экспансии и углубление культурного единообразия латинского Запада в эпоху X—XIII веков отчасти было связано с развитием в Западной Европе правовых и институциональных мо­делей, которые легко переносились и адаптировались к иным усло­виям, сохраняя устойчивость к внешнему воздействию. Видоизме­няясь и выживая, эти слепки, в свою очередь, преобразовывали и сами условия своего нового существования. Поддающиеся класси­фикации схемы, такие, как инкорпорированный город, университет и международный религиозный орден, сформировались на Западе именно в период между серединой XI и началом XIII веков. Можно предположить, что многие составляющие их элементы существова­ли и прежде, но не были «скомпанованы» или взаимосвязаны так, как это случилось теперь. Сплав монастырского устава и рыцарско­го этоса породил военный орден; освобождение от податей и рынок вызвали к жизни свободный город; духовенство и гильдии дали жизнь университету. Общими для этих форм были их единообра­зие и способность к воспроизведению. Они стали своеобразными векторами экспансии, поскольку могли создаваться и процветать где угодно. Они показывают, как поддающаяся кодификации и трансплантации модель становилась переносчиком новых форм со­циальной организации по всей Европе независимо от централизо­ванной политической тенденции. Эти формы, в свою очередь, были идеальным инструментом для тех светско-церковных союзов, о ко­торых шла речь.

Эти социальные формы имели две жизненно важные особен­ности: они были конституированы и интернациональны по характе­ру, причем между этими чертами усматривалась взаимосвязь. Бла­годаря своему правовому оформлению эти социальные структуры поддавались кодификации и могли переноситься в другие, подчас чуждые условия и сохраняться там в силу известной независимости от внешних обстоятельств. Город, как следовало из бесчисленных городских хартий, штатрехте и фуэрос, представлял собой схему, комплекс определенных норм, которые вполне можно было адапти­ровать к местным условиям, не растворяя в них до неузнаваемости. Как отмечалось в Главе 7, германский городской закон являл мо­дель для городов, расположенных далеко в глубине Восточной Ев­ропы, нормандские обычаи переносились в Уэльс, а фуэрос католи­ческой Испании утверждались в городах Реконкисты. Подобно го­родам, свои нормативные и специфические особенности имели и

Роберт Бартлепип. Становление Европы

новые монашеские ордена XII века. По сравнению с их клюнийски-ми предшественниками цистерцианцы вышли на новый уровень правовой регламентации всей жизни ордена и организации между­народного масштаба. Цистерцианская монастырская система связы­вала в единую сеть сотни религиозных общин от Ирландии до Па­лестины. Как и в случае самоуправляемого города, новые ячейки цистерцианского братства воспроизводились с уверенностью в том, что они не только сумеют адаптироваться к среде, но и будут ее ме­нять. В этом и заключалась формула победоносной экспансии.

Успех этих моделей в каком-то смысле сродни алфавиту. Из разных видов письменности, выработанных в ходе истории, алфа­вит является самым безликим, В отличие от пиктограмм буквы в ал­фавите не несут никакой символики сами по себе, помимо своей роли букв. Они даже не передают звуков, как в силлабической сис­теме письма. Алфавит — это предназначенная для передачи звуков система кодировки минимальными средствами. Но в этом и его ве­ликая сила. В силу того, что элементы этой системы имеют малый набор значений, они могут сочетаться в бесконечном количестве комбинаций. Китайский иероглиф исполнен глубокого культурного значения, с ним ассоциируются определенные звуки и понятия. На­чертание иероглифа и его созерцание могут быть своего рода рели­гиозным действом. И этих многоплановых символов тысячи и тыся­чи. В алфавите же, напротив, нет и тридцати букв, и ни одна из них не имеет какого-то внутреннего смысла. Но как раз благодаря этому обезличиванию символов мы имеем необычайно практичную систему письма. Именно алфавитная система преобладает в мире, все больше прокладывая себе путь и в сердце Востока.

В каком-то смысле нечто подобное происходило и в средневеко­вой Европе. Раннее Средневековье было эпохой разнообразных и богатых локальных культур и социумов. XI, XII и XIII века — это история того, как на смену разнообразию приходило единообразие, причем приходило различными путями. Распространявшиеся в опи­сываемую эпоху культурные и политические модели были похожи на алфавит тем, что не имели привязки к конкретной местности: западный город и новые монашеские ордена являлись оттисками, клише, а это означало отсутствие какой-либо местной окраски и узких территориальных рамок. Бенедиктинцы и правящие династии Раннего Средневековья имели глубокие локальные корни, но новые организмы Высокого Средневековья переносили свои семена по воздуху. Подобно алфавиту, эти внетерриториальные, конституиро­ванные модели несли минимум базовой информации, но обладали зато максимальной практической мощью. С другой стороны, сухие модели, которые распространялись на такие расстояния, преобразо­вывая локальные миры, имели происхождение из конкретного места и времени, из какого-то своего локального мира. Алфавит за­родился в торговых городах Леванта, инкорпорированный город и рыцарские ордена — в недрах богатой на новшества посткаролинг-

12. Политическая социология Европы после экспансии

ской Европы. История распространения жизнеспособных новых моделей в XII—XIII веках является одновременно историей того, как отдельные цивилизации и социумы из множества существовав­ших в Средние века добивались превосходства над другими.

Нельзя сказать, чтобы этот процесс культурной диффузии и ас­симиляции протекал абсолютно гладко и беспрепятственно. Он не только встречал сопротивление, но и вызывал определенное напря­жение. Если франкские рыцари и католические священники несли свои культурные и социальные идеалы и привычки в разные регио­ны мира, то не было недостатка и в противодействии со стороны местных культур. Существовало и культурное сопротивление, и культурная ассимиляция. Для многих завоевания и экспансионист­ские движения Высокого Средневековья означали потерю, боль и трагедию. «Как? Разве не они запятнали нас бесчестьем? — вос­клицал исламский поэт Ибн Хамдис Сицилийский. — Разве не эти христианские руки превратили мечети в церкви...? Я вижу свою родину поруганной латинянами — ту, что была столь славна и гор­делива под властью моего народа» 32. Валлийскому клирику Риги-фарку, свидетелю нормандского завоевания Южного Уэльса в конце XI века, принадлежат похожие строки:

«Народ и пастырь обесчещены

Словом, душой и делами французов.

Они взваливают на нас бремя дани, присваивают наше добро.

При всей низости, из них один способен приказами своими

Повергнуть разом в дрожь туземцев сотню,

И взором навести ужасный трепет.

Мы уничтожены, увы, безмерно наше горе!»³³

Коренные народы, подвергшиеся насилию со стороны католи­ческой военной аристократии, не только предавались горестям. Иногда сила реакции со стороны коренного общества была такова, что позволяла создавать жизнеспособные государства, выковывав­шиеся в самом процессе сопротивления. Литовское государство по­явилось в ответ на немецкую угрозу и оказалось настолько жизне­способным, что пережило даже Орденштат и к концу Средневеко­вья стало господствовать в Восточной Европе. Перед лицом угрозы немецких рыцарей на Балтике, язычники-литовцы предприняли от­ветные действия не только в виде ожесточенного военного сопро­тивления, но и создав более централизованную государственную структуру с унитарной династийной системой правления. Рождение этого динамичного и экспансионистского по природе политическо­го образования было тесно связано с открытой пропагандой искон­ной религиозной традиции. Некоторые исследователи даже склон­ны считать это государство язычников крупнейшим в Европе сере­дины XIV века. Причем государство это вовсе не было вчерашним днем: например, военные орудия в нем были не менее передовые,

Роберт Бартлетт. Становление Европы

чем в других армиях. Литовские боги были старые, а литовские пушки — вполне новые³⁴.

В других регионах реакция коренного населения была если и не столь яростной, но не менее упорной. В таких странах, как Ирлан­дия, где завоеватели оказались неспособны установить неоспори­мое господство, сложилась непростая ситуация: завоевание части страны вызывало сильное сопротивление автохтонных правителей, однако полностью вытеснить агрессора им было не под силу. Мест­ные правители севера и запада острова в кульминационный период англо-нормандской колонизации сохраняли автономию, а затем, с конца XIII века, начали теснить власть англичан. В XIV—XV веках ассимиляция изменила направление на противоположное: началась «кельтизация» английского населения Ирландии, к ужасу колони­альных правителей. В «полупокоренном» государстве Ирландия вза­имные заимствования протекали как в военной, так и в культурной сферах. К XV веку ирландцы уже возводили каменные замки, зато у многих англо-нормандцев, как ни странно, рвения поубавилось³⁵.

В Испании покоренные мусульмане, мудехары, обычно покоря­лись новой власти лишь на том условии, что им будет предоставле -на свобода совершать свои религиозные обряды и независимость судопроизводства. В некоторых городах имели место массовые де­портации, а главные мечети были превращены в соборы. Но вплоть до эпохи Колумба там сохранялись значительные общины мусуль­манского меньшинства — пусть даже они все больше говорили по-испански и носили христианские имена. Это мусульманское мень­шинство и в христианских государствах Запада продолжало отправ­ление своего культа. Мусульмане были отстранены от участия в по­литическом управлении государством и ущемлены в социальном и правовом отношении, но несмотря ни на что эти общины сохрани­лись.

Литва, Ирландия, мудехары. Самые отдаленные окраины Евро­пы переживали процессы гомогенизации и поляризации. Те же самые силы, что влекли англичан, померан или датчан к более еди­нообразной цивилизационной модели, на дальних окраинах могли становиться причиной появления более явных культурных водораз­делов. К XIV веку обширная часть Европы, включая Англию, Фран­цию, Германию, Скандинавию, Северную Италию и Испанию, об­рела относительно высокую степень культурной однородности. В то же время для периферийных областей повсюду было характерно смешение разных, зачастую противоборствующих языков, культур, а иногда и религий. Повсеместно в этих приграничных областях межнациональные отношения играли роль, которая была немысли­мой для более однородных в культурном отношении центральных областей. И это не были отношения равных этнических групп: это было господство и подчинение, владычество и сопротивление.

Это книга о том, как тот же процесс, в ходе которого в Европе сформировалась и утвердилась единая цивилизационная модель,

12. Политическая социология Европы после экспансии

привел к образованию по периферии континента пояса разобщен­ных в языковом и этническом отношении социумов. Формирование все более гомогенной цивилизации параллельно с окончательным культурным размежеванием наверняка хорошо знакомо тем, кто за­нимается исследованиями более поздней истории, включая совре­менность. Есть здесь и связующая нить. Уже было достаточно убе­дительно показано, что мировоззрение и институты европейского национализма и колониализма зародились в средневековом общест­ве: завоеватели Мексики были знакомы с проблемой мудехаров, а колонизаторы Вирджинии имели опыт покорения Ирландии.

Нет сомнения, что католические общества Европы еще до 1492 года имели богатый опыт колониальных кампании. Они были знакомы с проблемами и перспективами заселения новых террито­рий, они уже сталкивались с проблемами, возникающими при взаи­модействии народов с несхожими культурными традициями. Конеч -но, в их опыте еще не было таких драматичных, «как гром среди ясного неба», ситуаций, какими сопровождались контакты 1492 го­да, И в экологическом, и в историческом плане средневековый ла­тинский мир тесно соприкасался и подчас служил продолжением соседних цивилизаций и социумов. Как бы то ни было, от Пиреней­ского полуострова на восток, через Средиземноморье, и на север — вплоть до Полярного круга широкой дугой шла граница католической Европы, граница, которая начиная с X века неустан­но раздвигалась.

Завоевание, колонизация, христианизация. Механизмы освое­ния новых территорий, способность к сохранению культурной самобытности посредством нормативно-оформленных структур и поддержания национального мировоззрения, организационные за­дачи и перспективы развития — все это вынуждало оказывать со­противление всему незнакомому и чуждому, подавлять это чуждое или сосуществовать с ним, будь то законы, религия, пушки или флот. Европейские христиане, совершавшие плавание к берегам Америки, Азии и Африки в XV и XVI веках, вышли из общества, которое уже являлось колонизаторским. Европа, зачинатель одного из главных мировых процессов завоевания, колонизации и преоб­разования цивилизационных моделей, одновременно и сама была продуктом этого процесса.