Древнерусский языческий культ «заложных» покойников

(Представлено в заседании Общего Собрания 14 января 1917 г. академиком А. А. Шахматовым)

 

Один из важнейших вопросов так называемой низшей мифологии посвящен вопросам о культе мертвых. Ученые исследователи-мифологи склонны отожествлять культ мертвых с культом умерших предков. Знаменитый французский историк Фюстель-де-Куланж еще в 1864 году, в своей книге «La cite antique», установил правило, по которому в мифологии «между мертвыми различий не делалось». Это сказано было о мифологии древнегреческой, о наиболее развитой и наилучше исследованной из всех мифологий земного шара. Согласно с этим правилом, исследователи-мифологи не придавали никакого значения ни полу, ни возрасту, ни обстоятельствам смерти покойника; все умершие без различия объединялись в один общий разряд — так называемых умерших предков, manes.

Между тем, такое отожествление всех умерших с предками ошибочно. Умершие предки составляют только один из двух, во всем резко отличных, разрядов умерших людей. Второй разряд умерших составляют покойники, умершие преждевременно неестественною смертью, — независимо от того, была ли их скоропостижная смерть несчастною случайностью, была ли она насильственною, т. е. убийством, или, наконец, она была самоубийством.

Этот второй разряд умерших людей носит в русском народе и особые названия. Их называют: заложные покойники — название, отразившее в себе, как это мы увидим дальше, особый способ погребения таких покойников в старину. Называют их еще мертвяками, т.е. уничижительным названием мертвецов, а также иногда домовинами, т. е. мертвецами, остающимися дома, не ушедшими в потусторонний мир. Тогда как умерших предков русский народ всегда и везде называет одним почетным наименованием: родители.

Умершие предки живут, по русским народным поверьям, где-то далеко от живых людей. Правда, они иногда приходят к живым людям, но приходят редко, только в поминальные дни, и то — по особым приглашениям. (Таковыми приглашениями служат большею частью особые обрядовые огни, возжигаемые преимущественно из соломы, сора или навоза и других старых вещей, а иногда из пахучих трав или можжевельника, изредка с присоединением церковного ладана.)

Жизненные потребности умерших предков выражены сравнительно весьма слабо. Из одежды им бывает достаточно того немногого, что им полагается в гроб, из пищи довольно — редких обедов в поминальные дни в году. Что касается отношения умерших предков к живым людям, то отношение это простирается, как известно, только на потомков каждого данного предка-покойника и совсем не касается людей посторонних, чужих. Отношение умерших предков к живым людям вообще доброжелательное; предки всячески помогают своим потомкам, поддерживают их хозяйство. Правда, иногда умершие предки и вредят живым людям; но это они делают, так сказать, с педагогическою целью: они наказывают так тех своих потомков, которые забыли лежащий на них долг поминать своих умерших дедов и прадедов; после того, как наказание это возымеет свое действие, после того, как наказанные потомки исправятся и почтят своих предков обычными поминальными приношениями, — после этого умершие предки вновь начинают относиться к живым людям благожелательно.

Соответственно со всем этим, умершие предки, или родители считаются в русском народе безусловно чистыми, почитаемыми и уважаемыми.

Нечто совсем иное представляет собою второй разряд умерших людей — покойники, умершие преждевременно неестественною смертью, или заложные. По народным поверьям, они доживают за гробом срок своей естественной жизни, положенной им при рождении, почему после своей первой, неестественной, смерти сохраняют также и свое тело, пока не умрут второю смертью, уже естественною.

Заложные покойники живут совсем не там, где живут умершие предки, а весьма близко к живым людям. Живут они в лесах, в полях, в воде, иногда даже в селениях. Вообще же их местопребывание теснейшим образом связано с местом их несчастной смерти и с местом их могилы.

Жизненные потребности заложных покойников выражены весьма резко. Особенно сильна жажда, которая мучит заложных покойников в могилах; по русскому народному поверью, бытующему в наши дни на юго-востоке и юге Европейской России, мучимые сильнейшею жаждою заложные покойники выпивают всю влагу из земли на большом пространстве кругом своей могилы; этим именно обстоятельством наш народ склонен объяснять весенние и летние засухи, почему во время засухи считают нужным «напоить» заложных покойников в могиле: для этого в могилу льют бочками воду, или же самый труп заложного вырывают из могилы и кидают его в сырые места — реки, озера, болота. Правда, как увидим далее, это народное поверье нужно признать поздним видоизменением иных старинных воззрений, где о жажде заложных покойников речи нет; но для нас в данном случае одинаково любопытны и современные народные поверья, поскольку в них выразилась выпукло резкая разница между умершими предками с одной стороны и заложными покойниками с другой, тем более что эти современные поверья развились, безусловно, на почве старинных воззрений.

Что касается отношения заложных покойников к живым людям, то эти отношения не ограничиваются тесным кругом родственников данного покойника (потомки же у заложных покойников бывают редко), а простираются на всех тех людей, которые имели неосторожность или несчастье встретиться с заложным покойником, особенно же вечером или ночью. Отношение заложных покойников к живым людям вообще враждебное, беспричинно враждебное. Заложные покойники всячески вредят живым людям; прежде всего, они пугают людей, равно как пугают и скот; затем, они издеваются над людьми в разных шутках, далеко не всегда невинных; далее, они приносят людям болезни, в частности — моровые поветрия на людей и на скот; наконец, они различным способом умерщвляют людей.

Такое беспричинно враждебное отношение заложных покойников к живым людям объясняется тем, что покойники эти с самого часа своей смерти находятся в полном распоряжении у нечистой силы. При этом одни из заложных покойников оказываются служителями нечистой силы, работниками и кучерами у чертей; другие, и едва ли не большинство, заменяют нечистой силе рабочий скот, лошадей: на бойких черти катаются по ночам тройками, на вялых и тихих — возят воду. Этих последних едва ли не больше, чем первых; по крайней мере, так можно думать на основании ходячей народной пословицы: «на сердитых воду возят». Самая эта пословица может быть объяснена только на почве указанного народного поверья: предполагается, что сердитые, как люди нервные, чаще других оканчивают свою жизнь преждевременно и скоропостижно, после чего, в качестве заложных покойников, делаются водовозными лошадями у нечистой силы.

Но некоторые из числа заложных покойников, так сказать, делают себе за гробом карьеру: они сами становятся в ряды представителей нечистой силы. А именно, некоторые из заложных покойников оказываются духамиоберегателями кладов, многие — кикиморами и русалками, иные,— водяными, лешими и домовыми духами. И это русское народное поверье, сходное с поверьями некоторых финских, турецких и монгольских народов, проливает нам свет на происхождение многих мелких представителей нечистой силы.

Соответственно со всем сказанным, а именно — соответственно с беспричинно враждебным отношением заложных покойников к живым людям, а также соответственно с нахождением заложных покойников в полном распоряжении у нечистой силы, — покойники эти считаются в русском народе не только покойниками опасными, но также и покойниками нечистыми, презираемыми, презренными.

Между прочим, заложные покойники лишаются обычных поминовений, а в старину они лишались также и погребения.

Вопрос о погребении заложных покойников особенно любопытен для исследователей. Между прочим, вопрос этот отразился в древнерусской письменности, в старорусской церковной обрядности и в современном русском уголовном праве.

Весьма древний, безусловно языческий, русский народный обычай требовал, чтобы заложные покойники, т. е. умершие преждевременно неестественною смертью, лишались погребения. Говоря точнее, заложных не хоронили лишь в земле, не зарывали в могилу. Делалось это, по-видимому, во избежание осквернения земли нечистым трупом. Однако мысль о таком осквернении — мысль, столь широко распространенная поднесь у народов Востока, у последователей Зороастра, — эта мысль в известных нам русских народных поверьях совершенно не выражена. Вместо нее в русских народных воззрениях — и то не в нынешних, а в старинных, теперь уже полузабытых — мы встречаем иную мысль, довольно близкую к учению Зороастра, а именно: мысль о гневе земли, как бы оскорбленной проникновением в ее недра нечистого трупа.

Этот гнев земли проявляется в разных видах. Прежде всего, гневающаяся «мать сыра земля» «не принимает» нечистый труп покойника. («Земля не принимает», — это буквальное народное выражение, широко распространенное, между прочим, и в бранных пожеланиях.) Не принятый землею труп иногда выходит из могилы вновь на поверхность земли, сколько бы раз его ни зарывали. В иных же случаях — и это, повидимому, бывает чаще — такой труп остается в недрах земли, но он, так сказать, не меняется, не смешивается с землею: он не подвергается тлению, не гниет; вместе с тем покойник сохраняет способность выходить по ночам из могилы и приходить домой.

Таким образом, нетление трупа заложного покойника считается в русских народных поверьях признаком нечистоты этого покойника. Это народное воззрение, сохраняющееся кое-где и в наши дни, резко расходится с православным учением о почитании нетленных останков святых угодников Божиих. И в этом обстоятельстве, кстати заметить, мы имеем лишнее доказательство того, что рассматриваемый нами культ заложных покойников возник и развился во времена и на почве язычества: иначе он не противоречил бы так резко православному христианскому учению.

Оба указанные проявления гнева земли безразличны для живых людей. Но третий способ, которым выражается гнев земли по поводу помещения в ее недра нечистого трупа, весьма больно ударяет по интересам земледельческого народа. А именно: земля выражает свой гнев весенними холодами, заморозками, которые гибельно влияют на произрастание хлебных злаков в полях. И это последнее народное поверье, о котором говорят нам свидетельства XIII и XVI веков, конечно, больше всего способствовало замечательной живучести культа заложных покойников в русском народе. А живучесть эта, действительно, редкостная: происходя из времен язычества, культ заложных еще и в наши дни находит в русском народе таких ревностных приверженцев, которые идут ради этого культа на преступление. (О таких преступлениях речь будет идти далее.)

Согласно с изложенными воззрениями, наши предки в языческую пору не хоронили заложных покойников в могилах, отнюдь не зарывали их в землю. Вместо того, трупы заложных покойников выбрасывались на поверхность земли, в места пустынные и уединенные, чаще всего, по-видимому, в овраги. Памятник XVI века выражается по этому вопросу весьма неопределенно: «извержем его негде даль», «на поле извлекше их». По-видимому, для предохранения брошенного трупа от хищных зверей, трупы эти закидывались сучьями, закладывались кольями и тому подобное; в Москве XVI века их «колием отыняли». От такого именно языческого способа погребения заложных покойников они и получили это свое народное название: заложные. Название это сохраняется в наши дни на Вятке, в Вятской губернии, где много реже, но, по-видимому, правильнее, говорится еще: заложенные. Оба эти названия я понимаю одинаково: «заложенные, закладенные, закрытые кольями, досками или сучьями, в противоположность покойникам захороненным, т.е. зарытым в землю».

Описанный способ языческого погребения заложных покойников являлся, в сущности, полным лишением, отсутствием погребения. Но, по общему воззрению всех индоевропейских народов, лишение погребения представляется весьма тяжким наказанием для человека, и непохороненные покойники склонны мстить за это живым людям.

Месть со стороны непогребенных заложных покойников особенно опасна для земледельческого народа летом, во время созревания хлебных злаков: бродя по полям, мстительные заложные покойники легко могут истребить хлебные посевы. Лучшим средством для предохранения полей от такой мести со стороны заложных покойников было бы, конечно, погребение этих покойников: предоставление им погребальных почестей должно успокоить их неудовлетворенные души и примирить с живыми людьми. Но, как мы только что видели выше, и это погребение заложных покойников было весьма опасно для тех же самых полевых посевов. От этой двойной опасности наши предки избавлялись таким образом: трупы заложных покойников, как уже сказано, не хоронились в могилах и выбрасывались на поверхность земли, но позднею весной, когда весенние холода были уже не опасны для полевых посевов, а именно — перед временем цветения хлебных злаков, — в честь непогребенных заложных покойников устраивалась особая, торжественная и пышная, похоронная тризна; эта тризна должна была заменить заложным покойникам их погребение (не исключена возможность, что она и сопровождалась настоящим погребением, что для поздней эпохи, для времени существования на Руси убогих домов, доподлинно известно). Предоставление заложным покойникам хотя бы и запоздавших похоронных почестей должно было удовлетворить их, успокоить и примирить с живыми людьми, а вследствие этого оно должно было спасти полевые посевы от мести и вреда со стороны заложных покойников.

Эта языческая похоронная тризна в честь заложных покойников, совершавшаяся перед временем цветения хлебных злаков в полях, сохранилась и в христианскую пору, причем она совпала с семиком, т. е. с седьмым четвергом после Пасхи, бывающим за три дня до праздника Пятидесятницы. Народное празднование семика совершалось не в одно время, но всегда по четвергам; седьмой четверг после Пасхи — это был самый ранний срок семика; весьма часто праздновался семик на неделю позднее, в четверг восьмой недели по Пасхе; иногда же празднование его переносилось на июль месяц: происходило это, как о том можно заключать на основании одного сообщения из города Дедюхина Пермской губернии, в те годы, когда весна была позднею.

Когда наши предки приняли христианство, тогда православное духовенство вступило в борьбу с языческим культом заложных покойников и, в частности, со своеобразным языческим погребением этих покойников. Пастыри и иерархи древнерусской христианской церкви требовали, чтобы все умершие христиане одинаково, в том числе и заложные покойники, хоронились обыкновенным христианским порядком в могилах. Сторону православного духовенства в данном случае нередко принимали также и родственники скоропостижно умерших: по естественной своей любви к несчастно-умершему, они также желали похоронить его обычным христианским порядком, в могиле. Община, по-видимому, не всегда строго следила за тщательным выполнением древнего языческого обычая. И вот, в первые века христианства на Руси, трупы заложных покойников нередко хоронились в могилах, зарывались — вопреки древнему народному обычаю — в земле. Но после того, как наступали вредные для полевых посевов последствия нарушенного обычая, после того, как оскорбленная помещением в ее недра нечистого трупа «мать сыра земля» выражала свой гнев весенними холодами, — после этого земледельцы спешили разыскать виновника этих морозов. Такие виновники скоро находились в тех заложных покойниках, трупы которых были, вопреки требованию обычая, захоронены в землю. Тогда земледельцы спешили вырыть из земли эти злополучные трупы и выкидывали их, по выражению писателя XVI века, «негде дале».

Эти печальные явления кощунственного поругания христианских трупов особенно вооружали против себя православное духовенство. До нас дошли два протеста против такого кощунства, совершаемого на почве культа заложных покойников. Первый протест относится к XIII веку; он имеет вид церковного поучения и принадлежит епископу Владимирскому Серапиону. Второй протест имеет вид «послания» и принадлежит перу известного ученого монаха, прибывшего в Москву из Греции в начале XVI века, Максима Грека. Этот второй протест относится, по-видимому, к самой Москве.

Уже из этого обстоятельства видно, что борьба древнерусской христианской церкви с языческим культом заложных покойников не была успешною: еще в XVI веке, и даже в самой столице государства, происходили, на почве этого культа, столь печальные явления кощунственного надругательства над христианскими трупами!

Но еще много ранее XVI века древнерусская церковь, по крайней мере Новгородская, сознала, По-видимому, безуспешность своей борьбы с древним языческим культом заложных покойников, и вступила на путь уступок. Как следствие такой уступки, на Руси явились особые, весьма своеобразные, учреждения, соответствия которым мы не видим ни у одного из других народов Европы. Я разумею так называемые убогие дома, известные еще под наименованиями: скудельницы, буйвища, гноища.

 

Под именем «убогого дома» в старой Руси разумелось нечто вроде общественного погреба для трупов заложных покойников. Обыкновенно за городом, или на самой окраине города, выкапывалась большая яма; над нею возводилась легкая постройка, сарай; крайне редко устраивался тут же храм; много чаще при убогих домах строились особые помещения для сторожа, так называемого божедома. В ямник убогого дома свозились трупы всех заложных покойников, в частности: трупы убитых, умерших скоропостижно от морового поветрия, трупы бездомных скитальцев, коих некому было похоронить, и вообще всех умерших без церковного покаяния, а иногда также и трупы иноверцев. Трупы эти складывались в ямнике убогого дома не отпетыми и без гробов; здесь они закрывались рогожами, но отнюдь не засыпались землею.

Так происходило до семика, т.е. до седьмого четверга после Пасхи. В этот день устраивался обычно крестный ход из города к убогому дому. В Москве во главе этого крестного хода мы иногда встречаем самого патриарха. Над убогим домом совершались панихиды — как общие, по всем умершим «не своею» смертью, так и частные, по отдельным заложным покойникам, имена коих были известны их родным или знакомым. Некоторые благочестивые люди приходили сюда с саванами; они разбирали своими руками смердевшие трупы клиентов убогого дома, облекали их в саваны и вообще приготовляли к погребению.

В тех случаях, когда убогий дом был учреждением временным, возникшим лишь на время морового поветрия, в таких случаях ямник убогого дома служил также и могилою для всех скопившихся в нем трупов: их зарывали в этом самом ямнике, и вместе с тем убогий дом прекращал свое существование. В тех же случаях, когда убогий дом был учреждением постоянным, для скопившихся в ямнике убогого дома выкапывалась особая могила, а иногда и несколько могил; в них хоронились, — по-видимому, без отпевания, — все скопившиеся в убогом доме за год трупы, а освободившийся от трупов ямник предназначался для новых заложных покойников будущего года.

Новгородская летопись приписывает создание на Руси первых убогих домов или скудельниц Новгородскому архиепископу начала XIII века Спиридону. Древние летописи говорят нам только о временных скудельницах, которые устраивались лишь во время и на время моровых поветрий. Когда эти временные учреждения превратились в учреждения постоянные, об этом точных сведений у нас нет. На основании упомянутого выше «послания» Максима Грека можно думать, что в Москве в начале XVI века постоянного убогого дома еще не было. Можно даже догадываться, что самое «послание» Максима Грека написано по поводу толков и слухов, предшествовавших появлению в Москве первого постоянного убогого дома. По крайней мере, посетивший Москву в XVI же веке иностранец Принтц уже упоминает об убогих домах, а для XVII века имеется целый ряд свидетельств о московских убогих домах — в сообщениях Маржерета, Флетчера, антиохийского патриарха Макария и других; убитый в Москве в 1606 году Самозванец был похоронен в убогом доме.

Память о постоянных убогих домах сохранилась во многих городах прежней Московско-Новгородской Руси. (Тогда как на юге убогие дома были вообще неизвестны.) Мы знаем также, что в городе Арзамасе Нижегородской губернии в половине XVIII века было построено каменное здание убогого дома; это редкое обстоятельство свидетельствует не только о том, что Арзамасский убогий дом был учреждением постоянным, но также и вообще о том, что рассматриваемые нами своеобразные учреждения крепко срослись с старорусским городским бытом.

 

Я назвал выше убогие дома учреждением компромиссным, в котором Церковь уступила перед народным, языческим, обычаем. О такой уступке ярко свидетельствует то обстоятельство, что трупы заложных покойников в убогих домах не засыпались землею, не хоронились в могиле вплоть до поздней весны, вплоть до семика, после которого опасность для полевых посевов от весенних морозов уже миновала. А приверженцы культа заложных больше всего и боялись именно этих весенних холодов, и поминовении опасности от них для хлебных злаков сами устраивали торжественную похоронную тризну в честь заложных покойников. Едва ли может быть сомнение в том, что сроком именно этой языческой тризны, сохранившейся и в христианские времена, было обусловлено также и самое время общего христианского погребения заложных покойников в убогих домах. Таким образом, в убогих домах мы находим едва ли не больше народно-языческих элементов, нежели элементов церковно-христианских, и не будет ошибкою, если мы назовем убогие Дома учреждением языческим, т. е. выросшим всецело из языческих корней. Тут, таким образом, мы имеем пред собою единственное древнерусское языческое учреждение, которое дожило до конца XVIII века. Христианству принадлежит лишь стройная организация и окончательное завершение этого детища языческой поры. Не даром же Максим Грек называл убогие дома (тогда еще временные и случайные) делом, за которое мы, правоверные, должны будем дать Богу ответ в день судный.

И древнерусская иерархия, и светское правительство древнего Новгорода и старой Москвы не даром, конечно, не, беспричинно согласились признать и узаконить это — если не чисто языческое, то во всяком случае полуязыческое — учреждение. Этим они пошли навстречу древнему народному обычаю и предупредили повторение тех печальных явлений кощунственного надругательства над трупами христиан, против чего боролся еще в своих поучениях Владимирский епископ XIII века Серапион.

В отличие от древнерусских властей, Петербургское правительство новой России с народными обычаями никогда не считалось, пренебрегая ими. Согласно с этим, в самом начале Петербургского периода правительство пытается уничтожить также и убогие дома. Уже императрица Анна Иоанновна издала указ об уничтожении убогих домов, но указ этот почему-то не был приведен в исполнение. Уничтожены убогие дома императрицей Екатериною II, указом, изданным в год знаменитой Московской чумы и знаменитого Московского бунта — в 1771 году. Одновременно при всех городах и селениях были устроены особые кладбища, на которых и повелено хоронить всех умерших, не исключая и заложных покойников, так что убогие дома, казалось бы, стали излишними.

Но на Руси и в то время, и даже еще в наши дни, оказывается немало людей, для которых старый обычай дороже нового закона. И вот, после уничтожения в 1771 году убогих домов, на Руси опять возобновились те печальные явления кощунства, которыми вызваны были упомянутые выше протесты Серапиона Владимирского и Максима Грека: погребенные на общих кладбищах трупы заложных покойников вырываются из могил и переносятся на иные места.

Но если в XIII веке случаи такого кощунства имели своим последствием одни лишь церковные поучения, то в XVIII и XIX веках этим дело не ограничивалось; виновные подвергались тяжкой ответственности, и многие сотни русских земледельцев пошли в тюрьмы за свою приверженность к древнему обычаю-культу заложных. На почве этого языческого культа возник целый ряд судебных процессов. Нам известны только немногие из этих процессов, так как для первой половины XIX века, равно как и для конца XVIII, у нас источников нет; но и то мы знаем около 30 судебных дел данного рода. Последнее, по времени, из известных нам таких судебных дел происходило совсем недавно — в 1913 году, в селе Лох Саратовской губернии.

Таким образом, здесь мы имеем весьма редкий случай, когда одно и то же русское народное поверье, один и тот же русский языческий культ заложных, мы можем проследить на протяжении почти целого тысячелетия; и в течение всего этого времени данный культ-обычай оказывается живым, жизненным, а не окаменевшим и мертвым. И здесь мы можем наглядно проследить, как на протяжении столетий один и тот же культ видоизменяется в своих подробностях, согласно с новым его пониманием и толкованием в народе.

В старину, еще в XVI веке, в основе занимающего нас русского народного культа заложных мы видим мысль о гневе земли, оскорбленной помещением в ее недра нечистого трупа. (Не исключена возможность, что и эта мысль явилась, в свою очередь, на смену мысли об осквернении земли трупом.) В XIX веке эта основа культа почти совсем забыта; вместо нее явилась иная, новая мысль — и, замечательно, мысль более наивная и непосредственная: мысль о мучительной жажде заложных покойников, особенно опойцев, которые, находясь в могиле, выпивают влагу из земли на большом пространстве кругом своей могилы. Едва ли может быть сомнение в том, что ближайший толчок этой мысли дан обилием среди заложных покойников людей, опившихся водкою, которых при жизни, действительно, мучила алкогольная жажда.

В настоящее время обычному погребению заложных покойников в земле русский народ приписывает уже не столько весенние морозы, сколько засухи — весенние и летние. Засухи эти объясняются тем, что влагу из земли выпивают находящиеся в могилах заложные покойники. Вследствие этого надлежащим и лучшим местом для погребения заложных покойников считается теперь вода — реки, озера, болота.

Теперь я перейду к вопросу о поминовении заложных покойников на Руси, но остановлюсь только на внецерковных способах этого поминовения, так как чисто церковные способы легко могли зависеть всецело от причин канонических, а не от народно-бытовых.

Выше я сказал, что заложные покойники лишались поминовений. Этому, казалось бы, противоречит то обстоятельство, что семицкие народные обряды посвящены теперь главным образом именно поминкам в честь заложных покойников. Но ближайшее изучение семицких поминальных обрядов убеждает нас, что эти обряды в основе своей не поминальные, а похоронные. В них нетрудно рассмотреть переживания похоронных обрядов двух различных эпох: во-первых, переживание языческой похоронной тризны в честь заложных, совершавшейся перед временем цветения хлебных злаков; во-вторых, переживание христианского общего погребения заложных в убогом доме, происходившего в XVII и XVIII веках в один только день в году, и именно в семик.

Наследием языческой похоронной тризны в семицких поминальных обрядах являются кулачные бои и иные состязания. На Вятке семицкие поминальные обряды сопровождались еще в XIX веке кулачными боями, а также киданьем друг в друга глиняных шаров. В прочих местах Европейской России эти «драки по мертвецам» исчезли раньше, чем их отметили бытописатели; но, например, старое московское и тульское название семицких обрядов тюльпа занесено было прежними переселенцами в Восточную Сибирь в значении «драка»; очевидно, драки для Московского семика были весьма типичны.

 

Что касается наследия в семицких обрядах от общих христианских похорон заложных в убогом доме, то с особенно характерным случаем мы сталкиваемся в г. Смоленске: здесь в наши дни общая семицкая панихида по всем умершим «не своею» смертью совершается над устраиваемым ежегодно земляным холмиком, имеющим вид свежей могилы; в XVII и XVIII веках тут была действительная свежая могила над трупами заложных из убогого дома, а теперь — только переживание такой могилы.

Еще поминальный обряд в честь заложных можно было бы видеть в следующем русском народном обычае: все проходящие мимо могил заложных покойников, особенно самоубийц, считают долгом кинуть что-либо на могилу. Кидаются при этом древесные ветки, трава, палки, а также земля горстями, камни и т.п. Накиданные вещи иногда, с течением времени, сжигаются, и это обстоятельство дает повод некоторым исследователям видеть тут переживание древнего языческого способа погребения через сожжение.

Но сожжение накиданных на могилу заложного вещей отмечено лишь в редких случаях; кидаемые на могилу камни и земля предназначаются, конечно, не для сожжения; и вообще, центр тяжести этого обычая совсем не в сожжении накиданных вещей, а в том, что киданье чего-либо на могилу считается оберегом от живущего в могиле заложного. Ближайшее изучение убеждает нас, что и это — обряд похоронный: кидая что-либо на могилу, прохожий делает тем вид, что он принимает участие в погребении данного заложного покойника, в свое время не похороненного; этим своим мнимым участием в похоронах прохожий надеется умилостивить, задобрить опасного заложного покойника и чрез то избежать вреда от него.

Если говорить о собственно поминальных обрядах в честь заложных, то такой обряд можно усмотреть разве только в следующем, редком теперь, русском народном обычае: на могилу самоубийцы кидают хлебные зерна для кормления диких, вольных птиц. По-видимому, предполагается, что клевать эти зерна будет прежде всего та птица, в которую превратилась душа данного самоубийцы. По крайней мере, мысль о превращении в птицу (чаще всего в филина, крик коего напоминает плач младенца) души заложных младенцев весьма широко распространена в русском народе, особенно у малорусов. Но представление души умершего человека в виде птицы было известно многим народам в языческой древности. Не исключена возможность, что кормление на могиле умершего диких птиц было некогда одним из способов языческого поминовения умерших вообще. В наше время этот способ применяется, как переживание, только к покойникам нечистым, заложным, что так естественно; подобным образом и языческие способы погребения применялись в христианскую пору только к покойникам нечистым же.

В тех редких случаях, когда заложный покойник оказывается одновременно и предком, потомки его считают нужным, в поминальные дни, почтить и его обычным поминальным обедом, вместе с прочими предками. Но кушанья для заложного ставятся в таком случае не на стол, куда ставятся кушанья для обыкновенных предков, а под стол, и притом лишь некоторые, немногие кушанья. В таком виде обычай этот известен в Пермской губернии (описан г. Дягилевым недавно, менее 30 лет тому на зад), где его народ объясняет так: заложный недостоин сидеть за одним столом с чистыми предками, с «родителями». И в этом народном обряде так ярко сказалась та пропасть, которая отделяет заложных покойников от умерших предков.

Культ заложных покойников известен был и многим другим, быть может даже всем, народам земного шара. Но, по-видимому, нигде он не имел столь многочисленных и столь важных последствий, какими он сопровождался у русского народа. Кроме всего сказанного, кроме учреждения убогих домов, целого ряда судебных процессов и так далее, культ заложных покойников в русском народе тесно связан еще с одним мифологическим образом, с образом, нашедшим для себя весьма широкое отражение, между прочим, и в нашей изящной словесности. Я разумею мифологический образ русалок.

Воззрение русского народа, одинаковое и у великорусов, и у белорусов, и у малорусов, гласит, что русалки суть женщины и дети, умершие преждевременно неестественною смертью; говоря иными словами: русалки суть заложные покойницы.

Но уже a priori необходимо предполагать, что это народное поверье не встретит доверия у ученых исследователей-мифологов; как я заметил выше, исследователи не придавали никакого значения возрасту, полу и обстоятельствам смерти умерших людей, объединяя всех их в один общий разряд «предков». И действительно, наши исследователи давно и согласно отвергли приведенное народное свидетельство о происхождении русалок от заложных покойниц, усмотрев в этом поверье позднее перетолкование старинных воззрений. Вместо того, наши мифологи создали свою собственную теорию о происхождении русалок, по которой русалки суть души умерших предков, manes. Теория эта была высказана впервые нашим знаменитым историком, С.М.Соловьевым, в 1849 году; ее же держался, после, и наш известный этнограф А. Н. Афанасьев, подробнее развил эту теорию покойный академик А. Н. Веселовский. В наше время эту теорию защищают Е.В.Аничков и академик Е. Ф. Карский.

Но после того, как перед нами выяснился с большою подробностью особый культ заложных покойников, культ весьма древний, безусловно языческий (названным выше исследователям культ этот остался, в сущности, неизвестным), — после этого свидетельство русского народа о происхождении русалок от заложных покойниц представляется нам уже совсем в ином свете. Мы уже не имеем никаких оснований относиться к этому народному воззрению с предубеждением; напротив, мы имеем все данные видеть в этом народном поверье сохранение глубокой, быть может даже исконной, языческой старины.

Однако исследователь-мифолог только тогда может считать свои выводы вполне прочными, когда он основывается не только на народных поверьях, с течением времени изменяющихся, но также — и даже главным образом — на народных обрядах. А потому, окончательно разрешить спорный вопрос о происхождении русских русалок должны именно русальские народные обряды.

Изучая эти последние, мы прежде всего видим, что по времени своего совершения обряды эти совпадают с обрядами в честь заложных покойников. Те и другие совершаются позднею весною, перед цветением хлебных злаков в полях; главный русальский праздник, русальская Пасха, «русальчин великдень» малорусов, падает также всегда на четверг и совпадает с семиком во всех тех, весьма частых, случаях, когда он совершался на восьмой неделе после Пасхи.

Главные элементы русальских обрядов те же самые, какие мы видели выше в обрядах, посвященных памяти заложных покойников. А именно: в честь русалок также совершается торжественная похоронная тризна, которая часто переходит в прямые похороны: русалку, в виде чучела и тому подобного, хоронят разным способом — через потопление, через сожжение, через выбрасыванье на поверхность земли, только не в могиле. Очевидно, русалки, в полное сходство с заложными, суть также покойницы, в свое время не похороненные, и притом такие, хоронить которых в земле опасно.

 

Еще в русальских обрядах мы видим изгнание русалок, как чего-то нечистого и зловредного, из селений, причем нередко русалок изгоняют плетями. Все это, равно как и обычное народное представление русалок в виде женщин похотливых, проводящих свое время главным образом в заигрываниях с молодежью и относящихся к людям всегда и беспричинно враждебно, — все это резко противоречит упомянутой теории наших исследователей, отожествляющих русалок с душами умерших предков. К тому же, русалки живут совсем не там, где живут умершие предки, а живут, напротив, там, где живут и заложные покойники, — в лесах, в воде и полях, т. е., по-видимому, на месте своей смерти и могилы.

 

Вообще, и русальские обряды, и народные представления о русалках резко расходятся с указанною теориею наших мифологов, во всем согласуясь с народным свидетельством о происхождении русалок от заложных покойниц.

 

При всем том, образ русских русалок успел уже несколько обособиться от близко родственного ему образа заложных покойниц. Произошло это главным образом на почве литературных влияний. На образе русских русалок отразились, например, некоторые черты древнегреческих сирен: морские русалки также имеют рыбообразный хвост и также очаровывают людей своим чудным пением. Отразились на русалках и некоторые черты русских же народных мифологических образов, например, полудницы.

 

Вследствие всего этого образ русалок несколько видоизменился, и в настоящее время мы иногда встречаемся с двумя разными, хотя и близко родственными, мифологическими образами — русалок, с одной стороны, и заложных покойниц, с другой.