Глава 1. Четвертая постройка 2 страница

Естественно, что Ли Госян хотела использовать это чудодейственное средство и организовать выставку классовой борьбы, чтобы поднять массы на очередное движение. Но сколько она ни ходила по домам в поисках экспонатов для дореволюционного отдела, все было тщетно. Наконец она вспомнила, что живет в доме палочки-выручалочки, ходячей сельской энциклопедии. Почему бы не спросить у Ван Цюшэ, может быть, он что-нибудь придумает? Во время обеда она так и сделала. Ван нахмурился и после некоторого колебания промолвил:

– Вещи-то есть, да не знаю, сгодятся ли…

– Как это не сгодятся? Покажи скорее! – воскликнула Ли Госян, с улыбкой глядя, как ее надежда и опора отправляется за угол дома.

Вскоре Ван Цюшэ вернулся с изодранной корзиной, наполненной всяким барахлом. Здесь оказались и одеяло с тысячью дыр, и засаленный халат, из которого клочьями лезла вата, и выщербленная чашка. Не хватало только палки для собак, но ее как раз было не очень трудно достать.

– Ну, старина Ван, ты молодец! Все раздобыл за какую-то минуту! – радостно похвалила его Ли Госян.

– Только не забудьте сказать начальству, оto все это вещи, которые мне выдавали уже после революции! – снова нахмурился Ван Цюшэ. Он говорил чистую правду.

– Ты что, смеешься надо мной? – строго оборвала его руководительница группы. – Перед нами сейчас важная политическая задача, шутить над ней нельзя. К тому же твои вещи выглядят гораздо правдоподобнее, чем те, которые я видела на выставках в Кантоне и других крупных городах. Там смогли выставить только муляжи, то есть подделки!

Глава 3. Бабьи счеты

По селу разнесся слух, что рабочая группа хочет конфисковать лоток Ху Юйинь, а заодно – мясницкий нож ее мужа Ли Гуйгуя. Откуда взялся этот слух, никто не знал, да и спрашивать было некого. Ведь любовь людей к новостям так же естественна и инстинктивна, как порхание пчел или бабочек с цветка на цветок в поисках нектара. Слухи на своем пути обрастают все новыми подробностями, то клубятся облаками, то выпадают дождем, люди добавляют в них то масла, то уксуса, слухи становятся все удивительнее и исчезают только тогда, когда сталкиваются с новым, еще более удивительным слухом.

Сельчане шептали, насупив брови, и их шепот невольно давил на супругов Ху, создавал атмосферу страха. Собственно, Ху Юйинь больше возмущалась, а боялся в основном Ли Гуйгуй. Он ходил с застывшим лицом и даже миску во время еды не мог держать ровно. Недаром политики считают общественное мнение грозным оружием: прежде чем делать что-либо, они всегда пускают слухи, формирующие это мнение.

– О, предки, почему у других мужья как колонны, могут поддержать даже падающее небо, а мой хуже женщины, миски не может удержать? – с тоской и гневом говорила Ху Юйинь.

– Юйинь, боюсь, что мы кое-чего не додумали! – со страхом и сомнением в глазах отвечал Ли Гуйгуй. – Ведь новые власти не любят, когда частники строят дома. После революции некоторые тоже экономили, подтягивали пояса, чтобы купить землю или пастбище, а во время земельной реформы их зачислили в помещики и кулаки…

– Так что же, по-твоему, мы должны делать? – кусала губы Ху Юйинь.

– Как можно скорее продать этот новый дом, пока рабочая группа сама не пришла к нам! Продать хоть за три, хоть за две сотни. Наверное, нам суждено прожить всю жизнь в этой развалюхе.

– Врешь, ничтожество! – с необычной яростью вскричала Ху Юйинь и ткнула мужа в лоб палочками для еды. – Помещики и кулаки брали арендную плату, эксплуатировали батраков, а ты кого эксплуатируешь? Свиней, что ли? Кого я эксплуатирую, когда людей кормлю?! «Нам суждено прожить всю жизнь в развалюхе…» И это говорит мужчина! Да я ради нового дома целыми ночами крутила эту проклятую рисорушку, все пальцы себе под котлом пообжигала, все ноги истоптала, а ты хочешь продать новый дом за бесценок! У других мужья с целым миром борются, а мой даже нового дома не может удержать…

Ли Гуйгуй потрогал лоб: на нем кровоточили ссадины от палочек. Только теперь Ху Юйинь сквозь навернувшиеся на глаза слезы заметила, что переборщила в своем гневе. Черт побери, услышала какой-то слух и сразу обезумела, человека чуть не убила! За восемь лет жизни с Ли Гуйгуем она фактически ни разу не поссорилась с ним, голоса по-настоящему не повысила. Не имея детей, она излила на него всю свою неутоленную любовь. Иногда ей даже нравилась слабость мужа: он нуждался в ее защите, в жалости. Она относилась к ему и как к мужу, и как к брату, и как к сыну, хотя некоторым это может показаться глупым. И вот сейчас она оцарапала ему лоб до крови! Ху Юйинь бросила палочки, вскочила и, обняв его голову, запричитала:

– Глупенький мой, даже не закричишь, когда тебе больно…

Ли Гуйгуй, ничуть не сердясь, ткнулся ей головой в грудь:

– А мне не так уж и больно. Юйинь, я ведь только сболтнул насчет продажи дома, а решай ты сама. Ты знаешь, я всегда тебя слушаюсь; как хочешь, так и делай. Ты для меня и дом, и семья… Когда ты со мной, я ничего не боюсь. Даже нищим готов стать, милостыню просить, правда!

Ху Юйинь еще крепче обняла мужа, словно защищая его от невидимой злой силы, и заплакала. Да, ее мир деревенской женщины был именно таков: она – это жизнь мужа, а он – это ее жизнь. Ради этого они существовали, трудились и страдали.

– Юйинь, ты не думай, что я труслив, как мышь. На самом деле я смелый. Если ты скажешь, что ради нашего нового дома я должен убить кого-нибудь, я возьму свой мясницкий нож и убью, для меня это дело привычное, силы тоже хватит… – шептал Ли Гуйгуй с закрытыми глазами, словно в бреду.

Ху Юйинь приподняла его подбородок:

– Ты с ума сошел! Да о таких вещах думать и то преступление, не то что говорить…

Она отвернулась и стала утирать слезы.

– Юйинь, я только сказал, и больше ничего! Одной тебе сказал. Я не собираюсь никого убивать…

– Но если ты продашь новый дом, ты убьешь меня! Сейчас по селу только слухи пошли, а ты уже вон как испугался… Что же будет, если действительно что-нибудь случится?

– А что с нами может случиться? Хуже смерти ничего не бывает.

Эти назойливые упоминания о смерти разозлили Ху Юйинь, она чуть не дала мужу пощечину, но тут же остановилась. Ей почудилось, будто перед ней выросла какая-то гора, которая теснит ее, давит… Всю свою твердость нужно было направить против этой горы, и Ху Юйинь решилась:

– Я сейчас же пойду к Ли Госян и спрошу ее, верны ли слухи о том, что рабочая группа хочет отобрать мой лоток и твой мясницкий нож! Ведь все работники, которых присылает начальство, разговаривают с народом – вспомни хотя бы Гу Яньшаня… Думаю, что и она согласится поговорить.

Ли Гуйгуй с уважением взглянул на жену. Каждый раз, когда что-нибудь случалось, она оказывалась самостоятельнее, ловчее и обходительнее его. В их семье муж и жена явно поменялись местами.

Причесываясь, Ху Юйинь думала, что именно сказать руководительнице группы, чтобы не вызвать неприязни к себе и не дать ей повод за что-нибудь уцепиться. Когда она уже собиралась выйти, за дверью вдруг послышался приветливый женский голос:

– Ху Юйинь! Ху Юйинь! Ты дома? Сегодня, кажется, не базарный день?

Лотос открыла дверь и обомлела: перед ней стояла улыбающаяся Ли Госян. Ну и совпадение! По сравнению с прошлым годом, когда Ли Госян была заведующей столовой, она несколько пополнела и часть морщин на ее лице разгладилась. В тридцать три года выглядит почти как девушка – знать, кадровым работникам не приходится излишне трудиться.

Увидев, что руководительница группы пришла одна и с таким приветливым лицом, Ли Гуйгуй снова чего-то испугался и поспешно поставил на стол чай, арахис и тыквенные семечки. Потом бросил взгляд на жену, смущенно улыбнулся и со словами «Желаю вам приятно посидеть!» взял мотыгу и отправился в поле.

– Твой муж всегда так уходит, словно дикарь, увидев незнакомого человека? – прихлебывая чай, иронически спросила Ли Госян.

– Да, он застенчивый… – покраснела Ху Юйинь, угощая гостью арахисом и семечками, а сама подумала: «У тебя, старой девы, и такого нет, а ты еще обзываешься!»

– Сегодня я от лица рабочей группы пришла посмотреть на ваш новый дом, а заодно и поговорить с тобой. Не волнуйся, мы люди свои, и дела у нас общие…

Ли Госян зачерпнула горсть тыквенных семечек и встала. У Ху Юйинь зашумело в голове, она побледнела. Неспроста этот приход, а скорее всего, и не к добру! Не могла же руководительница группы прийти смотреть на новый дом только из личного интереса. Но Ху Юйинь взяла себя в руки, с улыбкой вывела гостью из старого дома и повела к новому. Войдя в массивные двери, покрытые красным лаком, Ли Госян сразу почувствовала запах свежего дерева и краски. Она тщательно осмотрела прихожую, кухню, жилую комнату, курятник во дворе, свиной загон, даже уборную и все непрестанно хвалила. Потом поднялась на второй этаж, оглядела просторную спальню, в которой стояли высокая кровать, платяной шкаф, комод с пятью ящиками, столы, стулья. Все это было новое, только что покрашенное в темно-бордовый цвет и красиво выделялось на фоне свеже-побеленных стен. Спальня излучала столько счастья, что Ли Госян взирала на нее с изумлением, даже забыв о своих похвалах. Ху Юйинь внимательно следила за выражением ее лица, но не понимала, что у нее на душе. Наконец они открыли двери на балкон, постояли на нем, любуясь видом горного села. Ли Госян оперлась на перила и стояла важно, как начальник на параде. С высоты она особенно ясно видела окружающие глинобитные домишки, красивую, но покосившуюся Висячую башню, покрытую еловой корой. Среди всех этих строений новый дом Ху Юйинь выглядел как журавль среди кур, как устрашающее свидетельство пропасти между богатством и бедностью.

Вернувшись в спальню, Ли Госян уселась за стол, стоявший у окна. Его крышка была покрыта натуральным лаком и блестела точно зеркало. Ху Юйинь стояла рядом, наблюдая, как гостья достает блокнот и открывает авторучку.

~ Садись! – вдруг приказала Ли Госян, словно превратившись в хозяйку. – Воспользуемся тем, что мы с тобой вдвоем, и поговорим…

Ху Юйинь взяла табуретку и села. Перед руководительницей группы с ее авторучкой и раскрытым блокнотом она невольно почувствовала себя беззащитной. К тому же Ли Госян сидела на стуле, а Ху Юйинь – на табуретке.

– Ты, наверное, слышала, что наша уездная рабочая группа прислана в село для проведения «четырех чисток» ^[19], – официальным тоном начала Ли Госян. – Чтобы развернуть это движение, мы изучаем политическую и экономическую обстановку в каждом дворе. Ваш двор – не первый и не последний. Говорить правду рабочей группе – это говорить правду партии. Ты меня поняла?

Ху Юйинь кивнула, но на самом деле не понимала ничего – в голове у нее стоял туман.

– Я тут подсчитала ваши основные доходы и сейчас хочу, чтобы ты их подтвердила. Если будут какие-нибудь расхождения, не стесняйся, – промолвила гостья, глядя на хозяйку невинными глазами.

Ху Юйинь снова кивнула. По своей наивности она думала, что это даже лучше – не считать самой. Если бы Ли Госян заставила ее считать, она бы наверняка что-нибудь забыла или перепутала. К тому же гостья говорила довольно приветливо – совсем не так, как на собрании вредителей, когда ее глаза сверкали, словно холодные клинки.

– Начиная со второй половины шестьдесят первого года базарные дни в вашем селе начали проводиться не раз в полмесяца, а раз в пять дней, то есть шесть раз в месяц. Правильно? – Гостья снова взглянула на хозяйку.

Ху Юйинь опять молча кивнула. Она не понимала, почему руководительница группы начинает так издалека, точно ворошит какое-то старое дело.

– До конца февраля нынешнего года, то есть за два года и девять месяцев, или за тридцать три месяца, – продолжала гостья, следя по блокноту, – было сто девяносто восемь базарных дней. Верно?

Ху Юйинь остолбенела. Теперь она начала понимать, к чему та клонит, и чувствовала себя как на допросе.

– Для каждого базарного дня ты делаешь отвар примерно из пятидесяти фунтов риса. Некоторые называют это домашним промыслом, но мы пока не будем этого касаться. Отвара из одного фунта хватает приблизительно на десять мисок. Цену ты берешь невысокую, качество еды неплохое, специй и масла не жалеешь, поэтому некоторые покупатели тебя любят. В день ты продаешь более пятисот мисок, значит, получаешь минимум пятьдесят юаней, а налога платишь всего один юань. В месяц, за шесть базарных дней, выручаешь триста юаней. Допустим, что сто из них идут на покупку риса и сои для сыра, я нарочно считаю в твою пользу, так? Стало быть, в месяц у тебя двести юаней чистого дохода. К слову сказать, столько зарабатывает начальник целой провинции! За год ты получаешь две тысячи четыреста юаней, а за последние два года и девять месяцев получила шесть тысяч шестьсот юаней!

Ху Юйинь никак не ожидала, что руководительница группы насчитает такую астрономическую сумму. Она, Ху, получает столько же, сколько начальник целой провинции?! Эти странные подсчеты ударили ее, словно гром, и она через силу залепетала:

– У меня просто мелкая торговля, я никогда так не считала… С трудом сводили концы с концами, а все, что заработали, пустили на дом… Товарищ Ли, у меня есть разрешение на лоток, я торгую законно, с разрешения правительства…

– А мы и не говорим, что ты торгуешь незаконно или спекулируешь! – Ли Госян по-прежнему как будто улыбалась и в то же время не улыбалась. – У входа в этот дом висят надписи, в которых говорится, что вы «обрели красное социалистическое богатство», так? А писал эти надписи вредитель Цинь Шутянь, не так ли? Ты не волнуйся, я всего лишь хочу выяснить правду.

Ху Юйинь из страха вдруг бросило в какое-то холодное безразличие. Она сидела, уставя глаза в пол и крепко сжав губы. Но гостья не обращала внимания на ее состояние и не ждала ответа, а продолжала:

– Еще одно обстоятельство. Заведующий зернохранилищем Гу Яньшань к каждому базарному дню выделяет тебе шестьдесят фунтов риса для отвара, правда? – лицо Ли Госян становилось все строже, как на допросе пойманной проститутки.

– Нет, нет! – запротестовала Ху Юйинь, выходя из своего оцепенения. Даже если она сама преступница, она не должна подводить такого хорошего человека, как Гу Яньшань. – Это вовсе не рис, а рисовые отходы, почти пыль. Нам каждый раз приходится выбирать из них камушки, рисовую шелуху, землю. К тому же эти отходы товарищ Гу дает не только нам, но и многим другим, ими откармливают свиней… Я сначала тоже так делала, а потом уж завела лоток…

– Когда я сказала, что на каждый базарный день ты тратишь пятьдесят фунтов риса, я и имела в виду, что десять фунтов уходит на всякие камешки, шелуху и землю. Надеюсь, довольно? Как видишь, я все время считаю в твою пользу. Но другие откармливают свиней и продают их государству, а ты кормишь отбросами людей и наживаешься на этом!

Окончательно придавив своими словами Ху Юйинь, руководительница группы вдруг снова снизила тон и продолжила чтение из блокнота:

– Итак, за два последних года и девять месяцев, то есть за сто девяносто восемь базарных дней, заведующий зернохранилищем Гу Яньшань выделил тебе одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят фунтов риса. Ничего себе! Конечно, я понимаю, у вас с ним какие-то особые отношения, но главное сейчас не в этом…

Ли Госян сделала в блокноте пометку «Проверено у самой лоточницы Ху Юйинь, ошибок нет» и направилась к выходу. Ху Юйинь пошла за ней, но не могла произнести даже самых обычных слов, приличествующих хозяйке, – в ее душу точно вылили котел кипящего масла.

Вечером она рассказала обо всем мужу. На этот раз они уже оба дрожали от страха, как будто новые богачи, которых действительно ожидает вторая земельная реформа. Прежние богачи давно были объявлены вредителями, прогнили с головы до пят и уже больше не боялись, а супруги Ху разбогатели только в последнее время. Неужели при очередном определении социального положения их отнесут к новым помещикам или кулакам?!

С тех пор супругам даже ночью было трудно сомкнуть глаза. Они оба поняли, что им суждено доживать век в старом доме. Правда, этот дом был весьма доступен для воришек, но зато обладал своего рода политической безопасностью. Они уже больше не думали ни о собственных детях, ни о приемышах и втайне даже радовались, что у них нет детей. Ведь эти дети несли бы на себе клеймо вредителей, то есть с самого начала были бы живыми мертвецами.

Глава 4. Куры и обезьяны

Наконец рабочая группа созвала собрание всех жителей села. Оно происходило вечером, на базарной площади. На сцене, где иногда устраивались представления, повесили все тот же чихающий газовый фонарь, но на сей раз он был починен и горел ярким белым светом, так что лица людей казались бескровно-бледными. От предыдущих собраний это отличалось еще и тем, что руководители села не были приглашены в президиум: заведующий зернохранилищем Гу Яньшань, секретарь партбюро Ли Маньгэн, налоговый инспектор и другие – все сидели под сценой на принесенных из дома скамеечках или первых попавшихся кирпичах, иногда покрытых газетами. Супруги Ху жались рядом с ними, как бы ища поддержки и защиты. В президиуме восседала только рабочая группа. Сельчане, всегда чуткие к таким переменам, были немало изумлены и стремились сесть поближе. Некоторые даже специально пробирались к сцене, чтобы поглядеть, как ведут себя «солдат с севера» и секретарь партбюро.

Было и еще одно отличие от прежних времен: Ли Госян, взявшая на себя роль председателя собрания, не стала делать никаких вступлений о международном и внутреннем положении, об обстановке в провинции или уезде, как обычно делали руководители села, прежде чем приступить к конкретным вопросам. Она просто поручила одному из членов своей группы зачитать три сообщения из провинции, области и уезда. В первом сообщении говорилось, как некий вредитель, ослепленный классовой ненавистью к партии и народу, стал бешено выступать против движения за «четыре чистки» и подстрекать отсталую часть масс, что привело к избиению членов рабочей группы. За это тяжкое преступление упомянутый вредитель приговорен к пятнадцати годам каторги. В сообщении из области рассказывалось о секретаре партбюро объединенной бригады и по совместительству члене парткома народной коммуны, который использовал свою власть для защиты помещиков, кулаков, контрреволюционеров и прочих вредителей, а после прибытия рабочей группы поднял страшный шум, колотил кулаком по столам и стульям и не желал признать своих ошибок. За такую злостную позицию он был снят со всех постов, исключен из партии и передан массам на трудовое перевоспитание. Сообщение из уезда касалось некоей лоточницы, которая до революции была проституткой, а потом в течение длительного времени завлекала своими чарами и вином разложившихся кадровых работников, вымогая у них деньги и привилегии. По решению укома эта лоточница тоже была передана на перевоспитание, чтобы ее судьба послужила уроком для всех кадровых работников, членов партии, молодежного союза и других членов народной коммуны…

Чтение этих документов произвело магическое действие: площадь замерла, как будто на нее внезапно выпал снег и заморозил всех присутствующих. Гу Яньшань, Ли Маньгэн и другие руководители села тоже молчали, словно немые.

– Вытащить на сцену правого буржуазного элемента Цинь Шутяня! – вдруг разорвал эту ледяную тишину голос одного из членов рабочей группы.

В тот же момент Ван Цюшэ с каким-то ополченцем выволокли из толпы Помешанного Циня и бросили его на сцену, точно мешок. Площадь зашумела и сразу стихла. Цинь встал на краю сцены, опустив голову и вытянув руки по швам. Ослепительный свет газового фонаря не давал ему открыть глаз; тень от его длинной худой фигуры падала на навес сцены и вырастала в нечто демоническое.

Ли Госян, до этого неподвижно сидевшая в президиуме, вышла из-за стола, привычным движением откинула со лба волосы и, указывая на Циня, отчетливым голосом заговорила:

– Перед вами известный вредитель села Цинь Шутянь, или Помешанный Цинь. Все знают, как революционные массы, то есть бедняки и бедные середняки, ненавидят помещиков и кулаков. А как мы должны относиться к таким классовым врагам, как Цинь Шутянь? Об этом нужно спросить прежде всего кадровых работников, которые в период трехлетних трудностей нашего государства сделали Циня своим любимцем, позволяли ему петь, танцевать и писать все, что он захочет. Каждую зиму, когда устраивались свадьбы, его приглашали играть в оркестре. На каждом празднике, где нужно было расписывать фонари или фигуры драконов и тигров, опять не обходились без него. В обычные дни многие из вас здоровались с ним, угощали его сигаретами, слушали, как он рассказывает свои вредоносные истории, высмеивая современность под видом древности! А в скольких семьях дети – эти несмышленыши, не знающие, что такое эксплуатация, – называли его дядей Цинем?

Ли Госян говорила спокойным, негромким голосом, повышая его лишь в самых необходимых местах. Люди по-прежнему молчали, как замороженные, почти не дыша. Но Гу Яньшаню, Ли Маньгэну и супругам Ху, сидевшим у самой сцены, начало казаться, что они слышат подземные толчки.

– Таких удивительных вещей много, товарищи члены коммуны, бедняки и бедные середняки! – размеренно продолжала Ли Госян, как бы ведя со всеми непринужденную беседу. Видно было, что она поднаторела в искусстве борьбы и упивалась своим умением держать в руках массы. – Недавно одна лоточница из вашего села построила новый дом. Некоторые говорили, что он еще роскошнее, чем самые лучшие магазины в вашем селе до революции. А к слову сказать, сколько денег заработала эта лоточница за последние годы? У кого она их получила? Откуда она добывала рис к каждому базарному дню? Об этом мы пока не будем говорить, но спросим: кто писал параллельные надписи на дверях ее нового дома? Ну-ка, Цинь Шутянь, напомни их всем присутствующим!

Помешанный Цинь чуть приподнял голову, искоса посмотрел на руководительницу группы и ответил:

– Да, это я писал. Первая надпись была такая. «Трудолюбивые супруги обрели красное социалистическое богатство», а вторая – «Жители горного села умножают славу народных коммун»…

– Это реакционные надписи, товарищи! – Ли Госян сделала Циню знак, чтобы он замолчал, и чуть повысила голос. – Обратите внимание хотя бы на первую строчку. Чувствуете реакционный дух? Какое богатство можно обрести, когда строишь социализм? Раньше говорили, что конь без ворованной травы не жиреет, а человек без тайных денег не богатеет. Цинь просто пытается соблазнить людей реакционным лозунгом о «красном социалистическом богатстве», опорочить коллективное хозяйство народных коммун! Сейчас в вашем селе богатые строят дома, а бедные продают им землю… О чем это свидетельствует? Сами хорошенько подумайте, товарищи! А вторая строчка, насчет жителей горного села, которые умножают славу народных коммун, еще прозрачнее. Что это за «жители горного села»? Настоящие бедняки и бедные середняки или всякие темные личности с неясным происхождением и сомнительными связями? Насколько мне известно, муж этой лоточницы еще в пятидесятых годах клеветал на нашу политику в отношении деревни, на нашу классовую линию, сочиняя такие стишки:

К лентяям наша власть добра,Труда же не заметит,Хоть гнись с утра до вечера.А если денег подсобрал -Начальство рвет и мечет.

Это, как вы понимаете, не обычные глупости отсталого человека! Разве могут такие люди «умножать славу народных коммун»?! Ведь народная коммуна – это рай, цветущий сад, который сам себя прославляет и не нуждается в помощи какой-то частной собственности. Подобное извращение, товарищи, – это выступление не только против социализма, но и против политической линии. И такие реакционные надписи открыто появляются в вашем селе, да еще на красной бумаге! Хозяева этого дома здесь? Эти надписи нельзя срывать, надо оставить их как поучительный материал и всем прочесть по три-четыре раза! Нельзя недооценивать все эти писания и рисуночки, товарищи, – они часто становятся оружием в руках классового врага, одним из способов его наступления на социализм…

Помешанный Цинь снова непокорно приподнял голову и поглядел на Ли Госян, но державший его Ван Цюшэ тут же с силой ударил его по шее, а несколько других активистов движения взревели:

– Помешанный Цинь не признает своих ошибок! На колени его!

– Согласимся ли мы, если он не встанет на колени?

Площадь немного помедлила и ответила:

– Не согласимся!

Цинь Шутянь, весь дрожа, умоляюще взглянул на секретаря партбюро, но тот сидел, опустив голову и будто ничего не слыша. Сидевшие за Ли Маньгэном супруги Ху тоже дрожали от страха. Видя это, Цинь подчинился и с глухим стуком упал на колени.

– Можешь подняться, Цинь Шутянь! – неожиданно сказала Ли Госян. Собственно, в этом не было ничего неожиданного: работники, присылаемые сверху, лучше знали официальные правила.

Цинь подчинился и снова встал – по-прежнему с опущенной головой и руками, вытянутыми по швам. Только на коленях у него были видны грязные следы.

– А сейчас, Цинь Шутянь, – продолжала Ли Госян, – сними свою разрисованную шкуру перед ясными глазами масс! Старшее поколение сельчан наверняка знает историю героев с горы Ляншань ^[20], среди которых был искусный каллиграф Су Жан. Правильно? Так вот, некоторые руководящие работники вашего села тоже рассматривают Цинь Шутяня как героя, как непревзойденного каллиграфа. Поглядите на лозунги, которые висят здесь, на площади, на стенах домов, на горных склонах, на скалах: «Партия отдает все силы развитию сельского хозяйства!», «Да здравствует политика „трех красных знамен“!», «Основа сельского хозяйства – рис, основа промышленности – сталь», «Во что бы то ни стало освободим Тайвань!» и прочие. Чьим почерком написаны эти лозунги? Все того же вредного элемента! Неужели жители вашего села поголовно неграмотны? Неужели среди них нельзя найти человека, который бы мог писать лозунги? Кто укрепляет авторитет вредителя и губит уверенность масс? Ну-ка, Цинь Шутянь, скажи, кто поручал тебе столь славную задачу?

Помешанный Цинь втянул голову в плечи, украдкой взглянул на Ли Маньгэна и ответил уклончиво:

– Объединенная бригада, объединенная бригада…

– Слышите, заикается, а сам все прекрасно знает! – махнула рукой Ли Госян, приказывая ему замолчать. Она отлично умела манипулировать поведением людей. И тут же задала еще более страшный вопрос: – А теперь скажи революционным массам, всем беднякам и бедным середнякам: каково твое социальное положение?

– Уголовный элемент, я – уголовный элемент! – поспешно ответил Цинь.

– Ничего себе уголовный элемент! Товарищи, сейчас рабочая группа раскроет перед вами один заговор… – Голос Ли Госян зазвучал так, будто она говорила через мегафон. – Насколько нам известно из внутренних и внешних источников, Цинь Шутянь вовсе не уголовный, а крайне правый элемент, совершивший тяжкие преступления и подготовивший реакционное песенно-танцевальное представление, направленное против политической линии и социализма! На каком основании, чьими усилиями он вдруг превратился в уголовный элемент, к которым причисляют за обычный разврат? Это грубое нарушение закона, потому что список «пяти вредных элементов» утверждается уездным отделом общественной безопасности!

Ли Госян остановилась. Как все опытные ораторы, она знала, что в речи иногда полезно сделать паузу, чтобы слушатели успели переварить наиболее важные вопросы или подумать над удачным афоризмом.

На площади послышались перешептывания и изумленные восклицания.

– Товарищи бедняки и бедные середняки, члены коммуны! – Ли Госян понизила голос, вернувшись к тону непринужденной беседы. – В вашем селе еще много удивительных вещей. Например, то, что этот Цинь Шутянь, при его особом социальном положении, поставлен начальником над всеми вредителями. Надзирать за вредителями, воспитывать их – это ваше право, бедняков и бедных середняков, а некоторые кадровые работники собственными руками отдали это право классовому врагу. Что это такое, товарищи? Это непростительная политическая близорукость, утрата классовой позиции. И такие удивительные вещи творятся в вашем селе! Сегодня рабочая группа вывела на сцену Цинь Шутяня, сделала его отрицательным примером, живой мишенью, но в то же время и зеркалом, в котором отдельные кадровые работники могут увидеть, на чьей стороне они стоят!

Тут Ли Госян приказала выкрикнуть заготовленные лозунги, увести правого элемента Цинь Шутяня, а остальным вредителям и их родственникам покинуть собрание.

– Долой Цинь Шутяня! Если он не признает своей вины, ему одна дорога – смерть! – оглушительно заорали активисты.

Потом все вредители были удалены, и руководительница группы произнесла заключительное слово – краткое, но энергичное:

– Сейчас, когда классовые враги нас покинули, я хочу сказать еще несколько слов. – Она вновь не без кокетства поправила сбившуюся прядь волос и значительно смягчила свой тон. – Товарищи бедняки и бедные середняки, члены коммуны, сегодня в вашем селе развернулась славная, острая и сложная классовая борьба – борьба не на жизнь, а на смерть. Хотя наша рабочая группа отвечает только за «четыре чистки», она готова включиться в эту борьбу вместе со всеми, во всем ее объеме. Некоторые кадровые работники и члены коммуны, в результате известных послаблений после трудных лет, совершили те или иные ошибки, но это не страшно. Наш курс таков: если совершил ошибку или преступление, признай их; если что-нибудь украл – верни украденное; отмойся, и ты увидишь свет. А что делать с нежелающими отмываться? Карать, согласно партийной дисциплине и государственным законам, в зависимости от тяжести проступков. Если об этом забыть, то помещики, кулаки, контрреволюционеры и прочие вредители снова поднимут голову, свяжутся со своими покровителями внутри партии, а мы – то есть бедняки, бедные середняки и кадровые работники – и знать не будем, что делать. Партия переродится в сборище ревизионистов, страна изменит свой цвет, а помещики и капиталисты опять выйдут на авансцену!