Распространение франкского вооружения

Главными отличительными особенностями военного искусства так называемой центральной части Западной Европы в середине X — середине XIV веков являлись, таким образом, упор на тяже­лую конницу, наращивание огневой мощи стрелков, в особеннос­ти — арбалетчиков, распространение замков, сначала земляных и бревенчатых, а впоследствии — каменных, и параллельное совер­шенствование осадных механизмов.

Если обратиться к политическим последствиям такого развития военного дела, то следует прежде всего провести четкую границу хронологического и географического порядка. Описанная выше военная технология в одних частях Европы получила развитие раньше, в других — позже. Так, например, деревянный замок с донжоном на севере Франции или в Рейнской области Германии появился в начале XI века, а в Англию был. занесен только во вто­рой половине столетия. Арбалетчики тоже начали применяться раньше на континенте, нежели за Ламаншем. Как и Англия, Саксо­ния также с запозданием, по сравнению с северной Францией или западной Германией, переняла некоторые нововведения в военном деле, в первую очередь — возведение замков. В общем и целом различие следует провести между теми частями Европы, где замки и тяжелая конница к началу XII века уже получили признанние, и

3. Военное искусство и политическая власть

тем, где это произошло позднее. Если составить карту распростра­нения нового военного искусства в несредиземноморской Европе на рубеже XII века, то на ней будут выделяться три зоны. В первую войдут уже упоминавшиеся северная Франция, Германия и Англия. В этой части Европы стержнем развития военного дела стали тяже -лая конница, замки, осадные орудия и лучники, причем роль пос­ледних неуклонно возрастала. Были и еще две зоны. В одной глав­ным действующим лицом военной кампании оставались пешие воины, сюда входили Шотландия, Уэльс и Скандинавия. Здешние армии сражались преимущественно в пешем строю, вооруженные копьями и луками, топорами и мечами. Когда в 1247 году англий­ский король наложил на валлийское княжество Гуинет рекрутскую повинность, он определил ее в размере 1000 пеших воинов и 24 хо­рошо вооруженных всадников — пропорция говорит сама за себя⁴⁷. Последняя, третья зона, которую следовало бы выделить на такой карте, — это район распространения кавалерии, но уже не тяжелой, а легкой. Ядро этого района составляла Восточная Европа, включая земли западных славян, балтов и венгров. Аналогичные ме­тоды ведения войны практиковались и в Ирландии. Ирландские конники вообще были значительно легче конного войска в любой другой части Европы, они не знали ни стремян, ни седла как тако­вого и по сути являлись верховыми копьеносцами⁴". Конница в странах Восточной Европы тоже была более легкой по сравнению с немецкой или французской. Немецкий современник с интересом отмечал, что славяне Померании обходятся только одним конем и

носят все свое вооружение сами — ни запасных лошадей, ни ору-

id женосцев⁴"

Отличной была ситуация в Средиземноморье, куда армии фран -ков действительно принесли свое вооружение и тактику ведения боевых действий. В государствах крестоносцев, Сицилии и Испа­нии, возводились замки и сооружались мощные осадные орудия⁵⁰. Тяжелая конница людей Запада произвела большое впечатление на греческих и мусульманских очевидцев того времени. Один ислам­ский источник рассказывает, как в 1148 году в Дамаске «конница неверных выжидала, чтобы вступить в бой и продемонстрировать свою прославленную мощь»⁵¹. В Испании высокое седло и длинные стремена христианских рыцарей считались исключительно удобны­ми для наступательного боя⁵Я Менестрель Амбруаз приводит слова мусульманского эмира, который так описывал европейских рыца­рей — участников Третьего крестового похода: «ничто не может противостоять им, ибо закованы они в броню — монолитную, проч -ную и надежную»⁵³. Арбалет тоже стал отличигельной чертой за­падных рыцарей в районах Средиземноморья, а в Испании, как и на севере Европы, арбалетчики освобождались от податей и получа­ли щедрые имущественные пожалования⁵⁴.

Тем не менее контраст в этом плане между западными и иными армиями в Средиземноморье был менее разительным, а военное

Роберт Бартлетт. Становление Европы

превосходство западных рыцарей менее явным, нежели в других регионах Европы. Противостоявшие войску франков коренные на­роды и государства имели древние традиции строительства камен­ных укреплений и изощренных осадных орудий. И в исламской, и в греческой армии была своя тяжелая конница, у мусульман к тому же был в ходу весьма эффективный в бою сборный лук («склеен­ный клеем», по выражению Фульхерия Шартрского⁵⁵). Менее вы­раженный разрыв в соотношении сил в Средиземноморье нашел выражение и в результатах военнных кампаний. Со временем му­сульмане сумели выбить христиан из Палестины и Сирии, а в 1200 году уже двинулись в поход на Испанию. В XIII веке греки вернули себе значительную часть территории, которую потеряли в результа -те Четвертого крестового похода. И только на море превосходство западных армий носило решающий и продолжительный характер.

Однако в остальной части Европы в обеих названных выше зонах — с преобладанием пешего войска или легкой кавалерии — наблюдался резкий контраст с «центральным районом» — Фран­цией, Германией и Англией. Здешние военачальники, несомненно, были знакомы с кольчугой, но латы все же оставались редкостью. Тут не было «армий, целиком в железе». При том, что оборонитель­ные укрепления существовали, замков в том смысле, о котором шла речь выше, не возводилось; и, хотя воины южного Уэльса были во­оружены длинными луками, а скандинавы стреляли из коротких, арбалета в этих краях не знали. Таким образом, картина несреди­земноморской Европы к началу XII века как мира рыцарей и зам­ков, арбалетов и осадных машин, постепенно тускнела по мере приближения к северным и восточным окраинам континента. И одним из важнейших достижений XII—XIII веков надо считать как раз раздвижение границ этого мира рыцарей и замков. Распро­странение новых методов ведения военных действий имело глубо­кие политические последствия. Оно по сути дела перевернуло весь кельтский, скандинавский и восточноевропейский мир.

Новое направление в развитии военного искусства находило себе дорогу тремя взаимосвязанными способами. На первое место надо поставить прямое завоевание. Рыцари и строители замков центральной части Западной Европы, со своими арбалетчиками, применяли всю имеющуюся военную мощь для расширения границ своих владений на запад и восток. Нормандское вторжение в Бри­танию и немецкие завоевания в Восточной Европе сопровождались переносом новой тактики ведения войны и нового вооружения на завоеванные районы. Второй канал распространения достижений ратного искусства был напрямую связан с первым. Перед угрозой вторжения более сильного противника местные правители и знать, опасаясь за свою власть, прибегали к самому верному способу от­пора агрессии — подражанию. К середине XIII века правители, на­пример, Уэльса или Померании уже практически не уступали своим врагам в вооружении и тактике военных действий (как и во

3. Военное искусство и политическая власть

многом другом). Третий канал распространения нового военного искусства был, по сути, разновидностью только что описанного. Многие правители кельтского мира, Северной и Восточной Европы переняли получившие к тому времени распространение в Англии, франции и Германии военные и организационные нововведения не в порядке вынужденной меры самообороны, а в рамках осознан­ной, целенаправленной политики укрепления своего могущества. Вспомогательной мерой в этой политике было наращивание подвласт­ных им людских ресурсов. Таким именно образом — в результате за­воевания, путем подражания либо в ходе планомерного развития — на протяжении XII, XIII и первой половины XIV веков новые методы ведения военных действии постепенно распространились за пределы Англии, Франции и Германии и укоренились на всем латинском Запа­де, а кроме того — среди некоторых языческих народов.

Наилучшим примером первых двух способов такого проникно­вения, завоевания и подражания, может служить история Восточ­ной Прибалтики. Установление в начале XIII века власти германцев над этими землями описано хронистом Генрихом Ливонским, кото­рый известен своим детальным отражением военных вопросов и самым глубоким интересом к вооружению и военному искусству в целом⁵⁶. Его свидетельства не оставляют сомнений, что существова­ние германских колоний в Восточной Прибалтике (носившей в те времена название Ливония) зиждилось на их военном превосходст­ве как в техническом, так и в тактическом отношении.

Первый германский миссионер в Ливонии, Майнгард, пришедший сюда в 80-е годы XII века по следам немецких купцов, оказался еван-г'елистом проницательным и даже расчетливым. После того, как ли-вонцы пережили ожесточенный набег со стороны литовцев,

«Майнгард назвал ливонцев глупцами за то, что у них не было фор -тификационных сооружений. Он пообещал, что построит им замки, если они примут решение стать сынами Господа. Те согласились и по -клялись принять крещение. И вот на следующее лето из Готланда были доставлены каменщики».

Вскоре в Ливонии впервые появились каменные замки, воздвиг­нутые иностранными строителями. Для местных народов, которые до этого знали лишь укрепленные сухой кладкой земляные стро­ения, каменная кладка на известковом растворе явилась откровени -ем. Таким образом, Майнгард подметил военное превосходство своего народа, немцев, и попытался использовать его в своих целях, то есть для обращения ливонских язычников в христианскую веру. В итоге, однако, его одурачили: едва заполучив себе новые замки, ливонцы поспешили вернуться к язычеству.

Эта история, изложенная на первых страницах «Хроники» Ген­риха Ливонского, служит прологом к той теме, которая проходит красной нитью через все его сочинение, — военному превосходст­ву немцев и постепенному распространению их ратного мастерства

Роберт Бартлетт. Становление Европы

среди их врагов. Каменные замки представляли лишь один элемент этого превосходства — у немцев на вооружении были еще и мощ­ные доспехи. Это давало им не только физическое, но и психологи­ческое преимущество. Так, перед лицом превосходящих сил литов­цев, немецкий князь Конрад «... и сам, и его конь закован в латы, как рыцарь, двинулся в бой против бесчисленных литовцев во главе тех немногих немецких воинов, которые у него оставались. Тогда неприятель дрогнул, ослепленный блеском доспехов, Господь на­слал на него ужас, и литовцы расступились перед немецким вой­ском». Отметим, что именно «блеск доспехов» (nitor armorum) по­верг врага в панику. Когда группа немецких рыцарей «двинулась в самую гущу вражеских воинов, те испугались вида их закованных в броню лошадей». Конечно, преимущества, которые открывало в бою применение доспехов, не ограничивалось только внушаемым неприятелю ужасом. Генрих Ливонский отмечает полное отсутст­вие у местных воинов надежного защитного снаряжения, что дела­ло их исключительно уязвимыми в бою. В одном из сражений «не защищенные доспехами неприятельские воины падали под градом стрел, которые разили их во все части тела». Генрих точно фикси­рует подмечаемые им различия: эстонцы «не носили лат, поскольку не имели такой привычки к доспехам, какая была у других наро­дов».

Уязвимость не защищенных доспехами или легко вооруженных прибалтийских воинов сочеталась с превосходством немцев в мета­тельном вооружении. Решающее различие двух войск заключалось в наличии у немцев арбалетчитков. Они могли оборонять крепость или корабль; они могли сражаться на поле боя; они были незамени -мой силой при штурме вражеских укреплений. Описан случай, когда неприятель обошел крепость стороной только потому, что на­встречу ему выступили арбалетчики. Это произошло в 1206 году, когда русские переправились через реку Двину и подошли к кре­пости Укскюлль, построенной немцами незадолго до этого. «Неко­торые получили серьезные ранения от стрел арбалетчиков... Им стало ясно, что в крепости засели немцы, и они предпочли двинуть­ся дальше по реке... Русским было неведомо искусство стрельбы из арбалета».

Немцы имели превосходство и в осадном деле. При штурме кре­пости Межотне в 1220 году

((одни воины строили башню, другие возводили патерель, третьи вели огонь из арбалетов, четвертые построили "ежей" (передвижные укрытия) и начали подкоп под крепостной вал. Были еще такие, кото -рые носили из леса бревна и кидали их в ров, после чего перетащили через него башню, тогда другие тоже принялись копать, укрываясь под нею.., наконец была воздвигнута большая машина, и в форт полетели огромные камни. Их размер поверг защитников крепости в великий ужас»,

3. Военное искусство и политическая власть

Сочетание осадных башен, подкопов и метательных орудий было на редкость эффективно. Самый большой страх наводили на обороняющихся массивные метательные орудия. Среди местных приемов ведения боя достойного ответа этим новшествам не суще­ствовало. При осаде Феллина ((немцы соорудили машину и, метая камни денно и нощно, сокрушили укрепления и положили бесчис -ленное множество людей и животных, которые скрывались внутри крепости, ибо эстонцы никогда не видели ничего подобного и не укрепляли домов так, чтобы они могли выдержать подобный штурм», «...ибо эстонцы никогда не видели ничего подобного» — в этой фразе, как в капле воды, отражен тот разрыв, какой существо­вал в развитии военного дела в сердце Европы (в лице Франции, Германии и Англии) и на ее географических окраинах. Именно на­личие этого разрыва позволило небольшой кучке немцев навязать свое владычество куда более многочисленным коренным народам Восточной Прибалтики. Однако Генрих Ливонский в своей «Хрони­ке» не только описывает военные победы немцев; в его труде нахо­дит отражение и сопротивление местных племен немецкой экспан­сии. В процессе этого сопротивления прибалтийские народы и сами овладевали новыми тактическими приемами.

Коренным народам новая военная наука давалась нелегко, и не -которые первые попытки сопротивления оказались настолько не­удачными, что походили скорее на фарс. Так, во время осады Холма в 1206 году «русские тоже соорудили небольшую машину по примеру немецкой, но, будучи незнакомы с техникой метания кам­ней, они направляли их назад и поранили многих своих воинов». Столь бесславные попытки привели к тому, что после первых не­мецких вторжений потребовалась жизнь почти целого поколения, чтобы коренные народы к 20-м годам XIII века стали наконец овла­девать и метательными орудиями, и арбалетом. Если немцы (или датчане, которые в тот период тоже вторгались в земли Восточной Европы) стремились установить свое владычество в.этом регионе, им было необходимо для этого опираться на местное население. Коренные жители были нужны им не только как производители сельскохозяйственной продукции, уплачивающие дань и десятину, но и в качестве военных союзников. Чужестранцев для поддержки независимого военного формирования было явно недостаточно. В то же время, для того чтобы рассчитывать на действенную под­держку местных дружин, им требовалось хотя бы минимальное знакомство с передовыми достижениями военного искусства их не­мецких завоевателей. Таким образом и происходил толчок к рас­пространению новых военно-технических знаний.

Способ, которым получили осадные орудия эзелийцы (один из народов, населявших современную территорию Эстонии), показы­вает, какими именно каналами шло это распространение. Эзелий­цы, которых можно считать одним из самых воинственных и ди­ких народов из всех, с кем пришлось столкнуться завоевателям, в

Роберт Бартлетт. Становление Европы

20-х годах XIII века готовились к крупномасштабному отпору за­хватчикам, и их приготовления включали среди прочих такие меры, как снаряжение специальных миссий к одному из соседних племен, уже овладевшему осадными орудиями благодаря опять-таки своим иноземным завоевателям:

«Некоторые из них отправились в Варболь изучать технику патере -ля, машины, которую принесли народу Варболя покорившие его датча -не. Они возвратились в Эзель и принялись строить патерели и другие машины и обучать других. Каждый из них делал для себя машины».

Вскоре они обучили этому искусству другие эстонские племена и русских. Если в начале своей «Хроники» Генрих Ливонский на­зывает применение осадных машин «немецкой техникой» (ars Theutonicorum), то к концу его труда появляется еще и сочетание «эзелийская техника» (ars Osiliarum).

Распространение немецкого военного искусства проходило и другими путями. Особенно это относится к начальному этапу, когда завоеватели нуждались в местных силах не только в качестве вспо -могательных и подчиненных им отрядов, но и в роли независимых союзников. Среди самых заманчивых приманок, которые они могли предложить потенциальному союзнику, было преподнесение в дар каких-либо новых средств ведения войны. Так, епископ Риги, пред­водитель немцев в Ливонии, отправил в дар соседним русским кня­зьям закованных в латы боевых коней и военных советников. Пра­витель другого соседнего королевства — Кукенойса (Кокенгузена) получил «двадцать крепких воинов, в доспехах и на коне, рыцарей, арбалетчиков и каменщиков для укрепления его крепости».

Коренные племена знакомились с новым оружием не только в виде орудий своих поработителей или даров союзников. Они добы­вали его и на поле боя, снимая с тел убитых вражеских воинов. Многие местные воины обзавелись кольчугами, сняв их с немецких трупов. При взятии крепостей в их руки попадали доспехи, кони и арбалеты. Какие-то фортификационные сооружения немцы укреп­ляли, но затем оставляли под натиском местных народов, теперь от­бить их назад становилось сложнее. В целом можно сказать, что к 1220-м годам немцы в некоторых областях оказались перед лицом противника, который использовал оружие и технику ведения боя, все в большей степени походившую на их собственную.

Из этой истории явствуют два вывода. Первый — что немцы об­ладали военным превосходством, основанном на наличии у них тя­желой конницы, каменных замков, арбалетов и осадных орудий (плюс к их преимуществам в кораблестроении). Второй — что раз­рыв в военном искусстве не был таким разительным, чтобы корен -ные племена не могли со временем ликвидировать отставание. До некоторой степени ситуация была схожа с более поздней колониза­цией Америки и Африки, однако в этом случае техническое пре­восходство завоевателей было не столь подавляющим.

3. Военное искусство ц политическая власть

Похожим образом развивались события в Уэльсе и Ирландии в XII и XIII веках. Здесь, как и в Восточной Прибалтике, первоначаль­ное вторжение иноземцев стало возможным благодаря военному превосходству завоевателей. Например, практика строительства замков была привнесена сюда именно захватчиками, и классичес­ким первым шагом англо-нормандских авантюристов, прибывавших в Уэльс или Ирландию в XII—XIII веках, было возведение централь­ного замка. «После того, как нормандцы победили англичан в бою, — писал о Уэльсе один наблюдатель XII века, — они присо­единили к себе и эту землю, укрепив ее многочисленными замка­ми»⁵⁷. Этот процесс ярко предстает в валлийской хронике под на­званием Brut у Tywysogion:

«Король послал к Гилберту фиц-Ричарду, который был храбр, зна -менит, и могущественен, и дружен с королем, — то был человек, слав -ный любыми своими делами, — и обратился к нему с просьбой при -быть к нему. И он явился. И король обратился к нему. "Ты всегда, — сказал он, — желал получить от меня часть земли бриттов. Теперь я вверяю тебе территорию Кадугана. Иди и возьми ее". И он с радостью принял ее из рук короля. И тогда собрал войско и со товарищи пришел в Середиджен. И захватил его и возвел там два замка» ⁵⁸.

Таким образом валлийцы познакомились с замками как инстру­ментом завоевания — в точности как Англия столетием раньше, а Ирландия полстолетием позже. В Ирландии закованные в тяжелые доспехи англо-нормандцы столкнулись с противником, не имевшим такой мощной защиты: «Иноземцы и ирландцы из Тимхэра [Тары] вступили в неравный бой: рубахи из тонкого атласа были на сынах Конна, иноземцы же были монолитной фалангой из металла»⁵⁹. Когда О'Конноры в 1249 году напали на Этенри и «увидели, как из города на них надвигается жуткая конница в кольчугах, страшный ужас охватил их, и они обратились в бегство»⁶⁰.

Тем не менее, как и в Ливонии и в других частях Восточной Ев -ропы, превосходство завоевателей в военной технике не было не­преодолимым и продолжалось не вечно. Хотя один валлийский автор XII века описывал, как англо-нормандцы «возводят замкк по образу и подобию французских»⁶¹, к концу столетия валлийские князья сами применяли осадные орудия и строили каменные замки62. Осмотические процессы, такие, как смешанные браки, прием гостей, наличие пленников на службе при дворе местных правителей, изгнание и временное союзничество, ломали барьеры между захватчиками и коренным населением. Превосходство в ис­кусстве фортификации и боевых доспехах, не говоря уже о пре­имуществе нетехнологического порядка (более высокие уровень жизни и численность населения) позволили англо-нормандской знати, в некоторых случаях при поддержке крестьянских поселе­ний, осуществить вторжение в Уэльс и Ирландию. Однако покоре­ния местного общества или замены его новым удалось избежать.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

3. Военное искусство и политическая власть

Таким образом, Уэльс периода конца XI — конца XIII веков был в некотором смысле наполовину завоеванным государством. Анало­гично складывалась судьба Ирландии, однако здесь процесс приоб­рел постоянный характер. В обоих случаях на судьбе страны отра­зилось военное превосходство врага, которого хватило для установ -ления своего колониального правления, но не для того,чтобы запо­лучить все.

Успехи англо-нормандских завоевателей были не безграничны. Одной из причин этого было то обстоятельство, что их военное ис -кусство не всегда и не в любых условиях оказывалось превосходя­щим. Например, тяжелая конница хорошо подходила к равнинной местности, но в гористом рельефе Уэльса или на ирландских боло­тах воин в тяжелой кольчуге мог оказаться и бесполезен. В одном случае описывается, как кто-то из англо-нормандских предводите­лей побуждал своих людей побыстрее выбраться из узкой долины, где им грозила внезапная атака противника:

«Лорды и бароны! Слушайте все!

Быстрей пройдем эту долину,

Чтобы достичь холма,

И оказаться на твердой почве и открытой местности» ⁶³.

Неровности рельефа часто снижали эффект от применения за­падноевропейской тяжелой конницы, причем не только в Уэльсе или Ирландии, но и в Восточной Европе"⁴. Показательна в этом от­ношении гибель Вильгельма Голландского в 1256 году. Он атаковал фризов — «неотесаный, дикий и необузданный народ», чьи воины носили легкие доспехи и бились в пешем строю, вооруженные дро­тиками и топорами, и те коварно заманили его в замерзшее болото. Вильгельм, «в шлеме и кольчуге, верхом на огромном боевом коне, закованном в броню», провалился под лед и метался в ледяной воде, пока фризы не прикончили его⁶⁵.

Несмотря на подобные ограничения, есть все основания счи­тать, что в военном отношении центральные районы Западной Ев­ропы имели значительное превосходство. Это особенно наглядно видно из тех случаев, когда правители областей, расположенных на географической периферии, проводили осознанную политику ос­воения новых военных приемов. Это третий из упоминавшихся выше методов распространения передового военного искусства.

Если исконные правители поощряли преобразования в своем обществе, то у них появлялась возможность сохранить власть перед лицом внешней угрозы. То была своеобразная прививка нового к старому стволу. Этот процесс протекал в нескольких странах — Шотландии, западнославянских княжествах Померании и Силезии, в скандинавских государствах, но сопровождался переменами раз­ного характера. В некоторых случаях местную знать надо было по­давить и каким-то образом трансформировать либо нейтрализовать. Могли предприниматься усилия по поощрению притока иноземных

переселенцев. Могла быть сформирована новая аристократия. Су­щественные изменения подчас претерпевали и отношения с внеш­ними государствами.

Классическим примером страны, которая под руководством своей правящей династии, осознанно поощрявшей иммиграцию извне, видоизменилась сама, служит Шотландия. Этот процесс включал, в частности, полную трансформацию военной и полити­ческой системы скоттов. Картину того, как это происходило, можно воссоздать, рассмотрев три последовательных фазы многолетней истории шотландских набегов на север Англии. В годы правления Малькольма III (1058—93), а затем в 1138 и 1174 годах армии скот­тов подвергли Нортумберленд разграблению. В исполненных боли отчетах английских хронистов об этих трех эпизодах, естественно, традиционно присутствует мотив невзгод. Но есть и существенные различия, указывающие на перемены в военной и политической

сфере.

Когда воины Малькольма III в конце XI века в легких доспехах двинулись на юг, их целью было жечь, грабить и порабощать. Ус­пешный набег был большим шагом вперед в экономическом плане, поскольку служил источником пополнения поголовья скота и люд­ских ресурсов. «Молодые мужчины и женщины, и все, кто с виду подходил для тяжелой работы, были уведены в стан неприятеля... Шотландия наполнилась английскими рабами и служанками, так что отныне не осталось такой деревни и даже дома, где бы их не было»⁶⁶. Среди богоугодных деяний английской жены Мальколь­ма III, королевы Маргарет, было освобождение и выкуп таких ра­бов⁶⁷.

У англичан, оказавшихся перед лицом такой угрозы, было две возможности. Во-первых, они могли перебраться в другое место, более надежно защищенное. Хорошо укрепленный Дарэм в годы нашествия скоттов был наводнен беженцами. До нас дошло описа­ние того, как в 1091 году, к вящему неудовольствию автора-церков­ника, стада скота заполнили церковный двор и монастырская служ­ба была едва слышна за плачем детей и причитаниями матерей. Од­нако не у всякого поблизости было такое надежное укрытие, да и там, где было, места для всех не хватало. Альтернативой было бро­сить насиженные места и бежать в дикие места, ища защиты в горах и лесах⁶⁸. В 1091 году «некоторые попрятались в укромных местах в лесу и горах». В 1070 году скопы сделали вид, что возвра­щаются на свою территорию, дабы выманить беженцев из их укры­тия и заставить вернуться в родные селения, а потом разграбить ⁶Я Когда скрыться от врага в лесу или таком центре, как Дарэм, ока­зывалось невозможно, единственным убежищем становилась цер­ковь, где можно было хотя бы рассчитывать на каменные стены и могущество местного святого. Примерно в 1079 году воины короля Малькольма подошли в Гексаму:

Роберт Бартлетт. Становление Европы

((Народ Гексама знал о ярости короля, но что им было делать? Их было слишком мало, чтобы оказать сопротивление, ни крепости, где укрыться, ни союзников, от кого ждать помощи. Единственная их за­щита заключалась в силе их святых, которую они так часто ощущали на себе. И они собрались в церкви»⁷⁰.

В те времена на севере Англии замков почти не было. Замки, конечно, не могли бы вместить все население округи, однако они безусловно способствовали бы более достойному отпору завоевате­лям. Не имея же замков, население вверяло себя «защите мест, осе­ненных присутствием святых мощей»⁷!. (Другие средневековые ис­точники отмечают, что те районы, где не было замков, нуждались в особенно энергичных святых, как покровителях, так и мстителях⁷².) Ситуация менялась стремительно. По сути дела, перемены нача­лись уже во времена Малькольма III, причем происходили они по обе стороны границы. Во-первых, после нормандского завоевания по всей северной Англии начали возводить замки. Уже в 1072 году один такой замок был построен в Дарэме. Он предназначался не для того, чтобы защищать крестьянскую скотину или плачущих младенцев, а чтобы «епископ и его люди могли надежно укрыться в случае нападения». В 1080 году был возведен Ньюкасл, а в 1092 — Карлайл. В начале XIII века епископ Дарэмский основал замок в Норэме на Твиде «для отпора бандитским набегам и вторжениям скоттов»⁷³. Вторым, но не менее важным этапом стали события в самой Шотландии. Сыновья Малькольма III, в особенности Давид I (1124—1153), видели военное превосходство соседей и соперников с юга и начали проводить осознанную политику насаждения в Шот­ландии в качестве своих вассалов англо-нормандских рыцарей и ба­ронов⁷"*. В противоположность Уэльсу и Ирландии «нормандское завоевание» Шотландии было по сути приглашением, и только. Ко­роли скоттов могли отныне опираться не только на легковооружен­ное местное войско, но и на чужаков — тяжелых всадников и стро -ителей замков. Среди самых известных исторических источников, иллюстрирующих этот процесс, — грамота 1124 года о пожалова­нии королем Давидом земли Аннандейл на юго-западе Шотландии Роберту Брюсу, англо-нормандскому аристократу, один из потомков которого впоследствии правил на шотландском троне⁷⁵. Здесь, вдоль границ мятежной провинции Галлоуэй, было заложено об­ширное феодальное владение с замками башенного типа, причем хозяин этой земли поддерживал самые тесные связи с королем. Преимущества этого процесса в глазах короля были тем более оче -видны, чем явственнее ощущалась угроза извне местной знати и населению Галлоуэя. Уже в 1124 году под текстом грамоты постави­ли свидетельские подписи не местные магнаты, а переселенцы англо-нормандского происхождения.

Если перейти к рассмотрению шотландского вторжения 1138 го­да, то совершенно очевидными оказываются политические и воен­ные последствия распространения новых военных технологий как в

3. Военное искусство и политическая власть

Англии, так и в Шотландии⁷⁶. В некоторых случаях набеги этого года носили характер примитивного разграбления и взятия рабов, хорошо знакомого отцу короля Давида: «Все мужчины были убиты, а девушки и вдовы, обнаженные и связанные, толпами угнаны в Шотландию в рабство». Тем не менее времена менялись. Известно, что король Давид свою часть рабов вернул, хотя не исключено, что это лишь штрих к портрету конкретной исторической личности и не стоит делать обобщений. Источники выделяют как особо жесто­ких поработителей пиктов, то есть коренных шотландцев⁷⁷. Однако армия скоттов в 1138 году состояла не из одних пиктов или воинов из Галлоуэя, «прославившихся» тем, что мозжили младенцам голо­вы о порог⁷⁸, но и значительное количество недавно осевших в этой стране нормандских рыцарей. Армия скоттов образца 1138 го­да становилась все более похожа на аналогичные войска англо-нор­мандской Англии.

За время, прошедшее после 1070 года, изменились и методы ве­дения войны. Строительство замков на севере Англии означало, что захватчики столкнулись с новыми трудностями, Рыцари, засевшие в английских замках, могли совершать неожиданные вылазки и обра­щать скоттов в бегство⁷⁹. Их необходимо было нейтрализовать. Воз­можно, что для этого могла потребоваться длительная осада. В одном случае король Давид держал в осаде замок Уорк на протя­жении трех недель, применяя «арбалеты и механизмы» °^. Замки яв­ляли собой новую цель и новый инструмент ведения войны. Они таили в себе не только новые сложности, но и новые возможности. Д\я Малькольма III, в конце XI века, вопрос «захвата» Нортумбер­ленда вряд ли бы стоял. Он мог жечь, грабить, порабощать. Он мог взыскать дань или отступного либо взять заложников. Но как толь­ко его люди возвращались в Шотландию, все его внешнее могуще­ство сводилось к потенциальной угрозе соседним народам. Когда же на Севере были отстроены замки, захват этой земли стал более реальным: отныне он означал захват и удержание замков. За не­сколько лет до вторжения 1138 года Давид I как раз это и сделал: «огромным войском он занял и удерживал пять замков»⁸¹. В число этих пяти входили Карлайл, Ньюкасл и Норэм — те самые замки, которые были воздвигнуты для отпора скоттам. Парадоксально, но фортификационные сооружения, призванные защищать от вторже­ния, сделали это самое вторжение и завоевание куда более реаль­ным и продолжительным. Замки стали инструментом для осущест­вления владычества.

Напряжение и трудности, с которыми сталкивалось королевст­во, оказавшись перед лицом описанного выше военно-политическо -го процесса, наглядно проявились на поле боя при Норталлертоне, где в 1138 году состоялась так называемая «битва Штандартов» между скоттами под водительством короля Давида и англо-норманд­скими войсками Северной Англии. Перед самым сражением в стане скоттов произошла отчаянная ссора. Король и его норманд-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ские и английские советники решили выставить в авангард «так много рыцарей в доспехах и лучников, как только возможно». Тот­час же возроптали воины Галлоуэя: «Чего, о король, ты робеешь, и почему так страшат тебя эти железные доспехи, что ты видишь вда­леке?.. Мы уже побеждали людей в кольчугах». Один из шотланд­ских эрлов даже похвалялся: «О король, зачем ты идешь на поводу у этих чужеземцев, когда ни один из них, при всей их броне, в се­годняшнем бою не останется стоять передо мною, хоть я и без до­спехов!» В ответ один придворный нормандец обвинил эрла в бах­вальстве, и ситуация разрядилась только тогда, когда король согла­сился поставить отряды Галлоуэя вперед.

В сражении сразу стало ясно, какие трудности для противника таят в себе новые методы ведения боя. Воинские порядки отлича­лись разительно. Передовые отряды скоттов образовали галлоу-эйцы, «незащищенные и голые», с копьями и щитами из воловьей кожи. За ними двигались войска под командованием сына короля, в составе рыцарей и лучников. Собственная гвардия короля включала английских и французских рыцарей, зги больше походили на про­тивника, нежели на передовые отряды своего войска*Ч

В «битве Штандартов» галлоуэйцы отважно и решительно шли вперед, воодушевляя себя боевыми возгласами, но их остановили плотные ряды закованных в броню рыцарей и град стрел — «север­ные мухи с жужжанием вылетали из колчанов и обрушивались на них, как ливень». «Сплошь покрытые стрелами, как еж иголками», лишившись сраженных в бою командиров, остатки шотландского войска дрогнули. Вскоре англичане перешли в наступление, рыцари шотландского короля увели его с поля боя, и вся армия скоттов об­ратилась в бегство. До самой границы ее атаковали еще и местные племена, которые давно страдали от шотландских грабежей и набе -гов. Король Давид, должно быть, мечтал, чтобы у него было больше иностранных рыцарей и баронов, а военные преобразования шли быстрее — тогда они могли бы продвинуться дальше.

Его внук Вильгельм I Лев (1165—1214} продолжил политику ко­роля Давида. «Он всячески привечал, любил и держал при себе иноземцев. Своих же земляков он никогда не жаловал». В 1173— 1174 годах он вторгся в Англию в попытке захватить Нортумбер­ленд, где надеялся «заполучить замок и его главную башню». Виль­гельм начал осадную войну. Его осадные орудия, однако, были не­совершенны (одна метательная машина поубивала нескольких соб­ственных воинов — этот случай похож на описанную выше исто­рию с прибалтами, прозошедшую 30 годами позднее), однако в целом война была похожа на тогдашние военные действия во Франции или Германии. Помимо не защищенных доспехами мест­ных ополченцев, в его армии были собственные рыцари и много­численные французские наемники. Когда читаем о сражении при Альнвике, где король был взят в плен, то узнаем о том, насколько мужественно проявил себя король скоттов. В отношении него упот-

3. Военное искусство и политическая власть

ребляются эпитеты pruz и hardi (мудрый и храбрый) — классичес­кая похвала рыцарю тех времен. Рыцари Шотландии называются «славными вассалами» (mult bons vassaus), о них сказано, как, сра­жаясь с английскими рыцарями, они проявляли взаимное уваже­ние, как были вынуждены сдаться и ожидать выкупа. Один поеди­нок между рыцарями двух армий описан в таких выражениях:

«В тот день особо отличился Вильгельм де Мортимер. Как разъ­яренный вепрь, носится он в гуще противника. Он наносит серию мощных ударов, но в ответ получает не менее сильные. Вдруг он ока -зывается лицом к лицу с бесстрашным рыцарем, лордом Бернаром де Бейлиолем... Он повергает его вместе с боевым конем наземь, но осво­бождает под честное слово, как полагается между рыцарями. Лорд Бер -нар проявляет себя наилучшим образом, он достойный противник. В конце сражения слава достанется тому, кто лучше бьется мечом и по -ложит больше врагов»⁸³.

Единственное, что отличает в данном эпизоде шотландских ры­царей от английских, это то, что они находятся в противоборствую­щих станах. Если верить одному источнику, то король Вильгельм по ошибке сначала принял наступающих англичан за своих людей, возвращающихся из очередного набега⁸⁴. Вот наглядный показатель того, насколько внешне стали похожи конницы двух армий. И этот момент отлично уловили галлоуэйцы. Для них английская знать и пришлые аристократы нормандского происхождения являли собой такого же противника, как армия с южных рубежей. Как только они услыхали о захвате короля Вильгельма в сражении при Альнви -ке, они поднялись, разрушили все новые замки, выстроенные в Гал-лоуэе, и поубивали всех чужаков, каких сумели отыскать ⁸^. Эта их акция показывает, насколько напряженная борьба развернулась в Шотландии в результате появления там, пускай по приглашению правящего дома, новой знати, владевшей передовым военным ис­кусством. Тем не менее будущее было за чужаками. В XIII веке именно армия закованных в латы воинов и арбалетчиков обеспечи­ла шотландцам превосходство над «незащищенными и голыми» жи­телями острова Мэн⁸⁶. К XTV веку потомки нормандских рыцарей уже владели шотландской короной.

Процесс, протекавший в Шотландии между XI и XIV веками, имеет параллели и в других странах. Так, Померания, которая в конце XI века была страной легкой конницы, набегов за рабами и политически раздробленного общества, за XII—XIII века измени­лась кардинально. Пригласив многочисленных германских рыцарей, даровав им землю и заполучив их к себе на военную службу, мест­ная правящая династия тем самым укрепила собственное могущест­во и получила возможность, наподобие Шотландии, противостоять натиску извне. В грамотах померанских князей первой половины XIII века год от года растет число свидетельских подписей немец­ких рыцарей, и они все больше напоминают документы типа жало-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ванной грамоты Аннандейля, упомянутой в Главе 2. Написанный в другое время и в другом месте, этот документ был сродни грамотам, порожденным схожими мотивами и побуждениями.

В скандинавских королевствах, как и в Шотландии, прогресс в военной области совершался без завоевания извне. Датские граж­данские войны 30-х годов XII века знаменуют появление немецкой тяжелой конницы и осадной техники в Скандинавии: в 1133 году в Роскильде саксы построили осадные машины, и на следующий год триста немецких «сильнейших воинов» (milites... fortissimi) прини­мали участие в битве при Фотевике⁸⁷. Однако внедрение военных новшеств и привлечение иноземных рыцарей явно проходило под контролем местных правителей. Хотя между сторонниками передо­вого военного дела и консерваторами шла ожесточенная борьба⁸⁸, скандинавские правящие династии и знать на всем протяжении пе­риода военной модернизации сохраняли свою власть и независи­мость.

Привлечение в свое войско нормандских рыцарей королями Шотландии, так же, как германских — правителями Померании или Дании, может иметь двоякое объяснение. Во-первых, и это причина более общего плана, найм иностранных воинов сам по себе имел определенную привлекательность в глазах любого сре­дневекового правителя. Ни один из них не стремился развивать на­циональную государственность, зато все жаждали укрепления и расширения своего военного могущества. Самым простым спосо­бом добиться этого и был набор воинов с их последующим возна­граждением. Никаких причин ограничивать этот набор политичес­кими барьерами не было. В действительности для правителя в нем были реальные преимущества. Иноземные воины, во всяком случае поначалу, оказывались в полной зависимости от того монарха, ко­торому служили. Они никак не были связаны с местной аристокра­тией, не были привязаны к этой земле, а потому их преданность не подвергалась сомнению, и они не могли составить серьезного со­перничества власти. Они были мобильны, стремились проявить себя и заслужить награду. Вот почему не приходится удивляться, что военные дружины многих крупных правителей Средневековья в значительной степени состояла из иностранных воинов. Однако в таких областях, как Шотландия или земли западных славян, эти со­ображения общего порядка подкреплялись еще и некоторой специ­фикой: здесь чужаки были носителями более совершенной техники ведения войны. Это объясняет приход англо-нормандцев в Шотлан­дию и ту роль, какую сыграли в XII—XIV веках в Польше, Богемии, Венгрии и других землях Восточной Европы немецкие гости (hos-pitesj°®. Говоря словами одного венгерского проповедника, «по мере того, как из разных земель приходят поселенцы, они несут с собой разные языки и обычаи, разные умения и виды оружия, ко­торые служат украшению и славе королевского дома и смиряют

3. Военное искусство и политическая власть

гордыню внешних правителей. Королевство, в котором есть только один народ и одна традиция, обычно слабое и непрочное»⁹⁰.

Конечно, было бы упрощением пытаться объяснить изменения на политической карте Европы 1300 года одним только воздействи­ем конкретного вида военного искусства. Часто решающими оказы­вались другие факторы. Нельзя упускать из виду многочисленные соображения политического и культурного толка, не говоря уже о демографических и экономических факторах. Для Шотландии, в противоположность Уэльсу и Ирландии, решающим в жизнеспособ­ности государства оказалась достигнутое на раннем этапе динас-•тайное единство. В Восточной Европе политическое будущее целых народов порой определялось временем их обращения в христиан­скую веру: те, что были крещены раньше, то есть до 1000 года, вступили в Позднее Средневековье в качестве монархий, у других была иная участь. Как можно было бы ожидать, военные процессы скорее взаимодействовали с политическими, нежели определяли их. Тем не менее один из важнейших элементов общеисторического процесса той эпохи заключался в распространении тяжелой конни -цы, замков и передовой баллистической техники из районов их происхождения между Луарой и Рейном в земли, а значит и армии ирландских королей и литовских герцогов.

Образ завоевателя

«Хартия меча — что лучше может быть?»¹

По мере того, как в XI, XII и XIII веках военная западноевро­пейская аристократия расширяла свое влияние, ее представители создавали не только государства завоевателей и колониальные об­щества, но и формировали представление о себе и своих кампани­ях. Образы завоевателя и завоевания дошли до нас в хрониках и документах, которые составляли их церковные «братья и кузены», в песнях и рассказах, которые сама сочиняла и с удовольствием слушала знать. Эти письменные творения воспроизводят речь и жестикуляцию прославленных завоевателей. Они донесли до нас терминологию и риторику, сравнимые по накалу страстей с самой экспансией. Появляются в них и мифологические мотивы: первое пришествие завоевателей; фигура героического воина-первопроход­ца, бедного рыцаря или знатного, который рискнул пуститься в опасное иноземное предприятие; сверхчеловеческие подвиги новых героев. Из всех этих источников облик завоевателя вырисовывает­ся таким, как он видел себя сам.

Этот завоеватель был человек с определенным набором побуди­тельных мотивов и своим эмоциональным строем. Классические имиджмейкеры, какими по сути являлись ранние хронисты нор­мандского завоевания на юге Италии (Готфрид Малатерра, Виль­гельм Апулийский, Амат Монте-Кассинский²), не склонны припи­сывать успех нормандцев их превосходству в живой силе или тех­ническим преимуществам, а скорее ряду психологических особен­ностей. Нормандцы составляли лишь небольшой островок северян посреди целого моря ломбардцев, греков и мусульман, но они пре­восходили их в моральном отношении. Во-первых, им была прису­ща необычайная энергия (strenuitas). Этот мотив особенно явствен­но прослеживается в трудах Малатерры, который пишет о неверо­ятной энергии представителей клана Отвилей, стоявших во главе нормандской кампании; о том, как «мощно управлялись с оружи­ем» предводители нормандцев; о людях, «снискавших славу благо­даря своей храбрости»; об обращениях военачальников к своим во­инам перед битвой, в которых звучали призывы «помнить о про­славленной мощи наших предков и нашей расы, которую мы сохра­нили до наших дней»; и о страхе греков оказаться порабощенными «силой наших людей»³. Вторжение Роберта Гвискара в материко­вую часть Византии в 1081 году тоже показало его «беспримерное бесстрашие и энергию рыцаря».

4. Образ завоевателя

Нормандцам присуща не только неистощимая сила, но и храб­рость. Если верить Малатерре, они были «самыми стойкими воина­ми» (fortissimi miiites), и «всегда бились храбро» (fortier agentes). Текст Амата Монте-Кассинского дошел до нас лишь в более позд­нем французском переводе, но, судя по всему, есть основания пола­гать, что и во французском варианте сохранился дух — и, возмож­но, лексика — раннего этапа нормандского завоевания. В сочине­нии описываются «рыцари редкой отваги» (fortissimes chevaliers), которые правили Южной Италией из своей столицы Аверсы, «горо­да Аверсы, полного рыцарей» (plene de chevalerie), и рассказывается о том, как «с каждым днем росла слава нормандцев, и с каждым днем множились бесстрашные рыцари». «Сказать по правде, — пишет он с обезоруживающей откровенностью, — отвага и бес­страшие (la hardiesce et la prouesce) этой горстки нормандцев стои­ла больше целого сонмища греков». Он воспевает их «смелость» (согаде), «храбрость» (hardiesce) и «доблесть» (vaillantize) и пишет о том, как каждый византийский император отмечал «храбрость и силу народа Нормандии»⁴.

Под пером этих пронормандских летописцев появление нор­мандцев знаменовало совершенно новую силу на исторической арене. Оно означало приход народа, который, среди прочего, выде­лялся своим военным мастерством, «народа Галлии, более мощного на поле брани, нежели любой другой народ», как пишет об этом Вильгельм Апулийский⁵. Во время сицилийской кампании 1040 года, когда нормандцы служили в наемных частях византийского войска, самые храбрые из мусульман Мессины обратили в бегство гречес­кий контингент: «Затем пришел черед наших воинов. Мессинцы еще не испытывали на себе нашей отваги и поначалу бились свире­по, но когда осознали, что враг силен как никогда, то отступили перед натиском этой новой, воинственной расы»°. Эта «новая раса» изменила правила ведения войны и связанные с нею ожидания.

Отчасти эти перемены означали нарастание жестокости, грубос­ти и кровожадности, ибо необузданная жестокость была таким же важным атрибутом воинской доблести, как сила и доблесть. «Сви­репые нормандцы», как назвал их Вильгельм Апулийский⁷, именно тем и славились. Местным ломбардским князьям они виделись «дикой, варварской и ужасной расой нечеловеческого нрава»⁸. И этот образ тщательно культивировался. Один инцидент, демонстри­рующий нарочитую жестокость нормандских вождей, произошел во время спора между нормандцами и греками по поводу награб­ленной добычи. В лагерь явился греческий посланник. Стоявший поблизости нормандец потрепал его коня по голове. Потом вдруг, «чтобы греческому посланнику было, что поведать грекам о нор­мандцах по возвращении, голым кулаком нанес удар коню в шею, одним ударом свалив его наземь почти бездыханным»^. Такое дерз­кое и леденящее душу своей жестокостью увечье коня посланника (которому, впрочем, немедленно был предоставлен новый конь,

Роберт Бартлетт. Становление Европы

причем лучше прежнего) должно было довести до сознания греков одну мысль: нормандцы не колеблясь проливают кровь. Еще более примечательный пример намеренной жестокости представляет эпи­зод, имевший место после того, как нормандский вождь граф Род­жер в 1068 году разбил войско Палермо в небольшом отдалении от их родного города¹⁰. Мусульмане взяли с собой почтовых голубей, которые теперь попали в руки нормандцев. Роджер повелел пустить голубей лететь назад в Палермо, где женщины и дети ожидали из­вестий. Голуби принесли им весть о победе нормандцев, причем за­писки были начертаны кровью убитых мусульман.

Цель такой неоправданной жестокости, которую можно назвать осознанной демонстрацией неистового нрава, была в том, чтобы до­биться подчинения. В изображении источников это было не просто проявление необузданности и не какая-нибудь дикая форма само­выражения. Насилие имело целью довести до сознания местного населения, что на сцену вышли новые игроки и победа их предоп­ределена. В другом отрывке, у Вильгельма Апулийского, мы читаем о первом вторжении Робера Гвискара в Калабрию:

«Повсюду нормандцы прославили себя,

Но, не изведав еще их могущества,

Калабрийцы пришли в ужас от появления

Столь воинственного вождя. Робер, поддерживаемый

Множеством воинов, повелел повсюду, куда они вступали,

Грабить и жечь. Земля была опустошена,

И все было сделано для того, чтоб повергнуть жителей в страх»¹¹.

Аналогичным образом, когда Робер Гвискар осадил город Ка-риати, были предприняты все усилия, «чтобы падение его навело трепет на другие города»¹². Мотив совершенно ясен: требовалось «нечто ужасное, что можно было бы поведать о нормандцах». Ок­руженные со всех сторон врагами куда более многочисленными, они могли компенсировать это лишь рассказами о своей «природ­ной воинственности и свирепости»¹^.

Целью террора являлись богатство и власть. И нормандцы и их летописцы так же открыто, как о насилии и жестокости, писали о своей алчности:

«Они распространяются по всему миру тут и там, по разным облас­тям и странам... этот народ стронулся с места, оставив позади неболь­шое состояние, чтобы заполучить большее, И они не последовали обы­чаю многих, кои перемещаются по земле и поступают на службу к дру­гим, но, подобно рыцарям древности, пожелали всех обратить в своих подданных. Они взялись за оружие, и нарушили мир, и совершили много воинских подвигов и рыцарских деяний»¹⁴.

Такими словами Амат рисует картину кочующего воинственно­го племени, влекомого жаждой наживы и владычества. Аналогич­ную оценку дает Малатерра: «Нормандцы — это раса коварная, они всегда отвечают мщением на причиненное им зло, предпочита-

4. Образ завоевателя

jot иноземные поля своим в надежде заполучить их себе, они жадны до добычи и власти»¹^. «Жадные до господства»¹⁶ — таким сочетанием Малатерра обычно характеризует клан Огвилей. Граф Роджер, один из наиболее удачливых представителей этого клана, по его словам, «был одержим природной жаждой господства».

Галерея образов и сложная комбинация эмоций и качеств, каки­ми рисуются нормандцы — завоеватели Южной Италии в XI веке, не ограничивались лишь этим историческим контекстом. Другие ав­торы, писавшие о деятельности рыцарей-агрессоров, использовали ту же терминологию и образный ряд. Ордерик Виталий, летописец нормандцев в период наивысшего подъема их захватнического дви­жения, в своем труде употребляет слово strenuus и его производные 142 раза. Смешанное войско нормандцев, англичан, фламандцев и немцев, которое в 1147 году осаждало Лиссабон, по свидетельству автора, удостоилось похвалы своего союзника, короля Португалии: «Мы хорошо знаем, и убедились на опыте, что вы бесстрашны, и сильны, и неукротимы». Конечно, эти похвалы бледнеют перед тем, как восхваляли себя сами нормандцы. Так, предводитель норманд­ского войска в Лиссабоне Эрве де Гланвиль произнес такую речь:

«Кто не знает, что нормандский народ не жалеет усилий для при­умножения своего могущества? Его воинственность лишь усиливается перед лицом враждебности, она не ослабевает из-за трудностей, а когда они преодолены, разве предается он праздности и бездействию и дает себя поработить? Ибо он хорошо знает, что порок лености пре­одолевается действием»¹⁷.

В другом отрывке из того же текста, посвященного захвату Лис­сабона, в уста мусульман, засевших в осажденном городе, вложены слова: «Вами движет не нищета, — обратились они к армии фран­ков, — а ваши внутренние устремления»Ц Ссылка на эти «внут­ренние устремления» (mentis... ambitio), психологические устремле­ния, выходившие за рамки экономической необходимости, встреча­ется также в другом пассаже Ордерика Виталия. После провала нормандской кампании против византийцев ь 1107 году один из во­инов, как явствует из текста, обратился к их предводителю, сыну Роберта Гвискара Боэмунду, со словами: «Не наследное право под­вигло нас на это опасное предприятие... но желание править в чужих владениях заставило тебя пуститься в столь рискованный поход... и жажда добычи манила нас»¹⁹.

Энергия и жестокость западноевропейских завоевателей, их Жажда господства, описанные в сочинениях западных летописцев, присутствуют и в их характеристике, оставленной арабскими и гре­ческими наблюдателями. Тот факт, что образ западноевропейской военной аристократии в изображении «своих» и «чужих» совпада­ет, наводит на мысль, что этой знати действительно были присуши явственные поведенческие особенности. Конечно, образ — это не более чем картинка, в ряде случаев — изображение самих себя, но

Роберт Бартлетт. Становление Европы

все это не просто фигуры речи. Психология завоевателей, их виде­ние собственного облика, тот образ, какой хотели представить они сами, какой рисовали их братья во Христе и каким его видели их враги, складываются в единый рисунок.

Естественно, этот образ оказывается менее привлекателен, когда рисуется людьми, пострадавшими от насилия и свирепости захватчика, но в целом это тот же самый образ нормандца-завоева­теля, что отображают нормандские историки, только вышедший из-под пера жертв этого насилия. Летописцы нормандского завоева­ния южной Италии, такие, как Амат Монте-Кассинский, неизменно рисуют противостоящих им греков как народ невоинственный и в каком-то смысле женственный²⁰, Так, во время первого столкнове­ния нормандцев с греками северяне обращают внимание, что греки «похожи на женщин», и в одной своей речи перед походом предво­дитель нормандцев обращается к своим воинам со словами: «Я по­веду вас против женоподобных мужчин» (homes feminines). Порази­тельно, что это противопоставление мужественной мощи норманд­цев и «женственности» византийцев явно перекликается с различи­ем в социальной психологии этих двух групп, которое признается самими греками, хотя, разумеется, в другой формулировке.

Анна Комнина, дочь византийского императора Алексея (1081— 1118), в своем труде «Алексиада» дает знаменитый портрет западно­го рыцарства, в частности нормандцев из Сицилии, которые про­шли через Константинополь по пути в Святую землю. Ее отец, им­ператор, пишет она, заслышал о грозящем появлении «несметного воинства франков»: «Его встревожило их появление, ибо он был знаком с их необузданным нравом и непостоянством взглядов и на­мерений... и с тем, как они неустанно рвутся к богатству и способ­ны в этом рвении под самым ничтожным предлогом нарушить свои обещания». Их неистовый нрав и непредсказуемость сочетались, однако, с неизменной несокрушимостью: «Кельты (такой термин Анна Комнина часто употребляет в отношении завоевателей с За­пада) в любом случае отличаются исключительным бесстрашием и дикостью нрава, когда же случай на их стороне, они становятся не­сокрушимы». Их жадность предстает как составная часть все того же комплекса присущих завоевателям качеств: «Латинская раса во­обще отличается алчностью, когда же они решают завоевать какую-либо страну, они становятся необузданны и впадают в безумство». Западные армии демонстрировали неистовую решимость схватить­ся в бою с любым соперником:

«Кельты независимы, они ни у кого не ищут совета и никогда не следуют воинскому порядку или мастерству, однако, случись сражение или война, сердца их наполняются отчаянной храбростью, и ничто не может их удержать. Не только рядовые солдаты, но и командиры не­устрашимо бросаются в самую гущу неприятельских рядов»²¹.

4. Образ завоевателя

Как отмечает Анна Комнина, ратная доблесть западных вождей была под стать отваге их воинов — какой контраст с учеными гене­ралами, в отдалении наблюдающими за ходом сражения, пока сол­даты бьются врукопашную. Как сказал об этом мусульманский эмир Усама ибн Мункыз в своей «Книге назидания», «у франков ничто так не ценится в мужчине, как воинская доблесть»²². «Каж­дый кельт, писала Анна, стремится превзойти других». Именно лич­ная физическая сила и мужество служили залогом успеха в этом военизированном обществе, где столь большое значение имело лич­ное соперничество. Она замечает, что Роберт Гвискар «обладал страстным и свирепым сердцем, и отношение к врагам у него было такое, что либо он пронзит противника копьем, либо сам падет от удара». Его сын Боэмунд, к которому Анна испытывает одновре­менно отвращение и восхищение, «был груб и дик... И даже смех его повергал окружающих в трепет». Злость и напыщенность были присущи и племяннику Боэмунда Танкреду, и он во всем вел себя «под стать своему племени»²^. В этих мужах легко узнать грубых героев нормандских летописцев. Анна Комнина наверняка согласи­лась бы с характеристикой, которую дал Гвискару Малатерра: «Во всем он проявлял наивысшую храбрость и наибольшее рвение ко всему великому»²⁴.

Грекам захватчики виделись иррациональным, варварским пле­менем с необузданной жаждой власти — «кровожадными и воин­ственными людьми», по словам историка Михаила Атталеятеса²⁵. Мусульманин Усама писал о том, что «франки — это животные, на­деленные добродетелями отваги и бесстрашия, но и только»²⁶. Не­обузданность, храбрость, грубость и алчность — вот какой демони­ческий сплав качеств определял облик завоевателя. Этим качествам предстояла долгая жизнь.