Португальский форт, Тернате

 

Путь следования этого письма и статьи, написанных «на тонкой заморской бумаге» в феврале 1858 года и отправленных в начале марта, восстанавливался историками с такой дотошностью, с какой сыщики могут проверять алиби подозреваемого в тяжком преступлении.

Причиной повышенного внимания было подозрение в том, что Чарльз Дарвин мог воспользоваться статьей Уоллеса, пришедшей из Тернате, в собственных целях — проще говоря, Дарвина заподозрили в плагиате. Это очень маловероятное предположение, но чем больше исследователи углубляются в предмет, тем труднее становится полностью его отвергнуть. В 1980 году гипотеза, с которой выступил некий американский журналист, вызвала настоящий фурор. Четыре года спустя эта гипотеза получила серьезное подтверждение американского ученого Дж. Л. Брукса, который тщательно исследовал архивы Дарвина.

Основания для подозрения достаточно просты. После более чем двадцати лет работы над теорией происхождения видов в 1856 году Чарльз Дарвин начал писать монументальный труд, предварительно озаглавленный «Естественный отбор». Работа двигалась с трудом, каждая глава требовала больших усилий. Но собранный материал был огромен — помимо результатов собственных исследований по разведению растений и домашних животных (в частности, голубей), в его распоряжение поступали данные разбросанных по всему свету корреспондентов, таких как Уоллес, — и постоянно требовалось вносить изменения и уточнения в уже написанные главы. Дарвин соблюдал секретность во время работы и, посылая коллегам письма с изложением своих идей, ожидал полной конфиденциальности. И, самое главное, он никогда не объявлял публично о самой теории, которая объяснила бы процесс эволюции.

В начале лета 1858 года, когда письмо Уоллеса к Дарвину еще шло в Англию, он бился над вопросом о том, как происходит дивергенция (разделение) видов; работа шла очень медленно. И вот 8 июня 1858 года он написал своему другу и доверенному лицу доктору Джозефу Гукеру, что нащупал «краеугольный камень» теории — сформулировал принцип дивергенции видов. Позднее он писал, что помнит каждый камень у дороги, по которой проезжал в своей коляске, когда, к его великой радости, пришло решение.

Подозрение о том, что «краеугольный камень» Дарвин мог обнаружить в статье Уоллеса, связано с тем, что посылка из Тернате с большой вероятностью была получена им как раз в начале июня. Сам Дарвин утверждал, что получил ее 18 июня, но, как ни странно, еще одно письмо, отправленное Уоллесом брату своего старинного друга Бейтса, который тогда проживал в Лестере — и предположительно отправленное с той же почтой из Тернате, — прибыло в Лестер 3 июня.

Непонятно, с какой стати письмо, адресованное брату Бейтса, проживавшему в одном из центральных графств, было получено двумя неделями ранее, чем письмо Дарвину в Кент. Точную дату получения письма Дарвином установить не удалось, потому что конверт не сохранился, в то время как конверт письма брату Бейтса Фредерику остался в целости и сохранности. Почтовые штампы на нем позволяют проследить путь через Сингапур и Лондон в Лестер, причем два последних пункта промаркированы одной и той же датой — 3 июня. Таким образом, на той же неделе или максимум в течение двух недель с того момента, как Дарвин нашел решение задачи о дивергенции видов, он получил по почте письмо Уоллеса со статьей, озаглавленной «О наклонности разновидностей безгранично удаляться от их первоначального типа». В статье была изложена основная идея теории эволюции путем естественного отбора, и совпадение является, по меньшей мере, подозрительным.

Даже если Дарвин нашел решение задачи не на страницах статьи Уоллеса, что невозможно, если верить дарвиновской версии последовательности событий, оригинальность идей Уоллеса все равно подрывала доселе незыблемый авторитет Дарвина. Двумя с половиной годами ранее Уоллес послал из Индонезии другую статью — об эволюции видов, которую он направил в «Журнал по естествознанию». Обстоятельства написания этой статьи были очень похожи на те условия, в каких шла его работа на Тернате; но в этот раз он жил на острове Саравак в горной хижине, которую ему сдал «белый раджа» Джеймс Брук. Уоллес в это время выздоравливал после приступа лихорадки и жил один, даже без своего повара-малайца, так как Брук и его помощники отсутствовали. Предоставленный самому себе и будучи не в состоянии заниматься полевой работой, Уоллес использовал образовавшееся свободное время для пересмотра своих записей и книг и для обдумывания «великой загадки».

Он набросал список «десяти широко известных географических и геологических фактов». В частности, к таковым было отнесено утверждение, что в сходных ландшафтах, даже разнесенных на большие расстояния, обитают одни и те же виды; также утверждалось, что «никакой вид или группа видов не может дважды возникнуть в ходе эволюции».

На основании этих фактов Уоллес сформулировал гипотезу, которую назвал «законом, управляющим возникновением новых видов», а именно: что «каждый вид появляется в природе в одно время и в одном месте с близкородственными видами». Другими словами, Уоллес предположил, что все виды на Земле появились в ходе непрерывного постепенного эволюционного процесса. Он еще не успел продумать, как конкретно может работать механизм изменений — об этом зайдет речь в следующей статье; но гипотеза стала самым существенным шагом вперед в теории эволюции видов за период времени с публикации трудов Ламарка и до появления труда Дарвина.

Как ни странно, сам Дарвин, прочитав в «Журнале по естествознанию» статью, написанную Уоллесом на Сараваке, не сумел по достоинству ее оценить — хотя дарвиновский экземпляр этого журнала сохранился до сих пор. Напротив одного из перечисленных Уоллесом «десяти фактов» стоит пометка «Неужели это так?». Когда Уоллес изобразил процесс эволюции как дерево, тянущееся вверх и выпускающее ветви в стороны, Дарвин свысока отметил: «Использует мое сравнение с деревом». Он в целом не придал значения этой статье, решив, что «в ней нет ничего нового». Однако Саравакский закон, как в конце концов стали называть гипотезу Уоллеса, внес важный вклад в теорию эволюции путем естественного отбора[13].

Теперь между Дарвином и Уоллесом установились отношения, которые иногда возникают между почтенным университетским профессором и наиболее одаренным учеником-студентом. С одной стороны — огромная масса знаний, годы исследований, профессиональная репутация, высокое положение в ученом мире и возможности воздействия на будущность своего подопечного. С другой — уважение к старшему, готовность уступать, но также и оригинальность мышления, возможно, результат того, что Уоллес был самоучкой, или того, что в это время он занимался непосредственной полевой работой. Подобный расклад часто ведет к тому, что старший игнорирует вклад младшего, или — еще хуже — пользуется плодами его усилий. Конечно, фактически Дарвин и Уоллес не были парой «профессор — ученик»; это были два независимых человека, большую часть времени разделенные огромным расстоянием и — что, вероятно, более существенно — социальной пропастью: к трудам Уоллеса вряд ли отнеслись бы с таким же вниманием, как к работам Дарвина.

Дарвин мог занимать весьма покровительственную позицию, когда речь заходила о чужаках вроде Уоллеса и других, менее квалифицированных исследователях. Он вложил столько труда и потратил столько времени на изучение эволюции видов, что постепенно стал рассматривать эту область науки как свое частное владение и принимать все возможные меры к тому, чтобы границы этих владений не нарушались. Когда ученый мир оставил саравакскую статью практически без внимания, Уоллес имел неосторожность написать Дарвину и спросить, читал ли он ее и что о ней думает. Дарвин начал мягко и любезно: «Я хорошо вижу, что у нас сходные мысли и что мы пришли к сходным, до некоторой степени, заключениям». Но затем он недвусмысленно выступил в защиту своих завоеваний: «Этим летом исполнилось двадцать лет (!) с того момента, как я открыл свою первую тетрадь, куда вписывал свои соображения по вопросу дивергенции видов… Сейчас я готовлю к публикации работу, но тема столь обширна, что… вероятно, я смогу ее опубликовать не ранее чем через два года… На самом деле невозможно объяснить мои воззрения в рамках одного письма… Но у меня имеется четкая и вполне определенная идея — насколько она соответствует действительности, не мне судить». В этом весь Дарвин. Он указывал Уоллесу на то, что он, Дарвин, работал над вопросом о теории эволюции гораздо дольше, чем этот молодой человек, что он знает об этом предмете гораздо больше, но не собирается рассказывать, что именно, и что планирует в скором времени опубликовать свою теорию. Смысл заключался в том, что Уоллесу нужно подождать, когда до него дойдет очередь.

Можно себе представить, какое потрясение испытал Дарвин, когда из Тернате прибыла новая статья Уоллеса. Дарвин был в шоке. Здесь, на нескольких страницах, излагалась фактически вся теория эволюции, которую он пытался сформулировать в течение стольких лет. Дарвин сразу же понял, что далее игнорировать или замалчивать существование молодого натуралиста-самоучки невозможно. Он не мог предполагать, что Уоллес позаимствовал какие-либо из его идей, так как тот находился на краю света, за пределами цивилизации, и в его распоряжении была лишь дюжина книг.

Также он не мог скрыть факт получения письма из Тернате, так как Уоллес вскоре должен был послать свою статью друзьям вроде Бейтса.

Дарвином овладели противоречивые чувства — жалость к себе, благородные намерения и ужас. Кроме того, он плохо себя чувствовал — с ним случился очередной приступ таинственной болезни, которую он, возможно, заработал во время путешествий по Южной Америке; члены его семьи также в это время болели. Год за годом Дарвин собирался опубликовать свою теорию эволюции, но не делал этого — из-за опасения показаться вольнодумцем перед своими друзьями, почитавшими церковь, или быть уличенным в мелких фактических ошибках. Сейчас у него был выбор — либо уступить Уоллесу право и риск первым представить теорию естественного отбора, либо наконец преодолеть страхи, сомнения и навязчивую скрытность и вынести свои труды на суд публики.

Усложняло проблему то, что Дарвин не успел дописать «большую книгу» по эволюции, и на самом деле у него не было готовых к публикации материалов. Он так глубоко завернулся в кокон своих дел и проблем, исследований, раздумий, плохого самочувствия и комфортной жизни, что перестал понимать, что кому-то другому могут прийти в голову те же идеи.

Он отправил статью Уоллеса, о чем тот и просил, своему другу и доверенному лицу сэру Чарльзу Лайеллу. При этом он удостоверился, что Лайелл понимает — если статья будет напечатана, это фактически обесценит всю проделанную Дарвином работу. Для этого он объявил Лайеллу, что готов опубликовать статью Уоллеса в любом издании, которое порекомендует Лайелл, даже если это будет означать, что «ценность моей работы, какова бы она ни была ранее, будет сведена к нулю». Лайелл понял ситуацию. Дело в том, что он уже предупреждал Дарвина, что кто-либо — тот же Уоллес — может опередить его и сам выступить с идеей естественного отбора. Теперь Лайелл проконсультировался с Гукером, и эти два могущественных светила британской науки решили, что если Дарвин желает опубликовать краткий обзор своих идей, тогда они организуют все таким образом, чтобы работы Дарвина и Уоллеса появились вместе и первенство Дарвина было официально признано.

Дарвин согласился на такой план, но ясно чувствовал — что-то не так; ведь со стороны это могло выглядеть так, будто он пользуется отсутствием Уоллеса, находящегося за девять тысяч километров от Лондона. Он согласился составить «…обзор своих идей примерно на десяти страницах».

«Но, — писал он, — я не могу убедить себя, что действую честно… я бы предпочел сжечь все свои книги, чем дать основания ему (Уоллесу) или кому-либо другому заподозрить меня в низких побуждениях».

Дарвин мог счесть план, предложенный Гукером и Лайеллом, неблагородным, но он согласился в нем участвовать, и 1 июля состоялась судьбоносная встреча Линнеевского общества, на которой была представлена теория эволюции путем естественного отбора как теория Дарвина — Уоллеса.

На этой встрече присутствовали двадцать восемь членов общества и двое гостей. Большинство из них удивились, узнав, что секретарь общества добавил дополнительный пункт к исходной программе. Этот пункт был включен в повестку дня только накануне, под давлением Лайелла и Гукера, и выглядел довольно странно. Хотя было заявлено, что это обсуждение совместной статьи, на самом деле представленная статья на совместный труд была совсем не похожа. Это была смесь из плохо прилаженных друг к другу выдержек из статьи, написанной Дарвином в 1854 году, отрывков из его письма 1857 года к американскому профессору, где вкратце излагалась теория эволюции, и, с другой стороны — полная и хорошо обоснованная статья Уоллеса, написанная на Тернате.

Сначала были зачитаны отрывки, принадлежащие перу Дарвина, и, как можно было ожидать, они оказались не вполне согласованными. Письмо американскому профессору, например, было передано Обществу лишь накануне, и, кроме самого автора, никто не знал о его существовании. Большая часть аудитории, естественно, чувствовала себя вправе удивляться. Все части статьи, принадлежащие Дарвину, были разрозненными и не вполне ясными, а сам автор не присутствовал на встрече[14]. Уоллес был сравнительно неизвестен собравшейся аудитории, и многие удивлялись, почему два таких столпа науки, как Лайелл и Гукер, решили оказать ему поддержку в представлении его трудов. Встреча закончилась не слишком успешно — почти не было обсуждения, и у всех осталось чувство неловкости. Президент общества, в частности, сам не понимал до конца значения материалов, представленных на встрече. Позже он с сожалением отмечал, что общество за этот год не получало никаких особо интересных статей.

Таким образом, понять значение произошедшего смогли лишь некоторые из присутствовавших, обладавшие большей сообразительностью. Фактически произошло следующее: знаменитый ученый Дарвин, который пользовался поддержкой Лайелла и Гукера, предложил, а натуралист-любитель, работавший на Островах пряностей, убедительно сформулировал идею постепенной эволюции путем естественного отбора, в противоположность представлению о неизменной природе животного мира или концепции о божественном источнике происхождения Вселенной. Одним из самых проницательных членов общества, присутствовавших на встрече, был его вице-президент ботаник Бентам. Он должен был представить статью, в которой обосновывалась как раз противоположная идея — о неизменности видов. Под впечатлением от вновь представленной теории и, возможно, оценив серьезность поддержки Лайелла и Гукера, он отказался от своего выступления. Повестка дня включала обсуждение еще шести других, давно запланированных к рассмотрению статей, которые не вызвали особой полемики, после чего эта встреча Линнеевского общества была объявлена завершенной.

Формально Уоллес получил все, о чем просил, и даже более того. Как он и хотел, его статья была представлена сэру Чарльзу Лайеллу, который ее прочел и отозвался положительно. Можно даже сказать, что Лайелл был столь великодушен, что представил статью такой высокочтимой аудитории, как Линнеевское общество, да еще и совместно с таким прославленным ученым, как Чарльз Дарвин. Дополнительным преимуществом было то, что статью Уоллеса обещали напечатать в «Трудах Линнеевского общества».

Пока в Лондоне происходили все эти события, Уоллес был погружен в насущные заботы о том, как добыть средства к существованию. Отослав свою статью, он отправился на Хальмахеру — огромный, неправильной формы остров всего в одиннадцати километрах от Тернате. Прошлый раз, послав статью из Саравака, он получил гневное письмо от своего торгового агента Стивенса — тот писал, что английские клиенты весьма разочарованы. Они ожидали, что Уоллес будет присылать тропических насекомых и чучела птиц для пополнения коллекций, а не спорные теории, вызывающие разногласия и волнения.

Остров Хальмахера, называемый в то время Джилоло, был покрыт девственными лесами и представлял собой неизведанную для натуралистов землю, так что Уоллес всерьез рассчитывал собрать здесь неплохую коллекцию. Но его ожидало разочарование.

Он еще не вполне оправился после приступа лихорадки, так что был не в лучшей форме для активной полевой работы. Ему попались только «несколько красивых насекомых», да его помощник Али подстрелил очень красочного земляного дрозда, «с идеально белой грудкой, лазурно-голубыми боками и ярко-малиновым брюшком. Лапки у него были очень длинными и сильными, и он так быстро бегал по густой лесной подстилке среди скал и камней, что застрелить его было очень непросто». Не удовлетворенный своей поездкой на остров Хальмахера, Уоллес вернулся в Тернате, где обнаружил, что его друг, торговец Дювенбоден, готовит шхуну «Хестер Хелен» к отправке в рейс к Новой Гвинее.

Это был отличный шанс, и Уоллес договорился, что его высадят с небольшой командой охотников и мастеров по изготовлению чучел на северном побережье Новой Гвинеи, в районе, известном как Дорей. Уоллес оставался там три с половиной месяца, иногда один — единственный европеец на этом огромном острове, а иногда в компании с голландскими моряками с военного корабля, судов с углем и каботажного пароходика.

Но эти гости скорее мешали Уоллесу, чем доставляли ему радость. Провизии в Дорее не хватало, и приезжие скупали почти все, что имелось на продажу у местных жителей. Уоллес был вынужден питаться мясом попугаев, которых убивал для изготовления чучел. Одного тощего попугая приходилось растягивать на целый день. Затем — новая напасть: приехали султан Тидоре и голландский министр-резидент с островов Банда, и оба они хотели купить чучела райских птиц. Их свита прочесала все окрестности, и на долю Уоллеса не осталось ни одного нового вида — все скупили высокие гости. Несколько недель он сидел безвылазно в своей хижине, так как, перелезая через поваленные деревья в поисках интересных насекомых, неудачно поранил ногу, и рана сильно загноилась. Нога раздулась так, что он не мог передвигаться без палки и отсиживался в хижине, бессильно глядя на порхающих в проеме открытой двери огромных бабочек.

Так или иначе, его поездка на Новую Гвинею сложилась неудачно. Погода стояла плохая, да и вообще климат в тех местах очень нездоровый. Уоллес и его помощники поочередно страдали от дизентерии и лихорадки, а один из них, юноша с острова Бутон, умер. Сам Уоллес страдал от инфекции полости рта — болезнь была столь серьезна и слизистая оказалась настолько раздражена, что он мог употреблять только жидкую пищу. Единственным утешением было огромное разнообразие насекомых. Ученый выходил из дома в 10 утра и возвращался в 3 часа дня — за это время ему удавалось собрать столько экземпляров, что следующие шесть часов проходили за сортировкой и нанизыванием насекомых на булавки. В самый удачный день он собрал рекордное количество — 78 различных видов жуков, а за три с лишним месяца пребывания на острове Уоллес собрал более тысячи экземпляров на территории не более квадратной мили.

Это изобилие, однако, имело и негативную сторону. На Дорее обитали в огромном количестве маленькие черные муравьи особо агрессивного вида; они заполонили жилище Уоллеса. «Они моментально проникли во все закоулки моего дома, построили на крыше огромное гнездо и прогрызли ходы во всех вертикальных столбах. Они кишели на моем столе, когда я работал с насекомыми, и утаскивали их у меня прямо из-под носа, а если я оставлял свою работу без присмотра хотя бы на минуту, даже отрывали их от карточек, на которые они были приклеены. Они постоянно ползали у меня по рукам и по лицу, забирались в волосы и сновали по всему телу, что не доставляло бы особых неудобств, не начни они кусаться — а они переходили в наступление, стоило им встретить какую-либо преграду на своем пути. Кусались они очень больно — так, что я вскакивал и пытался придавить обидчика. Они забирались в мою постель, и ночь не приносила облегчения от их преследований».

Как будто муравьев было недостаточно, случилась новая напасть — мясные мухи повадились откладывать яйца в чучелах, которые Уоллес выставлял сушиться. Если яйца оставались на шкурке более чем на сутки, она покрывалась личинками мух. Мухи откладывали такое количество яиц, что шкурки буквально поднимались на полдюйма над сушильными досками — они оказывались лежащими на подстилке из мушиных яиц, а поскольку каждое яйцо крепко лепилось к волокнам перьев, Уоллесу приходилось часами очищать образцы, чтобы не повредить их.

Поэтому, когда 22 июля «Хестер Хелен» прибыла, чтобы забрать его с Дорея, Уоллес был очень рад оставить это негостеприимное место, потому что «ни в одном месте, где мне довелось побывать, я не терпел таких лишений и не сталкивался с таким постоянным невезением». Путешествие в Новую Гвинею, о котором он столь долго мечтал, не оправдало ни одной из его надежд. Как само собой разумеющееся, Уоллес отметил в дневнике, что переход «Хестер Хелен» обратно на Тернате, который должен был занять при попутном муссоне пять дней, на самом деле продолжался 17 суток — штили сменялись встречными ветрами. С погодой Уоллесу, как обычно, сильно не везло.

На острове Хальмахера, лежащем всего в трех часах пути от места базирования Уоллеса на Тернате, бойскауты во время похода в середине 1980-х годов заметили необычную птицу. Они сообщили о своей находке, и прибывший на место орнитолог вскоре подтвердил, что действительно довольно большая популяция вымпеловой райской птицы — которая, как опасались, могла уже вымереть — живет в лесистой области, называемой Танах Путих, или Белая Земля. Отдел охраны природы министерства лесного хозяйства в Тернате порекомендовал нам отправиться туда, если мы хотим увидеть ту самую райскую птицу, которую впервые описал Уоллес; ехать было недалеко, и дорога хорошо известна. Нужно было всего лишь пересечь небольшой паромный порт Сиданголи, спросить направление, и кто-нибудь из местных жителей проводил бы нас туда, где живут райские птицы.

Приближаясь к Сиданголи с моря, мы издалека заметили трубы большого лесоперерабатывающего завода.

Дым и пар поднимались к небу; посередине фарватера на якоре стояли баржи, забитые огромными бревнами в ожидании буксиров, которые оттаскивали их к пилораме. Заводской поселок был достаточно велик — там имелись домики для проживания рабочих, магазины, офисы, доки; работала паромная переправа, с помощью которой рабочие могли добраться до Тернате и обратно. Обычные жители Сиданголи должны были иметь специальные разрешения для того, чтобы попасть на территорию завода. Мы подошли на «Альфреде Уоллесе» к мелям за паромным причалом, поставили судно на якорь и, оставив на борту Яниса в качестве сторожа, нашли микроавтобус, который отвез нас в Танах Путих. Оказалось, что участок леса, являющийся местом обитания райских птиц, находился прямо за главной дорогой на восточном побережье острова Хальмахера.

Проехав 20 минут по шоссе, мы увидели дорожный знак, на котором имелось большое и довольно уродливое изображение вымпеловой райской птицы. Она была похожа на геральдического грифона, со злобным огнем в глазах, огромными мускулистыми ногами и большими безобразными челюстями, держащими ветку, и неправдоподобным облаком длинных перьев за спиной.

Мы вышли из микроавтобуса, и он покатил дальше, с грохотом и лязганьем, под привычный шум радио.

Танах Путих представлял собой пустынные холмы и крутые овраги, в основном покрытые лесом. В отдалении из леса поднимались высокие деревья, но прямо у дороги деревьев было мало. Большую часть растительности составляли низкие кустарники и заросли. Справа от дороги в том месте, где мы стояли, начинался небольшой крутой обрыв, почти ущелье, по которому бежал ручей, извиваясь среди крупных серых валунов.

Красноватое дно ущелья использовалась под небольшую плантацию маниоки, а дальний склон, очень крутой, зарос вторичным лесом. Подлесок был очень густым, но сквозь него всюду проглядывали голые скалы.

Мы осмотрелись в некотором замешательстве. Мы предполагали, что окажемся в уединенном уголке леса, где обитает таинственная вымпеловая райская птица, но это место уж никак нельзя было назвать спокойным и уединенным. Каждые несколько минут по дороге, громыхая, проезжал грузовик или микроавтобус, несколько раз меняя передачу на поворотах и оглашая окрестности ревом мотора на подъеме. Слева от нас, в противоположной стороне от ручья, вздымался холм. На склоне кто-то начал возводить деревянные домики для туристов. Они были уже наполовину готовы, и было не совсем понятно — то ли их бросили недостроенными, то ли строительство продолжается. Ниже, в долине, стояла пара почти законченных домиков, пока без крыши. На вершине холма возвышалось какое-то сооружение наподобие навеса без стен, добротно и красиво выстроенное, с крышей из пальмовых листьев и деревянным полом. Оно чем-то походило на эстраду для оркестра.

Мы еще раз посмотрели на указатель. На нем, несомненно, была изображена вымпеловая райская птица, а стрелка под ней указывала направление — через ручей к лесистому склону напротив. В том направлении кто-то расчищал лес под еще одну плантацию. Стройка, шум машин, частично вырубленный лес — все это было полной противоположностью тому, что мы ожидали увидеть.

Но это еще полбеды; в довершение всех прочих несчастий разгорался лесной пожар: пол-акра земли, заросшей кустарником и бамбуком, было охвачено пламенем. Раздавался сухой трест, плясали языки пламени. Желто-коричневая стена дыма вздымалась, колеблемая легким бризом, и струилась сквозь стену леса, где, согласно указателю, обитали райские птицы. Это выглядело как сцена из Дантового «Ада»: смятение усиливалось из-за того, что языки пламени облизывали стволы бамбука, и те взрывались со звуком, похожим на разрыв ручной гранаты или очень мощного фейерверка.

Пораженные, мы поднялись наверх, к строению на вершине холма, и обнаружили там молодую женщину, которая готовила пищу для сидевшего рядом китайца. Вокруг пояса у него был застегнут патронташ, и он, очевидно, являлся владельцем большого модного мотоцикла, стоящего неподалеку. Он отнесся к нам очень дружелюбно и объяснил, что ему принадлежит отель в Тернате и это он занимается строительством домиков на склоне. Домики предназначались для туристов, которых он будет возить сюда из своего отеля в Тернате, чтобы те посмотрели на райских птиц — это местная туристическая достопримечательность. Закончив свой обед, он пригласил нас в отель, завел мотоцикл и с ревом помчался вниз к паромной пристани. Через десять минут появился муж индонезийки; он извинился за то, что не успел поприветствовать нас, и объяснил, что ходил в лес, где в ручье обитали речные раки, которых он ловил на ужин. Это был высокий худощавый мужчина чуть за тридцать, очень похожий на Буди манерой речи и ловкостью движений. Демианус, наш новый знакомый, также разбирался в птицах. Он жил в Танах Путих уже тогда, когда здесь были обнаружены вымпеловые райские птицы, и принимал участие в работе нескольких международных природоохранных проектов — проводил наблюдения за птицами и работал гидом.

Рассказанная им история — трагикомедия. В середине 1980-х годов, в то время, когда были обнаружены вымпеловые райские птицы, их популяция оценивалась приблизительно в триста особей. Теперь, по его мнению, осталось не более двадцати, и их количество продолжает уменьшаться. Это результат неконтролируемой охоты и полной беспечности властей. Сначала полюбоваться на диковинных птиц приезжали несколько человек, но потом, по мере того как слава о замечательных птицах распространялась по миру, группы туристов становились все многочисленнее. Самые большие группы приезжали на автобусах — это были туристы с круизных кораблей, которые делали остановку на Тернате.

Из самого Тернате посетители также шли нескончаемым потоком — группы школьников и бойскаутов. Для размещения туристов по указанию министерства лесного хозяйства был выстроен большой навес с крышей из пальмовых листьев. Естественно, строительство навеса также повлияло отрицательно на состояние популяции райских птиц. Присутствие строителей, звуки пил и молотков, расчистка вершины холма от деревьев — все это стало для птиц источником беспокойства. Когда строительство завершилось, начались новые проблемы — шумные туристы нескончаемой вереницей шли смотреть на птиц, подбирались прямо к деревьям для их брачных игр в здешнем лесу, а потом оставались на всю ночь на соседнем холме, сидели у костров, слушая громкую музыку и не давая покоя остальным божьим тварям. Еще худшей напастью стало строительство и расширение дороги. По мере того как транспортный поток увеличивался, шум и беспокойство возрастали. Однако птицы продолжали жить в своем лесу; их количество неуклонно снижалось, но они возвращались к своим любимым деревьям для брачных игр. Самое главное из таких деревьев оказалось прямо у дороги, и здесь птицы собирались на рассвете и на закате для брачной игры, хотя машины проносились в нескольких метрах от них. Затем на несчастных птах обрушился последний удар. Однажды, когда Демианус был в отъезде, главное дерево просто спилили. Он не знал, кто и почему мог это сделать, но дерево было большим и, вероятно, представляло интерес для заготовщиков леса.

Никакого формального статуса парк не имел и был лишен какой-либо официальной зашиты, поэтому на компенсацию нечего было и рассчитывать. Когда главное дерево спилили, б о льшая часть птиц переместилась на другие деревья на дальнем склоне холма, но теперь их редко можно увидеть.

Мы подошли поближе к этому месту. Нам удалось разглядеть только пару вымпеловых райских птиц, да и тех было плохо видно из-за плотной листвы. Демианус предложил подождать. На прошлой неделе, сказал он, один его приятель проходил мимо другого дерева, где регулярно собрались два или три десятка райских птиц. Это дерево располагалось в двух или трех километрах отсюда, в противоположном направлении, далеко в лесу, и Демианус вызвался сходить туда, чтобы выяснить, правда ли это. Если там действительно есть райские птицы, он отведет нас туда.

Мы ждали, когда он вернется из разведки. И трагикомедия получила продолжение.

Да, сообщил он на следующий день, все подтвердилось. Он нашел это дерево, о котором шла речь, там и вправду собирались вымпеловые райские птицы. К сожалению, как раз за день до того, как он туда явился, к этому месту подвели лесовозную дорогу, по которой рубщики леса добирались до своих делянок. Дерево, на котором танцевали райские птицы, спилили бензопилой.