Автохтонные греки; семитские поселенцы; арийцы-эллины 2 страница

Дело в том, что хозяин дома считал долгом вежливости по отношению к гостям не доверять благополучие дома рабам. Он не гнушался никакой работой и всегда трудился наравне со слугами, а рабыни ткали вместе с супругой господина.

Кроме того, господина и слуг объединяли общие мысли и общий язык Воин знал о мире и о жизни не больше своих рабов Если в дом приходил поэт, путешественник, мудрец, рабы собирались после трапезы вместе с хозяевами и слушали поучительные рассказы.

Но что же оставалось господину? Ему оставались все прерогативы положения Он был единственным в доме, кто имел право приносить жертвы. Он защищал общину и, увешанный оружием, в роскошных одеяниях, он принимал свою долю общей свободы и почета, которые были привилегией всех граждан города или поселения. Повторю еще раз, он не был жестоким от природы, так что единственным несчастьем раба было чувство подчиненности. А, если боги даровали рабу талант, красоту или ум, он становился советником — нечто вроде фригийца-горбуна в доме Ксанфа.

Таким образом, ариец-грек, суверен в своем доме, свободный человек на площади, настоящий феодальный сеньор, безраздельно владычествовал над своими рабами, детьми, серфами и буржуа

Пока сохранялось влияние Севера, ситуация оставалась примерно одинаковой по всей стране, но как только потоки переселенцев из Азии и всевозможные волнения внутри страны нарушили установленный порядок, а семитские инстинкты начали набирать силу, все резко изменилось.

Во-первых, усложнилась религиозная система. Простые арийские понятия остались в прошлом. В принципе они изменились еще в ту эпоху, когда титаны появились в Греции. Но пришедшие им на смену верования, все еще сохранявшие духовность, все больше ослаблялись. Кронос, согласно теологической формуле, узурпировавший скипетр Урана, в свою очередь был свергнут Юпитером. Появилось множество святилищ, неизвестные доселе проповедники находили своих сторонников, и объявились совершенно новые ритуалы. В школах эту лихорадку идолопоклонничества называют зарей цивилизации.

Впрочем, я с этим не спорю, очевидно, что азиатский гений был настолько же зрелым и даже прогнившим, насколько неопытным и не знающим своего будущего был гений арийско-греческий. Последний еще не пришел в себя после долгого путешествия, проделанного его создателями через множество земель и треволнений. Кстати, я не сомневаюсь, что если бы у него была передышка, прежде чем он оказался под ассирийским влиянием, он сумел бы ускорить наступление европейской цивилизации. И он внес бы больший вклад в судьбы эллинских народов. Возможно, не были бы столь впечатляющи их победы в области искусств, но политическая жизнь была бы более достойной уважения и более долгой. К сожалению, арийцев-греков было намного меньше, чем азиатских переселенцев [18].

Я не датирую трансформацию инстинктов греческих народов тем днем, когда началось смешение с семитами, или когда дорийцы обосновались в Пелопоннесе, а ионийцы в Аттике. Я начну с момента, когда результаты всех этих факторов изменили расовое соотношение. Именно тогда пришел конец монархическому правлению. Такая форма власти, уравновешенная широкой личной свободой, больше не удовлетворяла темперамент — горячий и необузданный — смешанной расы. Отныне население требовало чего-нибудь нового. Азиатский дух навязал остаткам арийского разума компромисс, выгодный ему, и оставил своему союзнику лишь видимость свободы, чтобы только удовлетворить эту потребность белой расы.

На смену умеренности пришла чрезмерность Гений Сима привел к полному абсолютизму, и этот процесс был необратим, отныне вопрос заключался в том, в чьих руках находилась власть. Передать ее царю или гражданину, возвысившемуся над остальными, — это означало потребовать невозможного от разнородного населения, которое все еще не могло стать единым даже на небольшой территории. Эта мысль претила свободолюбивым традициям арийцев. Со своей стороны, семитский дух также не был склонен к этому, он привык к республиканским формам правления на берегах Ханаана. Будучи неспособным подчиниться принципу династической наследственности, он отвергал институт, который никогда не был обусловлен свободным выбором народа, но всегда порождался завоеванием и насилием. Исключением не является и европейское царство. Поэтому в Греции придумали искусственное понятие «отчизна» [19], и гражданам было предписано — законом, предрассудком, общественным мнением — жертвовать ради этой абстракции своими вкусами, идеями, привычками, самыми интимными отношениями и самыми естественными потребностями, и такое самоотрицание сделалось разменной монетой другого обязательства, которое требовало безоговорочно отдавать свое достоинство, имущество и свою жизнь ради отчизны.

Отчизна забирала человека из семьи еще в юном возрасте на потребу дрессировщиков в гимназии. Когда он взрослел, она женила его по своему усмотрению. Когда ей требовалось, она отбирала у человека жену, чтобы передать другому, или вменяла ему заботу о чужих детях, или передавала его собственных детей в другие хиреющие семьи. Если какой-то предмет в доме не нравился родине, она его конфисковывала и жестоко карала его владельца. Если в вашей лире было две «лишних» струны, вас ожидала ссылка. Наконец, если какой-то неосторожный гражданин осмеливался считать себя слишком честным человеком, отчизна, потеряв терпение, отправляла несчастного в дальние земли с запретом возвращаться домой!

А если жертва выражала недовольство, приговором были смерть, часто сопровождаемая пытками, позор, разорение всей семьи, которая должна была радоваться, что удалось избежать более сурового наказания со стороны патриотов.

Но каким образом вознаграждала отчизна человека за такие жертвы? Действительно, каждому давалось право с гордостью называть себя афинянином, или лакедемонянином, или аргийцем, или коринфянином. Однако в соседнем краю за это можно было получить и порку кнутом. Словом, это гордое название гарантировало почет в одной стране и презрение или ненависть в другой. Но превыше всего гражданин мог гордиться тем, что он — свободное существо, потому что у него нет господина и потому что пресмыкался он только перед отчизной. Третья и последняя привилегия: если он подчинялся законам своего общества, независимо от их справедливости, он имел право называться образцовым и несравненным. В этом заключаются все преимущества, хотя я привел далеко не полный перечень наказаний.

Таким образом, слово «отчизна» было чисто теоретическим понятием: оно не означало ничего, в чем есть плоть и кровь. Оно не могло ни говорить, ни ходить; когда оно гневалось, нельзя было даже попросить у него прощения. Многовековой исторический опыт показывает, что нет худшей тирании, чем та, которая действует от имени фикции — ни к чему не чувствительной, равнодушной, безжалостной и ненасытной в своих претензиях. Дело в том, что фикция, будучи неспособной блюсти свои интересы, доверяет их соблюдение живым уполномоченным лицам. Они, поскольку действуют не в силу своего эгоизма, приобретают огромные права. Они всегда правы, когда наносят удар от имени идола, чьими жрецами себя называют. То есть отчизне нужны представители. Арийский дух, который уступил натиску чудовищных ханаанских принципов, благосклонно принял предложение передать бразды правления самым знатным семействам государства, что вполне отвечало его естественным понятиям. По правде говоря, в эпохи, когда он был предоставлен самому себе, он не признавал, что почетный признак происхождения дает исключительное право на власть над соплеменниками. Отныне же он был в достаточной степени извращен, чтобы принять абсолютные доктрины, и независимо от того, шла ли речь о высших должностных лицах, называемых царями или архонтами, или исполнительная власть находилась в руках совета благородных граждан, отчизна осуществляла свое всемогущество через глав знатных семейств; одним словом, система правления в греческих поселениях бьша скопирована с правления финикийских городов.

Прежде чем продолжить, я должен сделать одно очень важное замечание. Все вышесказанное относится к ученой, цивилизованной Греции, более чем наполовину семитизированной. Что касается северной Греции, хранительницы древних устоев, в те времена находившейся в тени, это не имеет к ней никакого отношения. Эта часть территории, оставшаяся более арийской, чем юг, жила по иным законам

Южная граница перемещалась на север под давлением семитского населения. Чем выше к северу, тем чище была древнегреческая кровь. Но в целом уже и Фессалия была затронута недугом, и старые традиции можно было встретить только в Македонии и Эпире.

На северо-востоке и северо-западе эти провинции также сосуществовали с враждебными элементами. Фракийцы и иллирийцы, покоренные и трансформированные кельтами и славянами, больше не являлись арийцами. Однако контакты с белыми и даже желтыми элементами не имели для северных греков таких пагубных последствий, как это было на юге в результате смешения с азиатами

Итак, македонцы и эпироты сохраняли больше верности инстинктам древней расы. У них сохранилась царская власть, республиканской формы правления они не знали, как не знали и чрезмерных проявлений власти абстрактного тирана по имени «отчизна» В этих малоизвестных землях не было аттического великолепия, зато правление там зижделось на благородных понятиях свободы, в которых не было кичливости. Одним словом, в ту эпоху южные греки, почти не осознавшие, насколько они утратили чистоту крови, сомневались в том, что македонцев и их союзников следует считать соотечественниками, а не полуварварами, хотя они признавали за этими народами высокую воинскую доблесть. Эти народы имели еще одно достоинство, которое в ту пору не замечалось: если семитская Греция, несмотря на потоки пролитой крови, не могла соединить воедино разнородные племена, македонцы отличались спаянностью и все больше расширяли сферу своего могущества, включая в нее соседей. В этом смысле, следуя древним этническим традициям, они повторяли судьбу предков, иранских арийцев, которые в свое время объединили родственные народы, а затем двинулись на завоевание ассирийских государств. Таким образом, там, в македонских горах, горел арийский факел — факел в политическом смысле.

Однако вернемся на юг, где абсолютная власть отчизны вершилась аристократами, «лучшими из людей», по греческому выражению Разумеется, они вершили ее с жестокостью, достойной азиатского духа Если бы местное население сохранило арийские корни, в результате произошли бы великие потрясения, и спустя некоторое время раса отвергла бы чуждую ей систему. Но полусемитская толпа на это была не способна. Именно поэтому до нынешнего времени в Греции ни аристократия, ни народ не восставали против произвола. Все противоречия сводились к вопросу, кому должна принадлежать власть.

Аристократы, оспаривая право первопоселенцев, подкрепляли свои претензии традициями и при этом сами ощущали, насколько трудно отстаивать эту доктрину перед лицом постоянной опасности, заложенной в самой системе абсолютизма. Всякое насилие содержит в себе специфическую силу: эта сила по причине искажений и даже простого ее употребления, порождает разрушительные последствия, избежать которых можно лишь постоянным напряжением всех средств. Поэтому единственная возможность добиться стабильности — это концентрация всей энергии населения. Поэтому неограниченные полномочия всегда сосредоточивались в руках одного человека. Чтобы избежать неприятностей, приходилось прибегать к другому опасному, презираемому и проклинаемому людьми средству — тирании.

Причины и основы тирании так же легко обнаружить и предвидеть, как невозможно их избежать. Когда в результате вечного соперничества городов отчизна оказывалась в опасности, совет знатных граждан уже был не в состоянии справиться с кризисом — нужен был один гражданин, взявший в свои руки всю власть. С этого момента жители надеялись, что, когда минует опасность, спаситель отечества добровольно откажется от власти. Увы, такого не случалось.

Правда, очень часто тираны, несмотря на всю нелюбовь к ним со стороны греков, правили с большей мягкостью и мудростью, чем политические собрания. Но в любом случае их правление сопровождалось заговорами и репрессиями. Редко они умирали своей смертью, еще реже трон занимали их наследники. Итак, сделаем следующий вывод: коллективное правление было правилом, тирания — исключением, и исключения были более частыми, чем правила.

По мере того как греческие государства с трудом сохраняли или заново завоевывали свой правовой статус, поток семитов на полуостров все усиливался. Он грозил крутыми изменениями, аналогичными тем, что мы видели в финикийских городах. И эта тенденция все сильнее втягивала в себя эллинские страны южной части. Однако первыми жертвами оказались ионийское побережье и Аттика.

Конечно, крупные переселения и массовая колонизация давно прекратились, но вместо них началось невиданное по масштабу индивидуальное расселение людей разных классов и сословий. Города уже не могли сдерживать этот поток, лишая вновь прибывших политических прав — ничто не могло остановить нашествие чужой крови. Она тысячами разных путей просачивалась в жилы граждан Греции. Самые благородные семейства, уже в значительной мере смешанные, все больше теряли свои генеалогические принципы. Большая их часть исчезла, остальные обеднели и смешались с массой населения. А оно тем временем все увеличивалось благодаря развитию торговли.

Аристократия безнадежно ослабела. Большую силу набрали средние классы.

И в один прекрасный день встал вопрос: почему только аристократы представляют отчизну, почему богатые граждане лишены этого права?

Конечно, благородные граждане больше не могли претендовать на прежнюю исключительную знатность, потому что многие их соотечественники также овладели этой привилегией. Семитская кровь преобладала в хижинах — теперь она завоевывала и дворцы.

От этого происходили большие потрясения, и вскоре богатые одержали победу. Но как только они получили право решать судьбы отчизны и защищать порядок от гнусной тирании, новые массы сограждан снова стали задавать себе тот же вопрос «Почему?» и в свою очередь завоевали такое же право, пробив брешь в стане тимократов. Стало очевидно, что следом за бедными гражданами придут полуграждане, поселившиеся в стране чужеземцы, затем рабы и прочий сброд.

Остановимся недолго на этом вопросе и рассмотрим его с другой стороны.

Единственной и часто главной причиной длительного существования самоуправного и жестокого режима служит необходимость иметь достаточно сил, чтобы противостоять внешним или внутренним врагам. Но приводила ли к такому результат греческая система? Перед Грецией стояли три проблемы: первая связана с ее ситуацией относительно остального цивилизованного мира, т. е. Азии; вторая — отношения греческих государств между собой; третья — внутренняя политика каждого суверенного города-государства.

Мы уже знаем, что отношение всей Греции к великому царю всегда определялось униженным подчинением. Из Фив, Спарты, Афин — отовсюду в Сузу и обратно сновали послы, припадая к стопам властителя Персии с просьбой решить в их пользу споры между городами. Чаще всего до царя они не доходили. Протекции сатрапа побережья было достаточно, чтобы добиться преимуществ перед соперниками. Тиссаферн давал распоряжения, и перепуганные государства-республики повиновались Тиссаферну. В итоге эта высшая власть не препятствовала греческо-семитскому элементу играть основную роль в азиатской массе. Аннексия запаздывала только потому, что остатки арийской крови все еще служили достаточным основанием национальной раздробленности. Но на юге этого уже не было, и можно было предположить, что однажды Эллада и Персия объединятся.

Тем не менее греческие города, уцепившись за свои крохотные патриотические деспотии, шагали вразрез с арийскими традициями: они не были заинтересованы в объединении государств. То, что происходило в Македонии, контрастировало с ситуацией в остальной части Греции. Ни один город не претендовал на власть над большой территорией. Все хотели увеличить свои масштабы, и это грозило соседям уничтожением. Так, когда походы лакедемонян завершались успехом, побежденные пополняли стада рабов. Легко представить, что каждый город защищался до последнего. Объединение было невозможно. Знаменитые изысканные греки эпохи Перикла вели себя на войне как дикари. Все победы заканчивались массовым побоищем.

Теперь посмотрим, к чему приводила внутренняя политика? Мы видели, что из десяти лет в течение шести была тирания, а остальное время ушло на споры и раздоры между аристократами и богатыми гражданами, между богатыми и народом. Когда в каком-нибудь городе верх брала одна партия, другая искала убежища у соседей и набирала там сторонников для борьбы с удачливыми соперниками. Греческий гражданин постоянно либо возвращался из ссылки, либо готовился туда отправиться. К чему же еще могла привести такая ситуация — постоянное противостояние в обществе, падение нравов и политическая система, не уважающая прав человека? К тому, что непрерывно и беспрепятственно возрастало персидское влияние, существовала национальная раздробленность, связанная с неравномерным сочетанием этнических элементов и мешающая греческим народам развиваться в равной степени. По этим причинам объединение расы было невозможно.

Наконец, ослабление внешнего влияния сопровождалось неспособностью обеспечить внутреннюю стабильность. Перед нами грустный итог, и требуется исключительное красноречие историков, чтобы гордиться им. Эти ловкие художники слова не имели права ни обсуждать и, тем более, ни осуждать вопиющий деспотизм своей отчизны. И только вывернутая наизнанку логика и злонамеренность могут рекомендовать афинскую анархию в качестве примера для наших государств.

К нарисованной мною картине осталось добавить несколько слов о некоторых разрушительных последствиях патриотического абсолютизма для нравов.

Подменив искусственной гордостью гражданина законное чувство достоинства мыслящего человека, греческая система совершенно развратила мораль: все, что делается на благо отчизне, — это хорошо. Все вопросы совести остаются нерешенными, пока человек не узнает, какой образ мыслей предписывает отчизна.

Например, как обстояло дело с уважением к собственности? В принципе она считалась неприкосновенной, но если воровство сопровождалось хитростью, коварством или насилием, оно считалось доблестью. Надо ли хранить супружескую верность? По правде говоря, измена не считалась преступлением. Но если супруг слишком сильно привязывался к жене и больше времени проводил с ней, чем в общественных местах, ему могло грозить наказание.

Я уже не говорю о представлениях обнаженных девушек на стадионе: конечно, их цель заключалась в том, чтобы продемонстрировать физическую красоту, но как относиться к тому, что происходило после таких представлений, когда несчастные становились жертвами самых диких прихотей. Впрочем, чтобы получить об этом представление, читатель может познакомиться с диалогами Демоса со своими слугами у Аристофана.

Греческий народ, будучи арийским, имел достаточно здравого смысла, а будучи семитским, обладал достаточным разумом, чтобы не понять, что его положение не из лучших и что в этом виновата политическая система. Но как содержимое сосуда не может охватить сам сосуд, так и греки не могли вылезти из самих себя и не осознавали, что источник зла заключается в абсолютизме принципа власти. Они искали лекарство в другом. В лучшую эпоху, между Марафонской битвой и Пелопоннесской войной, все знатные люди склонялись к тому неопределенному мнению, которое сегодня мы назвали бы «консерватизмом». Они не были аристократами в строгом смысле этого слова. Ни Эсхил, ни Аристофан не желали восстановления вечного или даже десятилетнего правления архонта, но они верили, что в руках людей богатых власть может функционировать лучше, чем в руках матросов из Пирея.

Никто не замечал истинного зла и не мог его заметить, потому что это зло гнездилось в самой природе эллинских народов. Все создатели новых систем, начиная с Платона, проходили мимо этого факта; более того, они даже считали его главным элементом своих реформ. Сократ, возможно, был единственным исключением. Пытаясь отделить идею от порока и добродетели, от политики и возвысить внутреннего человека до гражданина, этот риторик, по крайней мере, предвидел немало трудностей. Отчизна не пощадила его, и я уверен, что во всех отчизнах всегда найдутся люди — кстати, к ним несправедливо причисляют Аристофана, — которые потребовали бы его осуждения. Сократ был антагонистом абсолютного патриотизма. В этом качестве он заслужил свою участь. Однако было что-то настолько чистое и благородное в его доктрине, что честные люди, помимо своей воли, поддались ее воздействию. Когда он умер, народ оплакивал его, собравшись в театре Вакха, когда хор из трагедии Еврипида «Паламед» исполнял печальную песнь: «Греки, вы послали на смерть самого мудрого соловья Муз, который никому не сделал зла, самого мудрого человека в Греции». Если бы небо воскресило его, никто бы не стал его слушать. А теперь это был соловей Муз, красноречивый оратор и логик. Его оплакивал художественный дилетантизм, его оплакивали сердцем; что касается политической стороны дела, он был тем, чем он был: неотъемлемой частью самой природы рас, отражением их недостатков и достоинств.

Я продемонстрировал мало уважения к эллинам, что касается общественных институтов, а теперь я имею право выразить безграничное восхищение этим народом, коль скоро речь заходит о его духовности и разуме. Я склоняю голову перед искусствами, которые он вознес так высоко.

Если своим порокам греки были обязаны семитской части своей крови, то именно она определила их выдающийся талант впечатлительности, вкус к проявлениям физической природы, их постоянную потребность к умственным наслаждениям.

Чем глубже я проникаю в истоки — наполовину белые— ассирийской античности, тем больше нахожу красоты и благородства, больше силы в произведениях искусства. И в Египте искусство стоит тем выше, чем больше арийская кровь пропитана чужеродным элементом. Так и в Греции гений достиг высшего совершенства во времена, когда преобладала семитская кровь, но не совсем поглотила арийскую: это было при Перикле и на той территории, куда больше проникали эти элементы, т. е. в ионийских колониях и в Афинах.

Сегодня уже нет сомнений в том, что подобно тому, как основы моральной и политической системы пришли из Ассирии, так и художественно-артистические принципы были заимствованы оттуда же. В этом отношении раскопки и открытия в Хорсабаде, установив очевидную связь между барельефами ниневийского стиля и произведениями из храма Эгины и школы Мирона, совершенно прояснили этот вопрос. Но поскольку греки были более привержены белому арийскому принципу, чем черные хамиты, в них было больше организующей силы, и греки успешно сопротивлялись излишествам, которым предавались их победители. Они тем более заслуживают уважения за такое сопротивление, что в них жило искушение поддаться им: и эллины создавали иератические куклы с подвижными членами и другие чудовищные предметы сакрального назначения. К счастью, изысканный вкус народа не принял этих извращений. Греческое искусство в целом не приняло ни отвратительных и возмутительных символов, ни примитивных монументов.

Его упрекали в меньшем спиритуализме, чем мы видим в святилищах Азии. Этот упрек несправедлив или, по меньшей мере, вызван путаницей понятий. Если спиритуализмом назвать совокупность мистических теорий, тогда все правильно, но если — что соответствует истине — считать, что истоки этих теорий следует искать в воображении, лишенном разума и логики и подчиняющемся только чувственности, тогда надо признать, что мистицизм не есть спиритуализм и что нельзя обвинять греков в том, что они впадали в сферу чувственности, отвергая ее. Напротив, они в большей степени, чем азиаты, были лишены основных недостатков материализма, и культ Юпитера Олимпийского благороднее, чем культ Ваала. Впрочем, я уже говорил об этом.

Между тем и греки не были слишком явными спиритуалистами. У них была сильна семитская идея: она выражалась в мощи священных мистерий, которые проводились в храмах. Население принимало эти ритуалы, хотя иногда смягчало их, если физическое уродство внушало слишком большой ужас. Что касается морального уродства, мы уже видели, что к нему в Греции относились терпимее.

Это редкое совершенство артистизма опиралось на умеренность арийского и семитского элемента и некоторые желтые принципы. Такое равновесие, то и дело нарушаемое очередным притоком азиатов в ионийские колонии и континентальную Грецию, в конце концов исчезло, уступив место упадку.

Можно приблизительно подсчитать, что художественно-литературная деятельность семитизированных греков началась в VII в. до н. э., когда был пик славы Архилока, за 718 лет до Рождества Христова, и славы двух создателей бронзовых статуй — Феодора и Рекуса — за 691 год до н. э. Упадок начался после македонской эпохи, когда азиатский элемент восторжествовал окончательно — в конце IV столетия до н. э. Эти четыреста лет отмечены непрерывным ростом азиатского влияния. Стиль Феодора в Юноне Самосской был простым воспроизведением статуй, посвященных Тиру и Сидону. Чтобы найти исток революционного взлета искусств, создавшего чисто греческий стиль, следует вернуться в эпоху Фидия, который первым освободился от ассирийского влияния, сильно заметного у эгинетов и во всей Греции, и от подражаний ассирийскому искусству, распространенных на финикийском побережье.

Фидий закончил Минерву для Парфенона в 438 г. до н. э. Вместе с ним началась его школа, а прежняя система продолжала существовать как бы на обочине. Таким образом, греческое искусство было семитским, пока не появился великий художник, друг Перикла. Следовательно, с начала VII до V столетия в Греции не было оригинального искусства, а национальный гений творил лишь с 420 до 322 г., года смерти Аристотеля. Разумеется, эти даты не отличаются точностью и указаны здесь только для того, чтобы объединить духовное движение — развитие и литературы и искусств — в общий временной промежуток. Во всяком случае 420 г., когда творил Фидий, и 322 г., когда умер наставник Александра, отделены друг от друга сотней лет.

Иными словами, эпоха прекрасного была кратковременной и совпала с равновесием всех составных расовых принципов нации. Когда это время прошло, исчезло творчество, оставив после себя имитацию — часто очень удачную, но всегда рабскую, имитацию невозвратимого прошлого.

Может сложиться впечатление, будто я абсолютно игнорирую лучшую часть эллинизма, оставляя в стороне эпоху эпических произведений. Она предшествует Архилоку, т. к. Гомер жил в X в. до н. э.

Но я ничего не упускаю, хотя повторю еще раз: славной эпохой литературы и искусств Греции был период, когда умели строить, ваять, отливать в бронзе, рисовать, писать лирические песни, философские и исторические книги. Но одновременно я признаю, что до этой эпохи — задолго до нее — был период, когда арийский гений, не будучи скован семитскими объятиями, посвятил себя эпическому творчеству и продемонстрировал великолепные неподражаемые достижения в этой области, хотя и оказался невежественным и неспособным во всех остальных областях творчества. История греческого духа состоит из двух почти противоположных по существу этапов: эпос, вышедший из того же источника, что и Веды, и «Рамаяна», и «Махабхарата», и саги, и «Шахнамэ», и песни трубадуров — т. е. из арийского источника. Позже наступила эпоха семитского вдохновения, когда эпическое искусство стало архаизмом, а азиатские лирические и изобразительные искусства окончательно взяли верх.

Гомер — неважно, один конкретный человек, или общий псевдоним нескольких сказителей — творил в тот момент, когда на побережье Азии обосновались потомки арийских племен, пришедших из Греции. Судя по историческим свидетельствам, он родился между 1102 и 947 гг. Эолийцы пришли в Трою в 1162 г., ионийцы в 1130 г. Примерно на тот же период приходится творчество Гесиода, родившегося в 944 г. в Беотии, стране, которая из всех южных окраин Греции дольше сохраняла прагматический дух, обусловленный арийским влиянием.

В период, когда особенно сильно ощущалось это влияние, было создано множество произведений, и еще большее количество утеряно бесследно. Мы хорошо знаем «Илиаду» и «Одиссею», но не знаем трагедию «Эфиопки» Арктиния, «Маленькую Илиаду» Леския, «Кипрские стихи», «Возвращение победителей Трои», «Фивиаду», «Эпигонов», «Аримаспов» 20) и многих других. Такой была литература самой Древней Греции: дидактической и повествовательной, позитивной и рациональной, пока она оставалась арийской. Позже мощный приток меланийской крови направил ее в русло лиризма, навсегда отвратив от прежней достойной дороги.

Нет смысла дальше говорить на эту тему. Достаточно признать превосходство эллинского вдохновения над всем, что было сделано впоследствии. Гомеровских высот никому не удалось достигнуть. Все, что творилось позже, является прекрасным, но не возвышенным. Конечно, и поздние творения остаются непревзойденными, т. к. больше не было в истории такого сочетания рас, подобного тому, что стало их причиной.

 

Примечания

 

1) Во всех древних источниках, касающихся Эллады, упоминаются загадочные местные племена. Гесиод считает автохтонным самое первое население Аркадии: он называет этих жителей пеласгами. Эрехтей, Кекропс - имена вождей автохтонных племен. Автохтоннымис читаются пеласги, лелегийцы, куреты, кауконы, аоны, теммикийцы, гианты, фракийские беотийцы, телебы, эфиры, флагийцы и др. После появления арийцев-эллинов многие местные народности быстро исчезли. Гекатей, Геродот и Фукидид полагают, что существовала доэллинская эпоха, когда от мыса Мале до Олимпа жители говорили на разных языках. После 776 г. до н. э. во всей Элладе уже не было поселений без арийцев-эллинов. Что касается этнической природы аборигенов, см. следующую книгу, где речь идет о самых древних жителях Европы.