Трансформация взглядов на проблему неравенства полов 6 страница

Хотя Фаусто-Стерлинг подвергает сомнению даже оконча­тельный вывод Маккоби и Джеклин о том, что половые разли­чия в физической агрессии человека одинаковы у всех культур, для меня это утверждение звучит, по меньшей мере, так же сильно, как и раньше. Но при этом я не вижу необходимости напрямую увязывать биологию с мозгом и поведением в целях объяснения этого феномена. Совсем наоборот. Можно теоре­тически вывести, что само разделение труда по половому при­знаку является причиной появления этих повсеместных поло­вых различий в агрессии через механизм присвоения мужчи­нам роли воинов, а женщинам — роли заботливых нянек.

Присвоение мужчинами, а не женщинами роли воинов могло явиться причиной появления половых различий в фи­зической агрессии посредством следующего механизма: муж­чины, и только мужчины проводят время — и не только в

зрелости, но в детстве и в юности — в занятиях, напрямую свя­занных с боем или убийством; они проверяют свои физиче­ские силы и храбрость. Аналогично, присвоение женщинами, а не мужчинами роли заботливых нянек тоже обусловило по­ловые различия в физической агрессии. Женщины, и только они проводят свое время, занимаясь одним из дел, которое, как уже доказано, снижает уровень агрессии — они заботятся о младенцах и маленьких детях (Barry, Bacon, Child 1957; Ember 1973; Whiting, Edwards 1988).

Мое следующее утверждение согласуется с данным анали­зом физической агрессии: женщины повсеместно в большей степени, чем мужчины, психологически предрасположены к уходу и заботе о детях. Однако это происходит не по причине наличия у них женских генов или женских гормонов и даже не потому, что они вынашивают детей в своем теле, но пото­му, что при разделении труда по половому признаку женщи­нам, и только им, повсюду отводится роль няни. И эта роль дает женщинам и девочкам, но не мужчинам и мальчикам, оп­ределенный социальный опыт общения с детьми, который благоприятствует развитию того, что обычно называют мате­ринской мотивацией, но я предпочитаю называть родитель­ской мотивацией. С данной гипотезой согласуются результаты двух очень тщательно проведенных исследований, посвящен­ных тому, как сам по себе контакт с младенцами способствует появлению родительского поведения у взрослых (первое ис­следование было проведено на крысах, а второе — на людях).

В исследовании, проведенном на крысах (Rosenblatt 1967; см. также: Rosenblatt, Siegel 1981), новорожденные крысы по­мещались в клетку с одной взрослой крысой. Регистрирова­лось, как часто взрослая крыса проявляла различные формы родительского поведения: возвращала убегающих крысят к себе, наклонялась к ним, облизывала, строила для них гнездо. В качестве взрослой крысы в эксперименте участвовали здо­ровые самцы и самки с нормальным уровнем гормональной регуляции, а также самцы и самки, у которых гормональная регуляция отсутствовала в связи с хирургическим удалением яичек, яичников и гипофиза. Ни одна из взрослых самок ни­когда не давала потомства.

Результаты оказались поразительными. Хотя ни одна из взрослых крыс (ни самки, ни самцы) сразу же после предъяв­ления им детенышей не проявляла родительского поведения, как это бывает у нормальной матери сразу после родов, со временем все взрослые самцы и самки стали демонстрировать все четыре вида родительского поведения. Кроме того, в

поведении взрослых особей не было обнаружено различий, связанных с полом или с наличием или отсутствием у них гор­монов. Это исследование недвусмысленно показало: хотя опыт переживания в связи с рождением ребенка, безусловно, сразу вызывает всплеск родительского поведения у родивших матерей (и даже у родивших крыс), простого опыта контакта с младенцами или ухода за ними, в конечном счете, достаточно для того, чтобы у мужчин и женщин в одинаковой мере поя­вилась мотивация к разнообразному родительскому поведе­нию, которое на практике обычно наблюдается только у матерей.

В исследовании, в котором наблюдались матери сразу же после рождения детей (роды были преждевременными), жен­щины в случайном порядке были разделены на две группы (Leifer et al.,1972; также см.: Leiderman 1981; Myers 1984). Од­ной группе матерей, «контактной», разрешалось взаимодейст­вовать со своими детьми, кормить их и, в общем, ухаживать за ними на протяжении периода от четырех до восьми недель, пока эти дети находились в больнице. Другой группе, «некон­тактной», не разрешалось взаимодействие с детьми, пока те не наберут нормальный вес и не будут переведены в отделение, где их можно навещать и ухаживать. В то время, когда прово­дилось это исследование, отсутствие контакта матерей с мла­денцами практиковалось почти во всех американских больницах.

Чтобы установить, определяет ли наличие контакта общий уровень материнской привязанности, или преданности, или очень тесной связи с ребенком, каждая мать была объектом наблюдения в трех ситуациях: когда она кормила ребенка, ко­гда его пеленала и когда купала. Первое наблюдение проводи­лось во время пятого визита матери в отделение свободного посещения; второе — через неделю после выписки ребенка из больницы; третье — в поликлинике через месяц после того, как ребенок был выписан домой. Потом была серия повтор­ных обследований: многие из первично наблюдавшихся пар «мать — младенец» наблюдались по достижении ребенком две­надцати месяцев, затем двадцати одного месяца, а затем в промежутке между пятью и восемью годами ребенка. Во время первых трех наблюдений наибольший интерес представляли следующие два аспекта материнского поведения: (1) навыки ухода (как мать побуждает ребенка к кормлению; следит ли она за тем, чтобы в сосок поступало молоко; поддерживает ли головку ребенка); (2) уровень материнской привязанности или внимательности к ребенку (сколько времени она смотрит

на ребенка, улыбается ребенку, говорит с ним, как долго она сохраняет с ним зрительный контакт и прижимает ребенка к себе).

Результаты исследования были очевидны. Различия между «контактными» и «неконтактными» матерями сошли на нет к моменту исполнения двадцати одного месяца ребенку. Перво­начальные различия в навыках ухода за ребенком также исчез­ли через неделю после выписки ребенка из больницы. Не­смотря на это, при исследовании контакта матерей с годовалыми детьми было очевидно: «контактные» матери все еще демонстрировали признаки большей привязанности к де­тям, чем «неконтактные» матери.

В целом, приведенные исследования поддерживают гипо­тезу о том, что женщины и девочки повсеместно более моти­вированы заботиться о детях, чем мужчины и мальчики. Од­нако, происходит это не из-за какого-то «материнского инстинкта», а по причине того, что разделение труда по поло­вому признаку всегда помещает женщин и девочек в условия контакта, а мужчин и мальчиков — в условия отсутствия кон­такта с ребенком12.

За пределами тела

Остается вопрос: действительно ли я считаю, что между по­лами нет иных биологических различий, кроме очевидных различий в их анатомии и физиологии? Здесь я занимаю пози­цию агностика*. Насколько мне известно, аргумент Алана Алда (Alda 1975) может содержать зерно истины: мужчины по­тому агрессивнее женщин, что они страдают от «отравления тестостероном» в пренатальном периоде развития плода. До­воды Алисы Росси (Rossi 1977, 1985) тоже могут содержать долю правды: женское материнское поведение обеспечивается женскими гормонами. И даже объяснение Камиллы Бенбоу (Benbow 1988) в некотором отношении справедливо: мужчины успешнее овладевают высшей математикой, потому что име­ют особую биологически обоснованную способность к мате­матическому мышлению.

Но к тому, о чем говорят вышеприведенные доводы, я от­ношусь совсем не как агностик, или не вполне агностически; может даже оказаться, что мужчины и женщины отличаются

* Агностик — отрицающий познаваемость объективного мира и объектив­ное значение истины. — Прим. ред.

биологически в отношении какого-то количества отдельных способностей или видов предрасположенности.

1. Потенциально возможно такое множество частичных совпадений между полами в отношении всех этих способно­стей и предрасположенностей, что все иные отличия поблек­нут, почти утратив свое значение, в свете более значительных и более очевидных различий на уровне мужского и женского организмов. Неважно, если будет доказано, что какие-то ком­поненты многих половых различий имеют биологическое происхождение. Эта информация мало или совсем ничего не добавит к нашему пониманию причин, по которым мужчины и женщины везде и всегда играли такие разные — и нерав­ные — роли фактически в любом обществе в человеческой истории.

2. Думается, что вновь открываемые биологические разли­чия будут так плохо согласовываться с требованиями работы,' выполняемой современными женщинами и мужчинами в американском обществе, что это снова мало или совсем не продвинет нас к пониманию того, почему мужчины и женщи­ны занимают такие разные — и неравные — позиции. Да, жен­щины могут, в среднем, достоверно оказаться биологически более внимательными к другим, чем мужчины, но тогда им надо будет становиться психиатрами, а не секретаршами. Да, может быть достоверно доказано, что мужчины, в среднем, более склонны к занятиям математикой; но это не объяснит того факта, почему так много женщин с высоким уровнем ма­тематических способностей не востребованы профессиональ­но. Говоря более обобщенно, не имеет значения, насколько тонкие биологические различия между полами будут однажды обнаружены; эти различия никогда не смогут оправдать поло­вое неравенство, которое на протяжении столетий было осо­бенностью социальной жизни человечества.

3. Не имеет значения, какое количество тонких биологиче­ских различий между полами однажды будет обнаружено; их «калибр» и значимость в каждом конкретном случае будут за­висеть от ситуативного контекста, в котором живут женщины и мужчины. Особенность ситуативного контекста, которая постоянно подчеркивалась в этой главе, состояла в повсемест­ном отсутствии в исторические времена современных техно­логий. Фактором сопоставимого значения в развитии половых различий и полового неравенства является центрированность на мужчинах, которая в каждой конкретной культуре вытека­ла из институционализации мужской политической власти. Эту особенность окружающей среды мы обсудим далее.

Андроцентризм

В 1963 году Бетти Фридан (Betty Friedan) впервые упомянула в «Загадке женственности» о «проблеме без назва­ния» (Р. 10). Проблема заключалась в том, что, отправив нако­нец своих самых младших детей в школу, американские домо­хозяйки в свои тридцать с небольшим вдруг обнаружили, что роль жены Боба или матери Мэри — это единственное, что придавало смысл их существованию, и вне этих ролей остав­шиеся сорок лет жизни не имеют ни цели, ни направления. Эта идея нашла сочувствие у миллионов женщин, не удовле­творенных своей жизнью, но не сумевших до сих пор осознать глубину или сформулировать причину своего недовольства. В конце концов, у них ведь были замечательные жизненные ус­ловия, все преимущества среднего класса, и им посчастливи­лось жить в самом лучшем из миров. В чем же тогда дело? Мо­жет, причина кроется в них самих?

В конце 1960-х годов образ Соединенных Штатов Амери­ки как образцового государства самым драматическим обра­зом изменился. Протесты против участия США в войне во Вьетнаме, волнения в черных гетто в крупных городах, сту­денческие демонстрации протеста, привлечение сил полиции для подавления недовольства во время национального Съез­да Демократических сил... Все эти события выставили на всеобщее обозрение уязвимые места американского общест­ва. На взрывной волне самокритики и родилось то, что сред­ства массовой информации назвали движением за освобож­дение женщин, а сами его активистки окрестили радикаль­ным феминизмом.

Они, эти активистки, отнюдь не были похожи на тех беззаветных домохозяек, о которых писала Фридан в своей «Загадке женственности». Это были, пожалуй, дочери тех домохозяек. И они приняли радикальное решение: не повторять материнских ошибок, не приносить себя в жертву, пусть даже и ради своих мужей или детей. Многие из них, учась в университетах, протестовали против войны во Вьетнаме. И они сполна прочувствовали, что это такое — мужское превосходство, когда товарищи по оружию отправили их на кухню, чтобы самим — как истинным мужчинам — заняться планированием революционной стратегии. Многие из этих молодых женщин обнаружили, что мужское превосходство весьма живуче даже в среде наиболее радикально настроенных университетских активистов-мужчин. Вслед за этим открытием пришло и безоговорочное понимание: несмотря на декларируемое в Америке равноправие полов, американское общество все еще остается глубоко «патриархальным»¹.

К тому времени вышла книга Кейт Миллетт (Kate Millett) «Теория сексуальной политики», благодаря которой слово патриархат стало обиходным среди феминисток. «Наш строй, — писала Кейт Миллетт, — как и все другие в истории цивилизации, — это патриархат. Этот факт очевиден каждому, кто осознает, что армия, промышленность, технологии, университеты, наука, политика и финансы — короче говоря, каждая ветвь власти в обществе, включая политическую, полностью находится в руках мужчин» (1969, р. 34—35). Или, как позднее выразилась Адриенн Рич (Adrienne Rich) в книге «Рожденная женщиной»: «Патриархат — это власть отцов. Социально-родовая, идеологическая, политическая система, в которой мужчины при помощи силы, прямого давления или посредством сложившегося ритуала, традиции, закона и языка, обычаев, этикета, образования и разделения труда решают, какую роль отводить (или не отводить) женщине в их игре. В данной системе женское всегда и везде подчинено мужскому. Это вовсе не значит, что женщины не имеют власти или что всем женщинам данной культуры не доступен определенный тип власти... В условиях патриархата я могу жить на женской половине или водить грузовик; могу стать главой государства по праву наследования, в результате выборов или мне может выпасть участь обстирывать жену миллионера; я могу прислуживать своему мужу в глинобитной берберской хижине, поднося ему утренний кофе, или шествовать в процессии академиков. Но каков бы ни был мой статус или как бы ни сложились обстоятельства, к какому бы экономическому классу я ни принадле-

S

жала, я живу под властью отцов и имею доступ лишь к той части привилегий или влияния, которую пожелает предоставить мне патриархат, и только до тех пор, пока я плачу сполна за согласие с ним». (1976, р. 40—41).

Хотя концепция патриархата понятнее, чем более общая, а потому и не столь четкая концепция сексизма (согласно которой пол человека открывает дорогу к власти в обществе), еще более плодотворной выглядит идея андроцентризма, или центрированности на мужском. Андроцентризм не только подразумевает, кому принадлежит власть, но и идет дальше, обозначая, как эта власть мужчин воспроизводится в обществе благодаря действию культурных и психологических механизмов. Как я уже отмечала в главе 1, андроцентризм признает преимущество мужского опыта и исключает значимость опыта женского. Иными словами, в данном случае мужчины и мужской опыт рассматриваются как некий нейтральный стандарт или норма для культуры или человечества в целом, а женщины и женский опыт считаются специфическим отклонением от якобы универсального стандарта; отклонением, обусловленным половыми отличиями женщины.

Концепция андроцентризма впервые была озвучена в начале двадцатого столетия Шарлоттой Перкинс Гилман (Charlotte Perkins Gilman), написавшей книгу «Мир, сделанный мужчина-ми, или наша андроцентричная культура», в которой говорится:

«Все наше мировоззрение зиждется на неизменном негласном предположении: в мужчине воплощен человеческий тип, а женщина олицетворяет собой некую дополняющую, сопровождающую и подчиненную помощницу, основная сущность которой сводится к продолжению рода. Относительно мужчины женщина всегда выполняла функцию препозиции — она всегда была при нем. Всегда считалось, что она над ним или под ним, впереди него, за ним, около него. Ее существование рассматривалось как полностью относительное — «сестра Сидни», «мать Пемброука», и никогда она не присутствовала сама по себе».

Гилман продолжает свои рассуждения: «Все, что мы наблюдаем вокруг, с чем рождаемся и с чем вырастаем, мы считаем естественным порядком вещей — так уж устроен мир...». Но «то, что мы до сих пор считали «человеческой природой»... было в значительной степени лишь мужской природой». И автор, в конце концов, приходит к выводу, что «наша андроцентричная культура была и остается чрезмерно маскулинной, что никак не может быть приемлемым» (1911/1971, р. 20-22).

Симона де Бовуар, не прибегая к самому термину андро-центризм, великолепно разработала это понятие, используя его в теории неравенства полов. В книге «Второй пол», первоначально опубликованной во Франции в 1949 году, она утверждает, что восприятие исторически сложившихся взаимоотношений между мужчиной и женщиной как отношений по типу господство — подчинение, высокий статус — низкий статус или даже позитивное — негативное, не является самым верным. Скорее, в культурах, где господствуют мужчины, «мужчина воплощает как позитивные, так и нейтральные черты, что, собственно, и нашло отражение в общеупотребительном использовании существительного man {англ. — мужчина, человек) для обозначения человеческого существа вообще. В то же время «женщина» являет собой только негативные черты и воспринимается односторонне, через призму ограничений... Как у древних существовало понятие абсолютно вертикальной линии, относительно которой измерялся угол отклонения, так и в наши времена существует свой особый «ординар» — некий абсолютно мужской человеческий тип. В женском организме имеются яичники, матка. Тем самым женщина становится пленницей своей непохожести, очерченной границами ее природы. Часто говорят, что она думает не головой, а своими половыми железами. Мужчина позволяет себе роскошь игнорировать тот факт, что его анатомия тоже включает в себя половые железы, в том числе и яички, и что эти железы вырабатывают половые гормоны. Мужчина воспринимает свое тело в прямой и естественной связи с миром, который он постигает, с его точки зрения, объективно. В то же время женское тело он воспринимает как некий барьер, как тюрьму со всеми отягчающими последствиями. Таким образом, человечество, род людской по сути своей мужской, и потому женщина воспринимается не сама по себе, а лишь относительно мужчины; она не рассматривается как автономное, отдельное существо... Она — нечто побочное рядом с существенно важным и необходимым. Он — Субъект, он — Абсолют, она - Другая» (1952, XV - XVI)².

В моем представлении основополагающий образ концепции андроцентризма выглядит так. Мужчины, помещенные в центр мироздания, смотрят оттуда на окружающий мир, воспринимая все увиденное через призму своей эгоцентричной — или андроцентричной — позиции. Они подразделяют реальность на «свое» и «другое» и оценивают все, что подпадает под категорию «другое» (включая и женщин) на основе соотнесен-

Ие

ности с собой. Подобное восприятие «другого» сопровождается у мужчин двумя взаимосвязанными вещами.

Во-первых, мужчины воспринимают все, с чем они сталкиваются, в контексте сходства или несходства с собой. Они принимают свое собственное существование за точку отсчета, правило или стандарт для культуры или даже человеческого вида в целом. В то же время любой другой опыт для них менее ценен и представляется второстепенным по значению отклонением, или отступлением от стандарта, который ими же и установлен.

Во-вторых, мужчины определяют все, что их окружает, скорее, в категориях полезности или функциональной значимости персонально для себя, чем в категориях «нейтральных», то есть имеющих и какие-то другие значения, кроме субъективных привязок. На протяжении многих столетий мужчина воспринимал женщину либо как домашнюю работницу в доме, где он — глава, либо в контексте ее репродуктивной функции и умения стимулировать и удовлетворять его сексуальный аппетит.

В последних двух главах будет показано, каким образом институционализация андроцентричных линз повлияла не только на души отдельных мужчин и женщин, но и структурно трансформировала различие между мужчинами и женщинами в сторону женской ущербности. В данной главе я для контраста постараюсь документально подтвердить повсеместность андроцентричных линз в культуре Запада, используя четыре важнейших для всего человечества источника: иудейско-христианскую теологию, древнегреческую философию, психоанализ Фрейда и историю закона о равных правах в США. Начну с иудейско-христианской теологии. Кроме того, что она является фундаментальной основой современной западной мысли, она также служит прекрасным примером того, как власть иногда подавляет альтернативные направления человеческой мысли для того, чтобы сформировать дискурсы культуры по собственному подобию.