Глава III. Савелий, богатырь святорусский 4 страница

 

Краса и гордость русская,

Белели церкви Божии

По горкам, по холмам,

И с ними в славе спорили

Дворянские дома.

Дома с оранжереями,

С китайскими беседками

И с английскими парками;

На каждом флаг играл,

Играл-манил приветливо,

Гостеприимство русское

И ласку обещал.

Французу не привидится

Во сне, какие праздники,

Не день, не два – по месяцу

Мы задавали тут.

Свои индейки жирные,

Свои наливки сочные,

Свои актеры, музыка,

Прислуги – целый полк!

 

Пять поваров да пекаря,

Двух кузнецов, обойщика,

Семнадцать музыкантиков

И двадцать два охотника

Держал я… Боже мой!..»

Помещик закручинился,

Упал лицом в подушечку,

Потом привстал, поправился:

«Эй, Прошка!» – закричал.

Лакей, по слову барскому,

Принес кувшинчик с водкою.

Гаврила Афанасьевич,

Откушав, продолжал:

«Бывало, в осень позднюю

Леса твои, Русь-матушка,

Одушевляли громкие

Охотничьи рога.

Унылые, поблекшие

Леса полураздетые

Жить начинали вновь,

Стояли по опушечкам

Борзовщики-разбойники,

Стоял помещик сам,

А там, в лесу, выжлятники ^[62]

Ревели, сорвиголовы,

Варили варом гончие.

Чу! подзывает рог!..

Чу! стая воет! сгрудилась!

Никак, по зверю красному

Погнали?.. улю-лю!

Лисица черно-бурая,

Пушистая, матерая

Летит, хвостом метет!

Присели, притаилися,

Дрожа всем телом, рьяные,

Догадливые псы:

Пожалуй, гостья жданная!

Поближе к нам, молодчикам,

Подальше от кустов!

Пора! Ну, ну! не выдай, конь!

Не выдайте, собаченьки!

Эй! улю-лю! родимые!

Эй! улю-лю!.. ату!..»

Гаврило Афанасьевич,

Вскочив с ковра персидского,

Махал рукой, подпрыгивал,

Кричал! Ему мерещилось,

Что травит он лису…

Крестьяне молча слушали,

Глядели, любовалися,

Посмеивались в ус…

 

«Ой ты, охота псовая!

Забудут все помещики,

Но ты, исконно русская

Потеха! не забудешься

Ни во веки веков!

Не о себе печалимся,

Нам жаль, что ты, Русь-матушка,

С охотою утратила

Свой рыцарский, воинственный,

Величественный вид!

Бывало, нас по осени

До полусотни съедется

В отъезжие поля ^[63];

У каждого помещика

Сто гончих в напуску ^[64],

У каждого по дюжине

Борзовщиков ^[65] верхом,

При каждом с кашеварами,

С провизией обоз.

Как с песнями да с музыкой

Мы двинемся вперед,

На что кавалерийская

Дивизия твоя!

 

Летело время соколом,

Дышала грудь помещичья

Свободно и легко.

Во времена боярские,

В порядки древнерусские

Переносился дух!

Ни в ком противоречия,

Кого хочу – помилую,

Кого хочу – казню.

Закон – мое желание!

Кулак – моя полиция!

Удар искросыпительный,

Удар зубодробительный,

Удар скуловорррот!..»

Вдруг, как струна, порвалася,

Осеклась речь помещичья.

Потупился, нахмурился,

«Эй, Прошка! – закричал,

Глотнул – и мягким голосом

Сказал: – Вы сами знаете,

Нельзя же и без строгости?

Но я карал – любя.

Порвалась цепь великая –

Теперь не бьем крестьянина,

Зато уж и отечески

Не милуем его.

Да, был я строг по времени,

А впрочем, больше ласкою

Я привлекал сердца.

Я в воскресенье Светлое

Со всей своею вотчиной

Христосовался сам!

Бывало, накрывается

В гостиной стол огромнейший,

На нем и яйца красные,

И пасха, и кулич!

Моя супруга, бабушка,

Сынишки, даже барышни

Не брезгуют, целуются

С последним мужиком.

«Христос воскрес!» – Воистину! –

Крестьяне разговляются.

Пьют брагу и вино…

Пред каждым почитаемым

Двунадесятым праздником

В моих парадных горницах

Поп всенощну служил.

И к той домашней всенощной

Крестьяне допускалися,

Молись – хоть лоб разбей!

Страдало обоняние,

Сбивали после с вотчины

Баб отмывать полы!

Да чистота духовная

Тем самым сберегалася,

Духовное родство!

Не так ли, благодетели?»

– Так! – отвечали странники,

А про себя подумали:

«Колом сбивал их, что ли, ты

Молиться в барский дом?..»

«Зато, скажу не хвастая,

Любил меня мужик!

В моей сурминской вотчине

Крестьяне все подрядчики,

Бывало, дома скучно им,

Все на чужую сторону

Отпросятся с весны…

Ждешь не дождешься осени,

Жена, детишки малые,

И те гадают, ссорятся:

Какого им гостинчику

Крестьяне принесут!

И точно: поверх барщины,

Холста, яиц и живности,

Всего, что на помещика

Сбиралось искони, –

Гостинцы добровольные

Крестьяне нам несли!

Из Киева – с вареньями,

Из Астрахани – с рыбою,

А тот, кто подостаточней,

И с шелковой материей:

Глядь, чмокнул руку барыне

И сверток подает!

Детям игрушки, лакомства,

А мне, седому бражнику,

Из Питера вина!

Толк вызнали, разбойники,

Небось не к Кривоногову,

К французу забежит.

Тут с ними разгуляешься,

По-братски побеседуешь,

Жена рукою собственной

По чарке им нальет.

А детки тут же малые

Посасывают прянички

Да слушают досужие

рассказы мужиков –

Про трудные их промыслы,

Про чужедальны стороны,

Про Петербург, про Астрахань,

Про Киев, про Казань…

 

Так вот как, благодетели,

Я жил с моею вотчиной,

Не правда ль, хорошо?..»

– Да, было вам, помещикам,

Житье куда завидное,

Не надо умирать!

 

«И все прошло! все минуло!..

Чу! похоронный звон!..»

 

Прислушалися странники,

И точно: из Кузьминского

По утреннему воздуху

Те звуки, грудь щемящие,

Неслись. – Покой крестьянину

И царствие небесное!» –

Проговорили странники

И покрестились все…

 

Гаврило Афанасьевич

Снял шапочку – и набожно

Перекрестился тож:

«Звонят не по крестьянину!

По жизни по помещичьей

Звонят!.. Ой жизнь широкая!

Прости-прощай навек!

Прощай и Русь помещичья!

Теперь не та уж Русь!

Эй, Прошка!» (выпил водочки

И посвистал)…

«Невесело

Глядеть, как изменилося

Лицо твое, несчастная

Родная сторона!

Сословье благородное

Как будто все попряталось,

Повымерло! Куда

Ни едешь, попадаются

Одни крестьяне пьяные,

Акцизные чиновники,

Поляки пересыльные ^[66]

Да глупые посредники ^[67].

Да иногда пройдет

Команда. Догадаешься:

Должно быть, взбунтовалося

В избытке благодарности

Селенье где-нибудь!

А прежде что тут мчалося

Колясок, бричек троечных.

Дормезов шестерней!

Катит семья помещичья –

Тут маменьки солидные,

Тут дочки миловидные

И резвые сынки!

Поющих колокольчиков,

Воркующих бубенчиков

Наслушаешься всласть.

А нынче чем рассеешься?

Картиной возмутительной

Что шаг – ты поражен:

Кладбищем вдруг повеяло,

Ну, значит, приближаемся

К усадьбе… Боже мой!

Разобран по кирпичику

Красивый дом помещичий,

И аккуратно сложены

В колонны кирпичи!

Обширный сад помещичий,

Столетьями взлелеянный,

Под топором крестьянина

Весь лег, – мужик любуется,

Как много вышло дров!

Черства душа крестьянина,

Подумает ли он,

Что дуб, сейчас им сваленный,

Мой дед рукою собственной

Когда-то насадил?

Что вон под той рябиною

Резвились наши детушки,

И Ганичка и Верочка,

Аукались со мной?

Что тут, под этой липою,

Жена моя призналась мне,

Что тяжела она

Гаврюшей, нашим первенцем,

И спрятала на грудь мою

Как вишня покрасневшее

Прелестное лицо?..

Ему была бы выгода –

Радехонек помещичьи

Усадьбы изводить!

Деревней ехать совестно:

Мужик сидит – не двинется,

Не гордость благородную –

Желчь чувствуешь в груди.

В лесу не рог охотничий

Звучит – топор разбойничий,

Шалят!.. а что поделаешь?

Кем лес убережешь?..

Поля – недоработаны,

Посевы – недосеяны,

Порядку нет следа!

О матушка! о родина!

Не о себе печалимся,

Тебя, родная, жаль.

Ты, как вдова печальная,

Стоишь с косой распущенной,

С неубранным лицом!..

Усадьбы переводятся,

Взамен их распложаются

Питейные дома!..

Поят народ распущенный,

Зовут на службы земские,

Сажают, учат грамоте, –

Нужна ему она!

На всей тебе, Русь-матушка,

Как клейма на преступнике,

Как на коне тавро,

Два слова нацарапаны:

«Навынос и распивочно».

Чтоб их читать, крестьянина

Мудреной русской грамоте

Не стоит обучать!..

 

А нам земля осталася…

Ой ты, земля помещичья!

Ты нам не мать, а мачеха

Теперь… «А кто велел? –

Кричат писаки праздные, –

Так вымогать, насиловать

Кормилицу свою!»

А я скажу: – А кто же ждал? –

Ох! эти проповедники!

Кричат: «Довольно барствовать!

Проснись, помещик заспанный!

Вставай! – учись! трудись!..»

 

Трудись! Кому вы вздумали

Читать такую проповедь!

Я не крестьянин-лапотник –

Я Божиею милостью

Российский дворянин!

Россия – не неметчина,

Нам чувства деликатные,

Нам гордость внушена!

Сословья благородные

У нас труду не учатся.

У нас чиновник плохонький,

И тот полов не выметет,

Не станет печь топить…

Скажу я вам, не хвастая,

Живу почти безвыездно

В деревне сорок лет,

А от ржаного колоса

Не отличу ячменного.

А мне поют: «Трудись!»

 

А если и действительно

Свой долг мы ложно поняли

И наше назначение

Не в том, чтоб имя древнее,

Достоинство дворянское

Поддерживать охотою,

Пирами, всякой роскошью

И жить чужим трудом,

Так надо было ранее

Сказать… Чему учился я?

Что видел я вокруг?..

Коптил я небо Божие,

Носил ливрею царскую.

Сорил казну народную

И думал век так жить…

И вдруг… Владыко праведный!..»

 

Помещик зарыдал…

 

Крестьяне добродушные

Чуть тоже не заплакали,

Подумав про себя:

«Порвалась цепь великая,

Порвалась – расскочилася

Одним концом по барину,

Другим по мужику!..»

 

КРЕСТЬЯНКА

 

ПРОЛОГ

 

 

«Не все между мужчинами

Отыскивать счастливого,

Пощупаем-ка баб!» –

Решили наши странники

И стали баб опрашивать.

В селе Наготине

Сказали, как отрезали:

«У нас такой не водится,

А есть в селе Клину:

Корова холмогорская,

Не баба! доброумнее

И глаже – бабы нет.

Спросите вы Корчагину

Матрену Тимофеевну,

Она же: губернаторша…»

 

Подумали – пошли.

 

Уж налились колосики.

Стоят столбы точеные,

Головки золоченые,

Задумчиво и ласково

Шумят. Пора чудесная!

Нет веселей, наряднее,

Богаче нет поры!

«Ой, поле многохлебное!

Теперь и не подумаешь,

Как много люди Божии

Побились над тобой,

Покамест ты оделося

Тяжелым, ровным колосом

И стало перед пахарем,

Как войско пред царем!

Не столько росы теплые,

Как пот с лица крестьянского

Увлажили тебя!..»

 

Довольны наши странники,

То рожью, то пшеницею,

То ячменем идут.

Пшеница их не радует:

Ты тем перед крестьянином,

Пшеница, провинилася,

Что кормишь ты по выбору,

Зато не налюбуются

На рожь, что кормит всех.

 

«Льны тоже нонче знатные…

Ай! бедненький! застрял!»

Тут жаворонка малого,

Застрявшего во льну,

Роман распутал бережно.

Поцаловал: «Лети!»

И птичка ввысь помчалася,

За нею умиленные

Следили мужики…

 

Поспел горох! Накинулись,

Как саранча на полосу:

Горох, что девку красную,

Кто ни пройдет – щипнет!

Теперь горох у всякого –

У старого, у малого,

Рассыпался горох

На семьдесят дорог!

 

Вся овощь огородная

Поспела; дети носятся

Кто с репой, кто с морковкою,

Подсолнечник лущат,

А бабы свеклу дергают,

Такая свекла добрая!

Точь-в-точь сапожки красные,

Лежит на полосе.

 

Шли долго ли, коротко ли,

Шли близко ли, далеко ли,

Вот наконец и Клин.

Селенье незавидное:

Что ни изба – с подпоркою,

Как нищий с костылем,

А с крыш солома скормлена

Скоту. Стоят, как остовы,

Убогие дома.

Ненастной, поздней осенью

Так смотрят гнезда галочьи,

Когда галчата вылетят

И ветер придорожные

Березы обнажит…

Народ в полях – работает.

Заметив за селением

Усадьбу на пригорочке,

Пошли пока – глядеть.

 

Огромный дом, широкий двор,

Пруд, ивами обсаженный,

Посереди двора.

Над домом башня высится,

Балконом окруженная,

Над башней шпиль торчит.

 

В воротах с ними встретился

Лакей, какой-то буркою

Прикрытый: «Вам кого?

Помещик за границею,

А управитель при смерти!..» –

И спину показал.

Крестьяне наши прыснули:

По всей спине дворового

Был нарисован лев.

«Ну, штука!» Долго спорили,

Что за наряд диковинный,

Пока Пахом догадливый

Загадки не решил:

«Холуй хитер: стащит ковер,

В ковре дыру проделает,

В дыру просунет голову

Да и гуляет так!..»

 

Как прусаки ^[68] слоняются

По нетопленой горнице,

Когда их вымораживать

Надумает мужик.

В усадьбе той слонялися

Голодные дворовые,

Покинутые барином

На произвол судьбы.

Все старые, все хворые

И как в цыганском таборе

Одеты. По пруду

Тащили бредень пятеро.

 

«Бог на помочь! Как ловится?..»

 

– Всего один карась!

А было их до пропасти,

Да крепко навалились мы,

Теперь – свищи в кулак!

 

– Хоть бы пяточек вынули! –

Проговорила бледная

Беременная женщина,

Усердно раздувавшая

Костер на берегу.

 

«Точеные-то столбики

С балкону, что ли, умница?» –

Спросили мужики.

– С балкону!

«То-то высохли!

А ты не дуй! Сгорят они

Скорее, чем карасиков

Изловят на уху!»

 

– Жду – не дождусь. Измаялся

На черством хлебе Митенька,

Эх, горе – не житье! –

И тут она погладила

Полунагого мальчика

(Сидел в тазу заржавленном

Курносый мальчуган).

 

«А что? ему, чай, холодно, –

Сказал сурово Провушка, –

В железном-то тазу?»

И в руки взять ребеночка

Хотел. Дитя заплакало.

А мать кричит: – Не тронь его!

Не видишь? Он катается!

Ну, ну! пошел! Колясочка

Ведь это у него!..

 

Что шаг, то натыкалися

Крестьяне на диковину:

Особая и странная

Работа всюду шла.

Один дворовый мучился

У двери: ручки медные

Отвинчивал; другой

Нес изразцы какие-то.

«Наковырял, Егорушка?» –

Окликнули с пруда.

В саду ребята яблоню

Качали. – Мало, дяденька!

Теперь они осталися

Уж только наверху,

А было их до пропасти!

 

«Да что в них проку? зелены!»

 

– Мы рады и таким!

Бродили долго по́ саду:

«Затей-то! горы, пропасти!

И пруд опять… Чай, лебеди

Гуляли по пруду?..

Беседка… стойте! с надписью!..»

Демьян, крестьянин грамотный,

Читает по складам.

«Эй, врешь!» Хохочут странники…

Опять – и то же самое

Читает им Демьян.

(Насилу догадалися,

Что надпись переправлена:

Затерты две-три литеры.

Из слова благородного

Такая вышла дрянь!)

 

Заметив любознательность

Крестьян, дворовый седенький

К ним с книгой подошел:

– Купите! – Как ни тужился,

Мудреного заглавия

Не одолел Демьян:

«Садись-ка ты помещиком

Под липой на скамеечку

Да сам ее читай!»

 

– А тоже грамотеями

Считаетесь! – с досадою

Дворовый прошипел. –

На что вам книги умные?

Вам вывески питейные

Да слово «воспрещается»,

Что на столбах встречается,

Достаточно читать!

 

«Дорожки так загажены,

Что срам! У девок каменных

Отшибены носы!

Пропали фрукты-ягоды,

Пропали гуси-лебеди

У холуя в зобу!

Что церкви без священника,

Угодам без крестьянина,

То саду без помещика! –

Решили мужики. –

Помещик прочно строился,

Такую даль загадывал,

А вот…» (Смеются шестеро,

Седьмой повесил нос.)

Вдруг с вышины откуда-то

Как грянет песня! Головы

Задрали мужики:

Вкруг башни по балкончику

Похаживал в подряснике

Какой-то человек

И пел… В вечернем воздухе,

Как колокол серебряный,

Гудел громовый бас…

Гудел – и прямо за сердце

Хватал он наших странников:

Не русские слова,

А горе в них такое же,

Как в русской песне, слышалось,

Без берегу, без дна.

Такие звуки плавные.

Рыдающие… «Умница,

Какой мужчина там?» –

Спросил Роман у женщины,

Уже кормившей Митеньку

Горяченькой ухой.

 

– Певец Ново-Архангельской,

Его из Малороссии

Сманили господа.

Свезти его в Италию

Сулились, да уехали…

А он бы рад-радехонек –

Какая уж Италия? –

Обратно в Конотоп,

Ему здесь делать нечего…

Собаки дом покинули

(Озлилась круто женщина),

Кому здесь дело есть?

Да у него ни спереди,

Ни сзади… кроме голосу… –

«Зато уж голосок!»

 

– Не то еще услышите,

Как до утра пробудете:

Отсюда версты три

Есть дьякон… тоже с голосом…

Так вот они затеяли

По-своему здороваться

На утренней заре.

На башню как подымется

Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли

Жи-вешь, о-тец И-пат?»

Так стекла затрещат!

А тот ему, оттуда-то:

– Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко!

Жду вод-ку пить! – «И-ду!..»

«Иду»-то это в воздухе

Час целый откликается…

Такие жеребцы!..

 

Домой скотина гонится,

Дорога запылилася,

Запахло молоком.

Вздохнула мать Митюхина:

– Хоть бы одна коровушка

На барский двор вошла! –

«Чу! песня за деревнею,

Прощай, горю̒шка бедная!

Идем встречать народ».

 

Легко вздохнули странники:

Им после дворни ноющей

Красива показалася

Здоровая, поющая

Толпа жнецов и жниц, –

Все дело девки красили

(Толпа без красных девушек,

Что рожь без васильков).

«Путь добрый! А которая

Матрена Тимофеевна?»

– Что нужно, молодцы? –

Матрена Тимофеевна

Осанистая женщина,

Широкая и плотная,

Лет тридцати осьми.

Красива; волос с проседью,

Глаза большие, строгие,

Ресницы богатейшие,

Сурова и смугла.

На ней рубаха белая,

Да сарафан коротенький,

Да серп через плечо.

 

– Что нужно вам, молодчики?

 

Помалчивали странники,

Покамест бабы прочие

Не поушли вперед,

Потом поклон отвесили:

«Мы люди чужестранные,

У нас забота есть,

Такая ли заботушка,

Что из домов повыжила,

С работой раздружила нас,

Отбила от еды.

Мы мужики степенные,

Из временнообязанных,

Подтянутой губернии,

Уезда Терпигорева,

Пустопорожней волости,

Из смежных деревень:

Несытова, Неелова,

Заплатова, Дырявина,

Горелок, Голодухина –

Неурожайка тож.

Идя путем-дорогою,

Сошлись мы невзначай,

Сошлись мы – и заспорили:

Кому живется счастливо,

Вольготно на Руси?

Роман сказал: помещику,

Демьян сказал: чиновнику,

Лука сказал: попу,

Купчине толстопузому, –

Сказали братья Губины,

Иван и Митродор.

Пахом сказал: светлейшему,

Вельможному боярину,

Министру государеву,

А Пров сказал: царю…

Мужик что бык: втемяшится

В башку какая блажь –

Колом ее оттудова

Не выбьешь! Как ни спорили,

Не согласились мы!

Поспоривши, повздорили,

Повздоривши, подралися.

Подравшися, удумали

Не расходиться врозь,

В домишки не ворочаться,

Не видеться ни с женами,

Ни с малыми ребятами,

Ни с стариками старыми,

Покуда спору нашему

Решенья не найдем,

Покуда не доведаем

 

Как ни на есть – доподлинно:

Кому жить любо-весело,

Вольготно на Руси?..

 

Попа уж мы доведали,

Доведали помещика,

Да прямо мы к тебе!

Чем нам искать чиновника,

Купца, министра царского,

Царя (еще допустит ли

Нас, мужичонков, царь?) –

Освободи нас, выручи!

Молва идет всесветная,

Что ты вольготно, счастливо

Живешь… Скажи по-божески

В чем счастие твое?»

 

Не то чтоб удивилася

Матрена Тимофеевна,

А как-то закручинилась,

Задумалась она…

– Не дело вы затеяли!

Теперь пора рабочая,

Досуг ли толковать?..

 

«Полцарства мы промеряли,

Никто нам не отказывал!» –

Просили мужики.

 

– У нас уж колос сыпется,

Рук не хватает, милые…

 

«А мы на что, кума?

Давай серпы! Все семеро

Как станем завтра – к вечеру

Всю рожь твою сожнем!»

 

Смекнула Тимофеевна,

Что дело подходящее.

– Согласна, – говорит, –

Такие-то вы бравые,

Нажнете, не заметите,

Снопов по десяти.

 

«А ты нам душу выложи!»

 

– Не скрою ничего!

 

Покуда Тимофеевна

С хозяйством управлялася,

Крестьяне место знатное

Избрали за избой:

Тут рига, конопляники,

Два стога здоровенные,

Богатый огород.

И дуб тут рос – дубов краса.

Под ним присели странники:

«Эй, скатерть самобраная,

Попотчуй мужиков».

 

И скатерть развернулася,

Откудова ни взялися

Две дюжие руки,

Ведро вина поставили,

Горой наклали хлебушка

И спрятались опять…

Гогочут братья Губины:

Такую редьку схапали

На огороде – страсть!

 

Уж звезды рассажалися

По небу темно-синему,

Высоко месяц стал.

Когда пришла хозяюшка

И стала нашим странникам

«Всю душу открывать…»

 

 

Глава I. До замужества

 

 

– Мне счастье в девках выпало:

У нас была хорошая,

Непьющая семья.

За батюшкой, за матушкой,

Как у Христа за пазухой,

Жила я, молодцы.

Отец, поднявшись до́ свету,

Будил дочурку ласкою,

А брат веселой песенкой;

Покамест одевается,

Поет: «Вставай, сестра!

По избам обряжаются,

В часовенках спасаются –

Пора вставать, пора!

Пастух уж со скотиною

Угнался; за малиною

Ушли подружки в бор,

В полях трудятся пахари,

В лесу стучит топор!»

Управится с горшочками,

Все вымоет, все выскребет,

Посадит хлебы в печь –

Идет родная матушка,

Не будит – пуще кутает:

«Спи, милая, касатушка,

Спи, силу запасай!

В чужой семье – недолог сон!

Уложат спать позднехонько!

Придут будить до солнышка,

Лукошко припасут,

На донце бросят корочку:

Сгложи ее – да полное

Лукошко набери!..»

 

Да не в лесу родилася,

Не пеньям я молилася,

Не много я спала.

В день Симеона батюшка

Сажал меня на бурушку

И вывел из младенчества ^[69]

По пятому годку,

А на седьмом за бурушкой

Сама я в стадо бегала,

Отцу носила завтракать,

Утяточек пасла.

Потом грибы да ягоды,

Потом: «Бери-ка грабельки

Да сено вороши!»

Так к делу приобыкла я…

И добрая работница,

И петь-плясать охотница

Я смолоду была.

День в поле проработаешь,

Грязна домой воротишься,

А банька-то на что?

 

Спасибо жаркой баенке,

Березовому веничку,

Студеному ключу, –

Опять бела, свежехонька,

За прялицей с подружками

До полночи поешь!

 

На парней я не вешалась,

Наянов обрывала я,

А тихому шепну:

«Я личиком разгарчива,

А матушка догадлива,

Не тронь! уйди!..» – уйдет…

 

Да как я их ни бегала,

А выискался суженой,

На горе – чужанин!

Филипп Корчагин – питерщик,

По мастерству печник.

Родительница плакала:

«Как рыбка в море синее

Юркнешь ты! как соловушко

Из гнездышка порхнешь!

Чужая-то сторонушка

Не сахаром посыпана,

Не медом полита!

Там холодно, там голодно.

Там холеную доченьку

Обвеют ветры буйные,

Обграют черны вороны,

Облают псы косматые

И люди засмеют!..»

А батюшка со сватами

Подвыпил. Закручинилась,

Всю ночь я не спала…

 

Ах! что ты, парень, в девице

Нашел во мне хорошего?

Где высмотрел меня?

О святках ли, как с горок я

С ребятами, с подругами

Каталась, смеючись?

Ошибся ты, отецкий сын!

С игры, с катанья, с беганья,

С морозу разгорелося

У девушки лицо!

На тихой ли беседушке?

Я там была нарядная,

Дородства и пригожества

Понакопила за зиму,

Цвела, как маков цвет!

А ты бы поглядел меня,

Как лен треплю, как снопики

На риге молочу…

В дому ли во родительском?..

Ах! кабы знать! Послала бы

Я в город братца-сокола:

«Мил братец! шелку, гарусу

Купи – семи цветов,

Да гарнитуру синего!»

Я по углам бы вышила

Москву, царя с царицею,

Да Киев, да Царьград,

А посередке – солнышко,

И эту занавесочку

В окошке бы повесила,

Авось ты загляделся бы,

Меня бы промигал!..

 

Всю ночку я продумала…

«Оставь, – я парню молвила, –

Я в подневолье с волюшки,

Бог видит, не пойду!»

 

– Такую даль мы ехали!

Иди! – сказал Филиппушка. –

Не стану обижать! –

 

Тужила, горько плакала,

А дело девка делала:

На суженого искоса

Поглядывала втай.

Пригож-румян, широк-могуч,

Рус волосом, тих говором –

Пал на̒ сердце Филипп!

«Ты стань-ка, добрый молодец,

Против меня прямехонько,

Стань на одной доске!

Гляди мне в очи ясные,

Гляди в лицо румяное,

Подумывай, смекай:

Чтоб жить со мной – не каяться,

А мне с тобой не плакаться…

Я вся тут такова!»

– Небось не буду каяться,