IV. Осведомление в России и Европе 4 страница

96. lan Kershaw, «"Normality" and Genocide:The Problem of "Historicization"», Reevaluating the Third Reich. P.28.

97. Подробнее об этом см.: Zygmunt Bauman, Modernity and the Holocaust. Chap.3; Omer Bartov, Murder in Our Midst. P.105-106.

Альфред Дж. Рибер'

УСТОЙЧИВЫЕ ФАКТОРЫ РОССИЙСКОЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ:

ПОПЫТКА ИНТЕРПРЕТАЦИИ [2]

Обращение к теме преемственности в российской внешней политике равносильно вступлению на минное поле исторической мифологии. Идея «русской угрозы» все еще лежит в основе многих попыток осмыслить советские отношения с внешним миром [I]. Древняя, но достаточно потрепанная родословная этой идеи уходит корнями в историю (стоит лишь вспомнить подложное «Завещание» Петра Первого) и несет на себе отпечаток еще более ранней традиции [2]. Существующие теории о неограниченной экспансии России придают легитимность идеологии холодной войны. Несмотря на то, что в среде научного сообщества вновь и вновь раздаются критические голоса, данные теории оставили неизгладимый след в общественном сознании и публичном дискурсе. Влияние их время от времени проявляется даже в работах, претендующих на серьезное исследование корней советской внешней политики. Они вошли в культуру так глубоко, что приобрели масштабы исторических мифов.

Три мифа

Корни идеологии холодной войны на Западе переплелись с более старой антирусской традицией. Их разительный рост и развитие в современную эпоху были вызваны резкой реакцией на последнюю фазу имперской политики царского дома в конце XIX - начале XX веков. Целый ряд событий способствовал усилению российского соперничества с другими державами, в частности, с Великобританией, Германией, Японией и Соединенными Штатами, которые питали свои имперские амбиции в смежных регионах. В ряду таких событий - предконфликтная ситуация с Великобританией из-за размежевания русско-афганской границы, российское вторжение в Корею и Маньчжурию после восстания боксеров, проникновение в Иран, приведшее к русско-британскому договору о разделе сфер влияния в 1907 году; проникновение во Внешнюю (Северную) Монголию и усиление панславистской пропаганды на Балканах. Природа российской экспансии стала предметом научного и полемического дискурса, который по способу аргументации опирался на доминировавшие тогда парадигмы научной теории общества: социал-дарвинизм, марксизм и географический детерминизм. Опираясь на существовавший ранее страх перед стремлением России к мировому господству и тесно переплетаясь с ним, эти три аналитических подхода породили три концепции, три мифа о российской экспансии. Первый из этих мифов - о тяге России к портам на теплых морях или о «стремлении к морю»; второй вырос из восприятия России как формы восточного или азиатского деспотизма, или, как вариант, - патриархального государства; третий же является попыткой возродить в новой форме русский мессианизм, квазирелигиозную веру в избранность русского народа. Жизнестойкость каждого из этих мифов можно объяснить тем, что каждый из них опирается на стройную и интеллектуально привлекательную теоретическую базу; тем более, что все три мифа объединяет детерминистский подход, который был так по душе политической элите Европы и Америки в конце XIX века.

Идея стремления России к морю зародилась под влиянием работ знаменитых немецких географов и путешественников Александра фон Гумбольдта, Карла Риттера и Фридриха Ратцеля, предпринявших попытку поставить географию на более фундаментальную научную основу. Это трио мощных мыслителей, сочетая скрупулезные эмпирические наблюдения с компаративным подходом, пыталось создать Целостную физико-историческую систему. Все трое были одержимы идеей проверить на практике свои теоретические выводы на примере азиатских границ России. В частности, в работах Ратцеля проявилась его склонность пускаться в спекулятивные рассуждения, которые подводили его опасно близко к некой форме географического детерминизма. Его исследования по влиянию географических факторов - пространства и границ - на историческое развитие влекли за собой отождествление роста государства с развитием живого организма. Втроем эти господа не только заложили фундамент современной географии. но и произвели на свет ее вспыльчивого потомка - геополитику. Их влияние на русскую и западную мысль, одинаково глубокое, различалось в одной частности. Русский эпигон считал внутреннюю эволюцию государства и общества результатом влияния географического фактора - колонизации и захвата великой Евразийской равнины; западные интерпретаторы придерживались более радикальной точки зрения [З].

Англо-американская школа переработала идеи немецких мыслителей о пространстве, границах и органическом росте государства в новые теории международных отношений. Ведущие представители этой школы, такие как Эллен Черчилль Семпл, Хэлфорд Маккиндер и Альфред Мэйхен, были основателями современной геополитики. Они писали на рубеже веков, в период последней фазы экспансии Российской Империи в Средней Азии и на Дальнем Востоке. Они были убеждены, что являются свидетелями момента, когда Россия делает ставку на глобальную гегемонию. По их мнению, контроль над сердцем Евразии обеспечит Россию природными ресурсами и стратегическим положением, необходимым для начала борьбы за гегемонию. Их взгляды впоследствии унаследовали как государственные деятели, так и публицисты.

Эллен Семпл, ученица Ратцеля, сочетала принципы социал-дарвинизма и геодетерминизма, чтобы доказать исконную тягу России к Индийскому океану. Мэйхен и Маккиндер еще дальше развили географическую дихотомию между доминирующими континентальными державами Евразии, которые они чаще всего отождествляли с Россией, и крупными морскими державами, такими как Великобритания и Соединенные Штаты. В их геополитических теориях сквозило молчаливое убеждение, что континентальные державы по сути своей являются деспотическими, а морские державы, основанные на коммерческой конкуренции, - по определению демократичны.Те же взгляды, немного переработанные, но достаточно узнаваемые, получили широкое распространение в ходе послевоенных дебатов о советской внешней политике (в особенности в работах таких высокопоставленных политических советников, как Исайя Бауман и Джордж Кеннан), и стали неотъемлемой частью политики сдерживания [4].

Второй миф, миф о восточном деспотизме, является порождением социальной доктрины Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Они рассматривали Россию как деспотическое государство, существовавшее со времен монгольского нашествия, которое уничтожило явные различия между общественной и частной собственностью и обрекло крестьянское население на полуазиатские условия существования в разрозненных и экономически застойных сельских общинах. Поэтому шансы добиться социальных перемен путем классовой борьбы были невелики. Абсолютная власть, сконцентрированная в руках одного правителя или деспота, позволяла ему стремиться к мировому господству как к естественному продолжению своего внутриполитического господства. Маркс и Энгельс характеризовали русское правительство как азиатскую деспотию, как лидера европейской реакции, способного гарантировать свою власть внутри страны исключительно посредством организованной в международном масштабе контрреволюции [5].

Теория восточного деспотизма оставила глубокий след в мышлении и немецких социал-демократов, и русских большевиков. Во время июльского кризиса 1914 года консервативное немецкое правительство и правое крыло социал-демократической партии сознательно играли на антирусских чувствах, которые, благодаря Марксу и Энгельсу, давно пустили корни в сознании немецкого рабочего класса, и пытались таким образом сломить сопротивление, оказываемое мобилизации и голосованию за военные кредиты [б]. Марксистская теория азиатского деспотизма создала также колоссальные трудности для русских социал-демократов, пытавшихся приложить марксистскую теорию к полуазиатскому обществу.

Владимир Ленин и Лев Троцкий разрабатывали свою революционную стратегию с учетом «отсталого» или «полуазиатского» характера русского общества, которое состояло из немногочисленного рабочего класса, «слабой и трусливой буржуазии» и неисчислимой крестьянской массы. Они доказывали, что буржуазно-демократическую революцию в России способен осуществить только рабочий класс, но что ее развитие в направлении радикальных демократических перемен невозможно в силу сопротивления со стороны консервативного крестьянства с его мелкобуржуазным сознанием. Однако победа русской революции возвестит гибель наиболее авторитарного контрреволюционного государства в Европе и вызовет долгожданную пролетарскую революцию на Западе. После победы западный пролетариат, располагающий мощной индустриальной базой, придет на помощь своим русским товарищам и поможет сломить сопротивление крестьянства для дальнейшего рывка к решительному социалистическому переустройству общества. По их мнению, перманентный революционный процесс, толчок которому даст Россия, охватит затем всю планету.

Когда же практика не подтвердила теорию и русская революция не смогла выплеснуться за старые границы царской империи, перед советскими лидерами встала дилемма. Они не могли отказаться от идеи мировой революции, не утратив при этом своей политической леги-тимности. Они также не могли активно «подталкивать» мировую революцию: при той слабой материальной базе и социальной поддержке, которыми располагали тогда большевики, они лишь поставили бы под угрозу свой и без того сомнительный контроль над государственной властью. Попытки же наскоро состряпать приемлемое решение путем «одомашнивания» советской внешней политики (то есть путем подчинения III Интернационала советским интересам) были встречены за рубежом с глубоким скептицизмом.

Придя к власти под знаменем марксистского интернационализма, большевики так и не смогли развеять созданный самим Марксом миф о том, что Россия стремится к мировому господству, даже сменив образ «жандарма Европы» на образ «лидера мировой революции». Для остального мира политика большевиков - отчасти по вине их собственной революционной стратегии - воспринималась скорее как логическое развитие имперской внешней политики, чем как разрыв с ней.

Миф о патриархальном государстве был логическим завершением мифа о восточном деспотизме. Их объединяла одна логика: слаборазвитая частная собственность требовала концентрации политической власти, что, в свою очередь, порождало потребность в безостановочной экспансии. В создание этого мифа внес свой вклад и Макс Вебер. ясно показав, каким образом русская бюрократия превратилась во всемогущий аппарат государственной власти. Развивая эту идею, американские ученые, как, например, Ричард Пайпс, связали воедино патриархальный тип российского государства и внешнеполитические цели мирового господства [7].

Третий миф - о русском мессианизме - связывает византийское наследие цезарепапизма. то есть совмещения светской и церковной власти в руках царя, с идеей Третьего Рима и позднее с панславизмом. Впервые интерпретация Русской Православной церкви как цезарепа-пистской была предложена немецкими и английскими учеными в конце XIX века. Затем, перед первой мировой войной, чешский философ и государственный деятель Томаш Масарик в своей необыкновенно влиятельной работе объединил идею цезарепапизма с мифом о Третьем Риме. На той же закваске сформировалась и мысль Николая Бердяева, который поставил знак равенства между некоторыми аспектами русского религиозного сознания - идеей Третьего Рима - и Третьим Интернационалом [8].

Панславизм был другим пугалом, которое часто пускали в ход Маркс и Энгельс; благодаря их пламенным обличениям панславизма миф о стремлении России к мировому господству стал неотъемлемой частью сознания немецких социал-демократов. Эту идею подхватили и ученые-эмигранты, занимавшиеся изучением России, такие как Ганс Кон, который, подобно своему соотечественнику Масарику, противопоставлял «гуманистическое славянофильство» западных славян (чехов) всемирно-политическим целям русских панславистов. Арнольд Тойнби развивал тему связи между цезарепапизмом и тоталитаризмом после второй мировой войны, однако он старался не подчеркивать чрезмерно взаимосвязь тоталитаризма в Советской России с ее стремлением к мировому господству. Этот, более радикальный вывод, сделали в своих работах эмигранты из Центральной Европы -Карл Дж. Фридрих, Ханна Арендт, Збигнев Бжезинский, приравнивавшие тоталитарную власть Советского государства внутри страны к намерению распространить такую власть на весь остальной мир [9].

Одной из самых притягательных сторон всех трех теорий является то, что они пытаются предложить свои объяснения тому явлению, которого никто не смог бы отрицать: постоянству некоторых черт русской и советской истории. Как могли бы согласиться многие историки, наиболее значительными примерами такого исторического постоянства являются:

1. Продолжительный процесс колонизации и завоеваний, в результате которых территория маленького Московского княжества XV века расширилась до одной шестой части земной суши в XIX веке.

2. Удивительная жизнестойкость России как великой державы, просуществовавшей со времен Петра Великого до сегодняшнего дня в то время, как другие современные ей империи теряли свои владения и выбывали из рядов сильных мира сего.

3. Концентрация политической власти, а значит и инструмента ведения внешней политики, в руках небольшого числа людей, часто даже одного мужчины или одной женщины, будь то Петр, Екатерина или Иосиф Сталин, что закономерно ведет к выводу об отсутствии институтов, способных ограничить экспансию этой власти во внутриполитическом или в международном масштабе. Однако когда исторически конкретные мотивы правителей стали предметом скрупулезного изучения, не было найдено ни одного серьезного доказательства, говорящего об их стремлении к мировому господству.

Эти три теории мировой экспансии - односторонние, детерминистские, предельно упрощающие реальность - равно антиисторичны. Все они построены на том, что одно-единственное событие - монгольское Нашествие или принятие православно-византийской версии христианства, или даже само появление славян на великой Евразийской равнине - задавало определенный порядок вещей, на который не в силах было сколько-нибудь заметно повлиять ни одно из последующих событий. Однако ни одна из этих теорий не предложила удовлетворительного объяснения, почему именно эти судьбоносные события выделяются в ряду всех прочих как качественно особые, то есть необратимые и не подверженные воздействию времени на протяжении нескольких веков. Таким образом, поиск объяснения исторической преемственности в российской внешней политике по-прежнему остается открытым вопросом; и если мы отвергаем поиск изначальных географических, культурных или политических первопричин, то какое иное объяснение может быть предложено?

Устойчивые факторы

Альтернативный подход состоит в том, чтобы выявить те специфические именно для России устойчивые факторы, которые на протяжении длительного времени определяли спектр возможностей и сетку ограничений во взаимоотношениях правящей элиты и народных масс России с другими государствами и народами. Прилагательное «устойчивый», в отличие от «постоянный», предполагает, что эти факторы не являются ни безличными, ни неизменными. В качестве основополагающих для понимания истоков и эволюции российской и советской внешней политики представляется возможным выделить четыре таких фактора:

1. Относительная экономическая отсталость по сравнению с Западной Европой и позднее с Соединенными Штатами Америки и Японией.

2. Уязвимые границы на всем протяжении державы.

3. Поликультурное общество и государство, состоящее из этно-территориальных блоков.

4. Маргинальный характер культуры. В отличие от трех перечисленных выше мифов, эти устойчивые факторы - каждый в отдельности или в совокупности с другими - не подразумевают предрешенного развития ситуации, они не исключают возможности выбора. Они также не предполагают наличия какой-либо четкой системы ценностей или институтов, которая в определенный исторический момент под давлением внешних причин прекращает свое существование. Общим для всех этих факторов является конкретный аспект, который удачнее всего можно обозначить как геокультурный, поскольку эти факторы относятся к тем областям человеческой деятельности - взаимодействию с окружающей средой, сфере взаимоотношений и ценностей, которые медленно изменяются с течением времени и не так легко поддаются воздействию политической власти какой бы всемогущей она себя не считала.

Экономическая отсталость. На протяжении всей своей долгой истории Россия - Московская, имперская или советская - часто, хотя и не всегда оказывалась позади других ведущих держав по определенным демографическим, экономическим и технологическим показателям, которые в международной практике принято считать мерилом могущества, положения и влиятельности. С XVII века (мы не располагаем более ранними статистическими данными) обширная территория страны была малонаселенной. Такой важный показатель активности городской жизни и торговых взаимоотношений, как плотность населения, в России даже в XX веке был намного ниже, чем в других державах, а за пределами европейской части России это отставание сохраняется и по сегодняшний день. Во времена Петра I, о которых мы можем судить по статистическим данным, а не по догадкам ученых, на европейской части России проживало около 13 миллионов населения, что составляло в среднем 3,7 человека на квадратный километр. Почти два столетия спустя, в 1897 году, когда была проведена первая перепись населения современного образца, плотность населения увеличилась до 17 человек на квадратный километр. Соответствующие данные по Западной и Центральной Европе резко отличались от российских. Еще в XIV веке Франция достигла показателя 40 человек на квадратный километр. В 1740 году плотность населения Пруссии была выше, чем соответствующий показатель по европейской части России в 1897 году. К концу XIX века плотность населения Франции и Австро-Венгрии превышала плотность населения европейской России в четыре раза; Германия опережала Россию по этому показателю более, чем в пять раз, а Великобритания - более, чем в семь раз [10]. С самого раннего периода существования Московского государства дальние расстояния и относительно редкое население создавали большие трудности для транспортного сообщения и крайне усложняли задачу защиты границ [II].

Вплоть до 40-х годов XX века подавляющая часть населения России была сельской, однако продовольственное обеспечение было недостаточным для того, чтобы накормить население или создать резервные фонды. Урожайность в России конца XIX века была самой низкой в Европе, ниже, чем даже в Сербии, а сбор зерновых с одного акра земли вполовину уступал Франции, Германии и Австрии [12]. На протяжении советского периода показатели урожайности колебались, но к окончанию эпохи хрущевских реформ (конец 1950-х - начало 1960-х годов) валовой сбор советской пшеницы составлял чуть более 50 % валового сбора пшеницы в США и был равен валовому сбору в США в конце 1930-х годов, не самых лучших лет для американского сельского хозяйства.

С первых дней существования централизованного Московского государства зоны, богатые природными ресурсами, как правило, располагались на периферии сферы влияния государства, в наименее населенных районах. Это и побуждало выйти за пределы своего относительно небогатого природными дарами региона и в погоне за экономической выгодой продвигаться на соседние территории: на восток вдоль Волги (в Казанское ханство) и на юг в украинское «Дикое поле» -ради плодородной земли; за «Камень» (Урал), а затем к Тихому океану и Аляске - ради пушнины; на юго-запад вдоль Волги к Каспийскому морю - ради соли и рыбы; на Алтай - ради драгоценных металлов; к югу, вдоль Дона - ради добычи угля и железной руды. Все эти перемещения привели к образованию целой серии пересекающихся «фрон-тиров». За переселением людей в другие районы не стояло никакой руководящей идеи, да и государство не всегда оказывало им организованную поддержку. Государству не принадлежала монополия на захват новых земель. На протяжении всей истории русской экспансии в поисках богатств, земель и новых ресурсов стихийная колонизация и систематическая государственная политика подменяли друг друга, сочетались, а иногда и соперничали [13].

Однако, как демонстрирует опыт Испании XVI века, одного обладания новыми ресурсами недостаточно. Необходимо также организовать переработку сырья и торговлю им. И Россия, подобно Испании (даже если по каким-то другим причинам) оказалась неспособной справиться с этой задачей. Слаборазвитые города, изолированное положение в мировой торговле и относительная технологическая отсталость - вот те трудности, с которыми пришлось столкнуться России при попытке наверстать экономическое отставание. Большинство российских правителей, начиная с Ивана Грозного и до конца царского режима (если не до более позднего времени), осознавали, сколь серьезны будут последствия, если преодолеть технологический разрыв так и не удастся. (Технологию здесь следует понимать не только как технические новшества, но и как систему организации производства). Главное назначение решительной внешней политики, направленной на то, чтобы «догнать» более развитые страны, состояло в стремлении получить от них - через торговлю или путем непосредственной передачи технологий - отвечающее современным требованиям техническое оборудование и организационные навыки. Основными сопутствующими задачами внутренней политики были развитие и поддержка институциональных и социальных структур, необходимых для внедрения этих новшеств, чтобы в конечном счете сделать инновации самогенерирующими и самообновляющимися. Насколько успешны были попытки государства в обеих сферах, можно судить по тому факту, что Россия смогла приобрести статус великой державы и сохранить его с конца XVIII века до сегодняшнего времени. О неудачах же можно судить по тому обстоятельству, что в конце XX века руководство страны все еще решает проблему экономической отсталости, пусть даже в ином ее проявлении.

С XVI поXX столетия основная проблема, с которой правителям России приходилось иметь дело в борьбе за преодоление отсталости, состояла в особом геокультурном положении страны. Доступ к главнейшим артериям мировой торговли для России оставался до совсем недавнего прошлого ненадежным и непостоянным. До петровского прорыва к Балтийскому морю русское торговое дело страдало от в высшей степени неблагоприятного географического расположения государства. Согласно удачному образу, предложенному Фернаном Броделем, «русский перешеек» Европы был равно удален от двух центров мировой торговли, расцветших на заре нового времени: Средиземноморья, которое Бродель называет «источником процветания», и Атлантики [14]. На протяжении всего московского и имперского периодов правители России стремились создать «внутренний коридор» из рек, протекающих на севере и на юге страны, укрепить свои позиции на берегах двух внутренних морей, связанных водными путями с центром страны, а также получить доступ от внутренних морей к внешним океанам и обеспечить защиту балтийского и черноморского побережья от нападений с моря. Но два узких водных пространства - Датские проливы и контролируемые Турцией проливы Босфор и Дарданеллы, которые могли бы завершить эту систему, -Постоянно ускользали из-под контроля России.

Даже после того как внутренние водные пути оказались под властью России, их полноценное использование было ограничено значительными расстояниями, сезонным замерзанием воды, нерегулярной Навигацией и нежеланием консервативного купечества пускаться в Рискованные предприятия, связанные с долгими и изнурительными Путешествиями. Мечте Ивана IV о торговом посредничестве между Северной Европой и Восточной Индией путем захвата волжского бассейна никогда не суждено было осуществиться. На водный путь из Москвы до Астрахани уходило сорок дней, а чтобы добраться из Астрахани до Ормузского пролива, требовалось еще два с половиной месяца - через Каспийское море, затем сушей через Персию. Для сравнения: единственной альтернативой был водный путь из Западной Европы в Индию вокруг южной оконечности Африки, мыса Доброй Надежды. Кроме того, налеты кочевников и разбойничьих судов на российских реках и соперничество между Османской империей и Ираном за побережье Каспия нередко мешали торговле, а путь из России в Индию делали небезопасным предприятием. В целях самозащиты и снижения риска купцы формировали огромные, медлительные и дорогостоящие торговые флотилии, насчитывавшие до пятисот кораблей. Торговые отношения с Ираном были нормализованы только век спустя после завоевания Россией Астрахани. Тем не менее, Петр I счел необходимым послать военную экспедицию против Ирана с целью укрепить свои позиции на южных берегах Каспийского моря, что должно было раз и навсегда сделать дорогу в Индию безопасной. Его преемники решили, что русские владения на южном берегу Каспия слишком далеки, и оставили их. Так близко и так далеко: России так никогда и не удалось использовать географическую близость к «сказочным сокровищам Востока» с выгодой для себя [15].

Завоевание Петром балтийского побережья на другом конце «внутреннего коридора» не разрешило проблемы торговли с Западом. Путь из внутренних губерний, поставляющих основные товары российского экспорта, к портам Санкт-Петербурга, Риги и Ревеля был длинным и изматывающим. Перевозимые навалом товары, такие как зерно, железную руду, древесину и корабельные припасы, дешевле всего было доставлять по воде. Однако внутренний речной коридор был «открыт» не на всем протяжении. Например, плавание по Онежскому озеру было рискованным из-за противных ветров и течений, таких же опасных. как и в открытом море. Следовательно, нужно было строить каналы. С присущей ему энергией Петр начал строительство трех больших водных систем, которые должны были соединить Москву и внутренние губернии с Петербургом: Вышневолоцкой, Мариинской и Тихвинской. Выполнение его строительных планов потребовало ста лет.

В то же время для улучшения сухопутных перевозок предпринималось слишком мало усилий. Строительство первой шоссейной дороги между Москвой и Петербургом началось в 1817 году, а завершилось в 1834 году. Слаборазвитый внутренний рынок, что объяснялось застойной крепостной экономикой, неблагоприятными природными условиями в центральной России, где местность пересекалась болотами, лощинами и мелкими речками, а также недостатком дорожно-стро-ительных материалов, усугублял ужасающе низкий уровень развития российской дорожной системы. К 1870 году в европейской части России было построено всего лишь 10 000 км шоссейных дорог; для сравнения, во Франции того времени их протяженность составляла 261 000 км [16].

Строительство железных дорог улучшило положение России по отношению к мировым рынкам, однако не помогло преодолеть относительную отсталость страны на международной арене. Изначально высокая стоимость строительства, недостаточный инвестиционный капитал и огромная протяженность дорог, нуждающихся в оснащении, задерживали создание железнодорожной сети в масштабах страны и серьезно снижали конкурентоспособность России в мировой торговле. В 1890 году, спустя полвека после начала строительства железных дорог, по их протяженности в милях Россия стояла на пятом месте после США, Германии, Франции и Великобритании; Индия и Канада быстро догоняли ее, а в Латинской Америке протяженность железных дорог уже вдвое превысила достигнутый Россией уровень [17].

Слаборазвитая российская коммерческая инфраструктура, в свою очередь, затрудняла развитие внешней торговли как стимула экономического развития. В силу того, что национальная валюта России, а позже Советского Союза была неконвертируемой, страна получала меньше чистого дохода с фиксированного объема продаж, чем другие страны. Рубль служил международной единицей обмена лишь краткое время - с 1890-х до 1917 года. Только в период правления С.Ю.Витте российское правительство создало широкую сеть иностранных консульств; то была политическая линия, продолженная Советской властью. Тем не менее, при царском режиме слабое развитие торговли и ксенофобия бюрократии привели к тому, что большая часть внешней торговли оставалась в руках иностранцев. Установленная советским правительством государственная монополия внешней торговли лишь незначительно поправила положение. От конвертируемости рубля пришлось отказаться, а система международных цен создала новые проблемы. Развитие внешней торговли при советском правительстве, впрочем как и при предыдущих правителях, в значительной степени зависело от иностранных кредитов, на вероятность получения которых влияло любое изменение политического климата [18].

Надежды на получение зарубежных технологий и экономической помощи как дополнения внешней торговли или альтернативы ей постоянно ставили перед российским правительством сложную дилемму. С одной стороны, иностранная помощь будила тревожные предчувствия зависимости России от других держав и (что не менее важно во внешней политике) она заставляла усомниться в фундаментальных Ценностях русской культуры при сопоставлении их с культурой экономически более развитых стран. Ответная реакция российских или советских лидеров не всегда была однотипной, но они нередко давали отпор попыткам зарубежных держав увязать решение вопросов торговли и поставки технологий с теми или иными политическими уступками. В серединеXVIII века Англия пыталась использовать свою фактически монопольную позицию в российской торговле и предоставление российскому правительству крупных займов на содержание армии как средство для управления русской внешней политикой [19]. Это была одна из первых попыток зарубежной державы использовать экономическую отсталость России в своих целях. Во второй половине XIX века настала очередь Франции. Несколько русских правителей, начиная с Александра II, стремились избегать политических соглашений с Францией в обмен на необходимый для строительства железных дорог капитал и технический опыт. В большинстве случаев им это удавалось, но лишь до рубежа веков, когда, чтобы обеспечить себе жизненно необходимые ссуды на экономическое развитие, им пришлось пойти навстречу требованиям Франции и построить стратегически важные пути в направлении восточных границ Германии [20].