Осень 1943. Зима 1943-1944 года. 1 страница

Блокадный дневник

Первые месяцы (до блокады). В июне 1941 года я с детским садом снова был на даче в Вырице. О начале войны нам детям сразу не сказали. Помню, что наша воспитательница спросила у нас детей: «С какими странами мы дружим?». И я сразу же сказал: «С Германией!». Ведь полтора года о дружбе с Германием говорилось очень много и детям тоже (вместе Польшу оккупировали). И вот с удивлением я узнал, что сейчас с Германией мы воюем. Где-то скоро (наверно, в начале июля) нас повезли с дачи на Витебский вокзал, чтобы прямо там пересадить в какой-то эшелон и увезти в эвакуацию. Но мама прямо на вокзале забрала меня, и я остался с ней в Ленинграде, а мои вещи (небольшой саквояжик) уехали с этим эшелоном. Этот эшелон попал под бомбёжку, были погибшие, а за остальными детьми ездили с «Вулкана» и привезли их обратно в Ленинград. Блокады ещё не было. Какое-то время в детский сад я не ходил (ведь его увозили в эвакуацию), а днем, пока мама работала, был у бабы Кати. Она отпускала меня гулять в тот сад, где сейчас станция метро «Чкаловская», ездила со мной на Елагин.

Ввели карточки. Поначалу нормы всех продуктов были большие, и мы не выкупали всего, что давали по карточкам. Мама об этом сказала бабе Кате. Та ей ответила: «Дура! Суши сухари!». И стали сушить сухари, запасать кусковой сахар, как-то экономить крупу. Помню небольшие детские наволочки, в которых хранились эти сухари и кусковой сахар. Конечно, когда началась блокада, всё это быстро кончилось, но хоть какое-то время они нас поддержали. Всё время было ощущение, что война скоро кончится, ведь нам внушали, что воевать мы будем на чужой территории и с малой кровью. И мы верили, что «от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней».

В детский сад меня устроили к сентябрю. Этот детский сад был на первом этаже большого шестиэтажного дома на углу Малого проспекта (тогда он назывался проспектом Щорса) и Рыбацкой улицы (эта улица как бы продолжает Большую Зеленину улицу от Малого до Большого проспекта).Этот детский сад был далеко от нашего дома, но близко к дому бабы Кати, а потому мы стали жить с мамой у бабы Кати на Зелениной (и жили там до лета 1942 года). Из её квартиры многие соседи уже стали уезжать в эвакуацию.

Сына бабы Кати Степана взяли в армию, служил он в Ленинграде в казармах на проспекте Маркса (Большом Сампсоньевском). Помню, как он приходил на Зеленину и разбирал свой пистолет, давал мне попробовать сделать то же самое, но моих сил не хватало для пружин пистолета.

Тогда всех нестарых мужчин брали в армию, а всех одиноких (без детей) молодых женщин посылали «на окопы». Маму «на окопы» не взяли, так как у неё был маленький сын. Но окопы за городом рыли до блокады. В блокаду в городе стали рыть траншеи, землянки.

Первый месяцы блокады (сентябрь 1941 года – май 1942 года). Войну я почувствовал 9 сентября во время ночной страшной бомбёжки. Блокада уже началась 7 сентября. Близко от того дома 9 по Большой Зелениной, где мы тогда жили, были: 1) Печатный двор между Ораниенбаумской и Гатчинской улицами; 2) Хлебозавод между Большой Зелениной и Левашовским; 3) несколько военных академий и училищ, в частности, Военно-воздушная Академия; 4) несколько заводов и фабрик – «Красное Знамя», «Вулкан» и т.д. Поэтому всё это немцы бомбили ожесточенно. Несколько фугасных бомб упало на дома на углу Геслеровского и Большой Зелениной. В одном из них было ремесленное училище – оно было совсем разрушено, много детей погибло. На его месте сейчас выстроено новое здание школы № 51. В другом доме (в том, который напротив «Чкаловской») снесло по всей его высоте целый угол, и оставшиеся стены комнат на всех этажах так открыто и зияли. В наш дом № 9 бомбы не попали, но повылетали все стекла в окнах, которые выходили на Зеленину. А мы спали в этих комнатах. Но у бабы Кати было много больших, высоких, густых цветов (фикусы, чайные деревья и т.д.), и осколки стёкол остались в этих цветах, а нас не поранило. Вообще раны от вылетавших стёкол в войну были часты. Окна заделывали фанерой – стёкла были большим дефицитом. Пришлось переходить в те комнаты, окна которых были во двор.

Расскажу об этом подробнее. На Большую Зеленину в квартире 6 выходили окна четырех комнат (в двух из них жила баба Катя). Хозяева двух других комнат эвакуировались. Во двор выходили окна ещё трех комнат. Молодые хозяева двух из них эвакуировались, а осталась там жить парализованная старая женщина (звали её Елена Августовна), которая скоро умерла. В этой большой квартире в первую блокадную осень и зиму остались: 1) баба Катя (до 31 декабря); 1) её домработница Дуня, пожилая, невысокая, сухощавая женщина, похожая на цыганку (бабу Катю она звала мать); 3) дочка Дуни – Катя, молодая, круглолицая, невысокая, симпатичная девушка; 4-5) Настя и Ксеня – молодые женщины, домработницы уехавших хозяев; 6-7) мы с мамой; 8) Ольга Михайловна – знакомая бабы Кати.

Воздушные тревоги (по радио, оно не выключалось) объявлялись часто, в том числе – ночью. Вначале на время тревоги выходили даже в землянки в саду за домом, потом – на первый этаж, в бывшую дворницкую, а потом ко всему привыкли и вообще не стали выходить. Больше всего боялись не мгновенной смерти, а погибнуть медленно под завалами. В детском саду нас выводили в бомбоубежище в подвале. Бывало, что осенью там и кормили. Помню серо-красное зарево горящих Бадаевских складов, рассказы о том, как разбомбили Госнардом и сгорели «американские горы» рядом с ним.

Как мы «въехали» из первой блокадной осени в первую блокадную зиму я не очень помню и не очень понимаю. У меня о всех этих месяцах одно общее ощущение – темнота, голод, холод. Они наступали именно в такой последовательности. Рабочий день на заводе был с 8 часов утра до 6 часов вечера. Утром мама вела меня в детский сад (это недалеко), а затем пешком шла на «Вулкан» (а это уже далеко, 4 трамвайных остановки, а трамваи не ходили). Затем она с завода шла за мной в детский сад, и мы шли домой в дом 9 на Зелениной. В ноябре, декабре, январе, феврале, марте утром и вечером темно, окна у нас в детском саду были заложены мешками с песком и превращены в амбразуры на случай уличных боёв, и в той комнате, где мы сидели одетые в пальто вокруг топящейся «буржуйки», было темно – горела лишь одна «коптилка». Сколько нас было – не помню, наверное, не очень много, так как все помещались у «буржуйки». Мы сидели и говорили о том, что мы ели до войны. Как и чем нас в те месяцы кормили – не помню. Все ли тогда выжили из нас – не знаю.

Мы с мамой приходили домой, залезали, не раздеваясь на кровать, и грели и утешали друг друга. Сухари и сахар из наволочек уже к декабрю были съедены. Вот, что записала мама об этом в дневнике 17 июня 1943 года; предыдущая запись в нём 25 июня 1940 года – три года было не до дневника. «Прижмёмся друг к другу, греемся кое-как и малыш мой, маленький мой герой меня утешает: «ты мамочка переживёшь; я знаю, что ты переживёшь». И я пережила, благодаря ему, не будь его со мной, я бы погибла».

Вот какие стихи сочинил я тогда в декабре в ожидании весны:

Весна

Уж зима проходит,

Лето наступает,

Цветочки расцветают,

Птички прилетают.

Здравствуй лето красное,

Здравствуй солнце ясное, Рады мы тебе!

 

31 декабря во время обстрела в казармах на проспекте Маркса погиб сын бабы Кати – Степан. Вечером 31-го пришла его жена Женя Образцова и взяла с собой бабу Катю. Я всё это видел. Баба Катя жила у неё до мая 1942 года.

От голода люди звереют. При мне в нашей квартире три молодые женщины –Катя (дочка Дуни), Настя и Ксеня – оставшиеся в Ленинграде сторожить комнаты уехавших хозяев, обсуждали нападение на булочную. Они хотели сбить коптилку, которая горела в булочной, и утащить в темноте хлеб. Часто говорили о случаях каннибализма. Вышел погулять и пропал мой детсадовский товарищ Юра Теребков. Что только не ели – дуранду, жмыхи, столярный клей. Ленинградское блюдо тех лет – мурцовка. Это горячая вода с каким-нибудь подобием чая, каким-нибудь жиром и крошками хлеба.

На работу мама ходила по Большой Зелениной, Глухой Зелениной и Большой Колтовской мимо Средней Колтовской. На Глухой Зелениной и Средней Колтовской складывали трупы умерших и они лежали там до весны. Об этом мама пишет так: «Мы шли мимо них равнодушно, сами еле живые, в темноте спотыкались на их окоченевшие ноги».

От голода начинался кровавый понос, и это было смертным приговором. В марте от кровавого поноса умерли Настя и Ксеня. У мамы тоже начался кровавый понос, но у нас осталась горсть риса и чуть-чуть сухого чая. Дуня сварила этот рис и заварила крепкий чай. И мама смогла этим через пять дней остановить понос. О дальнейшем она пишет так.

«Силы были подорваны в конец, и в марте я слегла в больницу, отправив Алешу в круглосуточный очаг. (А.В.: больницы для дистрофиков тогда назывались стационарами, и стационар находился в школе напротив нашего дома на Красных Курсантов; очаг – это детский сад). Никто не думал, что оттуда я выйду на своих ногах, а не попаду в «деревянный домик», как называлась наша покойницкая. В больнице я насмотрелась столько смертей и столько случаев сумасшествия на почве голода, что смерть представилась мне совершенно новом свете. Умирают от голода очень легко, только что человек еще говорил, ел, и вдруг затихает, словно уснул – смотришь, а он уже коченеет. С ума сходить гораздо страшнее. Одна совсем молодая девушка всё пела, плакала, и всё повторяла две фразы: «Я напишу книгу «Моя жизнь», и потом, изменившимся, грустным голосом: «Я напишу книгу «Моя смерть»». В больнице первое время я целые дни лежала с закрытыми глазами и только наслаждалась физическим покоем, чистотой и теплом. Даже есть не очень хотелось. Постепенно стала оживать и к июню настолько окрепла, что выписалась на работу».

Что же было со мной в эти месяцы? В марте уже стало светлее и теплее, и мы выходили гулять в маленький сквер напротив детского сада. Появился какой-то интерес к игрушкам. Собирали и меняли фантики конфет (конфет-то не было, а вот фантики от них, часто совершенно новые, откуда-то появлялись). Игрушками были и осколки от бомб и снарядов, и даже хвостовые стабилизаторы зажигательных бомб. Где-то в апреле по трамвайной линии вдруг проехал маневровый паровоз. Бомбежек стало меньше, но стали чаще обстреливать. Однажды ночью объявили тревогу и нас из спальни вывели в коридор. Раздался сильный удар и дом затрясся, но устоял. Утром, когда нас вывели из дома на прогулку, мы увидели, что верхний шестой этаж с крышей дома опустился на четвертый этаж – это снаряд попал в пятый этаж дома, где был наш детский сад. А у нас на первом этаже лишь сильно затряслись стены.

Кормить стали лучше. Были даже кусочки варёных яиц на хлебе. По карточкам выдавали продуктов значительно меньше, чем для них было талонов. «Что Андреенко объявил?» спрашивали ленинградцы в начале каждой декады. Андреенко – самая популярная личность в блокаду, начальник продовольственного отдела Ленсовета. Он был затем расстрелян, как и другие ленинградские начальники, по Ленинградскому делу. К первому мая Андреенко выдал сколько-то мяса, и мама, которая лежала ещё в больнице, попросила Дуню сделать мне котлету. Кажется, это была первая котлета (хоть и маленькая), которую я съел после котлеты из конины, которые ещё нам давали в детском саду в октябре. 1-го мая Дуня водила меня к той больнице (к тому стационару), где лежала мама. Как мы были рады увидеть друг друга! Ведь мы не видели друг друга с марта. О том, как мы жили первое блокадное лето – новая история.

Лето 1942 года. Домой, на Красного Курсанта мы вернулись в июне. Наши соседи – бабушка Саша и Маша Безобразова тоже выжили. В ту зиму кто-то из них (а, может быть, и вместе) залезли в нашу комнату, украли колотые дрова, которые осенью все из сарая мама подняла в комнату на шестой этаж. Ясно, зачем украли дрова – топить надо было. Сожгли и большинство моих детских книг. Украли кое-что из посуды. У нас было два сундука – большой, дощатый, размерами 1х1х2, на котором я спал, и в нём маленький 0,5х0,5х1, обтянутый двумя обручами и запертый на замок. В маленьком сундуке хранились ценные книги: на немецком языке старая лютеровская библия (1713 года), Ветхий и Новый Заветы с иллюстрациями Доре, наградные подарочные собрания сочинений Гоголя, Тургенева, Гончарова и А.К.Толстого, которыми премировали моего деда И.И.Вернера при переходе из одного класса в другой в Николаевской гимназии (на первом томе А.К.Толстого подпись Иннокентия Анненского, который был в те годы директором Николаевской гимназии), многие другие книги на немецком и русском языках. Те, кто украл дрова, пытались сломать замок, погнули его накладку, но сил у дистрофиков было мало, и книги уцелели. А то бы их сожгли. Они и сейчас хранятся в нашей семье.

Украли у мамы в чугунолитейном цехе и золотые вещи, которые она всегда носила при себе, но на минуту положила в стол и вышла. Ну, да ладно: главное, что сами остались живы.

К лету 1942 года всем стало понятно, что война будет долгой (хотя, когда немцев в декабре 1941 года победили под Москвой, я думал, что мы их победили окончательно), блокада тоже будет долгой, и стали приспосабливаться к войне и к блокаде. Вот что написала мама о том лете:

«Потихоньку вычистила свою квартиру, переехали мы с Алёшей домой. Лето провели сравнительно спокойно, любимым нашим занятием было покупать Алёше книжки, которых продавалось очень много эвакуирующимися. Несмотря на всё пережитое, мы твердо решили никуда не уезжать, Ленинград после всего стал особенно дорогим, а нашу комнатку и наши книги мы полюбили какой-то особенной любовью. Боялись только насильственной эвакуации, но к счастью её избежали». Больше о том лете мама ничего не написала. А я еще многое помню.

Вот некоторые из тех книг, о которых пишет мама: детское хорошо иллюстрированное издание «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, «Приключения Мюнхаузена» Распе, «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена, «Домино» Сетон Томпсона, небольшие книжки из серии «Книга за книгой». Издавались и новые книги, например «Пятнадцатилетний капитан» Ж.Верна и «Красное и черное» Стендаля. Но я ведь к этому времени не умел читать.

Недавно я своим детям и внукам сказал, что до восьми лет я не умел читать, и они очень надо мной смеялись – сами они читают лет с пяти. Но тогда в школу шли с восьми лет, и считалось, что до школы учить не надо. Но всё-таки мама решила меня научить читать. И вот по вечерам на Петровском острове у озера, где мама купалась, а купался ли я – не помню, учился я читать по двум книжкам: «Таня - революционерка» и «Железный Феликс». Мама растила меня советским человеком. Среди купленных нами книг была и книга «Володя Ульянов» Веретенникова, так что о детских годах Ильича я знал много, в том числе и о том, как он дразнил и пугал своего младшего брата Дмитрия.

С лета стало чуть-чуть сытнее. Стали варить крапиву и лебеду. Помню, что лебеду мы собирали в зоопарке у загона, где находился верблюд – он пережил блокаду. Пережила блокаду и огромная бегемотица «Красавица» - она жила в нашем зоопарке с 1914 года, и жила ещё долго после войны. Как её спасали служители зоопарка, всегда пишут в книгах о блокаде. А слон погиб при бомбежке ещё осенью. Ленинградцы болели цынгой. Стали продавать хвою сосны, чтобы её заваривали и пили от цынги. У мамы была сильная цынга, выпало много зубов, и она пила такой отвар. Маму от завода прикрепили к специальной столовой, как говорили тогда «на рацион». Эта столовая была в доме на углу Большого и Красного Курсанта. Там нас подкармливали. Дистрофики в столовых всегда называли официанток ласкательными именами. Помню старого мужчину, который просил: «Милушечка, дай горбушечку» (при том же весе горбушка больше по объёму, чем кусок из средней части буханки).

Стали копать огороды. Вулкановцам выделили по сотке (50х2) на Каменном острове на 2-ой Берёзовой аллее. Дали семена свёклы, морковки, турнепса, дали рассаду капусты. Наверное, дали и лопаты. Мы с мамой туда ходили несколько раз – вскопали, посадили, пололи ли – не помню, а потом собрали урожай, в основном одну зелень, которую сварили в одной кастрюле. Были и этим довольны. Огородников из нас тогда не получилось, и комары на Каменном сильно кусались.

О бабе Мане в Москве мы тогда долго ничего не знали. Вдруг один раз от неё получили открытку и перевод на 100 рублей. Мы пошли на Дерябкин рынок – он был на Малом проспекте около Шамшевой улицы (рынки работали), и купили стакан каких-то семян и одну или две картошки. Из семян сварили кашу – что-то вроде перловки получилось. Сварила и картошку. Уже после войны баба Маня сказала, что когда её осенью в НКВД как немку допрашивали о её родственниках, она сказала, что родственников у неё нет, а потому она нам писать боялась. Из Москвы её не выселили, но строго предупредили. И потом она писала только открытки, чтобы военной цензуре проще было проверять.

В августе мне исполнилось 8 лет, и мама записала меня в первый класс 52-ой школы, которая тогда была на Большом проспекте против пожарной части между улицами Красного Курсанта и Пионерской. До этой школы надо было идти всю улицу Красного Курсанта, но ближе тогда к нашему дому школы не было. Как я пошел в школу и долго ли я там учился – это уже новая история.

Осень 1942 года и зима 1942-1943 года. Итак, 1-го сентября 1942 года я пошёл в первый класс. Моя первая учительница – Вера Ивановна Тюленева. В тот год обучение было ещё смешанное.Из тех одноклассников помню лишь одного мальчика – Славку Захарова (Захарика), с которым я учился вместе и позднее. Такое беспамятство легко объяснить: я проучился в первом классе лишь 8 дней, а потом – заболел.

Вылечив меня от повышенной температуры и, посмотрев на меня, врач предложил моей маме отправить меня в оздоровительную больницу. Эта больница тогда была в помещении ортопедического института имени Турнера на Гатчинской улице. Там подкармливали отощавших ленинградских детей возраста 7-14 лет. Меня в этой больнице подкармливали с сентября до декабря месяца. Помимо супа и каши, бывали также иногда булочки, конфеты и шоколадки. И вот эти дополнительные лакомства приходилось делить с тем мальчиком (постарше меня), который был моим телохранителем от других агрессоров. «Дедовщина» там уже была. Меня, правда, это не очень обижало и стесняло. Учебных занятий никаких не было, я уже читал и прочитал, например, Робинзона Крузо. Были настольные игры: бильярд, шахматы. Играли много. Там я и научился играть в шахматы, глядя, как играют другие. Когда я вернулся домой, что с радостью узнал, что у нас дома есть дедушкины шахматы из карельской берёзы. Они и сейчас у меня.

В больнице пели много блатных песен. Кое-что помню. Вот одна из таких песен:

Три гудочка прогудели, все на фабрику идут,

А чекисты в это время на облаву идут.

В этой маленькой облаве наш Ванюша попал

Цепью гадов окруженный в уголовку шагал.

Вот идут по переулку, кто-то крикнул «Беги!»

Десять пуль ему вдогонку, семь осталось в груди.
На столе лежит покойник, ярко свечи горят,

Это был убит налётчик, за него отомстят.

Не прошло и двух неделей, как в газетах прошло,

Что убиты два Лягавых. Это месть за него.

Любопытно, что эту песню пели мы, подвыпив, уже в 90-е годы с профессором математики Васей Бабичем.

Когда я, окрепший, в декабре вернулся домой, то мама решила в этом году меня уже в школу не посылать, а отдала в детский сад на Петровском острове у того озера, где она учила летом меня читать. Снова, как в первую блокадную зиму, было темно, холодно и голодно. Жили мы дома, на улице Красного Курсанта. Очень острой была проблема дров. Летом нам дали какие-то бревна от разобранных деревянных домов, но сил и средств их распилить у нас не было. Поэтому мы ножом отщипывали от бревен щепки и топили этими щепками. И тут нам повезло. Напротив детского сада по другую сторону от Петровского проспекта мы обнаружили на пустыре сложенные паркетины. Кто и когда их туда положил? Может быть, до войны кто-то собирался у себя класть паркет. И вот мы с мамой, когда возвращались из детского сада, брали по несколько паркетин и топили ими печку. Вперед в детский сад мама везла меня на саночках, назад из детского сада, я её вёз на саночках.

В январе 1943 года несколько дней была отчаянная канонада, а потом объявили о прорыве блокады. Я, как и тогда после победы под Москвой, думал, что теперь война уже скоро закончится. Наивный и глупый. Тогда я уже знал, что немцев окружили под Сталинградом, и я помню, как 2-го февраля объявили, что окруженные немцы сдались.

Пока я был в больнице, мама взяла к себе жить сослуживицу (кажется, её звали тоже Ольга Михайловна). Эта женщина курила, а курильщикам в блокаду было очень тяжело, свой хлеб они выменивали на табак и помирали ещё чаще. В марте мама её отправила в больницу, где она весной и умерла. У нас осталась её серебряная ложечка с надписью Ольга и карманные мужские серебряные часы фирмы Буре.

На работе у мамы тоже были большие трудности – её невзлюбил за что-то новый начальник чугунолитейного цеха Аркинд. От голода и издерганных нервов мама снова в марте попала в больницу, а я в это время снова был на интернате. В этот раз мама из больницы выписалась быстрее (через 2 недели) и скоро смогла перейти в плановый отдел заводоуправления. Мама пишет, что «я попала как в рай, ко всем своим друзьям, в спокойную культурную среду; мне и сейчас не верится, что я больше не в этой омерзительной «чугунке», где столько я выстрадала совершенно незаслуженно».

Кое-что помню о плановом отделе. Он состоял из двух частей: планово-экономический отдел и планово-производственный отдел. Начальницей планово-экономического отдела, в котором до выхода на пенсию в 1957 году работала мама, тогда была Таисия Ивановна Ефимова, которая по профессии была учительницей начальных классов. Кроме мамы в этом отделе ещё работала Фаина Павловна Козырева. В планово-производственном отделе работала другая мамина приятельница – Вера Абрамовна Рог. С Таисией Ивановной и Верой Абрамовной мама дружила вплоть до самой смерти.

Весной 1943 года мне было уже почти девять лет, а я ещё ходил в детский сад. Но таким переростком был не я один. Нас таких было несколько, и нас из детского сада отпускали домой без взрослых. Помню, как мы шли компанией по Новоладожской и иногда просили извозчиков, которые на телегах везли бочки с пивом с завода Красная Бавария, разрешить нам подсесть на эти телеги. Иногда мы заходили ко мне домой, и я хвастался вещичками, которые у нас были в шифоньерке. Некоторые из них после таких визитов пропали (кортик, колода карт, медальон с Наполеоном).

В начале мая мама заболела, и я пошёл с хлебными карточками на первую декаду в Филипповскую булочную (на углу Большого проспекта и Ропшинской улицы) за хлебом. У меня была какая-то кошёлка, и я, после того, как я «выкупил» хлеб, положил хлебные карточки в кошёлку, а тот, кто стоял за мной, вытащил их – я не заметил, что карточки украли. Дома была трагедия. Мама подала заявление о том, чтобы нам карточки восстановили. Их восстановили на две следующие декады, а украли только на первую. Так что, потерпев и поголодав первую декаду, мы зато потом две декады мая имели двойную порцию хлеба.

Ещё одно блокадное воспоминание – машины-полуторки с газгольдерами. Это такие два цилиндра высотой около 2-х метров, которые ставили рядом с кабиной водителя, в которых горели дрова (или торф), и которые вместо бензина как-то давали энергию для мотора машины. После блокады их уже нигде я не видел.

Лето 1943 года. Пионерлагерь в Токсово. В июне несколько заводов («Вулкан», им. Карла Маркса, им.Лепсе (кто такой Лепсе?) и какие-то еще) организовали для детей своих сотрудников пионерский лагерь в Токсово (точнее, между Токсово и Кавголово). Ещё была блокада (хоть и прорванная), ещё часты были обстрелы (бомбежки были редки), но от немецкой части фронта Токсово было дальше Ленинграда, а финны тоже были не очень близко (в Лемболово) и с финской стороны особых угроз не было. А потому ленинградские власти устроили для детей хороший летний отдых.

В тетради в косую линеечку с детскими мамиными стихами я нашёл записанный ею мой дневник о том лагере. Я совершенно не помню, что я вёл какой-нибудь дневник, но его же мама не выдумала. Он не длинный, а потому приведу его дословно. А потом допишу, что я ещё помню, но чего нет в дневнике.

«12 июня. Приехал в лагерь, познакомился с ребятами и с лагерем, оборудовали дачу.

14 июня. Смотрел в кино картину «Тимур и его команда».

16 июня. Смотрел в кино картину «Василиса Прекрасная». Ещё мне очень понравились картины: «Неуловимый Ян», «Волшебное зерно», «Новый Гулливер», «Как закалялась сталь», «Победа в пустыне», «Музыкальная история», «Сто мужчин и одна девушка», «Волга - Волга». (Эти картины я помню, но когда они были?)

29 июня. В первый раз играли в военную игру, я был рядовым бойцом. Победа была за красными. 28-го июня было открытие лагеря. Приезжали члены Военного Совета города Ленинграда. На обед было очень вкусное пирожное. Приезжали все родители. Был хороший концерт, была торжественная линейка, впервые подымали флаг.

4 июля была вторично военная игра «Борьба за знамя». Знамя отнял наш 6-ой отряд. Победителей хорошо встречали.

11 июля. Второй раз приезжали родители, была торжественная линейка. Приезжал председатель Наркомздрава. По этому случаю очень хорошо кормили.

18 июля был в первый раз общелагерный костёр, некоторых ребят принимали в пионеры. Из нашего отряда выбрали Шилову Иру и Смирнова Додика. Был очень хороший концерт.

22 июля был очень хороший концерт, выступал Чарли Чаплин, показывали очень красивый танец – куклы с лягушкой, выступали дрессированные собачки. Больше всего мне понравились акробаты и фокусы.

25 июля было закрытие лагеря. Приезжало много комиссаров Ленинградского городского Совета. Был спуск флага. Нас снимали в кино-журнале № 82. После был концерт. На концерте выступали очень хорошие матросы. Мне очень понравились «Куплеты сапожников» и «Куплеты огородника», пляска сигнальщика «Яблочко», «Кабардинка» и украинский танец «Крыжачок». Вечером у нас был общелагерный костёр, сначала самодеятельность. На костре нас вторично снимали, потом выступал ансамбль красноармейской песни и пляски. Мне очень понравилось выступление фрица с поваром. Ещё мне очень понравилось, как дядя Ваня играл песни на гармошках разной величины. Ещё мне понравилось выступление одного бойца, который прочёл нам сказки Чуковского «Путаница» и «Цыплёнок». Ещё мне понравилось, как один боец читал отрывок из поэмы «Ледовое побоище». Под конец бойцы очень хорошо плясали. Потом мы расходились по дачам очень довольные.

26 июля. Утром была линейка и подъём флага. Потом мы пошли завтракать. После завтрака у нас была ещё линейка и спуск флага и отъезд первой смены. После линейки мы собрались на поляне с мелким багажом. В 11 ч.5 м. мы двинулись к вокзалу, в 12 ч. 12 м. мы сели в поезд, нас довезли до станции «Пискарёвка», потом мы сели в автобус и подъехали прямо к нашему заводу, откуда нас забрали мамаши. Мы получили карточки и пошли домой. В поезде я съел все сухие продукты, что нам дали – пирог, омлет, булку с маслом, колбасу, пол шоколадного батона, печенье и булку от завтрака, но зато до вечера был очень сыт.

За всё время пребывания в лагере я прибавил в весе 4400 гр. Мне было очень хорошо в лагере, но я хотел домой. Моему лагерному дневнику конец».

Мне всегда казался этот лагерь в блокаду чудом, а вот сейчас, когда я переписал дневник, о существовании которого не знал и не помнил, это стало чудом из чудес. Да, умела тогда в Ленинграде заботиться о детях советская власть, к поклонникам которой я не отношусь.

Что же помню ещё о той лагерной смене? Главным образом картины чудесной природы: два (или три?) озера с холмистыми берегами (с той стороны, где Кавголовский трамплин), берег большого озера зарос малинником (потом в 1945 году мы ездили туда с мамой за малиной), берег небольшого озера под трамплином – орешником. Мы как-то ходили (наверное с воспитателями, а. может быть, и убегали без них) на те холмистые и лесистые участки, которые идут в Кавголово с обеих сторон железной дорогой. Дачи тогда на них были пустыми, и росло много кустов черники с ягодами.

Август пробыл дома, на Красного Курсанта. Кажется, как-то справляли день моего рождения и приходила баба Катя. Жила ли тогда дома наша соседка – бабушка? Не помню, может быть, она жила у дочки Ани. Маши Безобразовой тогда не было – она была в войсках МПВО. Рядовой состав МПВО состоял из молодых женщин. Помню, что я шел по улице, а она меня окрикнула из строя маршировавшей мимо роты.

Очень хорошо помню победу на Курской дуге и первый салют, это было почти в мой день рождения. Салюты потом были частыми, и их ранг определялся числом залпов и числом орудий. Я очень долго помнил эти числа, а сейчас – забыл. Надо посмотреть в старых газетах.

На набережной Фонтанки напротив Летнего сада была выставка трофейной военной техники. Скоро там в Соляном городке открыли музей Обороны Ленинграда.

С 1943 года обучение в школе стало раздельным. Школы тогда часто меняли здания, открывались новые, там где раньше были госпитали и стационары.. Школа № 52, в которой я проучился 8 дней на Большом проспекте, теперь находилась в здании планово-экономического института на углу Левашовского и Геслеровского (Чкаловского). Когда мама пришла в канцелярию школы и хотела меня записать в первый класс, то там была Вера Ивановна и сказала, что она меня помнит и берёт к себе во второй класс. Я ей обязан целым школьным годом. Как я у неё учился – расскажу дальше.

Осень 1943 и зима 1943-1944 года. Конец блокады. Итак, в 9 лет я пошёл во второй класс 52-ой школы, которая тогда работала в здании планово-экономического института на углу Геслеровского и Левашовского проспектов. Ходил я туда пешком – трамвая от моего дома до школы не было. В нашем классе было много переростков, пропустивших учение в первые два блокадных года. Им во втором классе было трудно. Помню, как в середине октября во время урока пришла в наш класс завуч и назвала фамилии нескольких учеников – их переводили в первый класс. Они встали и ушли с завучем. Меня оставили во втором классе.