Разговор в новогоднюю ночь

 

Шумно и празднично было 31 декабря 1940 года в Доме летчиков (теперь здесь гостиница «Советская»). Пилоты со своими женами, товарищами, родственникам и милыми сердцу девушками встречали новый, 1941 год.

За плечами многих — Халхин-Гол, освобождение Западной Белоруссии и Западной Украины, война с белофиннами. Было о чем поговорить: большинство друг друга давно не видели.

Настроение у всех приподнятое, веселое. Казалось, время забот и хлопот кончилось, можно спокойно пожить дома, поспать в тепле, вкусно позавтракать, выпить горячего кофе, приготовленного любимой женой, и уж только после этого приступить к повседневным делам своим. Рассказы лились рекой, каждый хотел поделиться чем-то удивительным и неожиданным, что приключилось с ним за тридцать девятый и сороковой — за эти два неспокойных года. Несколько омрачали настроение финские события. Правда, уже наступили мирные дни, и мы не могли нарадоваться этому, но в мирном небе пахло гарью: как-никак, а в Европе шла война, фашистская Германия предпринимала одну агрессивную акцию за другой, и несмотря на то что Риббентроп поставил свою подпись под пактом о ненападении, заключенным между СССР и Германией, мы хорошо понимали, что фашисты могут вероломно нарушить свое слово.

Когда речь заходила о трудностях войны с белофиннами, хотелось верить, что главной причиной этих трудностей была очень холодная, с глубоченным снегом, зима и на редкость плохая, с туманами и обледенением, погода. [22] Без пяти двенадцать захлопали пробки шампанского, начались поздравления с Новым годом и взаимные пожелания всего самого лучшего, разгоралось веселье. Вальсы сменялись модными в то время танго — летчики танцевали.

Было так людно — яблоку негде упасть.

Мы с женой тоже танцевали, оба веселые и счастливые — тем, что вместе встречаем Новый год, тем, что оба наконец-то «по-настоящему» дома, а я, кроме того, тем, что встретил своих товарищей, участников боев на Халхин-Голе и финской кампании, успел о многом переговорить и немало вспомнить. Все мы, боевые летчики, в то время пользовались особым вниманием: иные из нас имели уже по нескольку орденов, что было тогда редкостью, а некоторые стали Героями Советского Союза.

С нами за столиком сидели нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин[5]с женой, генеральный инспектор ВВС Яков Владимирович Смушкевич,[6]отвоевавший в Испании и на Халхин-Голе в ранге фактического командующего нашими Военно-Воздушными Силами и пользовавшийся большим авторитетом и любовью в среде летного состава; а также Михаил Федорович Картушев, новый заместитель начальника Гражданского воздушного флота, тоже со своей женой.

С Алексеем Ивановичем Шахуриным я встретился в тот новогодний вечер впервые. Это был подвижный, энергичный, жизнерадостный и совсем еще молодой человек. У меня тогда и в мыслях не было, что вскоре мне придется часто соприкасаться с ним и получать от него большую помощь.

Здесь надо сказать, что наш экипаж, с которым мне довелось принимать участие в двух военных кампаниях, вынашивал мечту совершить дальний, в любую погоду, беспосадочный перелет или полет вокруг земного шара в минимально короткий срок. Мы уже тренировались, совершив, в частности, перелет из Монголии в Москву менее чем за сутки, включая сюда и время всех посадок и заправок. В ту пору это кое-что значило. В Монголии же нам не раз доводилось бывать в воздухе по восемнадцать часов в сутки.

Неожиданное знакомство с наркомом авиационной промышленности взбудоражило меня. Я ведь не переставал думать о том заветном, чем жил наш экипаж. Но как сейчас подступиться к этому, с какой стороны подойти?

Подумав, решил, что поскольку дипломат я плохой, значит, тонко подойти не сумею, а сразу ставить «шкурный» вопрос перед человеком, с которым только что познакомился, счел неприличным. Решил отложить это дело, посоветоваться с экипажем и в ближайшее же время попросить Алексея Ивановича принять нас. Вот какие мысли бродили в ту ночь в моей голове, и от них настроение становилось еще лучше. [23] С Михаилом Федоровичем Картушевым мы иногда встречались прежде по различным делам, непосредственно касавшимся нашего экипажа. Во время финской кампании он как-то даже летал с нами и интересовался, как это мы на невооруженном самолете — ведь мы были летчиками Гражданского воздушного флота — днем, прикрываясь облачностью, выполняем задания над территорией Финляндии. Но на этом, собственно, наши взаимоотношения и заканчивались. Больше других за нашим столом был мне знаком Я. В.

Смушкевич. Своей простотой он как-то удивительно быстро располагал к себе людей. С ним можно было заводить разговор на любые темы, не боясь, что будешь неправильно понят.

Как известно, летчики в большинстве своем любят повеселиться и при случае выпить. Не потому, конечно, что в авиацию попадают люди с такими наклонностями — сама по себе профессия связана с большой затратой энергии и эмоций. Сколько неожиданностей бывает в полете, столько всяких «случаев» на счету каждого пилота, что иногда собраться в своей компании — своего рода разрядка той внутренней напряженности, которую пережил человек в воздухе, а осознал возможные последствия пережитого уже на земле. Сам человек очень редко и мало пьющий (в этом есть свои плюсы, но иногда и минусы), я никогда не вставал другим, как говорится, поперек дороги, тем более что случается это, конечно, не накануне, а тем более не перед вылетом.

В ту новогоднюю ночь, хватив под различные тосты изрядную дозу шампанского, я увидел мир в радужном свете и в конечном итоге решил, что называется, с ходу изложить замыслы нашего экипажа Якову Владимировичу Смушкевичу. Тем более, подумал я, он знает, что меня пытались отозвать из Монголии для перелета из Москвы в Хабаровск на многомоторном гидросамолете «Глен Мартин». Тогда, поговорив со мной, он отказался отпустить нас из Монголии.

Извинившись перед женой, я сел рядом с Я. В. Смушкевичем и, набравшись храбрости, безо всяких обиняков начал излагать суть дела, прося, чтобы Яков Владимирович оказал нам содействие, похлопотал за нас. Я даже принялся доказывать ему, что мы его не подведем, — он наш экипаж знает, — что мы способны и на более трудные дела и так далее, и тому подобное. Видимо, шампанское свое дело сделало. Но поглядев на задумчивого и молчаливого Смушкевича, я спохватился: уж не наговорил ли чего лишнего? Вспомнил о Хлестакове и умолк.

Некоторое время оба мы сидели молча. Обернувшись, я увидел жену, неодобрительно качавшую головой. Легкий хмель сразу испарился, все стало на свои места, и я уже собрался было извиниться за проявленную нескромность, встать и уйти, как Яков Владимирович поднял голову, посмотрел мне в глаза и сказал: [24] — А вы думали когда-нибудь о нашей авиации, о ее боеспособности во время боев на Халхин-Голе и в финскую кампанию?

Мне показалось, что Смушкевич не слушал и не слышал моей, только что произнесенной жаркой речи: его вопрос был совсем из другой области.

«Слава Богу, — подумал я. — Человек даже сейчас, под Новый год, занят делами, а я полез к нему хотя и с важным для нас вопросом, но совсем не вовремя».

Не будучи подготовленным к ответу на столь неожиданный и очень серьезный вопрос, я молчал.

— Неужели вы, товарищ Голованов, зная все тонкости летного дела, никогда над этим не задумывались?

«Как хорошо, что он ничего не слышал!» — обрадовался я.

— Вы мечтаете о дальних полетах, о том, чтобы облететь вокруг земного шара… Не сомневаюсь, вы сможете это сделать. Но, мне кажется, в интересах дела вы должны заняться другим, более важным вопросом. Я сам думал поговорить с вами об этом. Но коль скоро вы затеяли разговор о полетах, давайте обсудим это сейчас. Благо все танцуют и заняты собой.

Я взглянул туда, где сидела моя жена. Ее на месте не было.

— Не возражаете? — спросил Смушкевич.

— Что вы! — ответил я и весь обратился в слух.

Яков Владимирович стал говорить об Испании, о том, какие у нас отличные боевые летчики, как они храбро вели воздушные бои, как бомбардировщики почти без всякого прикрытия летали на бомбежку. Это знал и я от самих участников боев.

— Однако, — продолжал Смушкевич, — все шло отлично, пока стояла хорошая погода. Портились метеорологические условия — и все выглядело по-иному.

Слепые полеты, полеты вне видимости земли — это наш камень преткновения, и хотя мы еще оттуда, из Испании, поднимали эти вопросы, война с белофиннами снова подтвердила слабую подготовленность массы летного состава к полетам в плохую погоду, их неумение пользоваться средствами радионавигации. Практически, как вы знаете, — сказал в заключение Смушкевич, — наша бомбардировочная авиация не принимала сколь-либо серьезного участия в этой войне.

Яков Владимирович умолк. Молчание длилось довольно долго. Всякие мысли мелькали у меня в голове, но сколько я ни силился понять, почему он заговорил об этом именно со мной, так ни до чего и не додумался.

Действительно, в финскую кампанию погода стояла отвратительная. Туманы, снегопады, облачность, обледенение — эти постоянные спутники летчиков для нашего экипажа в его одиночных полетах за линию фронта были, как говорится, на руку. [25] В непогоду мы чувствовали себя как рыба в воде, используя все средства радионавигации, в том числе и работающие радиостанции противника, вплоть до широковещательных станций как самой Финляндии, так и ее соседей. Пеленгуясь по ним, мы точно выходили в заданные места; что же касается собственно слепого полета, то, пилотируя по приборам, нам было совершенно безразлично, летать ли вслепую или при видимости земли. Можно даже сказать, что, летая вслепую, внимательнее относишься к полету, бываешь более точен. К тому же плохая погода практически исключала возможность встречи с вражескими истребителями или, во всяком случае, сводила ее до минимума. При полетах на небольших высотах зенитная артиллерия не могла принести нам серьезного вреда, разве только случайно.

Вспомнились и курьезы финской войны. Однажды, пробив оказавшуюся нетолстой облачность, мы так и ахнули: куда ни взглянешь, везде стоят аэростаты заграждения, которыми прикрывался Ленинград, как бы говоря: вот где я! Пришлось быстро вернуться, чтобы сообщить об этом командованию. Позднее мы всегда проверяли, не видны ли аэростаты.

Понимая, что фронтовая авиация не может летать в плохую погоду, мы предлагали лидировать ее, иначе говоря, вести за собой, — известно, что строем пробить облачность довольно просто. Но от этого отказались.

Почему? Тогда мы над этим не задумывались. Выполняли свою работу, а ее нам хватало, налетали около четырехсот часов — немало в тех условиях.

Почему же все-таки со мной начат такой разговор?

Прервав затянувшееся молчание, я спросил:

— Яков Владимирович, а что, собственно, я должен делать? Какое я имею отношение ко всему этому? Я гражданский летчик, шеф-пилот Аэрофлота, и только.

— Вы, товарищ Голованов, должны написать письмо товарищу Сталину.

Я был поражен. Сначала даже подумал, что ослышался.

— Товарищу Сталину?!

— Да, ему, — спокойно ответил Смушкевич.

Наконец, я отчетливо понял, что со мной ведется серьезный, важный разговор, который был заранее обдуман, а не просто возник здесь, под влиянием шампанского или хорошего настроения.

— Что же я должен написать товарищу Сталину? — спросил я.

— Вы обязаны написать, что в течение двух лет соприкасаетесь с летной работой ВВС и поняли, что вопросам слепых полетов и использования средств радионавигации надлежащего значения не придают, что товарищи, стоящие во главе этого дела, сами слабы в этих вопросах. [26] Как подтверждение приведите для примера плохое использование бомбардировщиков в финскую кампанию. Далее напишите, что вы можете взяться за это дело и поставить его на должную высоту. Вот и все.

Попросту говоря, я был ошарашен. Писать такие записки, да еще Сталину!

Кто меня там знает? Этак можно сойти за бахвала и наглеца.

О том, что со слепыми полетами и использованием средств радионавигации дело обстоит плохо, мне казалось, известно всем. Ведь еще в 1939 году, когда понадобилось быстро перебросить в Монголию большую группу наших «испанцев», то есть летчиков, имевших опыт воздушных боев, пригласили пилотов гражданской авиации, в частности Николая Ивановича Новикова и меня. Экипажи, кроме командиров кораблей и бортмехаников, состояли из военных. Провожал нас с Ходынки Климент Ефремович Ворошилов[7] и просил доставить всю экспедицию быстро и в полной сохранности.

Надо сказать, этот полет показал удивительно слабую подготовку военных штурманов и стрелков-радистов. Когда мы вылетели из Новосибирска и столкнулись с плохой погодой в районе Красноярска, откуда почти до самого Иркутска шли вслепую, пришлось всю связь и самолетовождение взять на себя. Хорошо еще, что бортмеханик Константин Михайлович Тамплон окончил специальные курсы радистов! В конечном итоге мы вышли с честью из этого весьма затруднительного положения и, вылетев последними, прилетели в Иркутск первыми. Я знал условия работы в Восточной Сибири, недаром несколько лет пролетал там.

Длительный слепой полет вызвал поначалу большую тревогу у наших «пассажиров», отличных боевых летчиков, хорошо знавших, что к чему. Но через пятнадцать-двадцать минут все успокоились, а в Иркутске наш экипаж уже считался «своими ребятами». Минут через тридцать появился второй самолет, а за ним — третий. Оказалось, что ставший впоследствии известным летчиком-испытателем М. А. Нюхтиков, который первым вылетел из Красноярска, решил идти в эту плохую погоду визуально — бреющим полетом по железной дороге. Зная, что там имеется немало туннелей, я смотрел на него, как на вернувшегося с того света. Он справился с рискованным как для себя самого, так и для товарищей, находившихся в самолете, опаснейшим полетом. Но думается, сужу по собственному опыту, что таких случаев у него больше не было, так как он до сих пор жив и здоров.

Николай Иванович Новиков (это он шел вслед за Нюхтиковым), хотя и не имел «своего» человека на борту, принял решение такое же, как и мы, — идти на высоте вслепую. Не имея фактически связи с землей, он выскочил в район озера Байкал, восстановил ориентировку и пришел в Иркутск. Скажем прямо: в летном деле не так уж редко случается и везение. [27] Разбор показал, что летный состав, выделенный из особой эскадрильи ВВС, слабо подготовлен и в штурманском отношении, и в радиоделе в сложных условиях полета. А ведь были выбраны лучшие товарищи! Отрадное впечатление произвел на меня лишь майор В. Г. Грачев,[8]летевший со мной вторым пилотом. Держался он в полете спокойно и техникой пилотирования нового для него самолета владел хорошо.

К этому полету мы в разговоре с Яковом Владимировичем возвращались не раз во время боев на Халхин-Голе. О применении же авиации в финской кампании Смушкевич, конечно, знал все, а я — лишь отдельные эпизоды.

В общем, вопросы, о которых говорил Яков Владимирович, действительно назрели и имели важное государственное значение, но ставить их, как предлагал он, прямо в лоб я считал для себя, по меньшей мере, неприличным.

Все это я и высказал тут же Смушкевичу. В заключение спросил, почему он сам, генеральный инспектор ВВС, не возьмется за это дело? Он дважды Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР, он большой авторитету летчиков, за его плечами Испания и Халхин-Гол!

Немного помолчав, Яков Владимирович ответил, что он не имеет сейчас такой возможности, и вряд ли на его докладную обратят в настоящее время серьезное внимание.

Ответ его меня и удивил, и озадачил…

— Что касается вас, — продолжил свою мысль Смушкевич, — то вы напрасно думаете, что вас никто не знает. Ваши удивительные полеты (он выразился именно так) во время финских событий не раз описывались товарищу Сталину и Куликом,[9]и Мехлисом,[10]как непосредственными участниками и свидетелями этих полетов. Ваша записка привлечет к себе внимание…

Разговор наш был прерван вернувшимися к столу немного запыхавшимися от танцев женщинами и их кавалерами. Мы переключились на другие темы. Но вот опять заиграла музыка, и жена увела меня танцевать ее любимое танго.

Во время танца она с недоумением спрашивала:

— Что с тобой? Мне всегда приятно танцевать с тобой, а сейчас ты какой-то рассеянный, без конца сбиваешься. Ты даже наступил мне на ногу!

Опять что-нибудь задумал?

— Да нет, что ты… Просто, видать, выпил лишнее. Теперь в глазах ее появилось недоверие.

— Что-то раньше такого с тобой не случалось.

Весь вечер старался я быть веселым, шутил. Но вихрь мыслей, поднявшийся под впечатлением разговора со Смушкевичем, главенствовал надо всем. Не раз задавали себе вопрос: что же теперь делать? Что делать?! [28] Перед отъездом ко мне подошел Яков Владимирович:

— Ну так вот, пишите записку и передайте ее мне. Я обеспечу ее доклад товарищу Сталину.

Мы распрощались и разъехались по домам. По дороге жена расспрашивала меня, о чем мы так долго разговаривали со Смушкевичем, и, услышав, что мы вспоминали Халхин-Гол и финскую, успокоилась. Ох, сколько нашему брату приходится кривить душой в таких делах!

Заснуть я не мог долго. Предложение Смушкевича было для меня странным, непонятным, хотя суть дела очевидна. Все, что говорил Яков Владимирович, — истинная правда. Но почему должен писать именно я?

Стали всплывать в памяти различные эпизоды из жизни нашего экипажа на Халхин-Голе и в финскую. Из всего пережитого и виденного нами совершено ясно, что в воздушных боях нет равных нашим летчикам по тактике и смелости. Японские летчики не выдерживали лобовых атак. В самый критический момент стремительного сближения нервы сдавали, они уклонялись от боя и погибали. А ведь это была элита японских летчиков-самураев. Такие асы, как С. С. Грицевец, Г. П. Кравченко, И. А.

Лакеев, Б. А. Смирнов, А. А. Зайцев, Е. Н. Степанов и многие другие, были грозой для японских летчиков, их знали и боялись. Бомбардировщики целыми частями и соединениями ходили на бомбежку и отлично выполняли все боевые задания. Правда, в Монголии держалась отличная погода.

Как-то в кабинете начальника штаба ВВС генерала В. К. Аржанухина, энергичного и умного человека, я стал свидетелем разговора о снятии с «дугласов» радиостанций и замене их другими. Мотивировали это тем, что рации, стоящие на «дугласах», малого радиуса действия. Генерал Аржанухин спросил, так ли это. Я ответил, что эти рации обеспечивают дальность связи до двух тысяч километров. Когда же В. К. Аржанухин спросил, какой радиус обеспечивают предлагаемые к замене рации, — оказалось, триста километров. Естественно, замена была запрещена. Налицо был явный пробел в технической подготовке личного состава, обслуживавшего материальную часть. У штурманов чувствовалась отличная подготовка к визуальным полетам и слабая, никуда не годная — в умении пользоваться радиосредствами, имеющимися на борту самолета.

Почему?! Ведь научиться летать по радиосредствам куда легче и проще, да и времени на это нужно меньше, чем для овладения визуальными полетами.

Повторяю, финская кампания выявила явную неготовность нашей бомбардировочной авиации к полетам в сложных метеорологических условиях и использовании средств радионавигации. [29] Потому-то мы и выдвигали вопрос о полетах со специальными заданиями по тылам белофиннов, о лидировании бомбардировщиков к целям с помощью средств радионавигации, хотя, конечно, были и отличные летчики, успешно действовавшие и в плохую погоду. Мне было известно, что это предложение докладывалось Сталину и получило его одобрение. Нас вызывали к Андрею Александровичу Жданову[11]члену Военного совета фронта. Первая часть наших предложений была утверждена, и мы приступили к выполнению ее своими экипажами, а вот вторая так и осталась нерешенной. Почему? Все это было для меня загадочным. Вовсю шла война на Западе. Авиация немцев и англичан, используя радионавигацию, летала, бомбила, не считаясь с погодой, а мы?!

Чем больше возникало в голове вопросов, тем меньше было возможности ответить на них. Заснул я с твердым убеждением, что Смушкевич прав и откладывать это дело в долгий ящик нельзя, хотя у меня даже не мелькала мысль о том, что всем нам скоро придется принять непосредственное участие в войне. А много лет спустя я узнал, что генералы Смушкевич и Аржанухин после финской войны написали докладную записку с анализом боевых действий — о неправильном использовании бомбардировочной авиации, которую вместо массированного ее применения раздавали и по отдельным направлениям, и отдельным командующим. В записке говорилось также о плохой подготовке экипажей бомбардировщиков к полетам в сложных метеорологических условиях.

Результат подачи такой записки оказался совсем неожиданным. Как Смушкевич, так и Аржанухин были сняты со своих постов, хотя они являлись очень сведущими, с большим личным боевым опытом товарищами. Почему? Этот вопрос до сих пор остается для меня мучительной загадкой…