Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. — Тебя-то она послушает. 10 страница

— Ну, так расскажи что-нибудь, — сказала Юлия, потеряв всякую надежду на то, что в ее жизни будет что-то интересное и захватывающее. Она откинулась назад, прислонившись к мраморной стене, и слушала тихий голос девушки, говорящей с довольно сильным акцентом.

Хадасса рассказала ей историю об Ионе и рыбе. Юлии эта история показалась скучной, и тогда Хадасса рассказала о схватке Давида с Голиафом. Эта история заинтересовала Юлию уже гораздо больше.

— Он, наверное, был красивым? Да, интересная история, — сказала она. — Октавии наверняка понравится.

Хадасса изо всех сил старалась угодить своей юной хозяйке, но это было не так-то просто. Юлия всецело была поглощена только собой, своими волосами, своей кожей, своей одеждой, а Хадасса не знала ничего о том, как здесь делать все надлежащим образом. Однако она быстро все усваивала. Раньше ей только доводилось слышать об ароматических смолах и других веществах, подчеркивающих женскую красоту, но она никогда не видела, как ими пользуются. И ей было интересно наблюдать, как Юлия натирает этими веществами свою бледную кожу. Потом Хадасса снова и снова причесывала Юлию, пока той не надоело сидеть на одном месте. Хозяйку не устраивало ровным счетом ничего, и ничего перед ее глазами не складывалось в точности так, как она того хотела.

Когда вся семья собралась в триклинии на обед, Хадасса стояла за спиной Юлии, постоянно наполняя ее кубок вином и держа чашу с теплой водой и полотенце, чтобы Юлия могла ополоснуть и вытереть пальцы. Разговаривали о политике, праздниках, делах. Хадасса стояла молча, не произнося ни слова, слушая хозяев с большим интересом, хотя и старалась своего интереса ничем не выдавать.

Ей показалось интересным то, какие активные споры вела семья Валерианов за столом, когда все они по тем или иным вопросам выражали разные мнения. Децим был догматичным и жестким, легко выходил из себя из-за своего сына, который ни в чем с ним не соглашался. Юлии нравилось провоцировать остальных и насмехаться над ними. Феба выступала в роли миротворца. Она напомнила Хадассе ее собственную мать: такая спокойная, непритязательная, но достаточно сильная для того, чтобы примирить спорщиков, если дискуссия заходила слишком далеко.

Позднее в гости пришла Октавия.

— Какая страшная, — сказала она, без всякого интереса глядя на Хадассу, — и зачем твоя мать ее выбрала?

Уязвленная Юлия гордо подняла подбородок.

— Может быть и страшная, зато умеет рассказывать удивительные истории. Хадасса, подойди сюда. Расскажи Октавии о царе Давиде и его могучих воинах. Да, расскажи ей еще о человеке с шестью пальцами.

Хадасса, продолжая испытывать неловкость, послушно исполнила приказание.

— Она еще и другие истории знает, — сказала Юлия, когда Хадасса кончила рассказывать. — Сегодня уже рассказала мне чушь о какой-то башне, от которой, якобы, пошли все языки на земле. Полная ерунда, но, в общем-то, забавно.

— Ну что ж, истории довольно интересные, — заключила Октавия, — а моя служанка вообще едва по-гречески говорит. — Октавия и Юлия пошли дальше рука об руку по саду. Потом сели на скамье возле статуи обнаженного Аполлона. Хадасса стояла неподалеку, пока две девушки сидели, о чем-то шептались и смеялись. Красивая эфиопка Октавии за все время не проронила ни слова, но при этом ни на секунду не спускала с Октавии заносчивого, с оттенком ненависти, взгляда.

Хадасса, прислушиваясь к разговору девушек, была смущена излишне вольным разговором Октавии. Но еще больше ее поразило то обстоятельство, с каким интересом прислушивалась к своей гостье Юлия, готовая ловить каждое слово и каждую идею своей подруги.

— Это правда, что ты выходишь за Клавдия Флакка? — спросила Октавия, после того как рассказала о каком-то празднике, который она посетила, и о тех приключениях, в которых она там побывала.

От веселой улыбки Юлии не осталось и следа.

— Да, — горестно произнесла она. — Все уже решено. И как отцу только такое в голову пришло? Ведь Клавдию Флакку почти столько же лет, сколько и ему.

— Твой отец ефесянин, поэтому он, наверное, хочет породниться с римской знатью.

Юлия исподлобья посмотрела на Октавию, сверкнув глазами. Все знали, что отец Октавии, Друз, был дальним родственником кесаря по линии незаконнорожденной сестры одного из отпрысков Августа. Октавии доставляло удовольствие напоминать Юлии о том, что императорская кровь течет и в ее жилах, — так, слегка уколоть, чтобы Юлия понимала, какое ей выпало счастье быть подругой девушки, обладающей такими связями.

— В нашем роду ничего плохого нет, Октавия, — отцу Юлии ничего не стоило купить Друза. Их семья не состояла в родстве с кесарями, но вышла в свет исключительно благодаря своему богатству.

— Да не сердись ты так на белый свет, Юлия, — рассмеялась Октавия. — Если бы, например, мой отец мог выдать меня замуж за Клавдия Флакка, он бы это сделал не задумываясь. Клавдий происходит от древнего рода римских аристократов, и его семью можно считать поистине счастливой, потому что ему хватило хитрости избежать политических передряг. Так что в том, чтобы выйти за него замуж, по-моему, нет ничего плохого.

— Да мне нет дела до его родственных связей или происхождения. Мне просто становится плохо от одной мысли о том, что он прикоснется ко мне, — покраснев, Юлия недовольно передернула плечами и отвернулась.

— Ты еще совсем ребенок, — Октавия наклонилась к ней и взяла ее за руку. — Закрой глаза, и через несколько минут все пройдет, — с этими словами она захихикала.

Огорченная, Юлия решила переменить тему.

— Марк меня сегодня снова взял на зрелища. Было так здорово. Сердце так и прыгало, а были моменты, когда я просто не могла дух перевести.

— Келер был, наверное, великолепен?

— Келер! Ха! Не понимаю, что ты в нем находишь. Там были красавцы гораздо лучше него.

— Тебе нужно как-нибудь сходить на вечерний пир накануне зрелища. Посмотреть на него поближе — это просто сказка.

— Мне кажется, он так страшен со всеми своими шрамами.

Октавия засмеялась.

— Эти шрамы как раз и делают его таким неповторимым. Ты знаешь, сколько человек он убил? Пятьдесят семь. И всякий раз, когда он смотрит на меня, я больше не могу ни о чем думать, как только о нем. От него просто с ума сойти можно.

Пораженная такими словами, Хадасса стояла неподалеку и молчала, склонив голову и закрыв глаза. В тот момент ей больше всего хотелось ослепнуть и оглохнуть, лишь бы не видеть возбужденных юных лиц девушек и не слышать шокирующих слов. Как они могут так весело говорить о людской смерти или так бесцеремонно выставлять напоказ свою драгоценную девичью невинность? Октавия, судя по всему, гордилась тем, что давно утратила свою, а Юлия только и ждала момента, чтобы последовать примеру подруги. Они встали.

— Ну а Марк чем занимается все эти дни? — спросила Октавия, снова взяв Юлию под руку, сделав вид, будто спрашивает это без особого интереса.

Но Юлия была не так наивна. Слегка улыбнувшись, она рассказала об Аррии и Фаннии. Так, разговаривая, девушки снова углубились в сад. Как бы Октавия ни восхищалась Келером, Юлия знала, что ее подруга тут же забудет о гладиаторе, если речь зайдет о Марке.

* * *

Не в силах уснуть, Марк встал с постели и подошел к двери, ведущей в перистиль. Прислушиваясь под лунным светом к пению сверчков, он провел рукой по груди и стал вглядываться во внутренний двор. Ему не спалось, и он не мог понять, почему. Дела по строительству шли как нельзя лучше. Деньги лились рекой. Аррия на несколько недель уехала за город, избавив его от своего присутствия и своей ревности. Вечер он провел с друзьями, наслаждаясь разговором и ласками юных рабынь Антигона.

Жизнь была хороша и становилась все лучше, поскольку его состояние непрерывно росло. Но тогда откуда эта бессонница и какое-то непонятное чувство неудовлетворенности?

Он вышел, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Даже перистиль показался каким-то тесным, и Марк прошел через арочную дверь в северный конец двора, утопающий в саду. Он ходил по садовым дорожкам, мысли его постоянно путались — корабли с лесом из Галлии, Аррия и ее внезапные приступы ревности, отец и его неодобрительное отношение ко всем делам Марка. Нервы были напряжены до предела.

Остановившись возле розового куста, он вдохнул пьянящий аромат цветов. Наверное, его беспокоила Юлия, и именно поэтому он не мог успокоиться. Она так не хочет выходить замуж! Этим вечером она просто разрыдалась и крикнула отцу, что ненавидит его. Он велел ей убираться к себе в комнату, где она и оставалась весь оставшийся вечер со своей странной служанкой.

Вдруг внимание Марка привлекло какое-то движение, и он обернулся. В перистиль вышла иудейка, служанка Юлии. Сощурив глаза, он смотрел, как она шла по садовой дорожке, недалеко от розовых кустов, среди которых он оставался незамеченным. Что это она делает во дворе? В такой поздний час в саду делать просто нечего.

Марк наблюдал, как она идет по дорожке. Он знал, что она не собирается сбегать, потому что она шла в прямо противоположном направлении от западной стены. Она остановилась на широком пересечении двух дорожек. Покрыв платком голову, опустилась и колени. Затем, сложив перед собой руки, она склонила голову.

Теперь Марк смотрел на нее расширенными от удивления глазами. Она молится своему невидимому Богу! Прямо здесь, в саду. Но почему в темноте, подальше от людских глаз? Молилась бы себе вместе с Енохом в небольшой синагоге, куда тот ходит с другими иудеями. Любопытство обуяло Марка, и он подошел поближе. Она молилась очень тихо, и ее профиль четко вырисовывался в лунном свете.

Было в ее внешности что-то трогательное, печальное. Глаза ее были закрыты, губы шевелились, хотя вслух она ничего не произносила. По щекам катились слезы. Тихо простонав, она вытянулась на камнях и простерла вперед руки, и тут он услышал, как она что-то говорит на непонятном ему языке. Может, на арамейском?

С интересом наблюдая за происходящим, Марк подкрался еще ближе. Он часто видел, как в специальном уголке, где хранятся все семейные святыни и жертвенники, его мать молилась богам, которые считаются хранителями домашнего очага, но она никогда так не падала перед ними. Каждое утро она приносила в качестве жертвы соленые печенья и просила у богов защиты для всех, кого она любит, кто ей дорог. Отец не приносил туда ничего, после того как два младших брата Марка умерли едва ли не младенцами. Сам Марк в богов почти не верил, хотя поклонялся деньгам и Афродите. Деньги делали его богатым, а Афродита покровительствовала его чувствам. Марк был убежден в том, что вся та реальная сила, которой обладает человек, исходит от самого человека, от его воли и его возможностей, но не от какого-то там бога.

Юная рабыня встала.

Она была маленькой и тонкой, совсем не похожей на Витию с ее пышными формами, полными губами и знойными глазами. Эта маленькая иудейка еще долго стояла под лунным светом, опустив голову, очевидно не желая уходить из такого тихого сада. Она откинула голову назад, и лунный свет полностью осветил ее лицо. Глаза у нее были закрыты, а лицо озарила мягкая, добрая улыбка. Марк увидел на ее лице отражение такого мира и спокойствия, которых он сам никогда не испытывал, которых ему так не хватало и к которым он так стремился.

— А тебе разрешили быть в саду в такой поздний час?

Она вздрогнула от его голоса, и ей казалось, что она сейчас лишится чувств, когда она увидела, что он идет к ней. Она вся напряглась, к ней снова вернулось спокойствие, при этом она вцепилась пальцами в тонкую шаль, упавшую ей на плечи.

— И часто ты так делаешь? — Он слегка наклонил голову набок, пытаясь лучше разглядеть ее лицо. — Часто ты молишься своему Богу, когда все вокруг спят?

Сердце у Хадассы бешено заколотилось. Догадался ли он, что она христианка, или же считает ее иудейкой?

— Госпожа разрешила мне... — ее голос заметно дрожал. Ночь была теплой, но ей вдруг стало холодно, а потом, когда она увидела, что на нем только набедренная повязка, ее снова бросило в жар.

— Кто тебе разрешил, Юлия или моя мать? — спросил Марк, остановившись в метре от нее.

Она взглянула на него, но потом снова почтительно опустила голову.

— Твоя мать, мой господин.

— Ну, тогда молись себе, пока твои молитвы не мешают тебе служить моей сестре.

— Когда я выходила, госпожа Юлия хорошо спала, мой господин. Иначе я ни за что не оставила бы ее.

Марк с интересом смотрел на нее. Что же это за народ такой, иудеи, что они так искренне молятся какому-то Богу, Которого никто не видит? Он никак не мог понять. Если не считать Еноха, Марк не испытывал к ним никакой симпатии и никогда им не доверял. Эта маленькая рабыня пережила уничтожение Иерусалима, и у нее были причины — и даже право — ненавидеть римлян. Но Марк не хотел подвергать Юлию опасности.

Тем не менее, эта девушка выглядела совершенно неопасной, даже робкой. Внешность, однако, бывает обманчива. Марк поднял брови.

— Рим терпимо относится ко всем религиям, за исключением тех, которые проповедуют непокорность, — сказал он, продолжая пристально смотреть на нее, — а иудеи годами проливали кровь римлян, вот поэтому твой Священный город сейчас и лежит в развалинах.

Хадасса ничего не ответила. В его словах была изрядная доля истины.

Марк видел на ее лице только смятение. Он подошел ближе, чтобы получше рассмотреть ее, и это вызвало ответную реакцию. Ее подбородок задрожал еще сильнее, и Марк увидел, что его нагота пугает ее. Он улыбнулся, забавляясь ее смущением. Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз видел девушку, которую хоть что-то смущало?

— Не бойся. У меня нет ни малейшего желания даже прикоснуться к тебе, — сказал он, заметив, однако, за собой, что внимательно изучает девушку. За последние недели она поправилась, а волосы немного отросли и покрывали ее голову, подобно черной шапке. Ее нельзя было назвать красивой, но и такой страшной, как в первый день, она уже тоже не была. Когда он замолчал, она взглянула на него, и тут Марка поразила поистине мистическая глубина ее темных глаз. Он слегка нахмурился.

— Можно мне вернуться в дом, мой господин? — спросила она, уже не глядя на него.

— Нет, подожди, — он стоял у нее на дороге, не давая ей пройти. Он говорил грубее, чем ему самому хотелось, и девушка была готова в любую минуту бежать от него. Однако чтобы сделать это, ей пришлось бы пробежать по цветочным клумбам, а Марк сомневался, что у нее хватит на это смелости.

Что-то в этой девушке заинтриговало его. Наверное, невероятное сочетание страха и невинности. Она напомнила ему ту статую, которую он купил у Антигона и которая теперь стояла примерно в двадцати метрах от того места, где находились они. Марк вспомнил Витию, которая использовала любую свободную минуту, чтобы только быть рядом с ним. Эта же девушка сейчас хотела быть где угодно, но только не здесь, с ним в саду. Марк видел, что она боялась его, и ему было интересно, оттого ли это, что он римлянин, враг ее народа. Или же причина была более глубокой? Они ведь были одни, и он был при этом почти без одежды.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Я что-то забыл.

— Хадасса, мой господин.

— Хадасса, — повторил он.

Хадасса снова вздрогнула. Как-то странно, необычно произнес он ее имя. В чем-то даже красиво.

— Хадасса, — повторил он, и, услышав, как ласково прозвучало в его устах ее имя, Хадасса вдруг испытала такие чувства, которых раньше никогда не знала.

— Почему же ты так настойчиво молишься Богу, Который покинул тебя?

Удивленная вопросом, девушка взглянула на него. Почему он с ней вообще разговаривает? Он стоял перед ней, сильный, красивый, само олицетворение Рима: могущественного, богатого и полного пугающих искушений.

— Выбрала бы себе кого-нибудь другого, — сказал Марк. — Пойди на Сакра Виа и подумай, кому тебе поклоняться. Выбери того, кто будет к тебе добрее, чем тот невидимый Бог, перед Которым ты только что так усердно молилась.

Она приоткрыла рот, и щеки ее покраснели. Сколько же времени он наблюдал за ней? Она так старалась уединиться этой ночью в саду, думала, что ее сейчас никто не видит. От одной мысли о том, что он наблюдал за ней с самого начала, у нее все похолодело внутри.

— Ну, что ты молчишь? Дар речи потеряла?

Заикаясь, Хадасса произнесла:

— Мой Бог не оставил меня, мой господин.

Он весело рассмеялся.

— Интересно. Твой Священный город в развалинах, твой народ рассеян по всей земле, а ты стала рабыней. И ты еще говоришь, что твой Бог не оставил тебя?

— Но Он оставил меня в живых. У меня есть пища, кров и добрые хозяева.

Марка удивило ее спокойствие, ее чувство благодарности.

— И ты считаешь, что твой Бог таким образом оказал тебе милость?

Его сарказм был достаточно едким, но она ответила просто и искренне:

— Наверное, я это заслужила.

— Ты так говоришь, потому что думаешь, что именно это я хочу от тебя услышать? — Она склонила голову. — Посмотри на меня, маленькая Хадасса. — Когда она подняла голову, Марка снова поразили ее глаза, темные и удивительно большие на этом маленьком овальном лице. — И тебе неважно, что ты лишилась свободы? Скажи, только честно. Ну, девочка, скажи мне!

— Мы все служим кому-нибудь или чему-нибудь, мой господин.

Он улыбнулся.

— Интересная мысль. Ну, и кому же служу я? — Когда ему показалось, что она боится ответить, он взял на вооружение все свое обаяние. — Я не причиню тебе зла. Можешь говорить со мной откровенно, я тебя никак не накажу. Так кому же, по-твоему, я служу?

— Риму.

Услышав это, он рассмеялся.

— Риму, — иронично повторил он и с улыбкой посмотрел на нее. — Глупая девочка. Уж если мы все чему-нибудь и служим, то я служу самому себе. Служу своим желаниям и амбициям. Я исполняю свои желания так, как мне хочется, и здесь мне не нужны никакие боги. — Когда он произносил эти слова, ему было странно, почему он говорит все это какой-то рабыне, которой нет до этого никакого дела. Еще больше его удивило то, почему она смотрит так печально.

— Разве не в этом цель человеческой жизни? — насмешливо произнес он, испытывая досаду от того, что эта рабыня смотрит на него с какой-то жалостью. — Искать счастье везде, где только можно наслаждаться им. Что ты об этом думаешь? — Девушка стояла и молчала, снова потупив глаза, и он даже стал испытывать раздражение. — Так что ты об этом думаешь? — спросил он ее уже повелительным тоном.

— Я не верю, что главная цель в жизни — быть счастливым. Она в том, чтобы служить. Чтобы быть полезным.

— Для раба, пожалуй, это действительно так, — сказал Марк и отвернулся. Он вдруг почувствовал усталость. Усталость во всем теле.

— Но разве мы не служим всему тому, чему поклоняемся? — Ее слова заставили Марка снова обернуться к ней. Его лицо исказила гримаса надменного презрения. Она обидела его. Испугавшись, Хадасса закусила губу. Как она осмелилась так свободно говорить с римлянином, который мог убить ее по одной своей прихоти?

— Значит, по твоим словам получается, что если я служу самому себе, то я раб самому себе? Это ты хочешь сказать?

Она сделала шаг назад и побледнела.

— Прошу простить меня, мой господин. Я не философ.

— Нет, теперь уж не отступай, маленькая Хадасса. Поговори со мной, мне интересно тебя послушать. — Но при этом он вовсе не выглядел заинтересованным.

— Кто я такая, чтобы ты просил меня о чем-нибудь? Разве во мне есть такая мудрость, которую я могла бы тебе передать? Я всего лишь рабыня.

То, что она сказала, было правдой. Что рабыня может ему ответить, и зачем он вообще с ней тут беседует? Но что-то не давало Марку покоя. Он хотел услышать от нее что-то важное. Ему хотелось спросить, за какие такие заслуги ее невидимый Бог дал ей силы пройти через все то, что ей довелось пережить, и при этом сохранить в душе мир, который он в ней видел и который хотелось обрести ему самому. Но вместо этого он спросил:

— Твой отец тоже был рабом?

Зачем он ее мучил?

— Да, — спокойно ответила она.

— И кто был его хозяином? Во что он верил?

— Он верил в любовь.

Это показалось Марку настолько банальным, что он даже поморщился. Он столько раз слышал это от Аррии и ее подруг. Я верю в любовь, Марк. Именно поэтому, как он догадался, Аррия столько времени проводила в храмах, участвуя во всех ритуалах, пресыщаясь ими. О любви он знал все. От этого он испытывал усталость и пустоту. Он мог потерять голову из-за какой-нибудь женщины, погрузиться в страсть и удовольствия, но когда все кончалось, и он оставался один, его не покидало чувство голода, — голода по тому,что он даже не мог для себя определить. Нет, любовь не приносила Марку удовлетворения. Наверное, его надо было искать там, где он и пытался это делать. Власть несла ему мир, а власть можно было купить за деньги.

Почему он думал, что узнает от этой рабыни что-то новое? Он ведь уже знал для себя ответ, не так ли?

— Возвращайся в дом, — резко сказал он, отойдя в сторону и дав девушке возможность пройти.

Хадасса посмотрела на него. На его красивом лице явно проглядывали черты глубокой задумчивости. Марк Валериан имел все, что только мог дать человеку этот мир. И все же он стоял в саду молчаливый и какой-то одинокий. А может быть, все его высокомерие и богатство были только внешней стороной его внутренней неудовлетворенности? В ее сердце пробудилась жалость. Может быть, стоило сказать ему о том, какую именно любовь она подразумевала? Что он тогда сделает — рассмеется или отправит ее на арену?

Хадасса боялась говорить с римлянами о Боге. Ей было известно, что творил Нерон. Она знала, что происходит каждый день на арене. Поэтому все то, что ей дано было знать, она хранила в тайне.

— Да будет с тобой мир, мой господин, — мягко сказала она и пошла прочь.

Марк удивленно посмотрел на нее. Она говорила так тихо, так нежно, будто утешала его. Он продолжал смотреть ей вслед, пока она не скрылась из виду.

Марк стал наблюдать за юной иудейкой всякий раз, когда бывал дома. Он и сам не мог понять, что его так привлекало в ней. Она была преданна его сестре и, казалось, всегда знала, в каком Юлия настроении, что ей в данный момент нужно, и при этом смотрела на свою хозяйку с благородным смирением. Вития служила Юлии еще до Хадассы, но у египтянки не было такой преданности. Юлия была капризна, да и вообще характер у нее был невыносимый. Вития подчинялась ей. Эта юная иудейка служила ей. Марк мог судить об этом по тому, как она прикасалась руками к плечам Юлии, когда та в очередной раз выходила из себя. Никто, кроме матери, так к Юлии не прикасался. Самым удивительным было то, что одно это прикосновение, казалось, тут же успокаивало сестру.

Объявление о предстоящей свадьбе Юлии стало для всех в доме настоящим шоком, а для Хадассы испытанием. Как только отец сказал об этом, Юлия впала в истерику.

— Я не выйду за него! Никогда! — кричала она отцу в тот вечер, когда он сообщил ей об этом. — Ты не можешь мне приказывать! Я убегу из дома! Я покончу с собой!

Отец дал ей пощечину. Он никогда себе такого не позволял, и Марк настолько удивился, что даже не знал, что делать, но все же привстал на месте и со стуком поставил свой кубок на стол.

— Децим! — возмущенно сказала мать, также шокированная поступком мужа. Юлия такого вовсе не заслуживала. Как бы то ни было, бить ее по лицу не следовало.

Пораженная и притихшая, Юлия стояла и придерживала рукой щеку.

— Ты ударил меня! — сказала она таким тоном, будто не верила случившемуся. — Ты ударил меня!

— Сейчас же прекрати истерику, Юлия, — процедил отец сквозь зубы. — Еще раз заговоришь со мной таким тоном, и я ударю тебя еще раз. Поняла?

Она опустила руки, и ее глаза наполнились слезами.

— То, что я делаю, я делаю для твоего блага, и мне жаль, что ты никак не можешь это понять. Ты выйдешь за Клавдия Флакка. Его высоко уважают в обществе, у него большое имение в Апеннинах, которые ты, насколько я знаю, любишь больше, чем Рим. Он был верным мужем своей жены до самой ее смерти. Таким же верным мужем он будет и тебе.

— Он старый и дряхлый.

— Ему сорок пять лет, и он полон сил.

— Я не выйду за него, сказала же! Не выйду! — Юлия снова разразилась слезами. — Я возненавижу тебя, если ты не передумаешь. Клянусь тебе. Возненавижу до самой смерти! — С этими словами она выбежала из комнаты.

Марк хотел было догнать ее, но мать мягким голосом остановила его:

— Оставь ее, Марк. Хадасса, позаботься о ней.

Марк посмотрел вслед убегающей к Юлии рабыне.

— В этом была необходимость, отец? — спросил Марк, явно теряя терпение и из последних сил стараясь сохранять вежливый тон.

Децим опустил голову и смотрел на свою руку, лицо его стало бледным и напряженным. Сжав руку в кулак, он закрыл глаза и молча вышел из комнаты.

— Марк, — сказала мать, твердо положив свою ладонь на его руку, когда он хотел встать и пойти вслед за отцом, — оставь его. Если даже ты в этом вопросе примешь сторону Юлии, это ей все равно не поможет.

— Он не имел никакого права бить ее.

— Он ее отец. Многое из того, что не принято в империи, приходится делать отцам, которые не воспитали своих детей должным образом. Она не имела права так разговаривать со своим отцом!

— Права, может быть, и не имела, но у нее были на то свои причины! Клавдий Флакк... Клянусь всеми богами, мама! Ты же сама этого не хочешь.

— А вот здесь ты совершенно неправ. Клавдий прекрасный человек. И он никогда и ничем не обидит ее.

— Но и удовольствия особого он ей тоже не доставит.

— Марк, удовольствия в жизни — не главное.

Марк недовольно покачал головой и вышел из комнаты. Он постоял с минуту в раздумье, после чего направился к комнате Юлии. Ему самому хотелось убедиться в том, что с Юлией все в порядке. Она по-прежнему плакала, но уже не так истерично, а юная иудейка обнимала ее, подобно матери, гладила ее по волосам и что-то говорила. Он стоял в дверях, никем не замеченный, и смотрел на них.

— Как только моему отцу в голову взбрело выдавать меня за такого жалкого старика? — стонала Юлия, вцепившись в девушку, будто в этой служанке была ее последняя надежда.

— Твой отец любит тебя, моя госпожа. Он желает тебе только блага.

Марк на всякий случай отошел назад, но остался в коридоре и продолжал слушать.

— Да не любит он меня, — воскликнула Юлия. — Ему на меня вообще наплевать. Разве ты не видела, как он меня ударил? Он только и думает, как бы держать меня в узде. Без его разрешения я ничего в доме не могу сделать, а меня уже тошнит от этого. Как бы я хотела, чтобы моим отцом был Друз. Октавия может делать все, что ей нравится.

— Иногда такая свобода говорит не о любви родителей, а об ее отсутствии.

Марк ждал, что Юлия после таких спокойных слов сейчас снова взорвется в истерике. Но последовало долгое молчание.

— Странные вещи ты говоришь, Хадасса. В Риме если ты кого-то любишь, ты позволяешь ему делать все, что ему хочется... — в голосе Юлии слышалось удивление.

— И что ты хочешь делать, моя госпожа?

Марк наклонился вперед и увидел Юлию, спокойно сидящую и явно растерянную.

— Что-нибудь, — сказала она, нахмурившись. — Все, — поправилась она и решительно встала, — кроме семейной жизни с Клавдием Флакком.

Марк криво усмехнулся, услышав такую нелестную оценку Клавдия. Он наблюдал за тем, как его сестра прошла по комнате к своему косметическому набору. Там она взяла в руки дорогое греческое косметическое средство.

— Не понять тебе этого, Хадасса. Что ты знаешь? Иногда мне кажется, что это я рабыня, а не ты.

Застонав от разочарования, она вдруг швырнула косметическое средство в стену. Сосуд разбился, и жидкость растеклась по мозаичному изображению детей, радостно бегающих среди цветов. Комната наполнилась приторным запахом.

Юлия села и снова горько заплакала. Марк подумал, что Хадасса сейчас убежит от гнева сестры и увидит его, но она даже не обернулась. Вместо этого она встала и подошла к Юлии. Опустившись перед ней на колени, она взяла Юлию за руки и стала ей что-то тихо говорить, — настолько тихо, что ему ничего не было слышно.

Юлия перестала плакать. Она кивнула головой, видимо, отвечая на какой-то вопрос, заданный Хадассой. По-прежнему держа Юлию за руки, Хадасса начала что-то петь ей по-еврейски. Юлия закрыла глаза и стала слушать, хотя, насколько Марк знал, она совершенно не знала еврейского языка. Не знал его и он. И все же, стоя в тени, он тоже прислушался — не к словам, а к удивительному голосу Хадассы. Почувствовав непонятное смятение, он незаметно ушел.

— Юлия успокоилась? — спросила его мать, когда он подошел к ней возле фонтана.

— Вроде бы да, — сказал Марк, оторвавшись от своих мыслей. — Эта маленькая иудейка наводит на нее свои чары.

Феба улыбнулась.

— Юлии с ней очень хорошо. Я знала это с самого начала. Было в ней видно что-то такое еще в тот день, когда Енох привел ее к нам, — она провела рукой по струе фонтана. — Надеюсь, ты не будешь выступать против решения отца.

— Мама, но Клавдий Флакк вряд ли будет радовать девушку с темпераментом Юлии.

— Юлии вовсе не нужна радость, Марк. Она сама способна радоваться жизни. По любому поводу загорается, как огонь. Ей нужен человек, который остепенит ее.

— Боюсь, что Клавдий Флакк не просто остепенит ее. Он ее усыпит.

— Не думаю. Он блестящий человек и многое может ей дать.